Текст книги "Мальчик и девочка"

Отхохотав, уехал.

Дина вылезла из-под крыльца. Мальчик снял налипшие на нее листья, хвоинки, паутину. Собака положила ему голову на колени и смотрела ему в глаза.

– Все будет хорошо, – говорил ей мальчик. – Ты выздоровеешь, станешь сильной и красивой, я заберу тебя в город. Пошли посмотрим на маму.

Мама лежала уже на другом боку, и видно было, что спится ей крепко, покойно.

Дяди не было. Куда-то он делся, но, прислоненной к чайнику, стояла ее детская фотография, на которой черным фломастером было написано: «Я изувечу тебя, гадина».

«Еще один документ», – спокойно подумала девочка, поднимая с пола половинки своей кофточки. Вместе с фотографией она все сложила в пакет. «Спину предъявляю лично», – додумала она до конца план защиты от всего последующего. Но, боже, насколько же неинтересна была ее собственная история!

Итак, картина нарисована, дядя изгнан, улики собраны. Девочка поняла, что хочет есть. Она одну за другой открывала на плите крышки. Вермишелевый суп. От него у нее сводило скулы. Кусок мяса из супа отдельно как гарнир к холодной картошке. Она отрезала мясо, положила его на кусок хлеба, посолила, погорчила и вышла с ним на крыльцо.

Было тихо. Только какая-то птица пистолетно выщелкивала свою песню. Девочка подумала, какие они разные, птицы. Есть пулеметчики, есть стукачи, есть квакуши, легкомысленные чирикалки, птичья попса, и только один из них – соловей. Девочка вообще-то думала о любви, потому что ее оказалось многовато для одного дня и такого маленького пространства. Почему-то остро по сердцу полоснула ненависть к мальчику, которого она вообще не считала мужчиной, но и он ее тоже не считал женщиной, он не увидел ее в упор ни сейчас, ни в прошлом году, ни в позапрошлом, когда они были совсем маленькие и кидались мячиками. Ненависть по-гадючьи замерла где-то в районе сердечного желудочка и смотрела оттуда острым зеленым глазом. Девочка знала свойства ненависти откладывать яйца, из которых потом, несмотря ни на какие обстоятельства, выползали змеюки и змеючки, и ты становился полон ими, и тогда уже годился чайник с кипятком или что там еще. Мальчик, хоть и сволочь по отношению к ней, не заслуживал этого, и девочка топнула на гадюку, и та растворилась по закону победы добра над злом. Девочка давно знала: зла много не потому, что оно могуче, а потому, что мало тех, кто хочет на пакостника топнуть ногой. И она стала догадываться, что человеку со злом как бы сподручнее, естественнее – видимо, человек сделан из мяса зла. Он, человек, ни за что в этом не признается, он воображает о себе черт-те что. На самом же деле – обыкновенная гадюка, на которую надо топнуть или прищемить ей шейку. Она знала, что сама была злая девочка, что ее не очень любили, но только она знала, насколько могла быть хуже, если б захотела. Поэтому она прогнала ненависть к мальчику. Почему-то вспомнилось, что на какой-то могиле написано: «Спешите делать добро». Об этом им рассказал очень старый учитель, который заменял их литераторшу на одном уроке. От себя он добавил: «Чистому все чисто». Они так отвратительно тогда себя вели, как свиньи, орали, кидались ластиками, кто-то даже пукнул, а старик – ему лет сто, наверное, – рассказывал им про Пушкина, как в последние годы его доводили, и она выкрикнула: «Как мы вас?» «Глупое дитя, – ответил он, – нашла гению сравнение. Но знай: чистому все чисто». И они ржали весь день, пачкая друг друга и на все голоса повторяя: «Чистому все чисто». Стыдно ей стало уже дома. Просто шла из кухни в комнату и ощутила страшный, как ужас, стыд. Пыталась рассказать матери, но та заорала: «Его еще пускают в школу, этого старого маразматика? Это же просто преступление! Представляю, какую лапшу он вам вешал на уши». И тогда девочке стало стыдно за мать, а потом – и за отца, которому мать рассказала, что этот старик-учитель из сидельцев и стоял на учете в психушке, потому что когда-то давным-давно дал пощечину ученику. Девочка ощутила жар в щеках, потому что посчитала, что ей тоже полагалась пощечина Потом она долго не могла уснуть, потому что забыла, что же тогда сказал старик, отчего они все пришли в идиотическое неистовство. А теперь вспомнила. Это было «спешите делать добро» и «чистому все чисто».

