Текст книги "Этна и вулканологи"

За двумя зайцами…

В обычные годы, когда все шло своим чередом, мы располагались на Этне к концу весны и к середине осени. Конец весны – это означало: после таяния больших зимних снегов и до начала летнего наплыва туристов. Середина осени совпадала с отливом туристов и еще довольно мягкой погодой. Зима на вершине Этны такая суровая, что зачастую не дает возможности установить приборы, а летом мешает толкотня.

В 1971 году рутинный порядок был нарушен извержением, начавшимся 4 апреля и продлившимся почти до половины июня. Весть о событии подняла меня с постели в два часа ночи: Антонио позвонил в Париж из Катании… У меня уже успела выработаться кошачья привычка – едва проснувшись, тут же вскакивать на ноги. Решение было принято немедленно:

– Позвони или лучше поезжай на Липари (это километрах в ста к северу от Этны). Передай Фанфану Легерну и Жаку Карбонелю, что отъезд в Заир отменяется. Пусть, не мешкая, едут на Этну, там встретимся.

Дело в том, что последнюю неделю мы спешно паковали снаряжение и пожитки, собираясь лететь на вулкан Ньямлагиру в центре Африки, где началось боковое извержение.

Самое первое извержение, которое я наблюдал, случилось в 1948 году на Китуро у южного подножия все той же Ньямлагиры и тоже было боковым. В марте 1971 года я получил доступ в Центр документации по летучим явлениям знаменитого Смитсонианского института в Бостоне (штат Массачусетс). Не успел я войти, как руководителю Центра Бобу Ситрону принесли телеграмму. Извинившись, он вскрыл ее, перевел глаза на меня и протянул со словами: «Ну, знаете, бывают совпадения. Но такое!…» Телеграмма извещала о том, что Ньям проснулась.

Мне уже доводилось несколько раз наблюдать за боковыми извержениями Ньямлагиры (их, кстати, было не менее дюжины в этом веке), но у меня тогда не было ни должного образования, ни компетентных спутников. Сейчас открывалась возможность провести качественное исследование. Я хорошо знал нрав этого вулкана, его извержения походят друг на друга, как близнецы, а поэтому можно было выработать готовую программу и не зависеть от складывающейся обстановки.

Я тут же позвонил в Париж Зеттвоогу и Вавассеру, попросил их спешно собрать и проверить снаряжение, а также оповестить Легерна и Карбонеля, которые устанавливали в дремлющем кратере Вулькано на Липарских островах автоматический зонд для многомесячных измерений температуры и давления фумарол. Сам же торопливо закончил остававшиеся меня в Америке дела и помчался домой во Францию.

Выезжать без подготовки в серьезную экспедицию неразумно, не говоря уже о досадной потере времени на получение въездных виз в чужую страну (есть такие, где потом надо еще добиваться выездных виз!), на прививки, доставание билетов на самолет (а они не всегда летают в нужном направлении); кроме всего этого приходится учитывать возможности своих спутников. Часто они не могут оставить свою основную работу, бросить все и мчаться по первому вызову. Приборы и инструменты также не находятся в боевой готовности и требуют тщательной проверки, а на это тоже уходит время. Наконец, всегда есть финансовая сторона дела. Несмотря на исключительную широту взглядов СНРС (я не встречал нигде в мире подобного учреждения, разве что упомянутый Смитсонианский институт, да и то…), несмотря, повторяю, на эту широту взглядов, ему трудно незамедлительно выделить необходимые кредиты, пусть даже из моего годового бюджета, без предварительного рассмотрения заявки, а на это тоже нужен срок…

Вышесказанное объясняет, почему я все еще находился в Париже, когда вдруг объявилась Этна. У нас, таким образом, на руках оказались два извержения, причем от одного до другого было пять тысяч километров… Решение было принято тут же, хотя, по совести, мне было жаль разочаровывать своих молодых сотрудников, лишившихся возможности совершить собственные открытия в Центральной Африке; не говоря уже о громадной экономии на транспортировке, выбор неминуемо падал на Этну. Для этого было минимум две причины.

