Текст книги "Князь Воротынский"

– Вели, князь, дружине в дело!

– Хочу и сам с вами.

– Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пяток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Не мешкай.

– Да благословит вас Бог, соратники мои. Вперед!

Бой утих часа через два. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, остальные сложили оружие.

На щите, как говорится, въезжал князь в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки городовые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали колонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.

Колокольным звоном встречает город воеводу-ребенка, улицы ликуют, кланяются княжичу и дружинникам его. И не мудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вся вотчина обережена от разграбления, город не пережил осаду, не отбивал штурмов, к тому же прибыток весомый – лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до самой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с разумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдовам и сиротам тоже равная доля. Хоть как-то это их утешит.

После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Михаила, посоветовал:

– Дели, княжич, добытое по чести и совести. Богоугодно. Не поскупись для жен и детей тех, кто сложил голову в сече, да вознесутся их души в рай небесный. Разумно бы им определить двойную долю.

– Верно, святой отец. Так и повелю сделать.

– И еще об одном поразмысли, княжич: не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литовцев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет царское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Воротынского.

– Иль сына его оковать повелит, – возразил Двужил. – Может, успех ратный князя Михаила вовсе не к душе царя скажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.

– Риск есть, – согласился духовный отец князя. – Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу. Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…

– Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, – поддержал эту мысль священнослужителя стремянный. – Послать бы, думаю, одного вестового – и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному воеводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воздержаться. Решать, однако, князю Михаилу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благородство его.

Не долго по мальчишеству своему раздумывал княжич Михаил. Еще раз уточнил только:

– Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?

– Вполне. Но не приведи Бог, на тебя может опала пасть.

Верно Никифор сказал: заподозрит чего доброго царь обман ради спасения изменщика. Подумает: выпущу я князя, а он в один миг переметнется в Литву. Тогда и тебе несдобровать. Сидеть и тебе в оковах. Иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?

– Шлю гонца к царю! – твердо решил княжич. – И две дюжины пленников.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Царь Василий Иванович остался весьма довольный присланным Михаилом Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий перемирия, не имея тому веских подтверждений. Наглые они во время переговоров. Очень наглые. Слышат только то, что говорят сами. Но на сей раз им быстро собьет спесь, представив (вот они, ваши голубчики-разбойники, любуйтесь ими!) неоспоримые доказательства агрессивности самой Литвы. «Поглядим, как станут изворачиваться! – предвкушая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. – Поглядим!»

Подумать же о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, княжича Михаила, даже не подумал. Царь совершенно не казнился, что оковал князя Ивана Воротынского за, якобы, нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Россию. Князю Андрею и, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. Не поднялась! А Воротынский не станет больше язык распускать, понося великую княгиню, царицу Елену. Спелся с теми, кто недоброжелательствует Елене. Вот пусть в темницах и одумаются.

Он не боялся осуждения за то, что следом за Иваном Воротынским оковал князей Щенятева, Плещеева, Морозова, окольничего Лятцкого. Он скорее опасался показаться слабовольным царем, прощающим противные государю поступки и речи. Не только бояре, но и простые смерды уважают только грозных царей. А уважением народным он очень дорожил. Да разве мог он без должного уважения люда русского, а особенно москвичей, обходиться без крепкой охраны вокруг себя? А ведь не держит. Не боится худа.

И все же Василий Иванович остался благодарным за присланный гостинец, не повелел дознаться, с умыслом ли свершен был малый поход литовцев в угоду князю Ивану Воротынскому, не обман ли задуман сыном его, чтобы задобрить его, государя, затем переметнуться со всем уделом в Литву. Ради такого лакомого куска литовские правители не пожалеют сотню-другую своих соплеменников.

В общем княжич, Двужил и духовный наставник ждали-пожидали добра или худа, но все оставалось как прежде. Княгиня несколько раз виделась с Еленой, та обещала ей понукнуть мужа на милость, но усилия женщин тоже оставались без последствий.