Приехала мама, спросила, где дядя.

– Откуда я знаю? – ответила девочка. – Поспал и ушел.

– Ты ему не хамила? – мать смотрела очень подозрительно.

Девочка задумалась. Можно ли считать хамством кипяток на яйца? Вот если бы кипяток был крут и яйца сварились, тогда – да, а так – нет. Это не хамство.

– Да ну его, – сказала девочка. – Он дурак.

– Но он хоть сказал, придет вечером или нет?

– Вряд ли, – ответила девочка.

Пришла соседка, та, которая прикрывала мобильник своим телом. Спросила, не нужно ли чего?

– Спасибо, – сказал мальчик. Он понял, что она подглядывала в окно и видела, как приезжий мужчина давал ему деньги. Возможно, она целый день боялась, что он придет просить взаймы, а теперь уже не придет – значит, можно предложить то, что уже не нужно.

– А собаку ты все-таки усыпи, – сказала соседка. – В город вы ее все равно не возьмете, так нечего ей давать надежду. Это жестоко. – И она ушла, очень довольная своими мудрыми словами, которые этот мальчик мог и не услышать от других людей, не обладавших ее пониманием жизненных коллизий. Мать у него забубённая учительница, а отец кондовый инженеришка. И дача у них кривая, и земля у них не родит. И парень явно без ума. Придумал же такое – просить сотовый, когда по нему счет идет на доллары. Соседка была довольна собой. Она пришла спросить, надо ли что, и дала совет. Это было хорошо и правильно.

Мальчик ненавидел соседку все то время, пока она шла к своему дому. Он ненавидел ее длинную, похожую на стиральную доску спину, ее тонкие и одинаковые по ширине от ступни до колен ноги, узел волос, закрепленный детским бантиком, притягательно открытый затылок, в который он мысленно выстрелил из вальтера тридцать восьмого калибра. Пуля летела стремительно, но мальчик успел ее отловить у самой цели – шевелящихся слабых волос и сжал ее в ладони, раскаленную и злую от невыполненного задания. Он раскатывал пулю в руке до тех пор, пока она не присмирела и забыла, зачем она и кто. Тогда он ее выбросил. И вальтер выбросил и про ненависть забыл, потому что наступал вечер и надо было думать, чем бы накормить маму да и себя тоже. Он пошел проверять запасы. Они были скудны. Но было пюре в пакете «Зеленый великан». Был остаток масла. В самом низу холодильника стояла банка кабачковой икры. Еще было сухое молоко, блинная мука и восемь яичек.

«Сегодня не пропадем, – подумал мальчик. – И завтра утром тоже. А потом я схожу в магазин».

Как будто он не знал, что между вчера и завтра пролегает ночь. И эта ночь ему досталась.