Первая – это все еще полное неведение относительно сроков продолжительности извержения. В памяти у меня слишком свежо собственное злоключение с Ньямлагирой: в мае 1966 года я бросился туда при первой вести о начале активности и прибыл через несколько часов после окончания извержения. Так что тамошние фумаролы обошлись дороговато… Вулкан в любой момент грозит обратиться из добычи в тень.

Вторая причина – значимость Этны: вулкан играет немалую роль в жизни многочисленного окрестного населения, в то время как Ньямлагира высится посреди практически необитаемых джунглей. И потом, именно на Этне мы уже столько лет подряд с трудом ведем методичные изыскания.

Извержение началось ночью, а уже на следующий день Легерн и Карбонель со своей передвижной лабораторией были возле Этны. В ближайшие дни подтянулись остальные члены команды: Пьер Зеттвоог и Камиль Вавассер, инженеры-физики Комиссариата по атомной энергии (СЕА), крепкие парни, оба сдержанные, скромные, знающие; Джо Лебронек, техник, тоже из СЕА, большеголовый волевой бретонец, отменный мастер; Том Хантингтон, химик, специализирующийся на изучении вулканических газов, типично рыжий британец, и, как истинный англичанин, надежный товарищ во всех смыслах. С нами был на этом извержении еще один Том, и тоже симпатичный, – Том Кей-седиволл, молодой американец, кандидат геологических паук. И конечно же, «шерпы», бесценные носильщики, техники, помощники – Пьерро Бише и два его взрослых сына – Жан-Люк и Лоран, Курт, «Ранран», Ксавье, Пьерро Жуий, «Кошиз», Мишель Луа, Даниель Кавийон – все альпинисты или спелеологи, лыжники, веселые или серьезные, говоруны или молчальники, надежные, крепкие, преданные, чей антиэгоизм обычно чувствуется по тому, как все они (за исключением Пьера Бише, которого возраст и функции главнокомандующего избавляют от тяжелых работ) берутся наперебой за самые увесистые тюки. За десять недель, что длилось извержение, все упомянутые лица сменяли друг друга на широкой спине Этны, собираясь иногда вдесятером, а когда и вдвоем-втроем (в зависимости от того, как позволяли им обычные занятия).

Апрельское извержение
1971 года:
конец обсерватории

Извержение началось на высоте 3000 метров в подножии вершинного конуса, с южной стороны, где раскрылись две радиальные трещины; именно так проходит большая часть бесчисленных боковых извержений Этны. В одной трещине было в длину не больше ста метров, во второй – больше пятисот. Обе шли почти параллельно с севера на юг. Дегазация, как обычно, началась в верхней части трещины. Вырываясь в атмосферу, газы разламывали лаву, поднимая куски ее на сотни метров вверх. К небу с оглушительным грохотом летели тысячи тонн раскаленных продуктов, которые затем падали уже кусками шлаков разной величины. Всего за несколько часов насыпь поднялась кое-где до тридцати метров, прикрывая бруствером места с особо яростной активностью.

Ниже лавы выпирали из трещин и растекались по склонам горы. Тонкие ручейки сливались в реки шириной по нескольку десятков метров и толщиной в два, три, а то и четыре метра. Одна река двинулась на юго-восток, едва-едва не задев «лунный кратер» 1819 года, и потекла в Валь дель Буе. Другая спустилась прямо на юг в Пьяно дель Лаго, растеклась здесь на полкилометра вширь и начала огибать Монте Фрументо с юго-запада, точно так же, как потоки 1940 и 1964 годов.

Апрель на верхней трети Этны – еще зима. Снег покрывает гору везде, кроме нагретых мест, где он не держится даже в декабре. Грандиозное зрелище выглядело совершенно парадоксально, ради одного этого стоило стремиться сюда. Лавовые реки розового, а иногда оранжевого цвета (там, где температура приближалась к тысяче градусов) бежали по необъятному снежному покрову. Соприкасаясь с фронтом огненного потока, снег таял, и талая вода, смешанная с вулканическим пеплом, рождала грязевые потоки, получившие в вулканологии яванское имя «лахары». На Яве, впрочем, как и во многих других экваториальных странах, эти ручьи вулканической грязи образуются довольно часто. Иногда они сливаются в реки, сокрушающие все на своем пути. Вода там, разумеется, попадает в лаву не от таяния снегов, а годами скапливается в кратерных озерах. Иногда тропические дожди обрушивают неустойчивые формации вулканического пепла. Результат во всех случаях одинаково губителен… На Этне фронт этих апрельских потоков оказался более коварным, чем мы ожидали. Когда лава изливалась слишком быстро (то ли потому, что внезапно поднималось давление в стволе магмы, то ли потому, что трещина ползла дальше), ручьи захватывали большие комья снега. Оказавшийся в плену перегретый пар взрывался, раскидывая во все стороны куски базальта по центнеру весом, и те летели метров на сто, а то и больше.

