Текст книги "Бесстыдница"

– Ну, хватит, Мерри. Это уже не смешно.

– Я говорю правду. Клянусь вам.

– Хорошо. Мерри. Я понимаю. Желаю тебе как следует повеселиться на этих похоронах. Завтра увидимся.

И она повесила трубку. Мерри даже не успела сказать, что больше не придет в театр и что ее отчима и вправду убил страус. Ничего, она пошлет этой вредной дамочке некролог, когда его напечатает одна из лос-анджелесских газет. Или журнал «Вэрайти». Это будет сладкая месть. Мерри представила себе, как вытянется физиономия продюсерши, когда она прочтет некролог и вспомнит об этом разговоре. Мерри с трудом удержалась от смеха.

Похороны действительно вылились в нечто забавное. Вычурные, показушные – Гарри Новотны других бы и не пожелал. А впрочем, возможно, он сам и успел распорядиться обо всем, прежде чем умереть. Мерри, во всяком случае, хотелось так думать. Ведь не могла же ее матушка замыслить такое. Верно, недостатков у Элейн хоть пруд пруди, но на такую пошлость даже она не способна, думала Мерри. Апофеозом похоронной церемонии стал выпуск в небо целой стаи голубей, что, по замыслу организаторов, символизировало расставание бессмертной души Гарри Новотны с бренным телом, – никто не подумал, насколько это неудачно сочеталось с тем, как погиб Гарри, забитый мощными ногами страуса. Среди пришедших проводить дрессировщика в последний путь послышались испуганные восклицания. Затем Мерри, Лион и Элейн забрались в огромный «кадиллак», за которым вереница автомобилей потянулась от кладбищенской часовни к месту захоронения.

Возле могилы еще некоторое время продолжали возносить молитвы, но Мерри слушала их вполуха, то и дело поглядывая на верхушки деревьев, где сквозь листву виднелись голубиные головки. Интересно, подумала Мерри, рассадят ли этих голубков снова по клеткам, чтобы потом выпустить еще на чьих-нибудь похоронах. На многих похоронах. Все это было настолько нелепо и настолько трогательно, что Мерри даже позабыла, насколько не любила своего усопшего отчима. Больше он уже никого не обидит. Мерри казалось удивительным то, что Новотны для кого-то что-то значил.

И тем не менее Элейн плакала. Не навзрыд и не горько, а скорее сдержанно всхлипывала. Возможно, она не так уж и любила Гарри, подумала Мерри, и теперь терзалась угрызениями совести. Трудно сказать. Мерри и сама чувствовала себя виноватой из-за того, что думала так возле свежевырытой могилы. Ужасно, что на похоронах так интересно. Впрочем, это, наверно, потому, что ей еще никогда не приходилось на них присутствовать.

После похорон Мерри решила, что задержится в Лос-Анджелесе до начала учебного года. Она надеялась, что за три недели, оставшихся до ее отъезда в Скидмор, мать уже оправится от горя. Элейн, конечно, не была ей настоящей матерью, но ведь и сама Мерри не соответствовала идеалу настоящей дочери. Что ж, по крайней мере, она скрасит матери одиночество хотя бы в эти трудные дни.

В последующие несколько дней Мерри пыталась делать все, чтобы помочь матери привыкнуть к жизни без Гарри. Она предлагала ей погулять вдвоем по пляжу, покататься на машине по пустыне. Но Элейн отказывалась, предпочитая упиваться собственным горем. Облаченная во все черное, даже в самые жаркие дни, она не выходила из гостиной, без конца повторяя, каким замечательным человеком был Гарри Новотны.

Мерри довольно быстро начала тяготиться материнским обществом, а бесконечные разговоры о покойном отчиме нагоняли на нее тоску и уныние. Все заботы по дому свалились на ее плечи, а тут еще приходилось ублажать и нескончаемую вереницу гостей, приходивших выразить соболезнование вдове Гарри. Мерри страшно устала, но решила, что так обычно и бывает после кончины главного кормильца.

