Текст книги "Забытый вальс"

Геннадий Бачериков
Забытый вальс

Все персонажи и события этой книги, за исключением некоторых исторических (к которым, несомненно, относится и г-н Мавроди), являются вымышленными, и автор не несет никакой ответственности перед лицами, нашедшими в этой книге то или иное случайное сходство с собой и событиями своей жизни.

«…Сказал я в сердце моем: „дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром“; но и это – суета!…»

Книга Екклесиаста или проповедника гл.2 1 Еккл. 8,15

Пролог
1994 год, март, Нью-Йорк

Кто-то, весь покрытый серой шерстью, с круглой шляпной болванкой вместо головы, тащил ее по узкому подземелью. Сзади их неумолимо настигала черная клубящаяся мгла, стремительно заполняющая проход, по которому они бежали. Впереди уже был виден выход с ярким пятном голубого неба, но стены подземелья начали сжиматься, и она боится не успеть, а серый вдруг остановился и крепко держит за руку, не дает ей бежать. Откуда-то в ее свободной руке вдруг возник крокетный молоток, она взмахнула им и ударила серого по шляпной болванке, которая неожиданно оказалась крокетным шаром. Шар покатился назад навстречу надвигающемуся черному мраку, и когда они соприкоснулись, там беспощадно и ярко вспыхнуло ревущее пламя. А в этом пламени горели они – мать, отец, брат, сестры и ее любимица, маленькая собачка Джемми. Они что-то кричали ей, Джемми лаяла, но все звуки поглощал стремительно приближающийся адский гул огня.

Асти проснулась посреди ночи, задыхающаяся и мокрая от пота. Всю жизнь, очень долгую жизнь, ее преследовал один и тот же кошмар, и всегда она просыпалась на одном том же месте, так ни разу и не решив для себя во сне, что же делать дальше, то ли вернуться и попытаться помочь, то ли бежать к выходу. Она тихонько окликнула сиделку, уютно пристроившуюся в старинном каминном кресле «с ушами». Та легко поднялась на ноги, как будто и не она только что тихонько посапывала во сне, и быстро подкатила к кровати столик со всеми необходимыми медицинскими причиндалами.

Да-да, именно причиндалами, – подумала Асти про себя, пока сиделка мерила ей давление, давала какие-то таблетки и поила водой из специальной кружечки с носиком для лежачих больных. Ей нравилось вспоминать старые русские слова, которые в России давно уже вышли из употребления. Она часто слушала радио из Москвы, а когда появилась такая возможность, то смотрела и телепередачи, каждый раз пытаясь уловить что-нибудь знакомое. Это удавалось редко, как правило, только если показывали Петербург. Мир вокруг стремительно менялся, она понимала это, но так и не привыкла ни к новым видам, ни к новым названиям «той» страны и «той» столицы – Советский Союз и Ленинград. Да оказалось, что и не надо было привыкать, уже несколько лет как, слава богу, вернулось все на свое место.

– Сколько же я там не была? – подумала она, попробовала про себя подсчитать и удивилась, получилось семьдесят три года, почти вся ее жизнь.

Она попыталась вспомнить, как покидала Россию. Ее, тогда совсем еще девочку, передавали друг другу незнакомые люди, имена и лица которых она уже позабыла. В памяти остались почему-то старая изба лесника, где при свете керосиновой лампы-трехлинейки, зажженной по случаю приезда гостей, было видно, как по потолку над печкой с сухим шорохом сновали десятки тараканов-прусаков, таща за собой длинные косые тени; рыбачий шалаш на берегу какого-то финского озера, где ее накормили замечательной ухой; патриархальная Швеция, которая после бурлящей России казалась заколдованным спящим царством. А потом цепочка оборвалась. В вечерних сумерках германская подводная лодка торпедировала корабль, на котором она с очередным провожатым плыла в Англию. Этот человек помог ей надеть пробковый спасательный жилет. Она провела в воде всю ночь, к утру разыгрались волны, и когда рассвело, поблизости никого и ничего уже не было видно. Ей повезло, этим же утром ее подобрал норвежский пароход, идущий в Соединенные Штаты. Самого плавания она не помнила, когда ее подняли из воды, она была без сознания, сказались пережитые потрясения и длительное пребывание в холодной воде. Она заболела, заболела жестоко, но и тут удача оказалась на ее стороне. На пароходе находился известный профессор-медик Гуннар Торвальдсен, который собирался открывать клинику в Нью-Йорке. Он сделал все, чтобы девочка выкарабкалась, но во время плавания она так и не пришла в сознание. Когда корабль прибыл в Нью-Йорк, Торвальдсен поместил ее в отдельную палату своей клиники. Столь горячее участие в ее судьбе в немалой степени было вызвано тем, что она очень походила на его дочку, утонувшую во время купания пять лет назад вместе с бросившейся спасать ее матерью. Когда эту девочку подняли на борт корабля, он чуть не потерял сознание от невыносимо реального ощущения, что море возвращает ему дочь.