От основного русла начали отходить рукава. Главный поток спускался в Пьяно дель Лаго, его многочисленные ответвления тоже поворачивали на юго-восток. Так они приблизились к опорам канатной дороги, столько лет уже уродующим южный склон верхней Этны. Несколько дней огненные ручьи играли со стальными каркасами в кошки-мышки, окружая то один, то другой, застывали на какое-то время, поддерживая у персонала канатки теплящуюся надежду, пока несколько часов спустя новый язык не наползал на спины предыдущих.

Антонио Николозо – мой друг, но он был членом «канатной банды», а посему опасался того, чего я желал всей душой, – исчезновения этих жутких чудовищ, обезображивающих гору. Столбы и бетонные строения были рассыпаны по всему боку Этны от древней Казы Кантоньера до Торре дел Философо. Наконец вулкан принял решение – поглотить верхнюю часть канатки и сохранить нижнюю… Такую же игру в кошки-мышки Этна затеяла с обсерваторией. Поначалу лавовые потоки уперлись в северную стену, навалив подле нее внушительный бруствер. Однако сложенные из базальтовых блоков метровой толщины, стены обсерватории выдержали первый натиск. Они держались так прочно, что мы прожили в своем убежище еще дней десять. Лично я спал спокойно, Карбонель тоже, а вот нервный от природы Легерн не мог сомкнуть глаз при мысли о том, что творится у самых стен нашего прибежища: он то и дело выбегал наружу, пока мы спали, и с подозрением разглядывал противника.

Меня не беспокоило высокое нагромождение, грозившее нам с севера и запада, хотя оттуда иногда срывались подточенные огненным ручьем здоровенные куски. Докатываясь до стены, они со звоном ударяли в нее. Куда большую озабоченность у меня вызывала железная дверь в котельную: она разогрелась настолько, что к ней нельзя было приложить ладонь, и вся прогибалась под тяжестью давившей снаружи лавы…

Была надежда, что, несмотря на критическую ситуацию, обсерватория и на сей раз избежит нависшей над ней буквальным образом опасности. Раньше мы лезли со своими приборами к самому жерлу, сейчас «материал» попросту ломился в дверь. Если лаборатория исчезнет, для нас это будет означать лишнюю тысячу метров ходьбы в гору по сильно пересеченной местности от убежища Сапьенца. Итого – каждый день лишних два часа.

Неделя бдительной бессонницы не отразилась на комплекции Фанфана: у него под кожей и так нет ни грамма жира. Зато, когда лава внезапно пошла на приступ, крик Легерна позволил вовремя выскочить и спасти приборы и снаряжение. За несколько минут первый этаж вместительного дома был залит обильной лавой. Что-то взорвалось на кухне, похоже, что баллон со сжиженным бутаном. Внутри начался пожар – горела мебель.

Вокруг была ночь. Мы тяжело переступали с ноги на ногу, накопившуюся усталость еще усугубляло уныние. Как-никак обсерватория была нашим домом: столько лет мы скрывались в этом убежище от свирепых наскоков вулкана; там всегда ждал нас очаг, когда туман или буря суровым образом напоминали о бренности человеческого существования. Здесь столько прожито, эти стены хранили столько воспоминаний, и вот теперь они горели внутри и трещали снаружи… Мы спустились на тысячу метров ниже, в придорожную гостиницу Сапьенцы.

Каково же было наше удивление, когда утром мы обнаружили, что обсерватория по-прежнему стоит на месте, возвышаясь над хаосом ландшафта! Прилив лавы, видимо, прекратился вскоре после нашего ухода, во всяком случае уровень ее не поднялся. Потоки были очень вязкие, движение почти незаметно, оно угадывалось лишь по фаянсовому треску уцелевших плиток, которые теперь проламывались под тяжестью лавы. Нагретый воздух дрожал над нагромождением еще не остывшей породы. Наша старая обсерватория, о которой мы еще вчера горевали, держалась молодцом. Попасть в нее было делом спортивной доблести.

