Текст книги "Бесстыдница"

И тем не менее абсурдность первого же задания застала ее врасплох. Экспедиторша принесла ей досье и оставила в папке с входящими материалами, как самый обыкновенный документ, хотя с таким же успехом могла вложить туда кусок собачьего дерьма, выполненный из пластмассы. Джослин прекрасно знала, что это за материал. Она сама работала над ним в Париже восемь месяцев назад, и на ее глазах он рассыпался в пух и прах.

Собственно говоря, мертвяком он был уже изначально, когда она получила из Нью-Йорка задание с вопросами для интервью. Да и сам замысел был банальным, избитым, старым, как мир. Без намека на свежесть. Ну кто, скажите, не знает, что американские режиссеры часто снимают две версии фильма: одну для внутреннего потребления, а вторую – на экспорт? И кто не знает, что экспортные версии более сексуальны, раскованны и откровенны и что в них гораздо чаще бывают откровенные сцены? Фильмы делаются специально для Европы и рассчитаны на европейскую публику. Ну и что тут такого?

Внимание Джослин привлекла записка, начертанная почерком Мара и прикрепленная к конверту. Текст был нацарапан его излюбленным синим карандашом (синим карандашом пользовались редакторы, а Map вовсе не был редактором). Записка гласила: «Как насчет того, чтобы попробовать?»

Впрочем, Джослин думала даже не о материале, а о возможном столкновении с Маром. Стоило ли ей ввязываться в свару? Тем более из-за такой ерунды? Или подождать? Исчезнуть на два дня из редакции и притвориться, что она работает над статьей, а потом прийти на работу и сказать, что ничего не вышло? Или сказать это сразу, признавшись, что она работала над этим материалом в Париже? Каждый из вариантов таил в себе опасность. Она налила из титана кипятку, сделала себе растворимый кофе и вернулась к своему столу почитать «Голливуд репортер» и «Дейли вэрайети».

Она пила кофе и перелистывала страницы, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Джослин Стронг слушает.

– Привет, Джослин! Это Джо Бартон из Нью-Йорка. Как поживаешь?

Бартон вел раздел спорта и развлечений в головной конторе «Пульса».

– Вообще-то я звоню Мару, – сказал он, – но хотел сперва поздравить тебя с прекрасной статьей о спутнике. Здорово сработано!

Статья о спутнике была посвящена гонке, которую устроили три разные кинокомпании, снимавшие фильмы о собаке в космосе, – несомненно вдохновленные запуском на орбиту русского спутника с Лайкой на борту. Каждая стремилась опередить конкурентов, но в итоге фильмы должны были выйти на экран в лучшем случае с недельным интервалом. Причем фильмы, судя по всему, препаршивые.

– Спасибо, – сказала Джослин. – Мне просто повезло с сюжетом. А дальше оставалось только сделать несколько телефонных звонков.

– Ты скромничаешь, Джослин.

– Вовсе нет. Я просто произвожу такое впечатление. И могу себе это позволить, поскольку вы мне делаете головокружительную рекламу.

– Это мы всегда готовы, крошка. Кстати, у тебя не ожидается что-нибудь горяченькое на этой неделе?

– Не знаю… – начала Джослин. А потом вдруг решила: была не была! И выпалила: – В каком состоянии старый материал об экспортных версиях американских фильмов?

– Эта дохлятина?

Значит, она оказалась права – Map намеренно подсунул ей эту рухлядь, чтобы она только понапрасну тратила время.

– Да, но, может быть, эту дохлятину можно как-то оживить…

– Каким образом? Если придумаешь, ты – гений. Джослин, которая, ведя беседу, не сводила глаз с раскрытого номера «Голливуд репортер», вдруг неожиданно для себя выпалила:

– Я вот как раз подумала о новом фильме Гарри Кляйнзингера «Продажная троица». Там играет Мерри Хаусман.

– Ну и что из этого?

– Это ее дебют в кино. Она такая юная и невинная, что может вдохнуть свежую струю в древний сюжет. А Кляйнзингер как раз делает две версии.