Жизнь безымянной пациентки несколько месяцев висела на волоске. Она то приходила в себя, то снова проваливалась в тяжелый мрак болезни, но даже в минуты просветления она не могла сказать ни одного слова, ни врачам, ни неотступно находившейся при ней сиделке. Приглашенный для консультации один из лучших невропатологов Нью-Йорка после тщательного обследования сделал заключение, что пациентка, видимо, перенесла воспаление мозга, и, возможно, ей придется во многом начинать жизнь сначала – учиться ходить, говорить, читать.

Окончательно она пришла в себя уже в январе. За окном в угасающем свете дня тихо падал снег. Она осмотрелась вокруг. Стены и потолок небольшой комнаты окрашены в салатовый цвет. Все предметы, находившиеся в комнате казались знакомы, но была в них какая-то неуловимая странность, отчего возникало пугающее ощущение одиночества, хотя рядом неотступно кто-нибудь да находился. Мысли в голове путались, перескакивали с одного на другое, и ей никак не удавалось подчинить их себе. Она твердо знала только, что ей надо вспомнить что-то очень важное, и тогда все встанет на свои места.

Находящиеся при ней сиделки и регулярно осматривавшие ее врачи пытались говорить с ней, но она не делала никаких попыток ответить кому-либо, или хотя бы жестом показать, что она понимает обращенные к ней слова. Для очередной консультации был приглашен сам доктор Фрейд, известнейший психиатр, посетивший в то время Нью-Йорк. Он провел с ней несколько часов, наблюдая и проводя различные тесты. В конце дня он встретился с профессором Торвальдсеном и, задумчиво постукивая пенсне в золотой оправе по бархатному подлокотнику кресла, сказал, что случай уникальный, и он мог бы классифицировать его как «приобретенный аутизм». Профессору Торвальдсену несомненно, известно, что при крайних случаях аутизма больной погружен в себя, и, практически, ни с кем не вступает в контакт. На осторожный вопрос профессора относительно прогноза доктор Фрейд так же осторожно отметил, что, прежде всего пациентку следует привести в надлежащее физическое состояние, а потом так же осторожно добавил, что, возможно, могло бы помочь сильное нервное потрясение, аналогичное тому, которое привело к болезни. Однако благоприятного исхода в этом случае может и не быть.

Через три месяца, благодаря усилиям врачей и массажиста девочка уже много гуляла по примыкающему к клинике саду в сопровождении сиделки, которая, следуя инструкциям профессора, не отступала от нее ни на шаг. Однако прогресса в ее психическом состоянии почти не наблюдалось. Торвальдсен перевез ее в свой загородный дом на Лонг-Айленде. Для себя он уже решил, что она будет его приемной дочерью, что бы ни случилось с ней впоследствии.