Друг за другом – Антонио, его друг Стелио, Фанфан и я – мы полезли на двухметровый вал. Каждый двигался своим маршрутом, перескакивая с камня на камень, словно одолевая реку вброд, и стараясь второпях не попасть на горячие участки – их выдавало интенсивное дрожание воздуха. Эти сорок метров раскаленного хаоса показались нам нескончаемыми. Стелио и Антонио добрались первыми. Стелио прежде всего подошел к нише на фронтоне – теперь, с гребня лавы, до нее можно было дотянуться рукой – и вытащил оттуда статуэтку девы Марии – хранительницы нашего массивного строения. У меня же были куда более прозаические намерения: попытаться отыскать несколько больших банок отличной свиной тушенки.

Добравшись до юго-западного угла здания, я сунул голову в дыру, пробитую вчерашним взрывом. Из темной комнаты пахнуло горячим дымом, смешанным с незнакомым затхлым запахом. Я не отважился залезть внутрь: память о сгоревших во время войны домах заставляла быть настороже… Конечно, очень заманчиво было бы спуститься на первый этаж, превратившийся теперь в подвал, и взглянуть на заползшую туда сквозь окна лаву – металлические ставни вряд ли были способны оказать ей долгое сопротивление. Хорошо было бы побродить по комнатам, заполненным еще горячими камнями… Но в этой новоявленной пещере могли поджидать неведомые, непредвиденные опасности, и я счел за благо ретироваться…

Затишье, предоставившее нашей обсерватории короткую передышку, кончилось три дня спустя. В течение нескольких часов языки свежей лавы, наползая друг на друга, поглотили ее навеки.

Извержение 1971 года:
активность в апреле

Ровно месяц извержение протекало весьма впечатляющим, но, в общем, монотонным образом: резкая дегазация в верхней части трещин, изливание лав – из нижней. Наблюдались ослабления и вспышки активности; одни потоки застывали, другие, получая подкрепление из скважины, заливали склоны горы; Монте Фрументо теряла высоту, по мере того как у ног ее громоздились базальтовые холмы; стальные опоры по очереди исчезали с горизонта, а работники канатной дороги с чисто этнийским упрямством пытались защитить с помощью бульдозеров промежуточную станцию от маленького рукава лавы, нацелившегося на здание. Дымящийся хаос заменил вулканический песок на Пьяно дель Лаго. На юго-западе он спускался в направлении Серра ла Наве, где на высоте 1800 метров серебрились как бы громадные спины божьих коровок – купола астрономической обсерватории Ката-нийского университета.

Туристов и вулканологов-любителей собралось без счета. К счастью, они оставались по ту сторону полей свежей лавы и не подходили к воронкам, позволяя нам спокойно работать.

Особые надежды мы возлагали на самый южный из новых кратеров, тот, что открылся в нескольких сотнях метров от обреченной обсерватории. Доступ к нему был легок, в отдельные дни он позволял даже заглядывать в свое раскаленное нутро. Лавы, непрерывно изливавшиеся из нижнего края трещины, уносили, словно на ленте транспортера, все шлаки, а «бомбы», взлетавшие высоко в воздух при взрывах, падали обратно в жерло. Конечно же, случалось и непредвиденное. Иногда обрушивались куски еще жидкой лавы, налипавшей на стенки; бывало, что проваливались и целые куски стен, подточенные снизу магмой.

Через брешь здесь можно было проникнуть внутрь скважины, туда, где образуются эти самые газы, так мучающие исследователей: ведь обычно до них бывает не добраться. А здесь они вырывались прямо с вершины глубинного столба магмы…

Увы, нам удавалось проникать в святая святых едва на десятые доли секунды. Продержаться там необходимое для взятия проб время не представлялось возможным: даже когда плотность бомбежки немного спадала – что случалось не часто, – адский жар огнедышащей печи, где на дне плескалась жидкость, разогретая до 1100 градусов, а отвесные стены отражали температуру в 1000 градусов, наши жаропрочные скафандры выдерживали лишь несколько мгновений.

