Текст книги "Теорика правительств и парламентарное правление"

За Пипином пришел Карл Великий и под воздействием его великой индивидуальности, планы семьи де Геристала не только продолжали осуществляться с той же настойчивостью и счастливой судьбой, но приобрели очертания грандиозности, какой они до него не имели. Его предшественники изгнали сарацин за Пиренеи и подчинили германские племена в приграничье Рейна, он же перешел Пиренеи и, образовав целую серию маркграфств на испанском склоне этих гор, обеспечил безопасность южной границы своего государства. Что же касается северо-восточной границы, то он со своим победоносным оружием дошел до Эльбы и Савы, завоевал наиболее отдаленные германские и славянские народы, принудив их принять христианство, приучив к оседлому образу жизни. Таким образом, ему удалось охватить романогерманской цивилизацией, которая ещё оставалась в странах, входивших в Римскую Империю и обеспечить безопасность этих стран от новых вторжений варваров. Прадед, дед и отец Карла Великого едва-едва объединили под своим скипетром всю Францию между Пиренеями и Рейном, он к этому добавил королевство лангобардов, и, как мы уже убедились, всю Германию. Они восстановили королевство на германский манер, ему удалось возродить империю по римскому типу. Они реформировали иерархию крупных синьоров, заставляя их быть более лояльными к центральной власти, он же с введением института missi dominici (полномочных ревизоров) и периодических собраний свободного населения (campi di maggio), установил административную систему, более продвинутую по сравнению с феодальной, что позволило возвысить класс простых свободных людей, построить тип государства более приспособленного к римским традициям централизованного и регулярного управления, чем имели все средневековые государства.

Достаточно широко известна проверенная историей истина, что гений одного лишь человека, как бы высоко он не стоял и как бы его позиция не заставляла ценить его личные качества, не может существенно изменить направление развития общества, в особенности в той части, которая зависит от исторических причин, которые теряют своё значение только тогда, когда уже проявили свои последствия. Тщета усилий семьи из Геристала остановить неуклонное социальное и политическое разрушение, от которого мучительно страдал европейски-христианский мир в первые века Средней эпохи, показывает, что ни один гениальный человек и даже четыре поколения энергичных людей и тонких политиков не могут сделать, даже если эти поколения представлены генерацией просвещеннейших личностей в делах и мира, и войны, которые никогда до этого не появлялись в истории. Фактически, после смерти Карла Великого, можно констатировать быстрое ослабление любой центральной власти. Общество сразу же возобновило свое движение к упадку, которое не прекратится в этот раз вплоть до своего полного раскола на самые простые и примитивные политические элементы. Но это данный эпизод принадлежит уже второму из подпериодов, упомянутых выше, о котором и пойдёт речь.

III. Во второй период социального демонтажа Европы мы обнаруживаем одну отягчающую причину, несомненным образом ускорявшую движение. Она состоит в новых вторжениях норманнов, венгров, сарацин и особенно в природе этих вторжений. В этот раз это не было перемещение целых народов со своими семьями на новые территории, на которых они хотели поселиться. Это не были огромные и дисциплинированные армии, которые могли завоевать разом значительные части страны и установить там свою власть. Скорее это были банды грабителей, чьё частое появление, проходившее почти всегда безнаказанно, было очевидным показателем того, насколько велика была политическая и военная дезорганизация Европы в то время. Указанные банды с одной стороны наживались, пользуясь существовавшим расколом, грабя и сжигая по своей прихоти, а потом возвращаясь восвояси или скрываясь в недоступных или хорошо защищенных местах. С другой стороны, их растущая угроза, вынуждала каждого вооружаться для защиты собственного дома и из-за отсутствия защиты со стороны государства, собираться под прикрытие укрепленных замков, чтобы иметь какую-то гарантию не потерять свою жизнь и имущество. Антикризисные, центростремительные силы, действовавшие в первом подпериоде, без сомнения ещё наличествовали, но точно также как они оказались недостаточными для предотвращения социального краха тогда, такими же они оказались и сейчас. Думается также, что некоторый уровень стабильности, достигнутый при Карле Великом, несколько понизился, что, впрочем, может быть простым следствием времени. Действительно, римские традиции должны были много потерять в своей практической значимости, постепенно по мере удаления от эпохи существования Империи. Народы будут еще вспоминать Императора, управлявшего целым миром, потому что эта простая мысль легка для понимания и поддерживается всеми, но постепенно забудут античную централизующую и регулярную администрацию, стабильное правосудие, прочную военную организацию, все те вещи, которые массы не видели воочию, не только не помнили, но и не могли даже представить. Само королевство, созданное на германский манер, расширившись и охватив обширнейшие территории страны, должно было много потерять в своем централизующем влиянии. В значительной мере оно управлялось на основе личной преданности, которую демонстрировали leudi своему синьору, и чем дальше находился синьор, тем меньше её ощущалось.