– Не знаю, – с сомнением произнес Бартон. – Может быть, ты и права. А она играть-то хоть умеет?

– Откуда мне знать, черт возьми? Она пока играла только в одной бродвейской пьесе, а я только что вернулась из Парижа.

– Ну и что? Ты же летела через Нью-Йорк, не так ли?

– Нет, я предпочла лететь через Северный полюс.

– Тогда вот что. Попытайся разнюхать, как обстоят дела, а потом перезвони мне. Если наткнешься на что-нибудь стоящее, я дам тебе зеленый свет.

– Отлично, – сказала Джослин. – Договорились.

– Вот и славно. Теперь дай мне Кряйгера, пожалуйста.

– Пожалуйста.

– И еще раз спасибо за спутник.

– Не за что.

Джослин нажала на кнопку интеркома и переключила Бартона на Кряйгера. Потом сходила к Мару и сообщила, что берется за присланный материал. Теперь, что бы ни случилось, она выйдет сухой из воды. Если статья удастся, Бартон вспомнит, что задумка принадлежала ей. Л в случае провала она отыграется на Мерри Хаусман.

Джослин позвонила на студию, побеседовала с пресс-агентом и договорилась, что приедет брать интервью завтра днем.

Из всего персонала студии личное бунгало осталось только у Гарри Кляйнзингера. Все остальные домики были уже давным-давно снесены, а их бывшие владельцы – режиссеры и кинозвезды, заслуживавшие подобные привилегии, – переселились в длиннющие приземистые строения из красного кирпича, внешне напоминающие казармы. Однако Кляйнзингер переезжать отказался, а вес, влияние, да и польза, которую он приносил студии, были столь велики, что для него сделали исключение, оставив отдельное бунгало, в котором размещались одновременно его жилье и офис. Располагалось бунгало в самом отдаленном и уединенном уголке огромной студии – примерно в пяти минутах езды от главного съемочного павильона. Столько, во всяком случае, приходилось добираться туда по извилистой дороге, змеившейся мимо других съемочных площадок – тропических джунглей, улочки поселения первых колонистов, Марокканского квартала и ковбойского городка с Дикого Запада. Впрочем, в бунгало хватало места, чтобы Кляйнзингер разместил в нем собственную монтажную комнату и небольшой просмотровый зал.

Однако на самом деле он так упирался, чтобы сохранить за собой это бунгало только потому, что некогда в нем проживала Джин Харлоу.[22]22
  Джин Харлоу – знаменитая голливудская актриса.


[Закрыть] То есть по голливудским меркам домик был исторический. Правда, что именно он значил для Кляйзингера – не знал никто. Уважал ли он историю, преклонялся ли перед Джин Харлоу или просто капризничал (эксцентричность и вспыльчивость режиссера были притчей во языцех) – сказать не мог никто. Кляйзингер тоже никогда не распространялся на эту тему. Впрочем, от него никто этого и не требовал. Доходы, которые приносили снятые им фильмы, избавляли его от необходимости отвечать на любые вопросы. Как однажды выразился Лео Кан, директор студии, «если Гарри Кляйнзингеру вдруг втемяшится в голову спалить студию, я первый поднесу ему спичку».

Грег Овертон вел свой крохотный «рэмблер» по извилистой дороге. Увидев впереди мигающий красный свет, который означал, что на одной из площадок ведутся съемки, он остановился и заглушил мотор. Во время съемок проезжать к бунгало было запрещено. Однажды Овертону пришлось проторчать здесь целых двадцать минут, пока снимался какой-то эпизод. Досадная, конечно, помеха, но вся работа Овертона состояла в том, что ему приходилось постоянно сталкиваться с помехами и преодолевать их. В который раз он подумал, что, быть может, разумнее было позвонить Кляйнзингеру по телефону, но в очередной раз пришел к выводу, что лучше встретиться лично. По телефону он бы ничего не добился. Главное – понять, в каком настроении пребывает режиссер, и суметь ему правильно все преподнести. Только так, и никак иначе.