Отвлекалась она только в обществе Лиона. Мальчику уже исполнилось тринадцать – застенчивый, угловатый подросток, он вдруг порой блистал неожиданными шутками, забавлявшими Мерри. Между братом и сестрой установилось такое взаимопонимание, что оба одинаково воспринимали наигранность и фальшь непрекращающихся стенаний Элейн о славном человеке, по которому она носила траур. Уж кому, как не Лиону, было знать, каким на самом деле человеком и отцом был Гарри, который в последние годы вообще превратился в глумливого пропойцу. А уж на Элейн в последние лет пять он вообще внимания не обращал.

Впрочем, все бы это Мерри перенесла, если бы не три «гарпии», которые каждый вечер приходили вместе или поодиночке, чтобы поплакать и помолиться вместе с Элейн. Мать почему-то замыкалась в себе, как только Мерри заводила разговор об этих женщинах, а настаивать Мерри по понятным причинам не могла, да и не собиралась. Однако как-то вечером, когда «гарпии» ушли, Элейн случайно проговорилась, спросив Мерри:

– А ты веришь в загробную жизнь?

– Не знаю, мама, – ответила Мерри, намеренно покривив душой. Она начисто отрицала существование загробной жизни.

– А она есть, – заявила Элейн тоном, не допускающим возражений, и вместе с тем так спокойно, словно сообщила Мерри, что сегодня четверг.

Мерри не ответила, но на следующий вечер, когда «гарпии» собрались, вышла из гостиной и, затаившись на лестнице, подслушала их беседу. После нескольких ничего не значащих фраз одна из женщин спросила:

– Ты помолишься вместе с нами, сестра?

Мерри услышала шелест платьев – преклонив колени, женщины невнятно забормотали, вознося молитву. Не в силах этого вынести Мерри убежала в свою комнату.

Она поняла, что вовсе не нужна матери. И еще решила, что не станет потакать матери и ее бредовым фантазиям, а кроме этого Элейн явно ни в чем больше не нуждалась. Оставаться дальше в этом доме, наблюдая за медленным скатыванием матери к средневековому мракобесию, было для Мерри невыносимо. Но куда ей податься? До начала семестра в Скидморе нужно было как-то убить еще целых две недели. Не могла же она так рано заявиться в Саратогу-Спрингс, словно бездомная сирота. Она была уже слишком взрослой, чтобы бесцеремонно нагрянуть к Джаггерсам, но недостаточно взрослой, чтобы снять номер в гостинице и скоротать оставшееся время там. Хелен Фарнэм еще отдыхала в Европе, откуда собиралась вернуться лишь за два дня до начала семестра в Радклиффском колледже. А Мередит Хаусман находился в Испании на съемках «Нерона».

Фотография отца, которую Мерри повесила над своей кроватью в Кейп-Коде, сослужила свою службу, сумев не только поддержать ее гнев, но и возбудить любопытство. Ведь она почти ничего не знала о жизни отца и уж совсем ничего не знала о своих предках. Кроме того, что ее бабушка до сих пор жива. И живет где-то в Монтане, Возможно, жива еще и прабабушка.

В конце концов, методом исключения Мерри решила, что поедет в Монтану. Чем больше Мерри потом думала, тем более привлекательной казалась ей эта поездка. Впрочем, она прекрасно понимала, что не может свалиться туда как снег на голову, без предупреждения. Насколько она знала, Мередита выгнали из дома, лишив семьи, родовых уз и наследства. Мередит никогда даже не заговаривал о своих родителях. А что о нем сейчас думают? Какой прием ее ждет?

Мерри решила, что должна посоветоваться с Сэмом Джаггерсом. Она зашла в спальню Элейн, плотно прикрыла дверь и позвонила в Нью-Йорк.

– Здравствуйте, мистер Джаггерс, это Мерри Хаусман.

– Здравствуй, Мерри, рад тебя слышать. Чем могу помочь тебе?

– Я звоню из Лос-Анджелеса, от матери. Мне кажется, она больше не нуждается в моем присутствии.

– Вот как?

– Да. К тому же, честно говоря, мне уже и самой здесь осточертело.

– Я понимаю, – произнес Джаггерс. Потом, чуть помолчав, спросил:

– Куда бы ты хотела поехать? Мы собираемся махнуть на пару недель на озеро Луиза. Хочешь с нами?

– Спасибо за предложение, – ответила Мерри, – но мне хотелось бы навестить мою бабушку в Монтане. Если, конечно, вы считаете, что она обрадуется моему приезду.