В итоге Церковь в период с восьмисот пятидесятого до тысячного года, хотя и переживала серьезное временное усиление власти епископата, не продолжила линию на организацию и сплочение вокруг епископа Рима с той же энергией, которая была характерна для нее в другой исторический отрезок – от Григория Великого до Карла Великого. После него римский епископат стал объектом мелочных и коррупционных разборок, вследствие чего потерял те широкие и грандиозные перспективы, тот огромный моральный престиж, который смог восстановить лишь с Ильдельбранда.

Таким образом, ослабленные плотины опрокинул паводок: полная анархия, казалось бы, остановленная при Карле Великом, воздвигла свою империю, не противостоящую кому-то, но от этого совсем не мирную на всей той части западной Европы и центральной, которая не была оккупирована сарацинами. Два-три поколения после смерти Карла Великого ещё имели короля и возможно римских императоров, но от мира, безопасности, послушанию законам, нормальной управленческой иерархии не осталось и следа. Государство не могло поддерживать мир и спокойствие, если не имело в своём распоряжении ни моральных, ни материальных сил, их абсолютно не хватало. Моральные и материальные силы невозможно извлечь из общества, если не существует политического класса координированного и организованного, способного вызвать уважение грубых масс. Возможно, тогда политический класс был внутренне расколот на некие элементарные элементы. Каждый, кто в силу своих физических данных, смелости, интеллекта, богатства становился над другими, лично вызывая уважение у своего окружения, не особенно заботясь о том, что где-то далеко. Он остерегался исключительно других сильных, своих непосредственных соседей, с которыми пребывал в постоянной войне или лучше сказать, в постоянном соревновании по части грабежа и убийства. Чтобы немного обезопаситься и обрести некую уверенность в период отдыха, он устраивал гнездо, башню, замок на вершине холма трудно доступного. Туда же были вынуждены скрываться все самые бедные, больные, увечные и подобные им. Туда же шел скромный крестьянин, предлагавший своему защитнику десятину от своего стада, он обрабатывал землю хозяина, защищал в случае необходимости замок, получая в обмен надел земли, достаточный для прожития. Он оказывал ему почести, принося плоды той земли, которой пока обладал, пока ни он, ни кто-то другой ее не отобрали. Пусть права владения собственности не писались тогда ничем иным, как острием шпаги.

Таковым складывалось общее положение для деревни. Но там и тут крестьяне, в противоположность тем, кто собирался вокруг светского синьора, находили более удобным объединяться под защитой богатого аббатства, чье господство обычно было более мягким, более регулярным, менее грабительским. В городах епископ, влиятельный благодаря большим богатствам, положенным при его должности, поддержке клерикалов, связям со многими господскими домами, отношениям с бедными и немощными, укрывавшимися под его защитой, осуществлял власть настолько всеобъемлющую, что подчас она казалась самой настоящей властью сеньориальной. А, кроме того, впоследствии свободные люди, соединившись вместе в большом количестве, более образованные, уверенные в себе и зажиточные, чем деревенские жители, легко организационно сплачивались с целью взаимного гарантирования жизни и имущества. Поэтому образовались гильдии или корпорации, участники которых давали клятву, сохранять между собой вечный мир, разногласия которые могли появиться, предоставлять суждению руководству союза и в особенности взаимно защищать и помогать друг другу в случае необходимости. Из связи и слияния различных гильдий рождается коммуна, которая в античные времена в Италии называлась компания. Она охватывала все города, поскольку все, включая синьоров, часто сопротивлявшихся, были вынуждены входить, как говорилось, с клятвоприношением в коммуну. Но этот исторический факт имеет место в целом после X века, в период более поздний, по сравнению с тем, который мы сейчас рассматриваем.