Мигание прекратилось. Охранник жестом показал, что можно проезжать. Овертон продолжил путь к бунгало Кляйнзингера. Подъехав к домику, он остановил машину на площадке и ненадолго призадумался. Он не столько обдумывал план действий, сколько собирал волю в кулак, готовясь к трудному разговору. Наконец, он глубоко вздохнул, вылез из «рэмблера» и вошел в бунгало.

В приемной Летти, секретарша Кляйнзингера, печатала на машинке и одновременно разговаривала по телефону. Старательно вылепливая губами слова, Овертон тихонечко прошелестел:

– Он у себя?

Летти кивнула и показала рукой, что он может заходить. И тут же, завершая жест, перевела рукой каретку. Чертовски угнетающая расторопность, подумал Овертон. Классический пример беспрекословной исполнительности, которую Кляйнзингер требует от всех. Глядя, как ловко и сноровисто Летти делает одновременно три дела, он вдруг остро ощутил собственную неполноценность. Тряхнув головой, как бы отгоняя прочь эту обидную мысль, Овертон легонько постучал в дверь.

– Входите!

Он вошел. Кляйнзингер вел беседу со своим ассистентом, Джорджем Фуллером, и одновременно подписывал какие-то письма.

– Три дня назад я обратился к нему с этой просьбой, – говорил режиссер, – а он в ответ заявил, что это невозможно. Так вот – я не хочу никаких объяснений; пусть выполняют мое распоряжение! Доброе утро, чем могу быть вам полезен?

Поток слов Кляйнзингера ни на мгновение не прерывался, так что Овертон даже не сразу понял, что режиссер уже переключился и обращается теперь к нему.

– Я приехал, чтобы спросить у вас кое-что по поводу сегодняшних съемок, – сказал он.

– Что именно вы хотите спросить по поводу сегодняшних съемок? – спросил Кляйнзингер. – Будем ли мы снимать? Да, будем.

– Нет, не будете ли вы снимать…

– Разумеется, разумеется. Само собой. Вы видите, что отнимаете у меня время?

– Я прошу прощения…

– Это подождет. Теперь скажите, что именно вы хотели спросить у меня по поводу съемок.

– Не сделаете ли вы сегодня исключение и не допустите ли на съемки журналиста?

– Нет!

– Но нас просили из «Пульса»…

– Ну и что? А вы, значит, приехали вовсе не спрашивать, а пререкаться со мной, так?

– Нет, сэр. Я просто хочу объяснить. «Пульс» готовит статью об экспортных киноверсиях. И сегодня утром мне позвонила Джослин Стронг, которая…

– Джослин Стронг – женщина, надо полагать?

– Да, совершенно верно.

– Не знаю, не знаю. Попробуйте поговорить с мисс Хаусман. Если она согласится, то я подумаю над вашей просьбой.

– Что ж, спасибо и на этом. Хотя есть и другие варианты.

– Так, по меньшей мере, будет по-честному. А что вы предлагаете?

– Я подумал, не стоило бы попытаться представить мисс Стронг членом съемочной группы, чтобы не беспокоить мисс Хаусман. Мисс Стронг могла бы, например, держать нумератор или…

– Что ж, это очень мило с вашей стороны, – прервал Кляйнзингер с неискренней улыбкой. В следующий миг улыбка исчезла, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем. – И совершенно бесчестно. Не только по отношению к мисс Хаусман, но и ко мне. И вы еще смеете заявлять, что якобы печетесь о том, как бы не побеспокоить мисс Хаусман! Чушь собачья! Вас интересует только одно: размер колонки, которую вам предоставят. Или – которую вы затребуете.

– Да, сэр, но ведь мы стараемся, чтобы это пошло на пользу вашей картине.

– Сам знаю. Только поэтому я и терплю вас здесь, а не приказываю вышвырнуть вон из моего кабинета. Идите и поговорите с мисс Хаусман. Стойте, я передумал! Пожалуй, будет лучше, если я сам с ней поговорю. В отличие от вас, я и в самом деле пекусь о ней и о ее чувствах и поэтому не знаю, как насчет репортера, но ваше присутствие ей безусловно не понравится.