В один из жарких августовских дней восемнадцатого года во время прогулки сиделка вдруг почувствовала себя очень плохо. Она успела довести девочку до дома и прямо в вестибюле потеряла сознание. В наступившей суматохе никто из прислуги не заметил, что девочка отправилась бродить по дому. Нечаянно она попала в кабинет доктора Торвальдсена, где ее и нашли час спустя в полубессознательном лихорадочном состоянии лежащей на полу и сжимающей в руках скомканную газету, которую доктор имел обыкновение прочитывать, вернувшись из больницы. На первой странице газеты была помещена фотография одного из самых больших трансатлантических судов – «Королевы Элизабет», фотографии известных людей, плывших на ней, и кричащий заголовок, напечатанный огромными буквами, извещал о том, что судно два дня назад торпедировала германская подлодка, но большую часть пассажиров и экипажа удалось спасти. Сочли, что это сообщение и послужило причиной инцидента с подопечной профессора. Никто не обратил внимания, что ниже в одной из небольших заметок сообщалось, что в далекой России вместе с женой и всеми детьми, был расстрелян последний русский царь, Николай Второй.

Уже к вечеру девочка пришла в себя, и Торвальдсен, вернувшийся к тому времени домой, к неописуемой своей радости заметил, что она улыбается ему и пытается что-то сказать. Наклонившись к ней, он с трудом расслышал обращенный к нему вопрос на английском, – Кто я?

– Я не знаю, мы нашли тебя в море, на тебе был спасательный жилет, поблизости никого больше не было. Ты помнишь, откуда ты плыла?

– Нет.

– Может, ты помнишь, как тебя зовут?

– …Асти… мне кажется, что меня зовут Асти, – с некоторой заминкой ответила девочка.

Профессор готов был поклясться, что она сказала неправду, и на самом деле ее зовут не так, и она сама придумала это имя, но промолчал. Больше о своем прошлом Асти ничего не помнила или не хотела вспоминать, как думал иногда про себя профессор. Несмотря на вроде бы имеющуюся частичную амнезию, она великолепно говорила по-немецки и по-французски, чуть хуже по-английски, но последнее было быстро наверстано. Так у доктора Торвальдсена появилась дочь – Асти Торвальдсен. Через два года она вышла замуж за одного из ассистентов профессора, и сейчас, в конце двадцатого века, являлась главой большого американского семейства, включавшего уже и ее правнуков.

Торвальдсен после смерти оставил ей целую медицинскую империю, состоящую из клиники, фармацевтического производства и сети аптек в крупнейших городах страны. Асти предоставила распоряжаться всем этим сначала мужу, а потом сыну, которые упорным трудом создали за эти годы один из крупнейших фармакологических концернов. Сама же она занималась благотворительной деятельностью, основав фонд, помогавший начинающим актерам и художникам.

Дети, внуки и правнуки, каждый по-своему, любили ее. И она, по мере сил, которых, к сожалению, в последнее время становилось все меньше и меньше, отвечала им ровным и постоянным вниманием и заботой. Каждый из них в свое время находил место в семейной империи и вносил свой вклад в благосостояние семейства. Асти часто сравнивала их с цветами на альпийской горке, у каждого свое строго отведенное место, каждый по отдельности, может быть, не так уж и хорош, но все вместе они образуют замечательный цветник. Но было одно исключение на фоне всеобщей благостности, внук Билли – этакий чертополох, выросший вдруг на унавоженной семейным капиталом клумбе. Его с детства интересовала только математика. После школы он без труда получил стипендию и поступил, вопреки уговорам глав семейного клана, в знаменитый Калтех – Калифорнийский технологический институт, находившийся на противоположном конце страны. Отец пригрозил оставить его без какой-либо материальной помощи, что и сделал вскоре, но на Билли это не подействовало. Однако институт он не закончил, так как будучи на третьем курсе организовал компьютерную фирму и вместо учебы целиком погрузился в ее дела. К началу девяностых эта фирма по доходам уже не уступала фармацевтическому бизнесу семьи, а портреты Билли не сходили со страниц печатных изданий и экранов телевизоров. Асти так и не поняла, почему компьютеры стали вдруг так сильно нужны людям, если раньше спокойно обходились без них. Она считала их усовершенствованной пишущей машинкой, да еще детской игрушкой, но очень гордилась успехами внука. Кроме того, их объединяла общая тайна, которую она так и не решилась открыть никому, кроме него. Как-то раз, когда ему было пять лет, и его отец с семьей летом приехал к Асти на week-end, Билли изрядно расшалился перед сном, и она сама укладывала его спать. Он попросил бабушку рассказать что-нибудь интересное, пообещав после этого немедленно уснуть. И она рассказала ему историю про принцессу, долго-долго ждавшую свой первый бал. Когда ей было семь лет, один музыкант написал и подарил ей вальс, который должен был исполняться только для нее на балу в честь шестнадцатилетия принцессы, а мама-королева тогда же пообещала разрешить ей одеть свои самые красивые драгоценности в этот день. Но еще до наступления этой даты королевство захватила темная сила, одной только принцессе удалось бежать, да и то она чуть не утонула вместе с пароходом. Билли, неоднократно слышавший историю чудесного спасения бабушки, тут же сделал вывод, что бабушка и есть та самая принцесса, но она сказала, что это страшный секрет, и Билли торжественно поклялся, положив руку на Библию, что никому об этом не расскажет. Так вот и возникла объединившая их тайна.