Он мог вернуться спать в свой ларь на подушку, где лежала голова Дины. Мог остаться на террасе, на виду у неба. Он остался на террасе. Здесь была слышнее мама, но главное – именно здесь с ним была Дина. Теперь, к ночи, мысли о ней занимали его уже без остатка. Он давно знал спасительное и стыдное освобождение от желания, но теперь, после того как знает, что это такое на самом деле, кощунственны были бы свои руки и все нехитрые мальчишечьи способы спасения. Но очень скоро он понял страшную вещь: умом с этим не справиться. Бесполезная голова металась на подушке, а тело было большим и сильным, но кричало в своем несчастье и этим походило на глупого ребенка, недокормленного, но высаженного в манеж. И он (ребенок?) бился головой о прутья, помня, как замечательно вкусно то, что у него отняли. И Дина тысячу раз ящеркой скользила по нему, она была такая ловкая мучительница, что мальчик почти закричал, когда ящерка освободила его от тяжести и ускользнула в ночь. Он лежал распластанный, а бессильная голова, дождавшись своего часа, сказала ему: «Дина – женщина непорядочная. Нельзя такое делать со своими учениками. Это неприлично». Но тут же голова раскололась на две половинки, и другой своей частью опровергла правильные и мудрые слова! Она заявила, что непорядочные женщины – лучшее, что есть в жизни. И заниматься этим с учениками – дело святое. Пусть учительницы – молодые и красивые – учат этому мальчишек, чтоб они не сходили с ума от спятившей крови. Потому что учительницы знают как, в отличие от девчонок, которые верещат или требуют незнамо что. Он, правда, это не проходил, но слышал мильон историй и заранее боялся этого момента, когда придет его время. У него же получилось замечательно. Не пришлось мучиться, и пусть так будет всегда. Он представил, как будет помогать Дине устанавливать разные приборы в кабинете, а потом возьмет ее за руки и посадит к себе на колени. И она обхватит его руками и ногами, и стул станет потрескивать, и в какой-то момент они рухнут вместе с ним, но это будет такой кайф и такой смех. А потом он вынесет разломанный стул в подвал, а она, Дина, пойдет за ним, сама пойдет, он не сообразит ее позвать. А там, в подвале, стоит, он знает, диван из директорского кабинета. Некоторые из их класса уже опробовали это место. Поэтому на двери подвала висит огромный замочище. Но он ударит ножкой стула по дужке страхолюдного замка, и он раскроется, и они войдут в темный подвал. Он отбросит ножку стула к чертовой матери и поведет Дину к дивану. Он, прав – да, не знает, где он стоит. Они начнут искать его вместе, потому что иначе зачем она за ним пошла, когда он взял в руки разломанный стул? И найдут! Пыльный и хорошо уработанный диван взвизгнет от радости их радости, но здесь будет уже все иначе. Здесь уже он будет главный, и она будет смотреть на него снизу вверх странными, похожими на собачьи глазами… Глазами собаки Дины. В конце концов, мальчик уснул. И спал крепко, без снов, пока не услышал шум. Было уже утро, и солнце вовсю грело терраску. Шум шел из маминой комнаты. Он вскочил и побежал. Мама шла по комнате, двигая перед собой стул.

– До тебя не докричишься, – обиженно сказала она, – мне нужно в уборную.

– Я принесу ведро, – неуверенно сказал мальчик.

Но мама дернулась от этих слов и сказала, что лучше умрет на месте. Мальчик не понимал, что само это заявление исключает возможность смерти, что так говорят люди, уже отошедшие от края бездны, что это уже их игра на нервах тех, кто боялся, страдал и мучился, но ведь не умирал! Мальчик этого не знал, он испугался за маму, поэтому, доведя до крылечка, снес ее со ступенек, и мама в этот момент испытала чувство победы над той тварью, которая здоровьем взяла мальчика, а ты попробуй, сука, болезнью! Ты роди, воспитай такого, который снесет тебя на руках в уборную. Потом мама стучала носиком умывальника, потом присела на лавочку в тенечке, раскинув руки, разглядывая выстиранное сыном бельишко.

– Спасибо, сынок, – сказала она. – А где наша приблуда?

Дина, как учуяла интерес к себе, подошла к маме и положила ей голову на колени. Мама почесывала ей за ухом, размышляя вслух над выражением «заживет, как на собаке». Дина подтверждала это.

– А человек не может! – говорила мама. – И знаешь, почему? Человеку мешают мысли. Они слишком много знают и мешают довериться природе. В болезни и смерти надо подчиниться природе.

«И в любви», – подумал мальчик. Но тут же засомневался, вернее, смутился самого слова «любовь». Она ли? Или назвать это все теми грубыми словами, которых в обиходе тыща. Но он не мог то, что с ним было, и то, чего не было, но он намечтал, оскорбить плохим словом, хотя любовь не годилась тоже. У Дины есть Реторта, за него она пойдет замуж, он тоже женится на девушке в фате – все это перемешалось в голове, а надо было кормить маму и Дину, давать им лекарство, убирать за собой постель, да мало ли дел у утра? И он все сделал. Мама легла на поправленную кровать, он не разрешил ей ничего делать. Она была спокойна и мила и называла его «сыночек». Она попросила свою сумочку, чтоб «черкнуть глаза и губы».

В конце концов это было неизбежно.

Конечно, она сразу полезла в конверт.