– А почему же нет?

– Не знаю. Я ведь даже не представляю, где она живет, – сказала Мерри. – А она хоть знает о моем существовании?

– Думаю, что да, – ответил Сэм. – Подожди минутку.

Мерри услышала, как зашуршали какие-то бумажки, в то время как Джаггерс что-то бормотал себе под нос.

– Вот, нашел, – сказал он, наконец. И продиктовал номер: – Спун-Гэп, десять. И скажи телефонистке, чтобы дозванивалась через Батт.

– Десять? Что за телефон такой? – удивилась Мерри.

– По крайней мере, легко запомнить, – усмехнулся Джаггерс.

– Может быть, вы позвоните ей от моего имени? – попросила Мерри.

– Нет, – засмеялся Сэм. – Ты же ее внучка, а не я, Кстати, тебе нужны деньги?

– Не знаю, – чуть замялась Мерри.

– Я положу пятьсот долларов на твой счет.

– Спасибо, – сказала Мерри. – И желаю вам хорошо провести время на озере Луиза.

– А тебе в Монтане, – пожелал Джаггерс.

Поездка в гости обернулась для Мерри скорее паломничеством. Женщины, которые встретили Мерри на автобусной остановке, не столько обрадовались ее приезду, сколько согласились с признанием ее существования. Приветствия были внешне учтивыми и дружелюбными, но, припомнила Мерри, в тихом омуте как раз черти и водятся. Встретила Мерри Эллен, ее бабушка и мать Мередита, а в машине, закутанная в одеяла, несмотря на жару, сидела невообразимо древняя старушка – прабабушка Мерри – Марта. Их сопровождала смуглая метиска по имени Минни.

Они проехали по главной улице, состоявшей всего из двух кварталов, в которых располагались магазины, почта и единственный гараж. Он принадлежал Хаусману. Бабушка рассказала, что их семейство приобрело гараж еще в тридцатые годы, во время Великой Депрессии. Точнее, его купил Сэм. «Твоего дедушку звали Сэм, – пояснила Эллен. – Он уже умер». Однако, прежде чем умереть, он успел скупить почти весь Спун-Гэп. Половину акций почти всех заведений и предприятий городка. От бакалеи и продуктового магазинчика до последней мало-мальски доходной лавки. Он продолжал скупать все подряд до самой смерти, оставив женщинам изрядное наследство.

Не останавливаясь в городке, машина миновала каньон и покатила в горы, на старое ранчо, где жили сейчас женщины.

– Это ранчо основал еще твой прапрадед. Землю ему выделили бесплатно по закону о переселенцах. Его тоже звали Эймос Хаусман.

– Тоже?

– Как и твоего отца. Ты разве не знаешь, что твоего отца зовут Эймос, малышка?

– Нет, – промолвила Мерри. – Не знаю.

– Вот, теперь знаешь, – сказала Эллен.

– Да, – добавила укутанная в одеяло старушка. Мерри кивнула и улыбнулась.

Свернув с дороги, машина въехала в каменные ворота и вползла по крутой подъездной аллее к дому. Дом смотрелся как новенький – должно быть, был недавно отремонтирован. Было очевидно, что денег на него не жалели. Новехонькая кухня, современная сантехника. Гостиная, судя по всему, мало изменилась с прежних времен: огромный каменный камин тянулся во всю стену. Из окна открывался изумительный вид на отдаленные горы с вздымающимся посередине высоченным пиком.

Мерри провела на ранчо десять дней. Беседовали они мало – ведь не так уж много общего было у нее с этими двумя женщинами, – однако дышалось Мерри легко и умиротворенно. Словно незримые узы связывали ее с этим домом, с двумя старыми женщинами. Мерри не могла, да и не пыталась это объяснить – ведь она ровным счетом ничего не знала об их жизни, не слыхала ни об Эймосе Хаусмане, ни о незнакомце, который, приехав в Спун-Гэп, зачал Сэма в чреве Марты, а потом сам пал от руки Эймоса. Не знала она и о тяготах жизни Эллен, приученной своим суровым мужем жить по-спартански. Все это кануло в Лету. Обе женщины немало вынесли и настрадались от своих мужей, но обе пережили их. А в Мерри они увидели свое прежнее воплощение – снова юное, снова прекрасное, и снова – увы – такое беззащитное и уязвимое. Поэтому обе отнеслись к Мерри с уважением и нежностью, а Мерри, сама того не сознавая, платила им теплотой и искренней привязанностью.