В конце концов пришлось довольствоваться, как обычно, эманациями, уже не столь близкими к оригиналу: мы улавливали газы на внутренних склонах гребня с наветренной стороны. Кстати говоря, это занятие никак не напоминало легкую прогулку; все пять – десять минут, что приходилось оставаться там, мы чувствовали, как земля буквально вздымается под ногами, ибо каждую минуту происходило от пятидесяти до ста взрывов. Другие пробы мы брали возле воронок, открывшихся в верхней части наибольшей из двух трещин, либо на воздвигнутых напластованием лав хорнито.

Легерн был неутомим. Два года назад его признали негодным к военной службе как страдающего астмой, язвой желудка, недостаточностью зрения и бог весть чем еще. Он немедленно взял реванш, забравшись первым в связке с Гастоном Ребюффа на одну из «недоступных» вершин Монблана, а затем спустился на лыжах с рекордным временем по верхней трассе от Шамони до Зерматта и наконец побил выносливостью самых крепких – а они действительно крепкие! – членов нашей группы. В оправдание, однако, надобно заметить, что Фанфан Легерн на привалах применял против товарищей коварное оружие, уже само по себе оправдывающее наложенное на него армией вето. Я имею в виду уроки игры на аккордеоне. Данный инструмент, по утверждению владельца, более удобен в переноске, чем орган… К счастью, Фанфан вовремя прекращал процесс освоения аккордеона в горных убежищах, чтобы порадовать наши сердца веселыми тирольскими «йодлями», исполняемыми с подлинным блеском.

Что касается работы, то Легерн с Хантингтоном отвечали в группе за химические анализы газов. Каждый из них пользовался собственной техникой взятия проб. Фанфан предпочитал методику, разработанную не столь давно Тонани и Эльскенсом, а Том оставался верен классическому способу. В обоих случаях требовалось довольно долго стоять возле воронок, чье жаркое дыхание проникало даже сквозь наши специальные скафандры, среди очень агрессивных, подчас смертельно ядовитых помимо; горячая почва то и дело вздрагивала от «икоты» подземного котла. Нечего и говорить, что, проработав в подобных беспокойных условиях целый день, человек к вечеру очень уставал.

Физические измерения отнимали меньше сил, достаточно было установить в потоке газоуловители. Термопары, тахометрический пропеллер и зонд давления работали автоматически, соединенные проводами с записывающими устройствами. Эти самописцы находились в десяти – пятнадцати метрах от устья, и Вавассер, сидя на земле, выглядел, словно факир, заклинающий длинных резиновых змей. Там, конечно, тоже было жарко и дышалось с трудом, но температура была не столь губительна, а неистощимое терпение Вава оказывалось как нельзя кстати.

Потоки, излившиеся за эти тридцать три дня, спустились примерно до отметки 2100 метров на юге и 2300 метров в Долине быков, покрыв четыреста гектаров мрачной пустыни нагромождениями камней, кусков базальта и черного спекшегося шлака. Единственное ровное место между 3000 и 2900 метрами, там, где как раз находилась обсерватория и конечная станция канатной дороги, покрылось слоем новой лавы примерно в десять миллионов кубических метров. Это не считая объема полдюжины шлаковых конусов, возникших в местах, где из трещин вырывались газовые выбросы; размеры этих конусов колебались от 10 до 60 метров.

Извержение 1971 года:
майские жерла

5 мая днем, когда, уже порядком изможденные, мы заканчивали обычные замеры, кто-то указал на мощную колонну дымов, поднимавшихся примерно в километре к востоку и закрывших весь горизонт. Что это, извержению надоела монотонность, и оно решило удивить нас чем-то новым? Во всяком случае этого раньше не было. Свернув быстренько снаряжение, позабыв про усталость, вернее стараясь не думать о ней, ибо не так-то просто забыть, как сводит ноги и гудит с непривычки голова у спутников, которые присоединились к группе накануне, мы закинули рюкзаки за спину и взяли курс на этот загадочный бугрившийся, словно грозовая туча, столб дыма.