– Ты истратил все деньги? – тихо закричала мама. И почему-то он подумал, что именно этим голосом, голосом человека, потерявшего все на свете и знающего, что ничего нельзя вернуть, она и закричит. Из-за денег. Из-за каких-то денег!

– Вот они, – сказал он ей, протягивая пять сторублевок.

– Где мои деньги? – кричала мама.

– Я же покупал лекарство, – мальчик вдруг почувствовал себя обессиленным и опустошенным. Найти деньги оказалось проще, чем объяснить что-то маме. Сейчас он ей покажет чек из аптеки – он его взял с собой. Он, смеясь, расскажет про куртку, про не алчную, а человеколюбивую ветеринарку, про Реторту и про то, что он отработает взятые у него деньги на погрузочно-разгрузочных работах. Мама напряжется, вскрикнет последним отчаянным голосом и поймет, что все, в сущности, нормально, ну нехорошо – где уж хорошо, если она больна, и собака больна, и он остался без единственной приличной своей вещи? Но это горе – не горе, все исправимо, а значит, точно – нормально. И кричать как напоследок негоже. Но мамино лицо собралось в единую точку, оно сгруппировалось вокруг носа в комок, а глаза сблизились. Мама стала портретом воробья анфас. Это же надо, как похоже. У этой птицы-мамы было свое объяснение случившемуся, она не спросила у сына, что и как, она сама сказала ему что и как. У нее был странный голос, как будто он пробирался к нему сквозь камни, голос цеплялся за них и становился скрипучешелестящетвердым.

– Это ее деньги, – говорил воробей анфас голосом каменным. – Ей такими бумажками дали отпускные. Я видела своими глазами. А она отдала их тебе, чтоб ты тут с ней спал на глазах у матери. Так ведь?

– Замолчи, мама! – заплакал мальчик. Вот этого он не ожидал от себя – слез. Стыдно-то как плакать большому, взрослому в истории комической, как «Женитьба Фигаро». Там ведь тоже все время кто-то кого-то не понимает, а Миронов мечется, мечется. Он недавно видел по телеку и думал, какой он молодой, а уже мертвый. Но если у жизни есть скорость, то, судя по Фигаро, он положенные семьдесят лет проскакал за сорок с чем-то. Но Миронов не плакал, он смеялся, а он слабый, он теха, он плачет, потому что хочет хоть этим остановить маму, которая уже расправила лицо до человеческого – значит, прониклась слезами сына.

– Как жаль, – сказала мама, – что нет райкомов партии. Там бы ей показали. Там бы ее лишили права учительствовать. А сейчас вольница. Можно все! Можно насиловать детей и платить им за это деньги. Я подам на нее в суд! – Мама даже привстала, он побоялся, что она упадет, и сделал ей шаг навстречу, тот самый шаг, чтоб она сумела выхватить у него из пальцев бумажки и защелкнуть их в сумочку.

– Это улика, – торжественно сказала мама и гордо легла на подушки.

Стало тихо-тихо… На тишину пришла собака и остановилась рядом с мальчиком.

– Иди, Дина, иди, – сказал он ей, – иди на место.

– Это человеческую суку зовут Дина, а собачью – Найда.

Мама была довольна тонкостью замечания и уместностью его.

– Ее зовут Дина, – сказал мальчик. – Мне сказала ветеринарка. Я придумал Найду, чтоб тебя не расстраивать.

Это же хорошо, что сын не хочет расстраивать мать. Что может быть лучше такого, разве только возможная радость, добытая сыном и положенная к ногам матери. Но в несчастной голове матери, видевшей «такое», понятия радости и горя были сбиты с ног и валялись как ни попадя. Вместо них в матери кустилось колюче-ядовитое оскорбление, поношение устоев, в которых она тесно, но правильно жила почти сорок лет. Она вдруг это вспоминает: сорок лет на следующий год, а ее уже часто называют бабушкой, пусть дети, семилетки, но не все ли равно кто? Она уже определена в иной предел. Сучка моложе ее на самом деле на семь лет. А дома она говорит: на три. Она прибавляет годы всем. Глядя на Пугачеву, чей год рождения знает в стране каждый, она кричит во все четыре стены своей квартиры.