Однажды вечером все сидели в гостиной перед уютно потрескивающим камином. Мерри рассеянно листала какой-то журнал, Эллен вышивала по квадратикам, а Марта подбрасывала в огонь поленья. Внезапно Эллен, оторвавшись от вышивания, спросила, не хочет ли Мерри сходить на следующее утро к Хопгудам.

– Фрэнсис ожидает, – пояснила она.

– Ожидает нас?

– И нас тоже, но вообще-то она ждет ребенка. Уже шестого.

Эллен добавила, что Билл Хопгуд, возможно, примет роды сам. Фрэнсис должна уже вот-вот родить, а здесь порой случается так, что рано выпавший снег может завалить все дороги даже в сентябре.

– А почему не отвезти ее в больницу? – удивилась Мерри.

– Чтобы Билл остался один с пятью ребятишками? Нет, Фрэнсис этого никогда не допустит. К тому же до больницы отсюда восемьдесят пять миль. Им туда и не поспеть вовремя.

– Почему?

– Это ведь уже шестой ребенок. После первых схваток и оглянуться не успеешь, как начнутся роды. Нет, рисковать нельзя.

Мерри поразило, с каким спокойствием и даже безмятежностью Эллен рассказывала о местных обычаях, сохранившихся в неизменном виде, должно быть, с древних времен.

– А зачем вы собираетесь к ним ехать?

– Я прихвачу с собой аптечку из городской больницы. Стерильные ножницы, бинты, пластырь и все остальное, что может понадобиться Биллу. И еще руководство по акушерству. Хотя оно ему вряд ли потребуется. В конце концов, у овец или кобыл роды протекают так же.

– А как прошли последние роды? Когда родился пятый ребенок?

– Это было прошлым летом. Дороги были свободны. Тогда приезжал врач.

– Понятно.

– Так поедешь со мной?

– Да.

Больше Эллен ничего не сказала, но Мерри поняла, что бабушка приглашает ее с собой вовсе не из опасения, что Мерри заскучает на ранчо, а из желания показать девочке, как живут здесь люди. И Мерри с нетерпением ждала утра.

Выехали они сразу после завтрака. Извилистая дорога петляла между вершинами, иногда спускалась в долины и довольно часто пересекала быстрые горные речки. Вокруг горбатились горы, внушая Мерри почти священный трепет и вместе с тем создавая ощущение удивительной чистоты и свежести.

Ранчо Хопгудов раскинулось в живописной зеленой долине, окаймленной двумя горными грядами, Главная усадьба, амбар, курятник и хозяйственные постройки выглядели совершенно запущенными. Дом давно не красили, и стены облупились, хотя внутри было довольно чисто и опрятно. В кухне чадила нефтяная печка, а старшие Хопгуды – детей нигде видно не было – сидели за кухонным столом, попивая кофе, который наливали из большого эмалированного кофейника. Эллен отдала аптечку и книгу. Хопгуды поблагодарили за приезд, а Эллен сказала, что это пустяки и что она давно ждала удобного случая, чтобы показать Мерри местные красоты.

– Вам, верно, деревенская жизнь в новинку? – полюбопытствовал мистер Хопгуд.

– Да, я выросла в городе, – ответила Мерри. И тут же добавила: – К сожалению.

– У меня ноги гудят от этого асфальта, – проворчал мистер Хопгуд. – А кому-то, верно; это по душе.

Они посидели за столом еще немного, а потом мистер Хопгуд встал.

– Посидите и поболтайте с Фрэнсис, – предложил он. – А я пойду взгляну на свою кобылу. Она жеребится в загоне.

– Жеребится? – Глаза Мерри округлились.

– Да. Хочешь посмотреть? Вы позволите, миссис Хаусман? Я имею в виду – можно ей сходить со мной в загон?

– А можно я пойду с вами?

– Конечно.