IV. Общеисторическая закономерность состоит в том, что зерна социальных изменении, происходящих в ту или иную эпоху, неизменно прорастают в эпоху непосредственно предшествующую. Институт, имеющий подлинно социальное значение, почти никогда не является плодом импровизации, но очень часто повторяет свои принципы из другого времени, когда никто и не подозревал, какую важность они приобретут. Более того, можно утверждать, что единственным способом не угадывать будущее, но предвидеть каким-то образом направление, в котором будут развиваться общественные события непосредственно ближайшего будущего, является умение наблюдать хорошенько настоящее, видеть целеполагание, которого придерживаются существующие институты, и потом суметь выяснить последствия необходимые и возможные данной направленности. Применительно к нашему вопросу, мы уже видели, как зародыши анархии, уже проявились в заключительные годы времени относительного порядка и спокойствия, которые соответствуют первому веку средневековья. Сейчас же мы сможем увидеть, как во времена наивысшей анархии, т. е. до X и XI вв., уже существовали ростки, которые, развившись, должны будут реконструировать социальную организацию.

Прежде всего, следует отметить, что даже в условиях безудержной анархии, следовало соблюдать определенные правила и определенный порядок. Известно, что и разбойникам нужна определенная вера, а в средние века, когда почти все были больше или меньше разбойниками, перемирие с Богом всегда скрупулезно соблюдалось и договоры между разными синьорами, либо между синьором и вассалом достаточно точно исполнялись. Поскольку указанные договоры были практически однотипными, ибо вызывались одними и теми же обстоятельствами, поэтому постепенно стало формироваться своего рода обычное право. Последнее, войдя всем в привычку, став общим для всех умов и сознаний, превратилось в моральную силу, которой материальная сила, если другого не дано, должна была приходить к соглашению и даже идти на некоторые уступки. Если в первый период беспорядка всё расхватывалось в толчее и суматохе, и каждый главарь банды отрезал от куска полотна свою часть и только такой длины, насколько позволяла шпага, а также насколько многочисленна была шайка, которая следовала за ним, то, по прошествии какого-то времени, кусок разматывался, и полотно уже нельзя было приобрести по-другому, как не вырвав его у того, кто его уже имел. А тот, естественно, имея все преимущества принадлежащие тому, кто пришел первым, уже утвердился в этом краю, хорошо обосновался в своей крепости и, без сомнения, уже заимел связи и друзей, поэтому совсем нелегким делом представлялось выкурить его из гнезда и занять его место. Действительно, даже в самые смутные времена средневековья, если мы и найдем пример-другой авантюриста новой волны, которому удалось бы успешно скинуть старого барона, то, надо сказать, это будет фактом далеко не частым. Вследствие всего этого, мало-помалу, некоторое число семей в том или ином месте страны прочно укоренялось, и таким образом формировался достаточно однородный и компактный класс, хотя ещё и не имевший пока прочной организации, но объединенный общим духом, в особенности привыкший командовать, в то время как иные общественные классы обрели обыкновение подчиняться. Благодаря этому, без сомнения, вытекало значительное смягчение привычки к насилию, как принципу порядка и управления. Наконец, тот же самый класс, чьё господство над землей и людьми однажды было прочно установлено, почти инстинктивно почувствовал необходимость вновь объединиться вокруг некоего института, имени, имеющего историческое значение. Он почувствовал, подобно всем политическим классам повсеместно и во все времена, удобство и выгоду оправдать свою материальную власть политической формулой. Имя или институт уже существовал там, он выжил среди стольких смут, преодолел собственное бессилие. Это был король, политической формулой стал феодализм.