– Да она мне в матери годится! Ей шестьдесят три, я точно знаю. Она училась вместе с моей теткой.

Самое смешное – она знает, что врет. Но есть такое свойство лжи – притворяться правдой до последнего вскрика.

Утром звякнул мобильник. Девочка понимает, что это звонит дядя.

– В какую больницу? Зачем?

Мать слушает и смотрит на девочку, потом отключает мобильник.

– Объясняй!

– Что? – не подымая головы от рисованной мережки, говорит она.

– Как Коля попал в амбулаторию? Что ты сделала?

– А что я сделала? – спрашивает она.

– Ты перевернула на спящего человека чайник и ни слова не сказала об этом?

– Он сам перевернулся, потому что стоял с краю. Делов! Вода в нем едва теплая!

– У него сильный ожог. И мне надо оплатить его перевязку в амбулатории. Он ведь не местный.

– У него что, нет денег?

– Откуда я знаю? Он говорит, чтоб я принесла как можно больше денег.

– Это сколько? – спрашивает девочка. – Миллион?

– Идиотка! – кричит мать. – Какая бездушность! Не сказать ни слова!

– Я не видела, – говорит девочка, – пришла, а его нет.

– Хорошо, что амбулатория близко.

Мать мечется, ищет сумочку, щелкает замком.

– У меня всего триста рублей. А он сказал: нужно много. Надо попросить у кого-нибудь взаймы.

Мать выскакивает из дачи и бежит к соседям. Потом бежит к другим. Девочка видит, как мечется она от одних к другим. Через десять минут возвращается пустая.

– Какие все сволочи! – шипит она. – Ни у кого, говорят, нету!

Девочка молчит. Она ни на кого не обижается. Мать никогда никому не давала взаймы ни копейки. Это был ее принцип.

– Я знаю, у кого есть деньги, – говорит мать. – У этих. – Она кивает на дачу напротив. Приезжал мужчина, который их перевозил, давал парню деньги. Позови его, а?

– Ты спятила! – кричит девочка. – Как можно у них сейчас брать деньги! Мать больная, собака больная. А если похороны? Гроб, то да се…

– Ты права, – соглашается мать и идет в дачу. Там она лезет в шкаф и достает оттуда пол-литровую банку с пуговицами, нитками и иголками. В ней же коробочка для скрепок. Мать вытаскивает из нее плотно спеленутые резиночками деньги. Девочка потрясена. Мать берет одну такую спеленутую куколку и кладет в сумочку, но, видя, что девочка наблюдает за ней, кладет в сумочку всю коробочку от скрепок. «Чтоб потом перепрятать», – думает девочка. Она ненавидит мать за суетливый бег Христа ради от дачи к даче, когда деньги спокойненько лежали себе в известном месте. Мать готова была отнять у больных и умирающих, мать поедом ела ее за мобильник, а куча денег спала себе в коробочке. Жаль, что мать унесла ее с собой, она бы их посчитала непременно. Оставшись одна, девочка подумала, что история с дядей закончилась, считай, ничем, и ей теперь не надо предъявлять свой пакет с уликами. Хотя… Еще неизвестно… Пусть ждет пакет своего часа. Мать вернулась уже вечером. Она сказала, что дядя получил «неудобную травму», но без далеко идущих последствий. («Жаль», – подумала девочка.) Мать уговорила «скорую», чтоб за живые деньги довезли его до Москвы.

– А что он обжег? – на голубом глазу спросила девочка.

– Между ног, – ответила мать. – И слегка пенис. Какое-то время писать будет больно.

– Потерпит, – сказала девочка.

– У тебя странные реакции. Ты принимаешь близко к сердцу эту чужую женщину, приблудную собаку, а родного дядю тебе как бы не жалко?

– Я его не люблю, – громко говорит девочка. – Даже больше – ненавижу…

– Это что-то новое в нашей жизни. С чего это вдруг? Что он сделал тебе плохого, кроме того, что вовремя спас от осы?

– Ничего, – пробормотала девочка.

– Стыдно! – закричала мать. – Он мой брат. С этим ты могла бы считаться… Этот парнишка, – никогда не знала, как его зовут, – оказывается, продал куртку, чтобы купить матери лекарство, ты наверняка на такое не способна.