Пройдя широкую cheire хрупкого базальта, появившуюся всего неделю назад, мы очутились перед новой cheire, настолько новой, что она еще двигалась! Широкий лавовый фронт полз медленно, но достаточно заметно, чтобы произвести впечатление на тех, кто хотел с ходу перемахнуть на ту сторону… Расплавленная лава уже успела скрыться под меховой шубой спекшихся шлаков, и те беспорядочно громоздились на спине бесстрастно движущейся змеи. Грохот камней, вытолкнутых со своего места потоком, лишний раз свидетельствовал, что он еще не застыл.

Обходить препятствие снизу значило бы огибать десяток других огненных ручьев. По времени спуск занял бы часа два и столько же подъем, ибо здесь идти вниз по предательски хрустящему под ногой шлаку не легче, чем вверх. Можно было, конечно, обогнуть поток, но не с нашей поклажей. Ко всему прочему, мы бы оказались тогда вблизи буйствовавших воронок вершинного конуса. Нет, это еще хуже… Лень, говорят, толкает на выдумки. Иногда она же заставляет быть храбрым: я перелез через окаймлявший поток бруствер, дабы проверить, не образовалась ли над ним достаточно прочная корка. Корка держала!

Мы начали пересекать осторожными быстрыми шагами реку горячих камней – их температура была от 100 до 400° в зависимости от места. Корка позволяла наступить сверху на лаву лишь на мгновение шага. А этих шагов нужно было сделать двести – триста, так что к концу перехода наши толстые каучуковые подошвы фирмы «Вибрам» уменьшились на два-три миллиметра. Особенно мы натерпелись, пересекая по хребту углубление в склоне, где над жгучими камнями поднимались удушливые дымы: там нельзя было задержаться, ни тем более споткнуться.

Зато, одолев поток, успевший затвердеть, а кое-где и остынуть, мы с наслаждением ступили на ковер из шлакового пепла, расстилавшийся подобием темного пляжа с редкими дюнами. Идти по нему было просто удовольствие.

Под конец, забравшись на самые высокие дюны, мы увидели, откуда выходил заинтриговавший нас султан: из новехонького кратера, как две капли похожего на те, что разверзлись месяц назад на юге. Юный кратер плевался вовсю желтыми, розовыми и пурпурными струями огня.

«Зачаток» конуса успел уже вырасти метров на тридцать. Только в нижнем углу, откуда изливался мощный и выпуклый, как всегда у молодой лавы, поток, конус был невелик. Со скоростью четыре метра в секунду, то есть в три раза быстрее нормального человеческого шага, фронт мчался к Балле дель Бове.

Нам удалось добраться по правому берегу мощной реки до расщелины внутри отвесного бруствера из спекшихся бомб и заглянуть в ее раскаленное чрево. Надо сказать, несмотря на всю привычку, зрелище это всякий раз захватывает дыхание. Внизу кипело варево радужной материи, одновременно жидкой и тяжелой; на поверхности то и дело возникали огневые вихри, вверх гулко выстреливали фонтаны и летели спирали клубящихся газов.

Итак, в восточном склоне Этны образовалась новая трещина – радиальная, как и та, что раскрылась 4 апреля, и тоже расположенная на высоте около 3000 метров. Она, однако, отклонилась примерно на 70 градусов к востоку. В верхней части конус рос на глазах под густым градом обломков, настолько раскаленных, что они слипались намертво при первом соприкосновении. Трещина не была полностью засыпана, и в двух-трех местах из нее с оглушительным свистом вырывались газы. Несмотря на внушительное впечатление, производимое грохочущими мортирами, подход к ним оказался весьма прост, хотя, повторяю, картина сильно действовала на воображение.

Это было идеальное место для замеров. Газы близкой магмы выходили под большим давлением, и можно было надеяться, что они не успели вобрать в себя воду и воздух. Правда, большая скорость на выходе могла быть обусловлена насосным эффектом, а, значит, воздух всасывался сквозь почву. Во всяком случае газы не успели остыть: температуры приближались к уровню расплавленной лавы где-то между 1000 и 1100 °C.