Освобождение пришло лишь через несколько лет, когда великая княгиня Елена родила наследника престола, нареченного Иваном. На радостях царь Василий Иванович помиловал всех противников Елены и даже князя Федора Мстиславского, которого уличили не без основания в попытке сбежать в Литву. Принял освобожденных царь милостиво, вернул им все их привилегии и только Мстиславскому и Воротынскому запретил покидать Москву.

Не с великим удовольствием воспринял этот запрет князь Иван Воротынский. Значит, не совсем снята опала, не доверяет, выходит, царь ему, верному слуге своему патриоту русской земли, но что ему оставалось делать? Поперечишь – вновь окуют.

Дома – радость. Баня натоплена. Накрыт пышный стол. Послан гонец к княжичу Михаилу, чтобы скакал тот в московский дворец повидаться с отцом родным и вел бы с собой малую дружину.

Увы, решение это княгини супруг не одобрил. Когда она, нежно прижавшись к нему, сказала, что через несколько дней прискачет сын их и вся семья будет вместе, князь Иван усомнился:

– Ладно ли это будет? Прискачет, а царь и его из Москвы не выпустит. Не гоже такое. Пусть удел блюдет. А свидеться, Бог даст, свидимся. Жизнь еще долгая впереди. Если Бог иначе не рассудит.

Тут же послали второго гонца к сыну, чтобы тот повременил с выездом.

Несколько дней князь с княгиней прикидывали, как лучше поступить, позвать ли сына в Москву на зиму, когда на рубежах вотчины сравнительно спокойно, либо вовсе отказаться от встречи. Хорошо бы, конечно, масленицу вместе праздновать, только рискованно. Хотя и не сказал царь ничего князю Ивану о сыновьях, неведомы, однако, намерения царские. Подальше от Кремля – оно спокойней. Ни царская любовь не достанет, ни царский гнев. Решили, наконец, так поступить: княгиня месяца через два поедет в удельный град с княжичем Владимиром и побудет там какое-то время, поглядит на сына, приласкает его. Соскучилась она изрядно по чаду своему, да и про отца все ему порассказать не лишним будет.

Потихоньку-полегоньку жизнь входила в привычное до ареста князя русло. Царь, казалось, более не гневался на Ивана Воротынского, и тот был доволен этим, но больше таких откровений, какие случились в бане перед великим татарским нашествием, не допускал. Взвешивал каждое слово, прежде чем произнести его, более заботясь о личной выгоде, нежели выгоде державной. Гори оно все синим пламенем, лишь бы вновь в оковы не угодить!

Царь, как оказалось, тоже не доверял с прежней безоглядностью князю. Пока было тихо на рубежах, ни от татар и ни от литовцев беспокойства не случалось, это недоверие как-то не замечалось. Не единожды трапезовал с царем князь Иван, на царскую охоту бывал приглашаем, то на Воробьевы горы, то и в Великие Луки, в любимое царем село Озерецкое. О каком же тут недоверии мысль?

На исходе лета (третий год завершался с того дня, как царь снял с князя опалу) Василий Иванович стал собираться на осеннюю охоту в Озерецкое, намереваясь там провести месяца два. В число бояр и князей, каких наметил с собой царь, попал и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же отказываться, хотя куда милей была бы ему охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там сам себе хозяин. Вольготности, верно, на острове меньше, чем в Луках, там просторы необъятные, царь куда вздумает, туда и едет с кречетами и собаками, там потеха от души, но тем не менее… Свое есть свое. Родное.

И вот в это самое время, когда почти все было готово к выезду, прискакал посланец царевича крымского Ислама, который являлся к тому же калгой, с известием, что хан (на престоле крымском сидел тогда Сагиб-Гирей, изгнанный казанцами) идет с войском на Рязань. Царевич Ислам считал поход этот вредным для Крыма, оттого и уведомил царя Василия Ивановича, открещиваясь тем самым от ханской авантюры. Войско, как доносил калга, у хана большое.