– Но у нас же полно денег!

– У всех полно денег! – заорала мать. – Ты думаешь, у них нет? – Мать кивнула на дачу напротив. – Теперь учителя хорошую отметку просто так не поставят. На все такса.

– Ты за меня платила? – завизжала девочка, – платила?!

– Ты и так способная, – уже спокойно сказала мать, – и не верещи на весь двор. Просто взрослей и знай: такое есть тоже. Посмотри: никому не платят, а все в мехах. Все бедные, а буженину берут не ломтиками, а кусками. Но друг для друга – все бедные. И никто никому копейки не даст. У всех последние три рубля.

– Ты сама такая, – сказала девочка.

– Такая! А почему мне быть другой? Не хочу и не буду! Какие правила – такая и жизнь. Я заплатила за перевязку брата, отправила в Москву, и он мне теперь должен. А как же! Обещал вернуть через месяц. А отцу не скажу. Это моя заначка. А у него своя, думает, что я не знаю.

– Почему вы не разойдетесь? – спросила девочка. – Ты бы замуж могла выйти. Сама же говоришь, ноги длинные.

– От одного мужа впечатлений на несколько жизней.

– Ты веришь в другие жизни?

– Если бы их не было, люди давно бы кончились. Жизнь – сплошной безвыход. А те, которые в ней выходом обманывают, самые главные сволочи и есть. Нет… Где-то в другом месте – не на Земле – мы отдохнем, подзаправимся и возвратимся снова к оставленной блевотине. Этот круговорот дерьма в природе для чего-то нужен. – В глазах у матери ненависть острая, как отбитое бутылочное горлышко от шампанского. Как-то рвануло в руках у отца. Ощерившееся остряками, оно всех парализовало. Она тогда закричала и получила подзатыльник от матери. «Ты что, истеричка?»

«Как она может жить с такими мыслями, – думает девочка, – если не видит ничего хорошего?»

– Нет, – говорит девочка, – мир устроен не так. Хочешь, скажу как?

– Не хочу, – кричит мать. – Мне неинтересны чужие миражи.

– Это из-за папы? – спрашивает девочка.

– Ха-ха! – нервно смеется мать. – Много чести. – Но вдруг садится на стул и начинает плакать. Слезы бегут безостановочно, без капель, один нескончаемый поток.

Девочка идет к ней со страхом. Она не знает, как поступит мать. Может, полоснет ее мысленным горлышком или скажет какую гадость. Но мать, оказывается, маленькая, она помещается в руках девочки, а волосы матери пахнут уксусом, которым она их полощет. Девочка думает, как все точно – уксус. Именно уксус должен идти от маминой головы. Запахни мама чем-нибудь сладким, ванилью например, куда бы делся этот поток слез? Нет, все правильно: мама и уксус. Но мать уже сморкается, уже отталкивает дочерины руки.

– Все дело в том ребенке, – говорит она. – Та сучка отца на ней подловила. А он, хоть и сволочь, но не окончательная. Признал уродку.

Девочка вздрагивает. Она ведь знает, как они похожи. Значит, и она уродка, это точно, раз сама мать про это говорит. Почему-то ей не жалко себя, вернее, не так, конечно, жалко, но жальче ту, младшую, родившуюся не по правилам.

– Почему она уродка? – говорит девочка. – Мы с ней похожи.

– Никогда мне не говори этого! Никогда! – кричит мать. – Надо же такое сморозить! Ты красотка, а она кикимора.

Девочка молчит. Она хочет понять, что такого важного скрывается в этом непризнании абсолютно очевидного факта. Не все ли равно – похожи они или нет, если само существование той, другой девочки, не подвергается сомнению? А мать, оказывается, плачет опять этим же нескончаемо бесцветным потоком. И теперь девочка снимает с крючка полотенце и вытирает это плакальное лицо, а мать замирает в полотенце, потом по-детски два раза шмыгает носом и затихает.

– Включи чайник, – говорит она. – Я ведь сегодня ничего не ела.

Они пьют чай с сушками, которым сто лет.

– Он всегда приносит такие, – это мать об отце. – Которые уже на корм свиньям.

Нельзя ей позволить выруливать на ту же дорожку.