Ей самой иногда уже начинало казаться, что она придумала эту историю во время болезни или после того, как увидела ту газету, которая так помогла ей в начале ее жизни. Уже много лет спустя, она заказала в библиотеке конгресса копию этого номера «The New York Times» и, оставаясь одна, часто ее перечитывала, как бы пытаясь опять почувствовать то время и те ощущения, чтобы самой утвердиться в том, что та жизнь в России – это реальность, а не плод больного воображения.

А недавно, когда Асти почувствовала себя совсем плохо, она позвонила Билли и велела ему срочно приехать. Во время встречи она дала ему ключ от секретера и попросила принести лежащую там газету. Трясущимся пальцем показала на фотографию.

– Помнишь ту историю про вальс для принцессы? Видишь, это я.

– Так это все-таки правда?

– А ты разве сомневался? Мне казалось, ты сразу поверил.

– Ну, да…когда был маленьким. А после, если честно, я старался даже не думать об этом. Да и успел убедиться на своем опыте, что чудес не бывает. А как получилось, что здесь пишут о твоей гибели?

И тогда она дрожащим старческим голосом, останавливаясь, чтобы передохнуть и попить, рассказала ему все.

Глава 1
1994 год, поезд Иркутск-Москва, понедельник, 11 июля

– Киров через полчаса, два часа опоздания! – прошла по коридору спального вагона проводница.

До Москвы оставалось двенадцать часов езды. Поезд, наклоняясь на повороте, мчался вдоль высокого берега реки. В купе сидели двое. Невысокий поджарый мужчина лет шестидесяти, с выбритой загорелой головой, до предела отодвинул оконную занавеску правой рукой, на запястье которой был наколот штык [1]1
  Старейший символ воровского мира. Символизировал угрозу, предостережение, силу.


[Закрыть], и внимательно вглядывался вдаль, где далеко за заливными лугами низкого берега реки угадывались искаженные маревом теплого воздуха серо-голубые призрачные контуры далекого города.

– Что, Вальтер, никак уже Москву высматриваешь? – с усмешкой спросил его спутник, крепкий широкоплечий парень в адидасовском спортивном костюме, тоже бритый наголо.

– Ты, Шнур, жизни еще не видел, перед прокурором острить будешь. Видишь, вон за рекой, вдали трубы дымят? Это городок такой, Кирово-Чепецк называется. Я там, в начале шестидесятых срок мотал, вроде как химкомбинат строили. Я-то, сам понимаешь, не работал, в отказе был. Но это не интересно, интереснее другое. В нашем бараке сам Эдик Стрельцов шконку давил. Ты хоть знаешь, кто это такой?

– Ну, Вальтер, ты уж меня совсем за лоха держишь. Футболист он был известный, за «Торпедо» играл. У «Торпедо» стадион имени Стрельцова называется.

– За «Торпедо»… Да он тогда не хуже Пеле играл! Если бы в пятьдесят восьмом вместо тюрьмы на чемпионат мира попал, еще неизвестно, кого бы лучшим футболистом признали, его или Пеле.