Всю рать, которую мог спешно собрать государь, он тут же послал к берегам Оки на усиление стоявшим там полкам, а вслед за ней выехал в Коломну и сам. Князя Ивана Воротынского ни с ратью не послал, ни с собой не взял. Вроде бы забыл о нем впопыхах.

Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать горе-победителей, а заодно отлынить и от царевой охоты. Риск великий. Но обида пересилила опасения.

Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:

– Бог ему судья.

Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.

Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»

Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.

Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?

А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:

– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.

На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.

В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось. Братьев покойного царя Юрия и Андрея, еще два десятка бояр приблизила к себе Елена. Ввела в Верховный совет и дядю своего Михаила Глинского, Вельских, естественно, племянников царских, Шуйских, Оболенских, Одоевских, Морозовых. Особенно отличила близкого сердцу своему князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского. Ущемленный тем, что обошли его, мужа знатного, воеводу опытного (не то, что какой-то Овчина), князь Воротынский решил уехать, не теряя ни дня, в свой удел.

Воспротивилась княгиня. Резон в ее упрямстве был немалый.

– Великая княгиня тебе позволила покидать Москву?

– Иль она знает о желании покойного супруга?

– А то не сказал ей. Она же за тебя хлопотала. Без пользы, правда, поначалу, а как дитя родила, он ей уступил. Так она мне сказывала.

– Хлопотать хлопотала, а в свою ближнюю думу не взяла.

– Ты, она сказывала, будто бы против венчания ее с государем был.

– Не будто бы, а в самом деле был. Только ни с кем не делился. Даже с тобой.

– Ой ли? Со мной, может, и нет, но откуда она прознала тогда?

– Не ведаю. Одно только скажу: Шуйские – самые злостные ее супротивники, а в ближней думе. Они ей еще удружат. Как пить дать – удружат. Пожалеет она, да поздно будет.

– Не накликай беды на Елену. Знаешь же, что подруги мы. А Шуйские – старшая ветвь Калитичей. Старшая! Им бы царствовать по праву. Иль Елена не знает этого? А наш род хоть и знатен, но не от Калиты. Иль Вельских возьми. Племянники. Глинский? Дядя. Так что, князь мой любимый, не носи обиду зряшную. Не позовет она тебя, памятуя о твоей неприязни к ней. Только и покидать двор тебе рискованно. Вдруг хватятся по нужде какой. Давай повременим немного.

Не вдруг, но смогла переупрямить супруга своего княгиня. Остался.

– Глядишь, права ты окажешься.

Увы, месяц миновал, за ним второй, никто о нем не вспомнил. Захочет, поедет на думу, не захочет – отсидится дома. И ничего. И сама Елена, и ее душка Овчина-Телепнев не жаловали его, да и Михаил Глинский, кому покойный Василий Иванович перед кончиной поручал дела семьи и государственные держать под своим оком, тоже словно забыл о князе Воротынском, не обременял его своим вниманием.

В Кремле тем временем творилось сколь непонятное, столь и жестокое. В темницу отправлен князь Андрей Шуйский, который прежде сидел за побег от государя в Дмитров к брату его князю Юрию. Помилован он был в день рождения наследника престола. Теперь же, как утверждали верхнедумные бояре, он вновь замыслил посадить на трон князя Юрия.

Следом за Андреем Шуйским в башне оказался и сам Юрий со всеми своими ближними боярами. Страх поселился в душах многих князей и бояр, особенно напуганы были близкие родственники покойного царя. Это понял князь Воротынский, когда к нему вдруг, нежданно-негаданно, пожаловал окольничий Иван Лятцкий. Ничего прямо тот не сказал, но намекнул, будто есть у Вельских мысль переметнуться в Литву. Не по совести, дескать, начала правление Елена. Все, что князь Овчина ей посоветует, она исполняет. Именем государя малолетнего Ивана.

