Текст книги "Без семьи"

На все мои старания подружиться Ален и Нед отвечали злобой и ненавистью; что бы я ни пытался сделать для них, всё им не нравилось. Они явно не признавали меня своим братом. После приключения с Капи наши отношения совершенно испортились, так как я дал им понять – не словами, конечно, потому что я не мог свободно объясняться по-английски, но с помощью выразительных жестов, где главную роль играли мои кулаки, – что если они вздумают что-либо сделать с Капи, я сумею его защитить и отомстить за него.

Не пользуясь расположением братьев, я пытался завоевать симпатию сестёр. Но Энни выказывала по отношению ко мне такое же недоброжелательство, как и братья. Не проходило дня, чтобы она не устраивала мне какой-нибудь каверзы, и я должен сказать – она была чрезвычайно изобретательна.

Оставалась только маленькая Кэт. Ей было около трёх лет, и потому она не могла ещё действовать заодно со всеми. Она позволяла мне ласкать себя, во-первых, потому, что я заставлял Kann проделывать для неё различные фокусы, а во-вторых, потому, что я приносил ей сладости, которые во время представлений дарили нам богатые дети, с важным видом заявляя: «Для собаки». Я с благодарностью принимал их, так как это давало мне возможность сохранять расположение маленькой Кэт.

Итак, изо всей семьи – той семьи, к которой я питал такую нежность в момент своего приезда в Англию, – лишь одна Кэт позволяла мне любить себя. Дедушка продолжал яростно плеваться всякий раз, когда я к нему приближался. Отец вспоминал обо мне только вечером, принимая нашу выручку. Мать по большей части была не в себе. Какое горькое разочарование!

Маттиа отлично угадывал мои грустные мысли и то, что их вызывало; тогда он, как бы рассуждая сам с собой, говорил:

– Поскорей бы получить ответ от матушки Барберен!

Мы просили адресовать нам письмо до востребования и потому ежедневно заходили на главный почтамт. И вот наконец мы получили это долгожданное письмо.

Главный почтамт не очень подходящее место для чтения. Мы вышли на улицу, чтобы успокоиться, и там я вскрыл письмо матушки Барберен, вернее, то письмо, которое было написано по её просьбе.

Дорогой Реми!

Ты просишь сообщить, как выглядели пелёнки, в которые ты был завёрнут. Я легко могу это сделать, потому что бережно сохранила все твои вещи, думая, что они пригодятся тебе, в случае если родители будут тебя разыскивать.

Прежде всего должна сказать, что настоящих пелёнок у тебя не было. Если я говорила тебе про пелёнки, то просто по привычке, потому что наши дети всегда бывают запелёнаты. Ты же не был запелёнат – ты был одет. Вот какие вещи были на тебе: нарядный кружевной чепчик, распашонка из тонкого полотна, обшитая кружевцами, фланелевое одеяльце, белые шерстяные чулочки, вязаные белые башмачки с кисточками, длинное платьице из белой фланели и, наконец, длинная шубка с капюшоном из белого кашемира, с красивой вышивкой.

Полотняной пелёнки у тебя не оказалось, так как её заменили у полицейского комиссара простой салфеткой. Должна прибавить, что ни одна из этих вещей не была помечена. Впрочем, фланелевое одеяльце и распашонка имели, по-видимому, метки, но те углы, где обычно ставится метка, были отрезаны, очевидно, для того, чтобы затруднить поиски. Вот и всё, дорогой Реми, что я могу тебе сообщить. Если ты думаешь, что эти вещи могут тебе понадобиться, напиши, я их тебе вышлю.

С удовольствием сообщаю тебе, что корова наша вполне здорова. Она по-прежнему даёт много молока, и благодаря ей я живу, ни в чём не нуждаясь. Когда я смотрю на неё, то всегда вспоминаю тебя и твоего доброго товарища, маленького Маттиа. Я буду очень рада получить от тебя весточку, и, надеюсь, хорошую. Ты такой ласковый и любящий мальчик, что не можешь не быть счастлив в своей семье. Отец, мать, братья и сёстры – все, безусловно, полюбят тебя так, как ты этого заслуживаешь.

Прощай, моё дорогое дитя, сердечно тебя целую.

Твоя кормилица вдова Барберен

«Милая матушка Барберен, – с грустью подумал я, – как она добра ко мне! Она любит меня, и ей кажется, что все на свете должны любить меня так же, как она».