– Загадала бабушка после обеда посрать, да пообедать не пришлось. Чего ж он так? Ведь если по-нашему считать, он в авторитетах был, а форшманулся как фраер?

– Шерше ля фам, как говорят французы.

– Чего, чего?

– Баба его подвела. Вроде как по обоюдному согласию все было, а она на следующий день ментам накатила, ну Эдик и попух, да еще Огонька с ним как подельника из футбола выкинули.

А это кто такой?

– Огоньков – защитник был такой, тоже за сборную играл. Ну, его-то никто сейчас не помнит, а Стрелец, как откинулся, еще поиграл. Был даже лучшим футболистом Союза за сезон признан, но в сборную так и не взяли. А жаль, наши тогда на чемпионате мира четвертыми стали, а играл бы Стрельцов, может и в финал попали бы. Да что говорить, дела давно минувших дней.

– Ну и как ему торчалось?

– Сам знаешь, сидеть за мохнатую не в масть, но Эдика не трогали. А я раз ему десять банок тушенки проспорил.

– Как это?

– Ну, он сказал как-то, что в «девятку» и в сапогах пробьет, мы все тогда в кирзе ходили.

– И как, попал?

– Да ворот-то не было. Я поставил ведро с водой на леса. Мячик детский взяли, резиновый, но большой. Помнишь, «Наша Таня громко плачет…», хотя откуда тебе… Ну, он метров с двенадцати как дал, ведро опрокинул, мячик напополам.

– Да, вот она судьба. Все ведь у парня было, бабки, шалашовки, в авторитетах ходил. А какая-то чувиха весь фарт срубила.

– Ладно, отвлеклись мы что-то, подъезжаем уже к Кирову. Тут стоянка пятнадцать минут, сбегай на телеграф на вокзале. Там на твое имя до востребования телеграмму должны отбить. Мне решить надо, то ли я сразу в Ленинград махну, то ли в Москве осяду.

Шнур вернулся через десять минут, подал Вальтеру телеграмму. Тот прочитал вслух, – последнее место жительства – Москва.

– Ну, вот и решилось, оседаем в Москве. Сходи в восьмой вагон, где радиоузел, дай бабла и отправь телеграмму Чингизу, пусть хату готовит и завтра встречает.

Глава 2
1994 год, Москва, понедельник, 11 июля

С утра небо подернулось серой пеленой низких облаков, и зарядил мелкий дождик. После тридцатиградусной жары, которая стояла всю первую июльскую неделю, это было даже приятно, но Николай Денин, высокий крепкий парень, двадцати семи лет от роду, программист по профессии и хакер по призванию, не замечал ни дождя, ни прохлады. Он быстро шел по Новослободской улице и уже пять минут безуспешно искал и никак не мог найти туалет.

Вчера на даче у однокашника и хорошего приятеля, Вовки Казаковцева устроен был легкий пикничок с шашлыками, пивопитием и двумя милыми воспитательницами из выездного детского садика, который на лето располагался в близлежащих окрестностях. Вовка говорил, что дамы знакомы ему не первый год, вел себя он вначале одинаково раскованно с обеими, поэтому Николай не сразу определил, с какой из них ему приятелем предназначено устанавливать более близкое знакомство. Ему вообще-то сразу понравилась Люда, брюнетка с вьющимися длинными, до плеч волосами и светло-серыми глазами, сочетание для большинства мужиков просто убойное. Как оказалось, Володька не имел ничего против, он усердно ухаживал за смешливой кареглазой фигуристой хохлушкой Оксаной, которая в результате и осталась с ним на даче. А Николай пошел провожать Люду до территории детского сада, ей надо было, как она сказала, подменить ночную нянечку, к которой приехал муж. Да и как-то не подавала она никаких намеков на возможность перевода отношений в другую плоскость в первый же вечер. По дороге в процессе легкого трепа выяснилось, что у Оксаны с Володькой еще в прошлом году прошелестел легкий летний роман. Потом разговор как-то затих. В траве возле тропинки, по которой они шли, безостановочно стрекотали кузнечики, в ближнем перелеске кричала ночная птица. Ночь была теплой, и хотя безлунной, но безоблачной, поэтому было почти светло.