Хопгуд, тяжело ступая, зашагал к загону. Эллен и Мерри жались рядышком. Они зашли в загон следом за Хопгудом, но подходить близко не стали, опасаясь потревожить кобылу. Кобыла лежала на земле, и Мерри, даже держась на расстоянии футов в двадцать от нее, слышала громкое прерывистое дыхание животного. Время от Бремени кобыла судорожно вздрагивала.

– Придется еще немного подождать, – сказал Хопгуд, словно извиняясь за причиненное неудобство.

– Мы пока посидим и поговорим с Фрэнсис, – предложила Эллен, – а потом придем.

– Хорошо.

Они вернулись на кухню и посидели часок с Фрэнсис. Потом Эллен извинилась и сказала, что им уже пора. В машине она объяснила, что не хотела задерживаться поскольку Хопгудам пришлось бы кормить их обедом, а это неловко. Мерри вслух посетовала, что не увидела, как жеребится кобыла.

– Да, на это, конечно, стоило бы посмотреть, – заметила Эллен.

Накануне отъезда Мерри Эллен свозила ее к Хопгудам. Фрэнсис еще не родила, а вот кобыла как раз кормила прелестного неуклюжего жеребенка. Мерри пришла в полный восторг, решив, что ничего прекраснее в жизни не видела.

– Хотела бы я, чтобы у меня была такая лошадка, – сказала она вечером во время ужина.

– О, для этого нужно остепениться и обзавестись собственным хозяйством. За лошадками требуется ухаживать. Каждый день выгуливать, объезжать… Словом, за ними глаз да глаз нужен.

– Я знаю, просто помечтать хочется.

– Помечтать, конечно, не возбраняется, – сказала Эллен.

Лишь в автобусе на обратном пути Мерри вспомнила этот разговор и сообразила, к чему клонила Эллен.

В Скидморе все обстояло по-другому. Или, может быть, сама Мерри изменилась. Впрочем, возможно, верно было и то и другое. Но жизнь в колледже безусловно отличалась от той, к которой Мерри привыкла в школе «Мазер». Никто не заставлял посещать занятия. Никто не следил за распорядком, разве что к одиннадцати вечера всем полагалось быть в общежитии. Да и сама жизнь Мерри изменилась. Возможно, дело было в том, что девушки в колледже были пообразованнее и повоспитаннее, чем в подготовительной школе, да и Мерри поступила в колледж, уже поднабравшись жизненного опыта и уверенности в собственных силах. Как бы то ни было, общаться со сверстницами в Скидморе Мерри оказалось куда проще, чем в школе. Прежней натянутости в отношениях как не бывало.

Жила она в Фоли, что было очень удачно, поскольку в Фоли студентки второго и третьего курсов жили вместе с первокурсницами. Мерри особенно сдружилась с третьекурсницами. С ними ей было интереснее и уютнее. Некоторые из них уже успели вкусить жизненных прелестей, недоступных для других. Большинство первокурсниц было еще «сборищем безмозглых целок», как назвала их Сара Уотсон, с которой Мерри была склонна согласиться.

Сара была замечательная девчонка – умная, блестящая, хотя и взбалмошная и, по ее собственным словам, жуткая лентяйка. При этом, будучи от природы одаренной, она выработала для себя собственный кодекс поведения, позволявший, по ее мнению, лучше раскрыть ее дарования. «Роберт Фрост[19]19
  Современный американский поэт и публицист.


[Закрыть] пишет, что любой студент, у которого есть способности, никогда не станет тратить время на то, что ему неинтересно, а должен браться за что-то более достойное, но не менее сложное», – любила повторять Сара. И она следовала этому правилу – по крайней мере, его первой части. На все домашние задания она откровенно махнула рукой. При этом со свойственной ей бесшабашной откровенностью посоветовала Мерри приналечь на все предметы в самом начале.

– Как только преподаватели убедятся в твоих способностях, дальше уже можно не надрываться. К тебе будут относиться как к полезному ископаемому. И никогда не завалят на экзамене, даже если в журнале стоят одни двойки. Самое главное – произвести на них впечатление, а потом можешь наплевать на учебу. А на втором или третьем курсах можешь даже в начале не налегать на учебу – тебя уже будут знать. Они ведь только про нас и говорят все время. Господи, я бы на их месте свихнулась от тоски.