Это, как понял князь Иван Воротынский, была вылазка перед сечей. И он не ошибся. Вконец обиженный тем, что его забыли, когда стали ополчать рать на весенне-летнее стояние на Оке, он покинул Москву. Убрался в свой удел. Подальше от грызущегося Кремля. Он не желал втягиваться в свару, но понимал: рано или поздно вынужден будет встать на чью-то сторону. Жизнь же в вотчине избавит его от этого вынужденного соучастия в дележе власти.

Еще одно обстоятельство существенно повлияло на его решение покинуть Москву – обстановка на границах удела, на границах России. Никифору лазутчики доносят, что и татары готовят целый тумен для набега, одно крыло которого пойдет на Литву, другое – на русские деревни и малые города; а Литва, в свою очередь, тоже намерена «прогуляться» по верхнеокским землям, для чего даже зовет атамана Дашковича. Тут, что называется, мечи острыми нужно держать, и ему, князю, грешно в такой момент отсиживаться в стольном граде, свалив все заботы по обороне удела на сына да на Никифора.

Все верно. Одного только не ведал князь Иван Воротынский, что в день его отъезда из Москвы в Литву сбежали князь Симеон Федорович Бельский со своими боярами и окольничий Лятцкий. Тот самый Лятцкий, который наведывался недавно в московскую усадьбу Воротынских.

Князь Овчина к Елене.

– Сдается мне, и князь Иван Воротынский с Вельскими в сговоре. Попытать бы.

– Сперва я сама с ним поговорю, потом решим, как поступить. Покличьте его.

Послали за кйязем Иваном. Вернулись посланцы без него. Доложили:

– Выехал в свой удел.

– Догнать бы и оковать, – предложил Елене князь Овчина но та возразила:

– Повременим. Оповести, князь Иван Федорович, серпуховского воеводу, пусть догляд установит за князьями Воротынскими. За отцом и сыновьями. Они уж не дети.

– Опрометчиво так поступать, моя царица. Не запамятовала небось, что главным воеводой речной рати назначен князь Иван Бельский?

– То сделала по твоему совету.

– Пусть так. Только не упрека ради я говорю. Думаю, а не снюхались ли Вельские и Воротынские? Если Воротынский переметнется, мы потеряем порубежный удел. Это – раз. Второе: его примеру вполне могут последовать князья Белевские и Одоевские.

– Погодим. Пошли и ты своих верных людей в речную рать. Особенно в Коломну. К главному воеводе. Ни одного его шага неверного не упусти.

На этом и порешили.

Знай обо всем этом князь Воротынский, тут же поспешил бы обратно в Москву, но он спокойно ехал в свой удел, обдумывая те меры, какие необходимы для защиты удела и рубежной земли русской, но, главное, горя нетерпением встретиться с сыном, загодя радуясь той встрече. Он пытался даже представить себе своего сына, княжича Михаила, в его воображении он рисовался крепкотелым, с пригожим лицом, как у княгини, и умным добрым взглядом – все, что прежде рассказывала княгиня об их первенце, он кратно преувеличивал, рисуя портрет сына.

Он не ошибся в своих ожиданиях. Княжич Михаил и впрямь предстал перед отцом не птенчиком, едва оперившимся, но – мужем. Сразу бросилось в глаза князю-отцу гибкое, тренированное тело не изнеженного баловня, а ратника. Взгляд острый, хотя и была смягчена эта острота слезами радости, застлавшими глаза юноши.

Поначалу Михаил, играя совсем взрослого воеводу, поклонился поясно отцу, но на малое время Хватило у него сил играть эту роль, не совладав с собой, он затем кинулся в объятья отца и прижался к его все еще могучей груди.

– Счастье-то какое Бог дал, – умиленно повторял князь-отец, прижимая к себе сына и похлопывая по тугой его спине. – Счастье-то какое!