В самой середине хаоса девятисотых и тысячных лет королевское достоинство выжило. Оно оставалось, лишенное материальной основы, но благодаря моральным идеям, не потерявшим своего значения, воспоминаниям о предыдущих исторических периодах, никогда не терявших своего влияния и постоянно связывавшихся с этим именем. Король всегда был древним руководителем германцев, которому ото всех оказывались благочестие и учтивость. Он был представителем общепризнанного принципа власти, из которого исходил любой закон и любая законная власть. Такому пониманию традиция и воспоминания римского права всегда сообщал определенную жизненность. Наконец, было помазание монарха, получавший от Бога светский меч и право управлять народами. В целом, из этих идей и воспоминаний исходило глубокое уважение к его имени, отвлеченные, возвышенные чувства и общевоспринимаемое и бесспорное распространение его прав. Когда политический класс образовался вновь, единственно в короле он сможет точку своего воссоединения, основание своего организационного строения. В его личности, в акте его власти, полагалось найти законные титулы обладания землей, широчайшие права, которыми фактически этот класс уже обладал.

Феодализм многими рассматривается не как политическая формула, а как подлинное выражение королевской власти. Но это утверждение не выдерживает даже элементарной критики. Потому что короли могли передавать не только право верховенства, но и собственность на землю людям, занимавшим её, то есть баронам. Это было необходимо для того, чтобы они стали ее хозяевами, после того как nemo dat quod non habet. Теперь уже короли в Европе не становились никогда абсолютным хозяином всех суверенных прав, земель и людей, которые её обрабатывали. Значительно в меньшей степени таковыми были короли в средние века, в особенности между девятисотыми и тысячными годами, время зарождения феодального строя, когда было много таких хозяев собственного дома и окрестностей. Впоследствии, из-за того, что власть короля, т. е. государства существенно сократилась, нет более абсурдной вещи, чем думать, что он ее лишился в пользу тщеславных и буйных главарей бандформирований и, что никакой гарантии дисциплины и точного выполнения своих обязанностей с их стороны правительство не дождется. Итак, принимая участие в дискуссии по данному вопросу, мы скажем, что при феодализме предполагаемая уступка королевская феода в обмен на почести, верность и услуги, которые барон должен был предоставить суверену, в большинстве случаев было ни чем иным как простой юридической фикцией. Истина состоит в том, что в эпоху ужасающей анархии, предшествовавшей тысячелетию и чуть позже, сильные овладели стольким количеством земли, сколько могли захватить. На ней они утвердились как абсолютные хозяева над слабыми, которым они сохранили жизнь под условие, чтобы они обрабатывали землю в значительной мере в пользу синьора. Впоследствии, когда многие мелкие синьоры немного укрепились в своих замках крепостях, как это всегда случается, потребовалось фактическое владение оправдать правом. Бароны сделали вид, что они получили законное дозволение от суверена на владение этими землями, регалиями, всем комплексом прав, которые их предки завоевали исключительно с помощью шпаги, по праву сильного, что всегда случается, когда нет никакого высшего института над всеми, который бы всех держал в повиновении.