Ворота в заборе, окружавшем территорию лагеря, закрывались в десять вечера. Зная это, Люда сразу направилась к заветной дырке, которая существовала в заборе, наверное, с момента его постройки. Расстались они без излишних церемоний, – пожелали друг другу спокойной ночи, Николай отодвинул и придержал две полуоторванных доски, Люда легко скользнула в образовавшуюся щель, как проструилась. Тут на Николая что-то накатило, он окликнул ее и, просунув голову в щель в заборе, поинтересовался, не согласится ли она встретиться с ним в следующие выходные, и сказал, что передаст с Оксаной номер своего рабочего телефона. Люда рассмеявшись спросила, не с головой ли профессора Доуэля она имеет дело, но согласилась, пообещала позвонить в четверг и, еще раз пожелав друг другу спокойной ночи, они разошлись.

Пройдя полдороги до дачи, Николай понял, что пива было выпито много. Он остановился, дернул молнию на джинсах и окропил серебристую в свете еще не угасшей вечерней зари траву. Как всегда после этого наступила легкость и какое-то успокоение, и всю оставшуюся часть дороги он неотступно думал о Люде. Он был холост, периодически у него возникали романы той или иной степени сложности и длительности. В прошлом году он даже чуть было не женился, но когда дело подошло уже к обсуждению места проведения медового месяца (а в качестве возможных вариантов рассматривались Венеция и Париж – зарабатывал он неплохо), Николай из случайного разговора узнал, что у невесты есть также альтернативный вариант и для него самого. Он тогда вспылил в разговоре с ней, разругался вдрызг, и в должность мужа его невесты вступил запасной жених. Николай неделю ходил в состоянии мутной злости на весь белый свет. Но все как-то на удивление быстро затянулось и заросло, и, встретив ее случайно через пару месяцев на дне рождения у общих знакомых, он даже, в шутовской правда форме, пожелал ей счастливой семейной жизни и кучу детишек, на что она в ответ ехидно пожелала ему кучу жен. Любви тут, пожалуй, и не было, была попытка устроить жизнь, стать в общее русло, наконец, обзавестись детьми. В последнее время Николай почему-то все чаще думал о сыне, о том, как они вместе будут строить модели самолетов, как будут ходить в походы, как научит его постоять за себя, у самого Николая был первый разряд по самбо, и, наконец, просто станут друзьями.

А любовь у него была, но вот об этом он старался не думать. Если бы можно, он бы стер кусок памяти, в котором хранились эти воспоминания.

Сразу после университета его на два года призвали в армию лейтенантом. Там ему относительно повезло, служить пришлось в городке Мирный, который располагался возле космодрома Плесецк, и попал он в отдел новой техники, куда только-только пришли, пожалуй, чуть ли не первые в Союзе айбиэмовские эйтишные персоналки. Он сидел за компьютером не только в рабочие часы, но и большую часть свободного времени, часто даже и в выходные, вследствие чего быстро стал самым знающим специалистом отдела.

А потом приехала она, Нина. Ее мужа, на десять лет старше ее, перевели сюда с Байконура с повышением, по слухам он резво шел в гору. У них были двое детей, мальчики-погодки двух и трех лет. Нине, в отличие от большинства офицерских жен, повезло, она закончила мехмат и смогла устроиться по специальности – программисткой. Так она тоже попала в отдел новой техники.

Увидев ее в первый раз, все мужики отдела, что называется, сделали стойку. Ее нельзя было назвать красавицей, но как выразился большой знаток и ценитель поэзии и женщин майор Харченко, «она неизъяснимой прелести полна». Однако кроме внешних достоинств Нина оказалась еще и умницей, так что через месяц уже консультировала все возрастающий отряд пользователей персоналок, которые отдел новой техники ставил на различных объектах космодрома. Поскольку Николай, несмотря на свое лейтенантское звание и статус двухгодичника, считался в отделе настоящим компьютерным гуру, то Нина часто обращалась к нему по тем или иным делам. Она вроде бы как-то даже и не замечала, что лейтенант Денин при общении с ней становится подобен компьютеру – на вопросы по технике отвечает ясно и четко, а при малейшей попытке с ее стороны поговорить о чем-нибудь, не имеющем отношения к работе, становится односложен в ответах, на глазах мрачнеет и ищет любой повод, чтобы закончить разговор и куда-нибудь уйти. Как-то после работы он играл с Харченко на биллиарде в офицерском клубе, и мудрый майор в промежутке между партиями заметил ему,

– Коля, у меня создалось впечатление, что наша Нина на тебя глаз положила, да и ты к ней неравнодушен.