Скорость газов, достигавшая временами 400 км/час, и высокое давление не позволяли ввести в скважину зонды: они немедленно вылетали оттуда. Здесь никак не удавалось поручить дело автоматике, а самим отойти подальше от котла. Когда давление подскакивало, несмотря на малую площадь этих зондов (от силы несколько квадратных сантиметров), удержать их на месте не мог ни один богатырь нашей группы: пламенное дыхание жерла откидывало длинный металлический шест и поднимало его почти вертикально вверх. От этого страдали замеры, а дежурные здоровяки терпели фиаско, к вящей радости остальных.

Маленькие воронки не причиняли особого беспокойства, хотя кусочки лавы свистели возле уха, словно осколки мортирных снарядов, выбивая звон из наших стекловолокнистых шлемов. Хуже было другое – при яростных выбросах газов под ногами поднималась почва. Земля, мы чувствовали это сквозь подошвы, раздувалась, а иногда даже приоткрывалась! В едва успевшем застыть иссиня-черном базальте начинали тогда змеиться золотистые, карминно-пурпурные трещинки.

Из глотки вулкана вырывалось такое рычание, что мы не слышали друг друга, приходилось надрывно орать в ухо соседу. Уханье работающих хорнито сливалось с рокотанием кратера, громыхавшего метрах в сорока от нас. Было от чего оглохнуть…

Этот день 5 мая вконец измотал нас. Он вышел самым насыщенным за все извержение: ведь мы уже заканчивали свою дневную программу, когда вдруг увидали султан дыма в новой зоне и потому, сменяя друг друга, до ночи делали замеры и брали пробы из новых скважин. Мы работали словно в лихорадке, чувствуя, что удивительно благоприятное стечение обстоятельств с минуты на минуту кончится. Нас отогнала от скважин только необходимость соблюдать осторожность. Все валились от усталости. Иначе бы мы ни за что не оторвались от наших воронок и роскошного кратера, озарявшего ночь праздничным фейерверком.

Спускаясь на подгибавшихся ногах в Сапьенцу (два часа ходьбы), мы заметили, что активность южных трещин резко пошла на убыль. Красноватым огнем светились лишь отдельные места полузастывшей лавы – там, где сползшая шкура открывала внутренности. Поток уже не двигался, но температура внутри его держалась выше 800 градусов, понадобятся еще недели, а кое-где и целые месяцы для полного охлаждения. Из ревевших кратеров, которые еще несколько часов назад «бомбили» окрестности снарядами, не доносилось сейчас никакого шума. Без сомнений, трещина, разверзшаяся сегодня, оттянула к себе магму, и ее старшие сестры, лишившись корма, зачахли.

Поужинав, мы забрались в спальные мешки. А два неразлучных друга – Карбонель и Лебронек, люди с полярно противоположными характерами (один будоражный, ежесекундно взвивающийся, сухощавый; второй весь изысканно круглый, не повышающий голоса даже в сильном раздражении), занялись делом. Чтобы наутро газы вновь не начали выкидывать из скважин прикрепленные к шестам зонды, они решили скрепить термопару – тахометрический пропеллер и трубку Пито[4]4
  Трубка Пито – приемник воздушного давления.


[Закрыть] – в одну жесткую конструкцию на тяжелых стальных угольниках. Это неудобное и очень весомое чудище, сооруженное за ночь двумя товарищами, предстояло на рассвете тащить к облюбованному нами теллурическому заводу.

На хорошем склоне, покрытом вулканическим песком, достаточно было бы несколько выносливых спин и крепких ног, но здесь, при переправах через многочисленные cheires, от человека требовалось большее. И как всегда в спорах, кто взвалит себе на спину эту стальную мерзость, выявился характер парней…

Скважины не изменились за ночь – все такие же яростные и легкодоступные. Весь день мы суетились вокруг них: кто брал пробы, кто управлялся с тройным зондом (утяжеленный еще обломками скал, он теперь сопротивлялся самым резким выдохам), кто дежурил возле самописцев. Мы использовали параллельно приборы двух типов: одни вычерчивали кривую на линованной бумаге, другие регистрировали данные на магнитной ленте для будущих операций на электронно-вычислительной машине. Не реагируя на рев вулкана и вопли Лебронека, Вавассер сидел на земле, часами следя за работой самописцев. Он спокойно наговаривал на магнитофон последовательность вулканических выбросов, а при случае оповещал нас о появлении анормальной кривой (хотя что может быть нормальным в подобных похождениях!).