– Что за славная женщина, – сказал Маттиа, – она и про меня вспомнила! Но если б она даже и забыла обо мне, я всё же очень благодарен ей за письмо. Здесь всё так подробно описано, что господину Дрисколу не следует ошибаться, перечисляя вещи, бывшие на тебе в тот день.

– Он мог позабыть их.

– Нельзя забыть, во что был одет пропавший ребенок, раз по этой одежде надеешься его найти.

Мне очень трудно было спросить у отца, как я был одет в тот день, когда меня украли. Если бы я задавал этот вопрос без всякой мысли, всё было бы просто, но как раз эта тайная мысль и делала меня застенчивым и робким.

Но вот однажды, когда холодный дождь заставил нас вернуться домой раньше обыкновенного, я набрался храбрости и завёл разговор о предмете, вызывавшем во мне такую мучительную тревогу.

При первых словах отец пристально посмотрел мне прямо в лицо, как он это делал обычно, когда его задевало то, что я ему говорил. Однако я выдержал его взгляд лучше, чем предполагал. Он быстро подавил свой гнев и улыбнулся. Правда, в этой улыбке было что-то жестокое, но всё же он улыбался.

– В моих розысках мне лучше всего помогло то, что я мог точно описать одежду, в какую ты был одет, – произнес он. – Кружевной чепчик, полотняная распашонка с кружевами, одеяльце и платьице из фланели, шерстяные чулки, вязаные башмачки, шубка с капюшоном из белого кашемира, с вышивкой. Я очень рассчитывал на метку «Ф. Д.», то есть Фрэнсис Дрискол. Но метки были предусмотрительно отрезаны той, которая тебя украла; она считала, что это помешает тебя найти. Пришлось предъявить твоё свидетельство о крещении; его мне вернули, оно у меня здесь.

И он с необычайной любезностью начал рыться в ящике, а затем подал мне бумагу с печатями.

– Если вы разрешите, пусть Маттиа мне её переведёт.

– Охотно разрешаю.

Из перевода, который кое-как сделал Маттиа, я узнал, что родился в четверг 2 августа и был сыном Патрика Дрискола и его жены Маргарет Грэнж.

Каких ещё доказательств можно было требовать!

Тем не менее Маттиа, по-видимому, этим не удовлетворился. Вечером, когда мы ушли в нашу повозку, он снова приник к моему уху, как он это делал всегда, когда ему нужно было сообщить мне что-нибудь по секрету, и прошептал:

– Хочешь, я тебе скажу одну вещь, которая не выходит у меня из головы? Ты не ребёнок господина Дрискола – ты ребёнок, украденный им.

Я хотел возразить, но Маттиа уже взобрался на свою койку. Если б я был на месте Маттиа, я бы так же фантазировал, как он, но я не мог себе этого позволить, поскольку дело касалось моего отца.

Что может быть ужаснее сомнений! А я сомневался во всём, хотя и не хотел сомневаться. Был ли этот человек моим отцом? Была ли эта женщина моей матерью? И эта семья – моей семьёй?

Мог ли я предполагать, что когда-нибудь буду горько плакать оттого, что у меня есть семья!

Как узнать правду? Я был не в состоянии разрешить мучившие меня вопросы.

На сердце было бесконечно тяжело, а между тем приходилось петь, играть весёлые танцы, смеяться и паясничать. Лучшими днями для меня были воскресенья, потому что по воскресеньям музыка на улицах Лондона запрещалась и я мог спокойно предаваться печальным мыслям, гуляя с Маттиа и Капи.

Я мало походил теперь на того мальчика, каким был ещё несколько месяцев назад.

В одно из воскресений, когда я собрался уходить с Маттиа, отец остановил меня, сказав, что я ему понадоблюсь, и отправил Маттиа гулять одного. Дедушка мой находился в своей комнате, мать ушла куда-то с Энни и Кэт, а братья бегали на улице. Дома оставались только отец и я. Около часу мы были одни, а затем в дверь постучали. Отец пошёл открывать и вернулся в сопровождении мужчины, который совсем не походил на его обычных посетителей. Это был хорошо одетый господин с надменным и скучающим выражением лица; на вид ему было лет пятьдесят. Больше всего меня поразила его улыбка: движением губ он обнажал все зубы, белые и острые, как зубы молодой собаки, и трудно было понять, хочет ли он улыбнуться или укусить.

Разговаривая по-английски с отцом, он поминутно смотрел в мою сторону. Но когда встречался со мной глазами, тотчас же отворачивался.