И тут же без малейшей передышки Кляйнзингер вернулся к обсуждению вопроса, прерванному приходом Овертона. Не меняя интонации, он продолжил:

– Я знаю, что неотражающие стекла существуют. Они есть в любых музеях. И они мне необходимы. Пусть хоть из-под земли достанут. Картина должна быть под стеклом. Причем освещенным, чтобы ее было видно. Именно ее, а не отражение дурацкого света. Вам что-нибудь не ясно?

Последняя фраза относилась уже к Овертону. Кляйнзингер смотрел на него исподлобья. Овертон вдруг ощутил себя назойливой мошкой, от которой отмахиваются, а у нее хватает наглости снова жужжать над ухом.

– Нет, сэр.

– Тогда не осмелюсь больше задерживать – у вас, конечно же, полно срочных дел.

– Вы дадите мне знать о том, что ответит мисс Хаусман, чтобы я мог передать ваше решение «Пульс»?

– Я не дам вам знать, но вас известят.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Овертон.

Он вышел, пятясь, из кабинета, словно из королевской опочивальни.

Час спустя Летти, секретарша Кляйнзингера, позвонила и сказала ему, что Джослин Стронг может приехать на съемки сегодня днем.

– Мистер Кляйнзингер велел передать вам, что фотографировать нельзя. Мисс Джослин должна приехать одна. Сопровождать ее вам не следует. Можете только привезти ее к павильону, а потом под каким-нибудь предлогом вы должны удалиться.

Летти не стала дожидаться, пока Овертон ответит, согласен ли он на условия, выдвинутые Кляйнзингером. Ей это было ни к чему.

Сидя в своей гримерной, расположенной в самом углу огромного съемочного павильона, Мерри готовилась к сцене погони. До сих пор в ушах звенели слова Кляйнзингера. Очень убедительные и верные, как ей показалось.

– Вы должны понять, – голос его звучал настолько повелительно, каким-то образом помогая Мерри обрести уверенность, – что на экране появитесь вовсе не вы. Там будет только Александра, ваша героиня. Сходство у вас с ней чисто внешнее, но и только. Тем не менее одеты вы будете в соответствии со вкусами Александры, а также с моим собственным вкусом, на который вам следует положиться.

Что ж, она положилась на его вкус. Собственно, другого пути у нее не было. Но, глядя на свое отражение в зеркале, Мерри особенно остро ощущала свою наготу. Даже будь она сейчас совершенно обнаженной, она казалась бы себе менее голой, чем на самом деле. Накладной, телесного цвета бюст – чашечки бюстгальтера, приклеенные к ее груди особым клеем, – казался ей куда более непристойным, чем ее собственные голые груди. Она повела грудями, чтобы убедиться, что муляж надежно приклеен и не отвалится, потом надела на него бюстгальтер, а сверху шелковую блузку.

Сцена, несмотря на внешнюю простоту, оказалась достаточно хитроумной. Александра сидела в машине вместе с Филиппом, который отчаянно пытался уйти от погони. А преследовал их сыщик. Александра на заднем сиденье переодевалась, меняя черные брючки и блузку, которые были на ней во время кражи, на вечернее платье; в этом платье она была на приеме, откуда они тайком отлучились и на который теперь снова возвращались. И вот, чтобы избавиться от преследователя, Александра должна была сперва выбросить из окна машины свой лифчик, а потом привстать и потрясти грудью на глазах у оторопелого сыщика, который, зазевавшись, на полной скорости слетал в кювет.

Весь эпизод в готовом фильме был рассчитан минуты на две. Однако съемки продолжались уже пятый день.

В первые четыре дня съемки проходили без Мерри. Два дня ушли на съемки фона – оживленных участков скоростных автострад. Следующий день был потрачен на съемки автомобиля беглецов во всех ракурсах. Наконец, в четвертый день снимали сыщика с разинутым ртом и выпученными глазами. Причину же такого поведения сыщика – раздевающуюся Александру – должны были снимать сегодня. Вся следующая неделя будет посвящена съемкам сцены аварии. При этом две, а то и три машины придется разбить в лепешку. И лишь в монтажной весь эпизод будет восстановлен в хронологической последовательности, когда редактор под орлиным оком Кляйнзингера будет немилосердно кромсать отснятый материал, а потом монтировать отдельные куски. Мерри припомнила слова Джаггерса о том, что для того, чтобы сниматься в кино, особый талант не требуется. И о том, что даже животные спокойно позируют перед камерой. Что ж, она может и в самом деле положиться на Кляйнзингера и па то, что он назвал своим собственным вкусом. В дверь гримерной постучали, и чей-то голос предупредил Мерри, что съемка начнется через пять минут. Она ответила, что уже идет.