Не слишком утруждая себя занятиями, Сара каждый вечер ходила в гриль-бар, который все называли просто «точкой». Иногда она приглашала Мерри с собой. Они посещали также ресторанчик «Д'Андреас», где ели пиццу и попивали пиво. Жизнь била ключом, но Мерри стала подмечать, что платья становятся ей тесноваты. Она поделилась этой новостью с Сарой, которая научила ее принятому в Древнем Риме обычаю – после трапезы и возлияний уединяться с перышком.

– А зачем перышко?

– Пощекотать им заднюю стенку горла. И вызвать рвоту.

– Господи, как это противно!

– Ничего, привыкнешь. Зато не располнеешь. В противном случае тебе придется отказаться от многих жизненных радостей.

Мерри пришлось согласиться. Тем более что, недвусмысленно намекнула Сара, среди жизненных радостей, от которых пришлось бы отказаться Мерри, была и сама Сара. Поэтому каждый вечер, возвратившись в общежитие из «точки», «Д'Андреас» или других подобных заведений, Мерри уединялась в ванной с павлиньим перышком, которое приобрела в одной из местных лавок, и очищала желудок. Она оставалась стройной и больше не испытывала отвращения к этой процедуре.

По уик-эндам Мерри скучала, потому что Сара уезжала в Нью-Йорк, где встречалась с каким-то мужчиной. От вечеринок со студентами мужских колледжей Мерри воротила нос, мотаться на выходные в Нью-Йорк ей тоже не улыбалось, поэтому она оставалась в общежитии и за два дня выполняла все задания, которые накапливались за учебную неделю. Поскольку девушка она была смышленая и сообразительная, то все бы так и продолжалось, если бы в один воскресный вечер Сара не осталась в Нью-Йорке.

Все случилось внезапно. Сара бросила Скидмор, вышла замуж за польского князя и улетела с ним в Рим. Бам! Словно ее и не было. Мерри, конечно, не рвала от горя волосы, но поступок Сары потряс ее. Как могла Сара бросить колледж, не доучившись чуть больше года? Теперь же, когда Сары рядом не стало, у Мерри пропал стимул учиться. К чему ей учеба? Если она решит всерьез попытать счастья в театре, то четыре года, проведенных в Скидморе, пропадут зря – закончив колледж в двадцать один год, она окажется уже старовата для многих ролей. Некоторые ее сверстники уже успели сделать себе имя и сколотить порядочный капитал.

Пытаясь избавиться от охвативших ее сомнений, Мерри приналегла на учебу, но без особого успеха. В Скидморе в скорлупку просто так не спрячешься – не то что в матриархальной школе «Мазер». И все же Мерри решила взяться за ум. Она припомнила совет Сары о том, что надо произвести впечатление. Пока у нее это не получалось. И совсем плохо обстояли у нее дела с античным искусством – Мерри просто не хватало времени зазубривать тексты слайдов, изображающих египетские фрески, греческие колонны и статуи, римские барельефы. Тогда она использовала последнюю возможность и записалась на консультацию к мистеру Кэнфилду, своему преподавателю, чтобы попросить его помочь ей с этим предметом, сославшись на личные проблемы. Так поступали многие, а Сара говорила, что этот прием никогда не подводит. По крайней мере, преподаватели считали, что у тебя есть хоть какой-то интерес к их предмету, а это было уже много – большинство студенток интересовались только парнями или скаковыми лошадями. Записавшись на консультацию, Мерри тут же выкинула ее из головы, поэтому, когда назначенный час настал, у нее оставалось всего десять минут на то, чтобы сбегать в свою комнату и переодеться – Кэнфилд был известен тем, что обожал заглядывать студенткам за вырез платья.

Крохотный кабинетик Кэнфилда, скорее походящий на каморку, размещался в здании факультета искусств. Кэнфилд был довольно молод и носил козлиную бородку, которую постоянно теребил. Некоторые студентки находили его привлекательным, хотя большинство (в том числе Мерри) полагало, что Кэнфилд похож на дятла. Тем не менее он считался яркой личностью, поскольку блестяще знал свой предмет, обладал едким пытливым умом и не лез в карман за словом. В Скидморе он преподавал по необходимости, поскольку хотел жить и работать неподалеку от Нью-Йорка до тех пор, пока не закончит диссертацию – не то о Грёзе,[20]20
  Грёз Жан Батист (1725–1805) – французский живописец-сентименталист.