Без сомнения, поскольку короли в девятисотые годы, в сущности, весьма походили на главарей этих банд, отличались такой же природой, как и феодальные бароны, поэтому совершенно неудивительно, что подобно тому, как крупные бароны имели обыкновение закабалять земли (и предоставлять их) мелким синьорам своим сторонникам, точно также делали и они. Но этот случай все же был исключением, а не всеобщим правилом, и, добавим, исключением довольно редким. В некоторых случаях суверен, желая вновь вознаградить какого-нибудь смелого, но бедного военачальника, предоставлял ему земли, отобранные у побежденного им и лишенного собственности барона. Для примера вспомним, как в северной Италии Оттоны передали многие земли немецким кондотьерам, которые естественно были отобраны у старых итальянских баронов, восстававших против них. Но такие случаи оставались редким исключением. Наконец, после тысячелетнего рубежа произошли три эпизода, когда армии из Франции и других стран, где феодализм, утвердившийся вначале фактически, а потом и санкционированный правом, распространился на другие государства. Мы имеем в виду завоевание Англии и Двух Сицилий норманами и покорение Святой Земли франками. Захватчики пересадили в эти страны, как это всегда случается, институты, к которым они привыкли у себя на родине, а, поскольку, во Франции в то время как фактически, так и по праву был уже полностью развит феодализм, то эти завоевания и были организованы на феодальный манер. Но в этих случаях феодальние институты сохраняли неустранимые черты своего экзотического происхождения. Укажем лишь на одну из них. Жесткая дисциплина баронов во времена первых преемников Вильгельма Завоевателя не объясняется ни чем иным, как самой настоящей уступкой им феода со стороны суверенной власти, отобравшей землю у проигравших и подарившей её своим воинам в обмен на военные услуги, уже оказанные, и те, что ещё предстояло оказывать, а также необходимость поддерживать боеспособной и дисциплинированной армию покорителей в первые времена, под страхом быть изгнанными и покоренными.

Весьма уместно возвратиться к разговору о коммунах. Мы уже видели, что их первоначальное появление следует искать во временах смутной анархии, предшествовавших тысячелетним годам. Мы видели, что отправной точкой здесь были союзы свободных граждан городов, объединявшихся с целью застраховать себя от всех бед, грозивших изолированному индивиду в те времена со стороны частного насилия. Остается сказать о знаменитых королевских или императорских хартиях, к которым восходит появление коммун. У них не большая важность, чем у королевских инвеститур (пожалований), их действие не выходило за рамки санкционирования свершившихся фактов. После того, как коммуна утвердилась фактически, у нее возникало естественное желание получить правовое основание. Даже для свободных людей, объединившихся вместе в гильдии и компании, источником любого права оставался король, и им также требовалось королевское признание, и решали правовую задачу подкрепить королевским разрешением становление своего союза.

Итак, среди множества смелых людей, действовавших порознь и разрезавших на куски западно-европейский мир, находились некоторые, кто в материальном отношении не слишком выделялся от других, но присоединял к своему имени титул короля. С этим титулом связывалось все, что касалось идей и воспоминаний порядка, законности, подчинения центральной власти, остававшихся с античных времен. После более или менее длительного периода хаоса и полной анархии общество нашло себя восстановленным в некотором количестве мелких политических организмов, баронств, епископств, коммун, находившихся всех без исключения в поисках политической формулы, имевших общую задачу собственного становления, привлечения королевского авторитета и влияния, которое постепенно должно было их поглотить. Таковым оказывалось положение Западной Европы на начало двенадцатого века.

V. Прежде, чем приступить к рассмотрению истории социальной реконструкции, произошедшей во второй половине Средних веков, подобно тому, как мы это делали, в случае анализа социального распада, случившегося в первой половине указанного периода, необходимо четко установить различие. Если в первом периоде, рассмотренном нами, представлялось затруднительным дать единое описание идеи общности социальных фактов и событий, развивавшихся во Франции, Италии и Германии по причине их незначительных отличий в этих странах, то в данном периоде это становится абсолютно невозможным. И это не потому, что исторический процесс, развертывавшийся в данных трех странах, существенным образом различен. Мы не имеем в виду совокупность институтов, обычаев, идей, которые в общем находили выражение в духе времени, развивавшемся во всех трех странах примерно аналогичным образом. Мы имеем в виду случившиеся события, настолько различные, что во избежание недоразумений, опасаясь принять видимость за сущность, следует непосредственно изучать историю общественных изменений на примере одной из этих стран. Эта страна, так сказать, наиболее типична из остальных, поскольку цепь социальных изменений развивалась более упорядоченно и прерывалась меньшим числом случайных причин. Кратко указанные, там, где это уместно, они вызвали незначительные изменения, которые в общественном положении других стран были следствием всех тех возмущающих факторов, о которых мы из-за стремления к краткости, и в особенности из-за опасений запутаться в излишних исторических деталях, умолчим. Эта типичная страна, которой мы считаем, полезно заняться по сравнению с другими, и сделать объектом нашего краткого изучения есть Франция.