Поговорив несколько минут, он перешёл с английского на французский, на котором объяснялся свободно и почти без акцента.

– Это тот самый мальчик, о котором вы мне рассказывали? – спросил он отца, указывая на меня. – Он кажется здоровым и крепким.

– Отвечай же, – обратился ко мне отец.

– Ты вполне здоров? – спросил меня господин.

– Да.

– И никогда не хворал?

– У меня было воспаление лёгких.

– Так! Как же это случилось?

– Я провёл ночь на снегу в большой мороз. Мой хозяин замёрз, а я заболел воспалением лёгких.

– И давно это произошло?

– Года три назад.

– И не было никаких осложнений после болезни?

– Нет.

– Ты не чувствуешь порой утомления, слабости, не потеешь по ночам?

– Никогда.

Он встал и подошёл ко мне. Затем пощупал мой пульс, положил ладонь мне на сердце, прижал свою голову к моей спине и груди, попросив меня глубоко дышать, потом заставил меня кашлять.

Проделав всё это, он долго и внимательно смотрел мне в лицо, и, глядя на него, я решил, что он, вероятно, любит кусаться, так отвратительна была его улыбка.

Ничего не сказав мне, он снова заговорил по-английски с отцом, и через несколько минут они оба вышли из комнаты, но не на улицу, а в сарай.

Оставшись один, я с недоумением спрашивал себя, что означали расспросы этого господина. Хочет ли он взять меня к себе в услужение? Но тогда мне придётся расстаться с Маттиа и Капи.

Через несколько минут отец вернулся. Он сказал, что ему надо уходить, а потому я могу идти гулять.

У меня не было ни малейшего желания идти гулять. Но что делать одному в этом тоскливом доме? Уж лучше погулять, чем оставаться здесь и скучать.

Так как на улице шёл дождь, я пошёл к повозке за бараньей шкурой. Каково же было моё удивление, когда я увидел там Маттиа! Я хотел заговорить с ним, но он зажал мне рот рукой и тихо сказал:

– Пойди открой дверь сарая. Я тихонько выйду за тобой. Не надо, чтобы кто-нибудь знал о том, что я сидел в повозке.

И только когда мы очутились на улице, Маттиа решился заговорить.

– Знаешь ли ты, что за господин был сейчас у твоего отца? – спросил он. – Это Джеймс Миллиган, дядя твоего друга Артура.

Я остановился как вкопанный посреди улицы. Маттиа взял меня за руку и повёл, продолжая рассказывать:

– Так как мне было скучно гулять одному по этим пустынным улицам, я решил вернуться домой и поспать.

Я лёг, но не заснул. Твой отец вместе с господином вошли в сарай, и я невольно подслушал их разговор. «Крепок, как скала, – сказал господин. – Другой на его месте несомненно бы умер, а он отделался воспалением лёгких!» Предполагая, что речь идёт о тебе, я стал прислушиваться, но разговор внезапно перешёл на другое. «А как здоровье вашего племянника?» – спросил отец. «Лучше, он и на этот раз выкарабкался. Три месяца назад врачи опять приговорили его к смерти, однако „милая мамочка“ снова выходила и спасла его. Да, госпожа Миллиган превосходная мать!» Ты представляешь себе, как при этом имени я навострил уши! «Если вашему племяннику лучше, – продолжал твой отец, – все ваши хлопоты напрасны». – «В настоящий момент может быть, – ответил господин, – но я не допускаю мысли, что Артур останется жив. Это было бы чудом, а чудес на свете не бывает. Необходимо, чтобы в день его смерти не оказалось никаких новых неожиданных препятствий, и тогда я, Джеймс Миллиган, явился бы единственным наследником». – «Будьте покойны, – ответил твой отец, – так оно и будет, ручаюсь вам». – «Я твёрдо рассчитываю на вас», – сказал господин и прибавил ещё несколько слов, которые я не очень хорошо понял. Перевожу их приблизительно, хотя они и кажутся мне бессмысленными: «Тогда мы увидим, как нам с ним поступить». После этого он ушёл.

Когда я услышал этот рассказ, мне в первый момент захотелось пойти к отцу и спросить у него адрес Джеймса Миллигана, чтобы узнать новости об Артуре и его матери. Но я тотчас же понял, как это глупо. Разве можно спрашивать о здоровье племянника у человека, который с нетерпением ожидает смерти этого племянника! К тому же господин Миллиган не должен был знать, что его разговор с Дрисколом кем-то услышан. Артур был жив, он выздоравливал. Пока мне было достаточно этой радостной новости.