[Закрыть] не то еще о ком-то в этом роде. По всему Скидмору о Кэнфилде ходили самые невероятные слухи – вполне естественно, когда преподаватель женского колледжа молод и холост. Что ж, решила Мерри, скоро она все это выяснит и узнает, каков Кэнфилд вне аудитории и вне античного искусства.

– Заходите, заходите, – пригласил он.

Дверь в его каморку была распахнута, и он услышал шаги Мерри, когда она шла по коридору. Мерри присела на деревянный стул напротив письменного стола Кэнфилда.

– Спасибо, что согласились принять меня, – сказала она.

– Это моя работа, – ответил Кэнфилд. Не слишком многообещающее начало. – Что вас беспокоит?

– Я… Боюсь, что я не могу похвастаться тем, что нахожусь в ладах с античным искусством.

– Да, это так, – согласился он. Мерри уже пожалела, что решила прийти к нему.

– И я… Я хотела заверить вас, что это вовсе не потому, что мне неинтересно. Просто у меня выдался тяжелый семестр. И… я хотела спросить, нельзя ли что-то придумать, чтобы я смогла наверстать упущенное, догнать остальных…

– Конечно, можно. Вам нужно только заниматься поусерднее, вот и все.

Затея начинала казаться совершенно безнадежной. И все же, зайдя уже так далеко, Мерри не могла так просто смириться с поражением. Она нагнулась вперед, чтобы под декольте ее и без того низко вырезанного платья взору Кэнфилда открылась и ложбинка между грудями и два полушария, и заговорила искренне и убежденно:

– Я и стараюсь, но у меня не выходит. Все усилия растрачиваются впустую. Мне или нравится один какой-то слайд, или я просто перебираю все подряд, пытаясь запомнить те отличительные признаки, о которых мы говорили на семинаре и которые мы должны знать. И получается так, что от одного слайда у меня просто дух захватывает и я рассматриваю его целую вечность, а другой оказывается настолько… скучным, что я забываю его, как только откладываю в сторону.

– Понимаю, – произнес Кэнфилд. По крайней мере, он заинтересовался зрелищем, открывшимся под вырезом платья Мерри, что, наконец, вдохнуло в нее хоть искорку надежды. Если даже самая крохотная часть его мозга концентрировалась на декольте какой-либо красивой девушки, он усиленно пытался домыслить остальное и уже не мог полностью сосредоточиться на беседе.

Он пустился в пространные рассуждения о том, что произведения искусства должны служить «материалом» для изучения, но паузы между фразами порой неоправданно затягивались, а речь становилась все более и более сбивчивой. В конце концов, видя его затруднения, Мерри вернула Кэнфилда к реальности. Она выпрямилась и сказала, что одну статую она видела по меньшей мере десять раз, прежде чем поняла, что это та самая статуя, которую они изучали по слайдам. Статуя стояла в Базельском музее, и Мерри сначала сконфузилась, а потом даже разозлилась, потому что статуя сильно отличалась от слайда: она и впрямь выглядела удивительно динамичной и напряженной, как он и говорил на лекции, а вот на слайде этого совершенно не ощущалось.

Кэнфилд. заговорил о несоответствии любых видов репродукций оригиналам, о недостатках собственного курса лекций, а Мерри, слушая его слова, вновь подалась вперед, словно внимательно слушая, а на самом деле наблюдая, как Кэнфилд тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть ее грудь.

Они проговорили три четверти часа, пока мистер Кэнфилд не признался, что ему пора на совещание. И извинился:

– Боюсь, что не слишком помог вам.

– Да, вряд ли тут можно что-то исправить, – вздохнула Мерри.

– Но вы только не опускайте руки, – подбодрил Кэнфилд. – Послушайте, я освобожусь в пять или в половине шестого. Может, мы встретимся снова и выпьем по чашечке кофе?

– С удовольствием, – просияла Мерри.

– Очень хорошо, – улыбнулся Кэнфилд. – Куда пойдем?