У Николая в этот момент радостно дрогнуло сердце, и он скиксовал при разбое пирамиды, чего с ним отродясь не случалось, играл он почти наравне с Харченко, который считался одним из лучших игроков в клубе. Однако безжалостный майор продолжил,

– Но ведешь ты себя правильно, упаси тебя бог хоть на миллиметр к ней приблизиться. Муж ее, по слухам, крутенек. Армия, Коля, может человека в бараний рог скрутить и растоптать, так что потом и на гражданке сам себе мил не будешь. И девке жизнь испортишь, а у нее двое пацанов.

Может быть, все само собой и затихло, без каких-либо последствий, но для конструкторского отдела через подставной гражданский НИИ у американской фирмы закуплена была система автоматизированного проектирования радиоэлектронной аппаратуры, и группа специалистов направилась в Москву для ее освоения. Задачей Николая и Нины была установка системы у конструкторов, поэтому они ехали только на неделю, чтобы познакомиться с процессом инсталляции. Перед отъездом в первом отделе всех усердно муштровали полдня, объясняя, чего можно и чего нельзя в общении с иностранцами, и заставили, под конец, выучить легенду, согласно которой они представляли телевизионный завод.

Лекции и практические занятия в Москве вели американцы, а в качестве переводчика, как оказалось, выступал тот самый однокашник Володька Казаковцев, на дачу которого он сейчас возвращался. А тогда, после лекций они решили заскочить в «Арагви», дабы отметить встречу, и Володька, всегда легкий в отношениях с женщинами, моментально уговорил Нину пойти с ними, да она, кажется, и сама была этому рада.

За столом Володька хохмил, рассказывал всевозможные истории из их бывшей студенческой жизни, всячески раздувая при этом роль, которую в них играл Николай. Пару раз он пригласил Нину потанцевать. Когда та вышла на пять минут, он тут же придвинулся к Николаю, поскольку громкая музыка мешала разговаривать.

– Коля, я тебя не понимаю. Такая женщина, и судя по всему, неровно к тебе дышит, а ты как дуб-отшельник дистанцию держишь.

– У нее, между прочим, муж и двое маленьких детей.

– Ого, брат, ты, как я понимаю, серьезно на нее запал. Ну, что ж, благородство, самопожертвование и все такое прочее, понимаю и уважаю, но ей богу жаль, тем более, что в той жизни она, похоже, не слишком счастлива.

После ресторана приятель быстро покинул их, сославшись на необходимость зайти куда-то, а Николай и Нина пошли вниз по Тверской. Начался мелкий сентябрьский дождик, Николай открыл зонт, и Нина, взяв его под руку, тесно прижалась к нему. Мысли у Николая путались, и он молчал, боясь разрушить эту нечаянно установившуюся между ними близость. Они свернули в какой-то переулок. Здесь, в стороне от живущей бурной ночной жизнью Тверской, было тихо и безлюдно. Нина вдруг остановилась, повернулась к Николаю, положила ему руки на плечи и приникла к нему. Он, машинально прикрывая обоих зонтиком от дождя, обнял ее свободной рукой и почувствовал, как мелко трясется ее спина под ладонью. Плачет, понял он.

– Ты что, Нина, что случилось? – тихо спросил он.

– Я так больше не могу, – всхлипывая, прошептала она, и всхлипы лавиной переросли в бурные рыдания, сотрясавшие все ее тело. Буря эта пронеслась и улеглась быстро, они пошли дальше, и Нина, по-прежнему всхлипывая, заговорила. Говорила она торопливо, временами бессвязно, перескакивая с одного на другое, как будто боялась, что этот момент больше не повторится, и надо успеть сейчас выложить все, что тяжелым грузом лежало на душе.