Но нежность эта не могла быть долгой. Они – мужчины. Они – воеводы. Отец мягко отстранил сына, сказав:

– Ну, будет. Теперь, слава Богу, вместе.

Князь шагнул к Никифору Двужилу, который стоял в ожидании, когда на него обратит внимание государь его, поклонился низко, затем взволнованно заговорил:

– Я всегда верил в твою преданность моему дому, но то, что ты сделал для меня, я даже не могу оценить! – И он снова низко поклонился своему стремянному.

Настало время и Никифору степенить князя:

– Будет, воевода. Иль мы дети, в куклы играющие? Я поступал по чести. А коков твой сын в сече, сам поглядишь, тогда и скажешь свое окончательное слово.

– Знаю и без того – худу не научил. Но ты прав, не стоит уподобляться слезливым бабенкам, – голос его окреп, зазвучал командно: – Готовь дружину к встрече со мной. Славно она потрудилась без меня, хочу знатно ее наградить: каждому по новой кольчуге и по золотому рублю. А тебе, Никифор, и Сидору Шике – милость особая. Вдвое земли вам добавлю с селами и велю новые терема срубить. Каждому по чину. И вот еще что: младшего моего бери в обучение. Княгиня по слабости своей не пустила княжича Владимира к тебе, теперь наверстывать нужно упущенное.

– Постараюсь, князь. Завтра же начну.

Начать-то он – начал, а вот по-настоящему приобщить к ратному делу князя Владимира удалось Никифору Двужилу лишь через годы. События повернули в такое направление, о каком обычно говорят: «Не дай, Господи!»

Началось с того, что на одной из сторож, стоявших на засечной линии между Козельском и Воротынском, казаки-порубежники перехватили литовского вельможу, которого сопровождала внушительная охрана. До стычки дело не дошло лишь потому, что благородный гость сдержал своих телохранителей, а казакам сообщил:

– Мы с миром к князю Воротынскому посланы Сигизмундом.

Поверить казаки – поверили, но свою охрану учредили, хотя и негодовал вельможа. С великим шумом, таким образом, прибыл к князю Воротынскому польско-литовский посланец, хотя надлежало, по цели его визита, тайно появиться в княжеском дворце.

Шум литовцами был задуман с умыслом: князь вынужден будет учитывать факт огласки и скорее согласится на предложение, понимая, что в противном случае он все равно окажется под подозрением, а при умелой интриге в Кремле может быть обвинен в измене и даже казнен. Выбор у князя, таким образом, сужен до минимума.

Вельможа, представ пред князем Воротынским, заговорил, вовсе не заботясь о том, покинули ли палату приконвоировавшие его казаки.

– У меня, князь, письмо тебе от самого Сигизмунда, а меня твои люди конвоировали как преступника!

Князь Иван Воротынский, сразу поняв, какая угроза нависла над ним, ответил резко:

– Я присяжный одного повелителя – царя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича. Если твоему королю что-либо нужно, пусть шлет к нему послов. Письмо своего короля вези обратно!

Посланец, уже протянувший было князю пакет, подержал его, подержал, надеясь, видимо, что князь передумает, затем вернул его на прежнее место – в дорожную суму-калиту – и с явным сокрушением молвил:

– Выходит, окольничий Лятцкий солгал, сказавши, будто имел с тобой, князь, уговор? Несдобровать, значит, окольничему. Ой, несдобровать! Мой король не жалует лжецов.

Опешил князь Иван от такого нахальства, не вдруг нашелся, что сказать в ответ, литовский же посланед продолжал:

– Не стоит удивляться, князь. Тебе же хорошо известно, что князь Симеон Вельский и окольничий Иван Лятцкий присягнули моему королю.

Вот это – новость! У князя Ивана перехватило дыхание от столь дерзкой провокации литовцев, так удачно выбравших время для мести за то, что в свое время воротился он в свое исконное отечество, покинув Казимира. И не один. Уговорил и других князей ветви Черниговской. Приказал гневно:

– Взашей гоните! За рубеж удела моего! За рубеж России!