– В бар, что в «Холле Предков»? – предложила Мерри.

– А может, в «Колониэл»?

– Прекрасно, – согласилась Мерри. – Значит, в половине шестого?

– Да, не позже.

Когда наступило назначенное время и они встретились, Кэнфилд сказал, что жутко устал от Скидмора, и предложил сходить куда-нибудь в любое нескидморское место. Мерри, конечно, поняла, к чему он клонит – уж слишком все было шито белыми нитками, – но несколько удивилась его робости. Вдобавок Кэнфилд пугливо озирался по сторонам, не заметит ли кто, как они вдвоем покидают территорию колледжа.

В маленьком баре на берегу реки Кэнфилд заказал им обоим пива, что тоже выдавало его нерешительность и неуверенность в себе. Мог бы с таким же успехом заказать и мартини. Но пиво – напиток интеллектуалов, как он выразился, напоминание о вагантах и веселых школярах Старого Света. А вот кофе, по его мнению, не способствует серьезной беседе.

Разговор как-то незаметно перешел от обсуждения учебных проблем Мерри к ее жизни в Скидморе и планам на будущее. Говорил главным образом Кэнфилд, а Мерри, пригнувшись вперед, чтобы ему было легче заглядывать за вырез ее платья, внимательно слушала. Время шло, Кэнфилд заказал ужин, и они продолжали разговаривать во время еды. Когда надо было расплачиваться, Мерри предложила, что заплатит сама, но Кэнфилд воспротивился.

– Нечего тут сорить деньгами, – сказал он. – Во-первых, я мужчина, а во-вторых – рабочий день уже закончился и мы уже не преподаватель и студентка.

– Да, вы правы, – согласилась Мерри. – И как раз напомнили о том, о чем я хотела вас попросить еще час назад.

– Да?

– Я не знаю, как к вам обращаться. Или вы хотите, чтобы я по-прежнему называла вас «мистер Кэнфилд», несмотря на то что рабочий день уже закончился?

– Господи, нет, конечно. Зовите меня Чарльз.

– Хорошо, Чарльз, – сказала Мерри.

Чарльз огладил бородку, но Мерри успела заметить, что он улыбается. Улыбка вышла как у кота, проглотившего канарейку. Мерри было вдвойне смешно, потому что она-то отлично знала, что улыбается вовсе не кот, а канарейка.

Покинув захудалое заведение, они вышли на берег, и Мерри не удивилась, когда мистер Кэнфилд – Чарльз – спросил, не хочет ли она заскочить к нему домой перехватить рюмочку бренди.

– Я живу как раз в одном квартале отсюда, – сказал он, когда машина остановилась на красный свет. – Вон там. У вас ведь до одиннадцати есть время, не так ли?

– Да, – подтвердила Мерри.

– Значит, заедем?

– С удовольствием.

– Вот и прекрасно.

После нерешительных действий Кэнфилда в начале вечера его столь стремительный натиск застал Мерри врасплох. Впрочем, думать об этом ей не хотелось. Она уже приняла решение, когда Кэнфилд пригласил ее выпить «кофе» после консультации, и не собиралась его менять. Зажегся зеленый свет, машина свернула налево, въехала на пригорок и остановилась перед кучкой однотипных коттеджей. Чарльз запер машину, и они поднялись по шаткой металлической лестнице. Гостиная произвела на Мерри довольно удручающее впечатление – кособокие стулья и продавленная тахта позорили развешанные на стенах литографии и эстампы. Неизменная этажерка ломилась от книг, среди которых преобладали дешевые французские книжонки в белых бумажных обложках.

Мерри присела на тахту, а Чарльз отправился за бренди. Вскоре он вернулся с двумя коньячными рюмочками в руках, поставил их на самодельный столик и, не дав Мерри даже отпить бренди, заключил в объятия. Мерри показалось, что сделал он это как-то уж очень уверенно, как будто даже привычно. Впрочем, момент он выбрал не самый неподходящий, подумала Мерри: ведь ему ничто не мешало обнять ее в ту секунду, как они только пересекли порог его жилища. Поцелуй Чарльза не был ей неприятен, но отвечать Мерри не стала. В основном из-за того, что думала про его бородку. Ее еще никогда не целовал бородатый мужчина.