– Ты забыла, – говорит девочка, – у нас ведь есть суп и мясо. Хочешь, я отрежу тебе мясо с хлебом? Я так ела, с горчицей.

– Не хочу, – говорит мать. – Я бы сейчас съела манной каши. Детской, какую мне мама варила. Мне часто хочется такой каши. Но как подумаю: кипяти молоко, потом стой и помешивай, чтоб не пригорело, подумаю – и рублю этому желанию хвост.

– Ну, давай я тебе сварю, – предлагает девочка. – Ты мной только поруководи.

Лицо матери светлеет откуда-то из глубины, и не будь этой черноты вокруг глаз… Кстати, откуда она? Девочка не замечала на злом и кислом лице матери эти черные впадины под нижними веками, а вот возник в ней свет и осветил столько черноты, хоть плачь. Она наливает в ковшик молоко и ставит на плиту. Она думает, что черный цвет прекрасен без человека, сам по себе. И вообще цвет, запах, погода, природа, звук, мягкость и твердость – все это не может быть ни плохим, ни хорошим, когда оно отдельно от человека. Человек же все портит. Значит, что, мама портит черноту под глазами? Девочка запуталась, родился страх, и она едва не упустила молоко.

– А где у нас манка?

– В коробке, на которой написано рис, – говорит мать. – Я засыплю сама, ты не знаешь меры.

Мать достает коробку. Девочка смотрит на ее черные подглазья.

– У тебя ничего не болит? – спрашивает она.

– У меня болит злость, – отвечает мать.

И девочка думает, как мастерски мать убивает в ней жалость и беспокойство. Раз болит злость – значит, нечего жалеть. Нет ничего живучей злости. Почти бессмертная часть природы.

Она мешает густеющую кашу.

– Как дивно пахнет! – говорит мать. – В раю должны кормить манной кашей.

– Хочу в ад, – бормочет девочка.

Ее как раз слегка мутит от этого запаха.

– Положи масло. Половинку того, что на блюдечке.

Девочке кажется, что масло несвежее. Но это неправда. Его купили вчера. Она сама ходила в магазин.

– Долго еще? – спрашивает она мать.

– Закрой ковшик крышечкой, а сверху положи полотенце. Пусть потомится.

Мать засыпает после каши, а девочка смотрит на нее. Кожа матери натянута так туго, что видны сосудинки на висках и крыльях носа. Черноты под глазами нет. А может, ее и не было? Она знает, что часто вживе видит то, что ей придумалось. «Я не в себе, – думает девочка. – И сестра у меня даунка. Мы с ней на одной стороне жизни». Но мысль эта не страшит, она даже ласкает. "Дурочка ты моя, – говорила ей украинская бабушка, когда она, маленькая, вставая с горшка путалась в штанишках и опрокидывала горшок. Бабушка наводила порядок быстро, никогда не кричала, не кляузничала, потом ее так же быстро (первой из двух) упрятали в дом престарелых. У бабушки в тот день были огромные, застывшие ужасом глаза. «Она не в себе», – говорила мама девочке.

С тех пор состояние быть не в себе для нее родное и ласковое. Она думает о себе не в себе до стука в висках, кровь стучит громко, девочка слушает кровь, у которой ведь, если разобраться, нет выхода. Потом она выходит во двор и повисает на калитке. Если бы мальчик сейчас вышел, она рассказала бы ему о том, какая она чудная. И, может, тогда он обратил бы на нее внимание. Она огибает забор влекущей ее дачи по узенькой тропинке, оставленной на всякий пожарный случай, хотя какой пожарник тут пройдет, если девочке дорога едва по плечу. Она доходит до дачи. Именно здесь крапива жжет ей коленки, а дурная дикая яблоня расхлестала во все стороны ветки. Она ударилась лбом об одно зелено-зеленущее яблоко величиной с пинг-понговый мячик. Ветки мешают ей видеть, но они же закрывают ее от мальчика, если он вдруг начнет смотреть в ее сторону.