Уже в первой половине средневековья Франция всегда выступала страной, в которой общественные изменения, подчеркнутые нами, происходили в наиболее полном и упорядоченном виде. Мы не говорим об Англии, где, начиная с варварского нашествия, сопровождавшегося особыми событиями уже упомянутыми, и продолжавшимися до восемнадцатого века, история развития политических институтов следовала курсом достаточно независимым и отличным от того, что был характерен для континентальной западной Европы. Мы также ничего не говорим об Испании, где вторжение и длительное господство арабов оставило глубокие следы в политических институтах страны, как впрочем, и в других сферах, хотя, если сравнивать, в значительно меньшей мере, чем в южной Италии. Но, ограничиваясь странами, хотя и входившими в Империю Карла Великого, то есть Германией и Северной Италией, следует отметить, что в них процесс социального распада происходил менее равномерно и менее полно, чем во Франции. Германия не пострадала от нашествия варваров, будучи страной по происхождению варварской. Так или иначе, постепенно страны переходили от состояния абсолютно разобранного, при котором население не имело постоянного местожительства, к состоянию относительной цивилизованности, при котором люди оказывались связанными с землей. Постепенно старинная организация в племена сходила «на нет», становилась более очевидной разница общественных условий, более четким деление на крепостных крестьян, обрабатывающих землю и на объединения лиги простых свободных людей, а также на баронов или синьоров, составлявших подлинную военную касту, в руки которых шаг за шагом отошла почти вся земельная собственность. Одного указанного факта достаточно, даже не учитывая других, для утверждения, что завоевание не было единственной причиной социального неравенства, установившегося в мире римском к началу средних веков. Та же картина, мы видим, повторяется в Германии, где завоевание не имело места. Карл Великий завершил эту линию развития, начавшегося ещё давно, подчинив ещё кочевые народы. Последние обитали в лесах, практиковали свирепые обычаи и собственные примитивные институты, характерные для начальных ступеней культуры, которые германская нация, сейчас об этом можно сказать, уже преодолела. После его смерти, Германия примерно целый век разрывалась анархией. Среди множества мелких политических организмов, вышедших из неё, первенствовали два по своей важности, множеству союзников, стремлению использовать свои преимущества. Ими были два дома герцогов Саксонских и Франкфуртских. Длительное время они боролись за первенство. Саксонский дом первым пришел к командному могуществу и попытался придать своей власти тот престиж, который связывался всегда с великим и всегда уважаемым титулом римского Императора. Опираясь на такую поддержу, он стремился поглотить все остальные политические организмы. Это было нелегким делом, хотя некоторые успехи были достигнуты. Когда же пришли к власти люди неумелые и лицемерные, многое выпало из рук, и было подобрано другой семьей, Франкфуртсткой. Начатое Саксонским домом, это предприятие продолжалось вначале с неплохим успехом. Но впоследствии, пожелав расширить поле своей деятельности и включить в него Италию, он вступил в борьбу с Папством, где обнаружились свои камни преткновения.