Миновав установленные посреди необъятного павильона половинки конторских помещений, гостиных и спален, автостоянку, док, только что установленную трибуну ипподрома, Мерри вышла на автостраду, где стоял специальный автомобиль. Автомобиль этот был аккуратно разрезан на две половинки, чтобы оператору было удобнее перемещаться с камерой и выбирать наиболее подходящие для съемки ракурсы. Несколько подручных спереди и сзади были уже готовы начать раскачивать машину, чтобы создать иллюзию езды. На белом экране, натянутом позади машины, в нужный миг спроецируют ранее отснятую автостраду с оживленным движением.

Пока не установили нужное освещение, Мерри присела на складное кресло. Кляйнзингер что-то обсуждал с оператором и время от времени посматривал в видоискатель камеры.

– Как дела, малышка?

Мерри подняла голову. Она даже не заметила, как подошел Хью Гарднер, исполнитель главной роли, – настоящая звезда, без дураков. Гарднер обращался с ней по-отечески покровительственно, но отнюдь не фамильярно. Ему это было несложно, поскольку он считался одной из ходячих легенд Голливуда. Мерри знала, что он на четыре года старше ее отца, но тем не менее он до сих пор продолжал играть главные романтические роли, причем играл их очень хорошо. Морщинки вокруг глаз только подчеркивали их искрящуюся живость. Особую пикантность его облику придавала ямочка на заостренном подбородке. И вообще в облике Гарднера удивительным образом сочетались почти мальчишеское легкомыслие и утонченная мудрость. С другой стороны, возможно, все это придумали его восхищенные почитатели, которые привыкли получать от своего кумира именно то, что хотели. За тридцать пять лет жизни на экране Гарднер приучил зрителей видеть нежного влюбленного и сильного мужчину. Взамен ему достались десятки миллионов долларов. Даже не окажись он в свое время настолько прозорливым и не вложи в тридцатые и сороковые годы свое состояние в калифорнийскую недвижимость, Гарднер все равно только за счет своих огромных гонораров в Голливуде оставался бы одним из богатейших в Америке людей. Во всяком случае, одним из самых богатых голливудских актеров.

Сейчас он снимался всего в одном фильме в год, да и то, чтобы доказать себе, что он еще на многое способен. А может, из-за денег. Как-никак налоги платить надо.

– Здравствуйте, – сказала Мерри.

– Волнуешься? – спросил он. – Немного.

– Хорошо. Будешь лучше смотреться на экране.

– Этот свет слишком слепит! – рявкнул Кляйнзингер. – Может, приглушить его хоть немного?

– Нет, предыдущие сцены мы снимали при таком освещении, – возразил оператор.

– Ерунда! Мало ли, может, тучи набежали? Никто не заметит.

– Хорошо, но тогда нам придется больше снимать изнутри машины.

– Ладно, будь по-вашему. Эй, вы, там, убавьте яркость вдвое!

Один из осветителей вскарабкался на мачту и набросил чехол на юпитер, который так раздражал Кляйнзингера.

– Извините за задержку, – обратился Кляйнзингер к Гарднеру и Мерри. – Но… Вы уже готовы? Тогда займите свои места, пожалуйста.

Кляйнзингер задержал Мерри, двинувшуюся вслед за Гарднером к машине, и сказал:

– Чуть не забыл. Позвольте представить вам Джослин Стронг, которая будет присутствовать на сегодняшних съемках. Она готовит статью для… Как называется ваш журнал – «Пульс», кажется?

– Да, совершенно верно, – закивала Джослин. – Здравствуйте, мисс Хаусман.