Не то решение принял князь. Ой, не то! Оковать бы посланца сигизмундова и свезти в Москву, к великой княгине Елене, но в горячке не подумал о последствиях сделанного опрометчивого шага.

На худой конец самому бы скакать в Москву. Но и этого князь не сделал. Думал, конечно, об этом, но тут некстати татарская сакма прорвалась через засечную линию, опередив на пару дней весть лазутчика. Обратный путь сакмы верный человек из степняков передал, оттого ее не выпустили. Сам князь повел дружину, чтобы отсечь путь отхода грабителям.

Сакму, как стало привычно княжеской дружине, казакам и стрельцам сторож, побили, награбленное татарами вернули хозяевам. Даже с лихвой. Ни одного татарского коня, ни одной сабли, ни одного доспеха, ни одного пленного татарина не взял себе князь, все раздал смердам, чтобы поскорее те встали на ноги, и это возвышало его в глазах подданных.

Гордясь удачей, князь Иван забыл даже о литовском посланце, но тут прискакал к нему вестовой от князя Ивана Вельского, главного воеводы речной рати. Уведомлял он Воротынского, что в самое скорое время поедет поглядеть, все ли ладно в полках, что стоят в крепостях по Оке, непременно тогда наведается и в его вотчину, просил поэтому не отлучаться из дома надолго.

Доволен князь Воротынский, что вспомнили о нем, велел Двужилу еще раз проверить самолично, все ли в полном порядке у дружины, чтобы комар носа не подточил, если задумает главный воевода догляд учинить; послал своих подручных на все сторожи, чтобы и там не углядел изъяну какого главный воевода, если соберется проверить, как идет порубежная служба – ждал, короче говоря, князя Ивана Вельского, как главного воеводу, а вышло совсем не то, к чему князь готовился.

Иван Вельский приехал к Воротынскому во дворец один, лишь с малой охраной. После традиционных взаимных поклонов, после представления Вельскому княжичей Михаила и Владимира и приглашения быть гостем в его доме, Вельский ответил Воротынскому:

– Недосуг, князь. Поговорим, уединившись, и – я в обратный путь.

Не смог скрыть разочарования князь Воротынский. Особенно тем, что даже с княжичами не хочет побеседовать главный воевода. Спросил недовольно:

– Иль помешают сыновья мои беседе? Сын мой Михаил уже дружину водит, литовцев и татар знатно бивал. Владимиру тоже воеводская стезя самой судьбой предназначена, коль мы порубежные князья.

– Ну, что ж, хочешь сынов позвать – зови.

– Спасибо. Только не обессудь, князь Иван, не стану я с тобой речи вести, пока не отобедаем, медку пенного по чарке-другой не осушим. Уважь хозяйку. Она старалась, чтобы гость остался доволен.

– И верно, хозяйку обижать негоже, – согласился князь Иван Вельский. – Прости, князь, что не подумал об этом. Времени у меня действительно – кот наплакал.

В дальнейшем все пошло, как и положено идти, когда в хлебосольном доме уважаемый гость: столы ломились от всякой всячины, кубками с пенным медом и фряжским вином обносила трапезующих сама хозяйка, меняя на каждый выход наряды (один краше другого); хотя и не терпелось узнать Ивану Воротынскому, с каким умыслом пожаловал главный воевода князь Вельский, а самому Вельскому тоже нужно было спешить, ни тот, ни другой не торопили время, всецело отдавая дань традициям гостеприимства. Особенно с удовольствием Иван Вельский целовал хозяйку, принимая из ее рук очередной кубок.

Потехе, однако же, час, а делу – время. Поклонился Вельский хозяйке низким поклоном, перекрестился на образа, висевшие в красном углу под лампадой, и попросил князя Воротынского:

– Веди в свои покои.