Императоры из дома Свевов оказались последними, кто пытались воспользоваться августейшим титулом Римского императора и сплавить в единый политический организм всю Германию и всю Италию. Это были сильные и предусмотрительные люди, но задуманное казалось слишком обширным планом, чтобы быть осуществленным. Поле действия – чрезмерно великим, чтобы их энергичные усилия увенчались счастливыми результатами. Когда Фридрих Барбаросса в Ронкалье предложил определить права Римского императора и заявил, что именно таковыми являются и его права, он юридически подтвердил свою политическую программу, которая фактически была воспринята почти всеми средневековыми мыслителями. Но одновременно, попытки её распространения практического от Балтики до Неаполя, сделали эти замыслы нереальными. На деле Свевский дом не достиг своей цели, и после них Империя сузилась до простого названия, лишившись содержания. Германия и Италия продолжили идти своими путями к политической интеграции. Малые организмы постепенно сплавлялись в большие, которые их поглощали. Император, институт, который теоретически объединяет всех, свелся практически к совершенной политической пустоте. Более того, можно сказать, что неудачная попытка сплавить из этих двух стран слишком обширный политический организм, эта мечта о новой Римской Империи, привлекшая столько умов и столько энергий, обернулась тем, что потом интеграционный процесс привел к появлению образований значительно более мелких, чем прежде. Если бы появилась возможность создать несколько солидных государств, но возникло, наоборот, множество мелких и слабосильных. В то время, как Франция на конец политического средневековья представала единой и компактной, Германия и Италия в то же самое время оставались ещё довольно расколотыми и разделенными. И только в самое последнее время эти две страны, следуя национальному движению текущего века, проснувшись, сумели наконец-то конституироваться каждая по-своему в единый и прочный политический организм.

Если неумеренность их стремлений к созданию политического организма, который называется Священная Римская Империя, не позволила им осуществиться, то наоборот, пожелания куда более скромные и ограниченные, которые имела в первое время во Франции королевская власть, способствовали росту её мощи сверх всяких мечтаний. Что касается этической стороны власти, короли Франции не испытывали недостатка в ее аргументации. Они являлись наследниками Карла Великого, были помазанниками Божьими, естественными предводителями французского дворянства. Как видно политическая формула, на которую могла опираться королевская власть, была вполне добротной. При всём этом вначале их стремления выглядели достаточно скромными. Вплоть до времени Филиппа Августа они удовлетворялись подчинением мелких баронов поблизости от Парижа и получением чисто формальных почестей от больших вассалов издалека. Понятно, что центром их власти был Париж, который с тех пор в памяти и культуре Франции стал иметь большое значение. Их умелая политика и, без сомнения счастливая судьба, помогли освободиться от соперничавших политических организмов, которые могли бы явиться альтернативными точками концентрации политических элементов Франции. Королевство Арль, которое после рубежа тысячелетия, распространило своё влияние на юго-востоке Франции, не обладало традициями, позволявшими поддерживать столь помпезный титул. Его напористый руководитель, объявивший себя вассалом Священной Римской империи, вскоре потерял всякое значение и сошел со сцены. Совсем другой вес и значение как политический центр имело графство Тулузы. Этот город был моральным и интеллектуальным ядром всей южной Франции и демонстрировал явное нежелание соединяться в политическом отношении с северной Францией. И последняя возможно покончила бы со становлением большого южного государства, чьей столицей стала бы Тулуза. Но войны и крестовые походы Альбигойцев пришлись кстати, и подорвали потенциал графов Тулузских, ослабив южные элементы в их противостоянии с северными. Оставались, наконец, герцоги Нормандии, Бретани и Бургундии. Но первые, увязшие в Англии, превратились в иностранцев во Франции, поскольку обрели иное поле деятельности. Вторые управляли страной слишком отдаленной и варварской, чтобы иметь какое-то влияние на судьбы Франции. Последние же, расположенные на западной границе, пытались создать большой политический организм наполовину французский, наполовину фламандский или германский, но возможно сопротивление различных этнографических элементов, или географические трудности, или недостаточность сил, не позволили им это сделать. Кроме того, никакой из этих политических центров не имел титулом королевства и не мог воспользоваться политической формулой, столь блестящей, как короли Франции. Никто из них не был расположен в сердце страны и не имел возможностей, достаточных для того, чтобы успешно бороться против столь мощного и активного центра политического восстановления Франции, находящегося в Париже.