– Здравствуйте.

– Мисс Стронг, по-моему, убеждена, что я старый развратник, – хихикнул Кляйнзингер, – поскольку я развращаю европейского зрителя. Я, конечно, и впрямь старый развратник, но исключительно потому, что уступаю пуританизму американцев.

– А что вы думаете на этот счет, мисс Хаусман? – полюбопытствовала Джослин.

– Я во всем согласна с мистером Кляйнзингером, – ответила Мерри. – Он наш режиссер.

– Вот видите? – просиял Кляйнзингер. – С ней вам придется держать ухо востро. В отличие от большинства ваших жертв, эта – умница. Но беседовать вы будете потом. Устраивает?

– Ну, разумеется, – согласилась Джослин. Кляйнзингер склонил голову и жестом пригласил Мерри занять место на заднем сиденье машины.

По счастью для Мерри, освещение было настолько ярким, что ей не составило труда вжиться в образ. В слепящем свете юпитеров автомобиль выглядел как настоящий. Когда же звукооператор включил магнитофон с записью рева автомобильного двигателя, а подручные начали плавно раскачивать машину, ощущение реальности еще более усилилось.

Фуллер, ассистент режиссера, выкрикнул:

– Тихо, пожалуйста! Все затихли! Мотор! Помощник подержал перед камерой нумератор с хлопушкой и сказал:

– Сцена 174-В, дубль первый.

– Начали! – скомандовал Кляйнзингер.

Гарднер, вцепившись в рулевое колесо, на мгновение оторвал глаза от дороги, кинул взгляд в зеркальце заднего вида, потом присмотрелся повнимательнее и спросил:

– Уж не Роджерс ли там приклеился к нам?

– Откуда он мог взяться?

– Понятия не имею. Да, похоже, это он!

Мерри обернулась, посмотрела в заднее стекло и удивленно вскинула брови.

– Трудно сказать. Кажется, это и впрямь Роджерс, но я не уверена.

– Проклятье! – процедил Гарднер.

Погоня началась. Гарднер отчаянно крутил руль, нажимал на газ, Мерри то и дело взволнованно оглядывалась. Наконец, она сказала, что должна переодеться.

– Пожалуйста, но только следи за Роджерсом, – сказал Гарднер.

Мерри начала стаскивать блузку, но голова ее чуть застряла в узком вороте, зацепившись за что-то…

– Стоп! – выкрикнул Кляйнзингер. – Все сначала, пожалуйста.

Они начали заново. На этот раз Мерри удачно избавилась от блузки, но замешкалась, снимая брюки.

– Стоп! – снова оборвал Кляйнзингер. – Я понимаю, что раздеваться в машине неудобно – это и должно казаться неудобным, но не настолько же! Должен быть предел… Попробуйте не раздвигать колени.

Мерри пообещала попробовать.

На третий раз она сумела правильно раздеться, но Кляйнзингер придрался к последней реплике.

– Стоп! Вы словно радуетесь, что он вас настигает. А вы должны казаться встревоженной, даже напуганной. Когда он разобьется, вам станет его жаль, но старайтесь не думать об этом наперед.

– Сцена 174-В, дубль четвертый.

– Начали!

Дубль пошел насмарку, поскольку Мерри неправильно согнула ноги. Пятый дубль поначалу вроде бы шел неплохо, но потом Кляйнзингер прервал съемку, поскольку ему показалось, что Гарднер выглядит излишне озабоченным.

– Я понимаю, вам надоело. Мисс Хаусман надоело. Всем надоело. Но давайте не будем это показывать – в противном случае зрителям тоже надоест.

Шестой дубль удался, и Мерри с облегчением сняла лифчик. Опустив стекло, она выбросила лифчик из машины. Подхваченный струей воздуха от ветродуйного аппарата, лифчик отлетел назад и вон из кадра.

– Стоп! Снято! – кивнул Кляйнзингер. Костюмерша подала Мерри халатик, который та набросила.

– Ну как? – обратился Кляйнзингер к оператору.

– Трудно сказать, – ответил тот. – Проявим, потом увидим.