Теперь мы с Маттиа говорили только об Артуре, госпоже Миллиган и Джеймсе Миллигане. Где в настоящее время находится Артур и его мать? Где их искать? После посещения Джеймса Миллигана мы составили план действий, который казался нам легковыполнимым. Если Джеймс Миллиган один раз уже приходил во Двор Красного Льва, то было вероятно, что он придёт сюда и во второй раз. По-видимому, у него были какие-то дела с моим отцом. Джеймс Миллиган не видел Маттиа, поэтому Маттиа мог пойти за ним вслед и узнать, где он живёт. Тогда мы попытаемся расспросить его слуг и таким путём, возможно, доберёмся и до Артура.

Почему нет? В мечтах нам всё это казалось вполне осуществимым.

Этот прекрасный план был хорош тем, что давал возможность отыскать Артура и временно избавлял меня от необходимости принять то или иное решение.

После приключения с Капи и письма матушки Барберен Маттиа не переставал твердить на все лады: «Вернёмся во Францию». Но я отвечал ему одно и то же: «Я не имею права покинуть свою семью. Я должен остаться». Теперь к этой постоянной фразе: «Я должен остаться» – я стал прибавлять слова: «Чтобы найти Артура», и Маттиа ничего не мог возразить. Конечно, мы были обязаны предупредить госпожу Миллиган о тайных замыслах брата её умершего мужа.

Наступило такое время, когда мы стали выходить на заработки по ночам, потому что рождественские концерты происходят обычно ночью. Мы надеялись, что днём кому-нибудь из нас удастся подкараулить дядюшку Артура.

– Как мне хочется, чтобы ты снова встретился с госпожой Миллиган! – заявил однажды Маттиа.

– А почему?

Он довольно долго колебался, прежде чем ответить:

– Потому что она была так добра к тебе. – И прибавил: – Кроме того, она, вероятно, поможет тебе отыскать твоих родителей.

– Маттиа!

– Я не могу представить себе ни на одно мгновение, что ты принадлежишь к семье Дрискол. Посмотри на всех членов этой семьи и посмотри на себя. Я говорю сейчас не только о внешнем сходстве. Ты совсем другой, не похож ни на кого из Дрисколов и, конечно, не принадлежишь к их семейству. Это выяснится, когда мы разыщем госпожу Миллиган.

– Каким образом?

– Да так, есть у меня одна мысль.

– Какая же?

– Не скажу.

– Почему?

– Потому что, если это глупость…

– Ну так что ж?

– Было бы слишком обидно, если бы это оказалось неверным. Не следует мечтать о радостях, которые никогда не сбудутся. Ты помнишь, каким мы представляли себе Бэснал-Грин и как вместо красивых зелёных лугов очутились перед грязными лужами! Этот урок должен нас кое-чему научить.

А пока мы продолжали наше хождение по Лондону.

Мы не принадлежали к тем привилегированным музыкантам, которые имеют свой избранный квартал и своих собственных слушателей. Мы были слишком малы и неопытны, и нам приходилось уступать тем, кто умел отстаивать свои права силой. Сколько раз после нашего выступления, вместо того чтобы начать сбор, нам приходилось удирать со всех ног от какого-нибудь громадного шотландца в плиссированной юбочке, с пледом и в шляпе с перьями, который одним звуком своей волынки обращал нас в бегство! Маттиа мог перекрыть корнет-а-пистоном любую волынку, но у нас не было сил состязаться с её хозяином. Мы не могли также конкурировать и с труппой уличных музыкантов-негров. Эти люди, загримированные под негров, причудливо разодетые во фраки с длинными фалдами и в огромных воротниках, откуда их головы торчали, как букет цветов из бумажной обёртки, наводили на нас ещё больший страх, чем шотландские певцы. Как только они появлялись на улице и раздавался звук их инструментов, мы почтительно умолкали и уходили куда-нибудь подальше или терпеливо дожидались окончания их концерта.

Однажды, когда мы стояли и слушали их игру, один из негров, наиболее причудливо одетый, стал делать какие-то знаки Маттиа. Я сначала подумал, что он насмехается над нами, но, к моему великому удивлению, Маттиа ответил ему дружеским приветствием.

– Разве ты его знаешь? – спросил я.

– Это Боб.

– Какой Боб?