Когда они остались вчетвером, Иван Вельский сразу же заговорил о том, ради чего приехал. Не стал ходить вокруг да около.

– Известно ли тебе, князь, что князь Юрий Иванович Дмитровский, дядя государев, оклеветан Андреем Шуйским, и хотя клевета сия доказана, все же заточен Еленою?

– Ведомо. Я тогда в Москве жил.

– Известно ли тебе, князь, о беззаконной связи Елены с Овчиной?

– Слух доходил. Только с трудом верится в это. Она же – царица, а не шлюха.

– Шлюха! К тому же – жестокосердная. Князя Андрея Ивановича Старицкого, младшего дядю царя, тоже намерена оковать.

– Не сокрушусь. По его милости я сколько лет в темнице цепями звякал!

– Князя Михаила Глинского, кто восстает против Елениной связи с Овчиной, тоже грозится оковать!

– Предателю туда и дорога. Всех, у кого служил, предавал, а теперь в добродетель играет. К тому же, он – иноверец. Не верю я, что он искренне сменил папство на православие. Не верю!

– Ну а то, что в опале князья Оболенские, Пронский, Хованский, Полецкий, боярин Михаил Воронцов, разве не выказывает жестокого нрава Елены? Да и она тоже – иноверка.

– Верно. Не русских она кровей. И папистка в душе.

– А царь Иван Васильевич, сын ее, чьих он кровей? Палеологов и Глинских. Вот и прикинь, сподручно ли нам, князьям родовитым, шапки ломать перед бабой-иноверкой, перед сыном ее малолетним, тоже неведомо каких кровей? Будет ли он радетелем земли русской или своей гордыни ради самодержствовать, думать да гадать только остается.

– Что советуешь?

– Податься к Сигизмунду. Я к тебе с дружиной своей прибуду и – пошлем Елене письмо, что больше ей не присяжники.

Тихо стало в княжеском покое. Михаил и Владимир, молчавшие до этого от удивления от столь смелых речей, после такого откровенного предложения даже дышать перестали. Долго не отвечал Ивану Вельскому и сам князь Воротынский. Думал. Наконец вымолвил всего одно слово. Твердо:

– Нет!

– Ты, князь, сыновей спроси, прежде чем некать. Ты, князь самолично их будущее решаешь, не спросивши, мило ли им прозябать здесь, на порубежье, забытыми Еленой и боярами думными?

– Временщики Телепневы не вечны! – упрямо ответил князь Воротынский. – Россия – вечна.

– Думаешь, Шуйские или Глинские о тебе и князьях юных вспомнят? – продолжал Иван Вельский, словно не слышал последних слов о вечности России. – Не надейся. Шуйские себя государями видят по роду своему, а Глинские – прощелыги. Тоже своего не желают упустить или хоть чуток потесниться. Нас, Вельских, и то ни в грош не ставят, а Воротынские для них – пустое место. Им наплевать, что род ваш более знаменит, чем самих Глинских. Не упрямься, князь, а спроси сыновей, здесь ли им по душе, либо в Вильне блистать иль в самой Варшаве?

– Воля гостя, – без охоты, подчеркивая вынужденность совета с сыновьями, обратился к ним князь: – Вы все слышали, наследники мои, князья юные. Что скажете?

– Что ты, батюшка, сказал, то и мы повторим, – склонил русую свою голову княжич Михаил: – Мы – единое целое.

– Спасибо, сын! А ты что скажешь, Владимир?

– Повторю сказанное братом.

Князь Воротынский, довольный, развел руками.

– Не обессудь, князь Иван, за попусту потраченное тобой время, но слово наше твердо: под Сигизмунда не пойдем. У него тоже не мед, если в паписты не перекрестишься, а мы – православные, слава Богу, и честь державы нашей православной станем блюсти усердно. Здесь ли, на засечной черте, либо где в другом месте, куда государь пошлет. Доля княжеская – воеводить честно.