– Вам было видно, что грудь накладная?

– Пожалуй, да.

Мерри подошла к ним и остановилась рядом. Кляйнзингер повернулся к ней.

– Послушайте, милая, что вы скажете, если я попрошу вас примерить муляжи меньшего размера?

– Вообще-то мне в них довольно неудобно, – сказала Мерри. Накануне вечером она примеряла их дома и до сих пор помнила, насколько неприятно было намазывать клеем соски. И отдирать эти чертовы муляжи было довольно больно. Мерри чуть замялась, но потом, внезапно решившись, выпалила:

– А я обязана сниматься в них?

– Честно говоря, если бы могли обойтись вообще без них, я был бы только рад, – ответил Кляйнзингер.

– Я тоже не возражаю, – сказала Мерри.

– Прекрасно! Тогда попробуем еще раз, уже без этих накладок.

– Я пойду сниму их, – сказала Мерри.

Она вернулась в гримерную, содрала муляжи, соскоблила с сосков остатки клея и надела бюстгальтер, блузку и брюки.

Недавнее секундное замешательство показалось ей уже нелепым. Она вовсе не стеснялась обнажать грудь перед Кляйнзингером, однако испытывала неловкость, не будучи уверена, что вправе предложить это сама. Не предложить – значило выставить себя перед всеми допотопной ханжой. Осмелившись же на столь решительный шаг, Мерри опасалась, что прослывет развязной бесстыдницей. Помогла же ей решиться реплика Гарднера, который сказал перед съемкой, что, волнуясь, Мерри будет лучше смотреться на экране. Что ж, обнажив грудь, она, возможно, и впрямь будет выглядеть лучше, во всяком случае – искренне. Впрочем, пора уже выбросить эти мысли из головы, решила Мерри.

Она вернулась в машину и сыграла сцену еще раз. Судя по всему, она приняла правильное решение, потому что по окончании седьмого дубля Кляйнзингер выкрикнул:

– Стоп! Снято! Замечательно!

Подобные комментарии слетали с его уст крайне редко.

– Если вы не возражаете, мы продолжим, не сходя с места, – предложил он. – Давайте теперь снимать через заднее стекло.

Минут пятнадцать, пока переставляли камеру и готовили свет, Мерри сидела в халатике. Место на заднем сиденье тем временем заняла ее дублерша – оператор направлял на нее камеру, выбирая лучшее расстояние и ракурс через видоискатель. Внешне Алиса Бисли совершенно не походила на Мерри – единственное сходство заключалось в оттенке кожи и цвете волос. Рассеянно наблюдая за Алисой, сидевшей в одном бикини, Мерри пришла к выводу, что бюст Алисы попышнее, чем у нее. Впрочем, имеет ли это значение?

Для женщин, конечно, имеет. Мужчинам же, по мнению Мерри, должна нравиться любая грудь, вне зависимости от размеров. Женщины же более привередливы. Собственные груди, например, казались Мерри недостаточно развитыми и слишком близко поставленными. Большую часть времени, во всяком случае за неделю до месячных, они увеличивались и тогда казались Мерри вполне сносными. Даже привлекательными. Но все-таки чересчур близко поставленными. Вот у Мелиссы груди такие четко очерченные, припомнила Мерри, друг от друга отделены плоской ложбинкой, а у Алисы груди хотя и полные, но без лифчика, должно быть, отвисают…

– Все хорошо, – послышался голос Кляйнзингера. – Мерри, прошу вас.

Она заняла свое место на заднем сиденье.

– Всех остальных прошу отойти за линию, – сказал Кляйнзингер.

Очень тактично с его стороны, подумала Мерри. Теперь ей не придется думать о том, что кто-то будет таращиться на ее голые груди. Кляйнзингер же не в счет. Как врач, например. Нет, он слишком тактичен и куда более заботится о ее чувствах, чем любые врачи. Скорее он как ее отец, такой же…

– Камера готова? – крикнул Кляйнзингер, прерывая ее бессвязные мысли.

– Сцена 175. Дубль первый, – возвестил помощник.

– Начали!