– Мой друг Боб, из цирка Гассо. Помнишь, я тебе рассказывал о двух клоунах? Это один из них, тот самый, которому я обязан тем, что немного говорю по-английски. Чёрт возьми, я его совсем не узнал! У Гассо он посыпа́л голову мукой, а здесь мажет её ваксой.

Когда негры окончили свой концерт, Боб подошёл к нам. По тому, как он обратился к Маттиа, я понял, что он очень любил моего товарища. Старый клоун стал бродячим музыкантом, потому что лишился работы в цирке. Он обрадовался Маттиа, как родному брату; это было видно по выражению его глаз. Но нам пришлось быстро расстаться: ему надо было уходить со своей труппой, а нам – отправляться в другой квартал.

Было решено встретиться в воскресенье, чтобы рассказать друг другу всё, что делал каждый из них с тех пор, как они расстались. Из дружбы к Маттиа Боб выказал мне тоже много расположения, и мы скоро приобрели в нём друга, благодаря опыту и советам которого наша жизнь в Лондоне сделалась намного легче. Боб очень полюбил Капи и часто с завистью говорил, что будь у него такая собака, он нажил бы с ней состояние. Не раз предлагал он нам троим, вернее, четверым объединиться и работать вместе.

Так обстояли дела, когда подошли рождественские праздники.

Теперь, вместо того чтобы уходить из дому с утра, мы отправлялись в намеченные нами кварталы между восьмью и девятью вечера.

Мы начинали обычно с тех улиц, где движение экипажей уже прекратилось. Ведь для того чтобы наша игра была услышана через закрытые двери и разбудила детей в их кроватках, необходима была полнейшая тишина. Позднее мы переходили на центральные улицы. Проезжали последние экипажи, развозившие людей из театров, и ночная тишина сменяла оглушительный дневной шум. Тогда мы начинали играть свои самые любимые, самые трогательные песни. Окончив наше выступление, мы желали слушателям доброй ночи и весёлого Рождества, потом шли дальше и начинали играть снова.

Должно быть, очень приятно слушать музыку, лёжа ночью в своей кровати, завернувшись в тёплое одеяло. А нам надо было играть на улице, несмотря на то что пальцы коченели от холода. Стояла туманная, сырая погода, порой северный ветер пронизывал нас до самых костей.

Время рождественских праздников было для нас очень тяжёлым, однако мы не пропустили ни одной ночи. Мы знали, что детям богачей на Рождество устраивают нарядные ёлки, дарят им богатые подарки и лакомства, а мы, жалкие бедняки, вынуждены были бродить по улицам и только в своём воображении представлять эти чудесные семейные празднества.

После праздников мы снова начали уходить на весь день, и возможность встретиться с Джеймсом Миллиганом стала маловероятной. Вся надежда была на воскресенье, поэтому по воскресеньям мы часто оставались дома, вместо того чтобы идти гулять.

Мы терпеливо ждали.

Не объясняя, зачем ему это было нужно, Маттиа решил посоветоваться со своим другом Бобом, как узнать адрес госпожи Миллиган или адрес Джеймса Миллигана. На это Боб ответил, что надо знать, кто эта дама, а также чем занимается Джеймс Миллиган, так как фамилия Миллиган очень распространена не только в Лондоне, но и во всей Англии. Об этом мы не подумали. Для нас существовала только одна госпожа Миллиган – мать Артура и один Джеймс Миллиган – его дядя.

Тогда Маттиа снова стал настаивать на возвращении во Францию, и наши споры возобновились.

– Значит, ты хочешь отказаться от намерения предупредить госпожу Миллиган? – говорил я ему.

– Конечно нет, но ведь неизвестно, находится ли госпожа Миллиган в Англии.

– А почему ты думаешь, что она во Франции?

– Это всего вероятнее. Раз Артур снова был болен, мать отвезла его в такую страну, где климат лучше.

– Не в одной только Франции хороший климат.

– Артур однажды уже поправился во Франции, и мать, несомненно, увезла его туда. Кроме того, я хочу, чтобы ты уехал отсюда. Иначе, вот посмотришь, с нами случится какая-нибудь беда. Уедем, пока не поздно!

Но хотя отношение ко мне всех членов семейства Дрискол нисколько не изменилось, я все же не решался последовать совету Маттиа. Я мог сомневаться и сомневался, но твёрдой уверенности в том, что я не принадлежу к семейству Дрискол, у меня не было.