История ее оказалась проста и стара как мир, но легче от этого не было. Мать отказалась от нее после родов, выросла она в Новосибирске в детдоме. Окончив школу с медалью, поступила на мехмат местного университета. По распределению попала на Байконур. Как же – космос, романтика! На поверку романтика обернулась пыльным, продуваемым всеми ветрами панельным городком, который назывался просто и незамысловато – Ленинск. Вокруг на сотни километров простиралась голая степь со скудной пожухлой от палящего солнца растительностью. Лишь на несколько недель в году по весне степь становилась маняще красивой, когда она представляла собой море цветов. Тогда хотелось брести по ней куда-то за горизонт или повалиться в эти цветы, раскинув руки. Но вот этого-то как раз делать и не рекомендовалось. Именно в это время наступал брачный период у змей, и это были не какие-то жалкие российские гадюки размером с пасхальную вербную веточку, а кобра и гюрза толщиной в человеческую руку, укус которых, особенно весной, почти гарантировал смерть. Увидев однажды такую метрах в пяти от себя, Нина зареклась гулять по степи.

О романтике напоминали только запуски ракет на космодроме. Тогда из степи накатывал далекий, постепенно замирающий рокот, от которого дрожали стекла в окнах. Небо, особенно, если это происходило ночью, озарялось ярким дрожащим светом, и очередное «изделие» устремлялось покорять Вселенную. Однако и этот кусочек романтики преподнес однажды неприятный сюрприз, когда ракета взорвалась, едва оторвавшись от стартового стола. В связи с неудачным направлением ветра, который гнал огромное ядовитое облако к городу, объявили тревогу. К счастью все обошлось, а вдобавок неправильный ветер этот принес в Ленинск бравого подполковника космических войск, помощника одного из генералов, присланных заменить кое-кого из проштрафившегося руководства космодрома. Подполковник Романов был молод, умен, спортивен и недавно разведен. С Ниной он столкнулся, в прямом смысле этого слова, в фойе местного кинотеатра, когда она отходила от стойки буфета, держа в руках чашку кофе и тарелочку с пирожными. В результате пирожные оказались на полу, но взамен через два месяца Нине были предложены рука и сердце. Казалось, что сбывается главная мечта ее жизни. Сколько она себя помнила, все игры и разговоры с подружками в детдоме, особенно после отбоя, сводились к тому сказочному будущему, которое обязательно наступит когда-то. Сначала у всех это была мама, которая, конечно, скоро найдется, и тогда все будет хорошо. Потом место мамы, которая так и не пришла, занял Он, самый лучший, красивый, и чтобы обязательно носил на руках. Им всем хотелось любви, дома, семьи, и вот все это, казалось, лежало у ее ног. Конечно, она согласилась, почти не раздумывая, и, мечта, как казалось, начала сбываться. Квартиру в Ленинске им дали сразу же после свадьбы. Через десять месяцев родился первый сын, а еще через год – второй. Было тяжело управляться с обоими, хорошо, помогала пожилая соседка, жившая в соседней квартире. Но как раз в это же время пришло осознание того, что муж оказался совсем не тем человеком, которого, она видела в своих мечтах. Его в первую очередь заботила карьера, он твердо решил для себя, что станет генералом до сорока лет, и делал для этого все. У него не было друзей, потому что общался он только с нужными людьми. Для того, чтобы достичь цели, он должен был быть в хорошей физической форме, и он четыре раза в неделю занимался гиревым спортом. Что бы ни случалось в семье, на первом месте должны были быть его интересы. Он считал, что у него должна быть лучшая жена и лучшие дети. Но это они должны были быть для него, а не наоборот. Вдобавок ко всему он был патологически ревнив. Ей с трудом удалось отвоевать право пойти на работу, когда его перевели в Плесецк, да и то только потому, что удалось найти замечательную няню, которую им порекомендовал непосредственный начальник ее мужа. Он же уговорил его отпустить ее в Москву.