Потом она все-таки идет дальше – до того места, где рабица делает резкий правый поворот. Собственно, это конец забора, и девочка выходит на ничейную землю, которая раньше принадлежала дому отдыха слабослышащих инвалидов, а потом по ней прошли мародеры-дачники. Ей приятно, что ее родители не участвовали в этом безобразии, но приятно, что она участвовала. Это был замечательный поход грабителей, жаркий, страстный, неправедный. Но до чего же было радостно выдергивать из земли лавочки, вывинчивать лампочки, срывать электрические счетчики, уносить на себе тумбочки, спинки кроватей и все, что годилось и не годилось совсем и никогда! Она «урвала» пластмассовую лейку, хотя умирающая соседка впихивала ей сосочковыи рукомойник, последний, дефектный.

– Повесите на дереве возле уборной, очень гигиенично.

Конечно, логика в этом была, но не хотелось ее слушать, тем более что они с мужем тащили гору этих рукомойников, как бы на всю оставшуюся жизнь. Девочка хихикнула над превратностями жизни учительницы. Ну, думала она, помыла руки после уборной – вот теперь и помирай с чистыми руками. Но с грязными было бы хуже, – оспорила она себя самою. – Ведь руки аккуратно складывают на груди, друг на дружку, горбиком.

Через пустырь слабослышащих шла тропинка. По ней чуть быстрее можно было дойти до станции, по ней приходит папа, у него в конце тропинки стоит гараж-ракушка. Гаражей несколько. Их сторожит бывший сторож ограбленного дома отдыха. Он тогда грудью отстоял каменную, на века сработанную сторожку, об которую грудью же бились мародеры, нутром чуя, сколько сокровищ может вместить каменное запертое строение. Но сторож не дал на разграбление место своей работы, и теперь папа спокойно спал ночью, не боясь за новенькую «шестерку». Девочка собралась уже идти назад в дачу, но увидела, как кто-то в пестром просто летит по тропинке в ее сторону. Она спряталась за куст бузины.

А! – узнала она. Это подруга умирающей хозяйки, они приехали вместе, а потом эта, видимо, уехала на машине, а теперь узнала про болезнь и бежит, как полагается подруге, на помощь беде. Конечно, не беде, а в беде. Одна буковка, а все наоборот. Ну, уж не одному синтаксису зависеть от разных запятых («казнить нельзя» и т. д.). Эта бегущая ничего себе. Смотрится. Особенно против матери мальчика, изъеденной ненавистью, как молью. Эта бегущая улыбнулась вчера по приезде девочке, висевшей на калитке, и сказала что-то по поводу дачных радостей. «Дура, – невежливо подумала сразу девочка. – Нашла, где искать радости». Но ее гнев был никакой, он увял, когда она увидела, как, положив на голову мягкий тюк, женщина пошла от машины в дачу, и девочка не могла оторваться от чуть напрягшихся икр ее ног, от бедер, которые как бы танцевали, а руки, тонкие и незагорелые, были изящны до обиды и слез. Она тогда обхватила свои, выше локтя, и пальцы ее не сошлись. Она знала, что у нее мальчишечий торс, она в плечах будь здоров. И плевать ей на то, что сейчас это модно, что модели на показ выставляют мослы плечей, что их костями можно забивать гвозди, если содрать тонкий шелк кожи. Эта же, несущая тюк, по мнению девочки, была самое то. Такая вся нежная и изящная, что девочка кинулась вчера к альбому и нарисовала ее силуэт. И задрожала, не понимая почему, и чуть-чуть заплакала. На одну слезинку, думая о собственной нескладности и еще почему-то о той, другой девочке-сестре, которая идет за ней нога в ногу и состоит из ее костей и мышц. Она подумала, что отец, видимо, никогда не любил маму, но это его личное дело. Она понимает, как ее маму можно не любить. Но как можно не думать о том, что от нелюбви рождаются некрасивые дети, вот этого она не понимает. Пушкин был урод, но он обожал свою жену, и все дети у него красивые, даже те, что похожи на него. На их негритянский вылеп легло отцовское восхищение матерью, и на тебе – все красавцы! Эта мысль родилась тогда, когда она одним росчерком рисовала силуэт и заплакала на одну слезинку. Сейчас она смотрит на бегущую по тропинке женщину, и из ее глаза вытекает еще одна, вторая по счету слезинка из-за красоты: бегущая закинула ногу, чтобы нырнуть в прорыв рабицы, и девочка на мгновение увидела ее тайность за тонкими прозрачными трусиками.