Мерри, опираясь коленями о сиденье, приподнялась, чтобы сыщик ее увидел, потом пригнулась и снова выпрямилась. Какая ерунда! Она припомнила вечеринку, когда они все фотографировались голышом, и невольно улыбнулась. Ведь теперь повторялось почти то же самое, только уже на профессиональном уровне. Как на приеме у врача. Нет, не то. Ведь она это делала ради Искусства. Ради Кляйнзингера и ради Искусства. Она игриво улыбнулась сыщику и нырнула за спинку сиденья.

– Стоп! Снято! Большое спасибо, – сказал Кляйнзингер.

Накинув на плечи халатик, Мерри поспешила в гримерную. На площадке приступали к съемкам крупного плана лица Гарднера, наблюдавшего за выходкой Мерри в зеркальце заднего вида. Мерри пока была не нужна.

Странное дело – ей понравилось сниматься обнаженной. Мерри даже стало немного не по себе, настолько ей это понравилось.

В дверь ее гримерной постучали.

– Мисс Хаусман? – окликнул женский голос.

– Да, – отозвалась она.

– Это Джослин Стронг. Можно мне войти?

Мерри открыла дверь.

– Да, пожалуйста, – пригласила она.

– Что вы думаете, насколько удалась съемка? – спросила Джослин.

– Не знаю. Увидим на просмотре. Все ведь зависит от монтажа, верно? – любезно сказала Мерри.

– Да, наверное. Но что вы испытывали во время съемки?

– Пожалуй, я немного волновалась.

– Вы сняли накладные груди. Могу я спросить – почему?

– Они мне мешали и еще – они слишком бросались в глаза. Хотя была, пожалуй, и еще одна причина. Связанная с моим волнением. Без них я ощущала себя естественнее, ближе к своему персонажу.

– Некоторые наши читатели наверняка не одобрят ваш поступок и то, что сделал мистер Кляйнзингер. Я имею в виду вариант фильма – для Европы.

Джослин сидела на софе, стоявшей вдоль стены крохотной гримерной. Мерри, сидевшая перед трюмо, на мгновение задумалась, потом ответила:

– Вы же слышали, что сказал мистер Кляйнзингер. Вы можете согласиться с одним из его утверждений и раскритировать другое.

– А что думает об этом ваш отец?

– О чем? О том, что я играю в кино, или о том, что я снялась в такой сцене?

– И о том и о другом, – сказала Джослин. – Я бы хотела это знать.

– Я не обсуждала с ним эту сцену. Я уже достаточно взрослая. Слушайте, куда вы меня подталкиваете?

– Нет, нет, вовсе никуда не подталкиваю, а хочу только узнать, что вы по этому поводу думаете.

– Я скажу вам. Мне эта сцена вовсе не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Сделана она с выдумкой. Вполне драматична. Да вы сами все видели. Ничего сенсационного в ней нет. Самое сенсационное здесь то, что вы приехали сюда готовить статью о том, как я снимаю лифчик. И то, что журнал собирается эту статью поместить.

Джослин попыталась объяснить, что ее интересует не только это, что есть кое-что еще.

– Кино, – сказала она, – величайшее искусство нашего времени, которое имеет наиболее массовую аудиторию. Вы согласны с утверждением, что по фильмам можно судить о здоровье общества?

– Я согласна с мистером Кляйнзингером, – ответила Мерри. – На самом деле – мы куда извращеннее европейцев.

– Вы считаете, что в Ассоциации американских кинематографистов, в Лиге борьбы за нравственность и в комитетах по цензуре сидят одни извращенцы?

– Нет. Но я против всякой цензуры.

– А как вы относитесь к кодексу ААК? – спросила Джослин.

– Я думаю, что это просто набор глупостей.

Джослин расспросила Мерри про ее биографию, учебу, а также про то, что побудило ее пойти по стопам отца. Мерри отвечала на поставленные вопросы, но ничего не добавляла от себя. Как Джослин ни старалась, ничего из ее ухищрений не выходило: ей никак не удавалось разговорить Мерри настолько, чтобы слова полились потоком, так что журналистке оставалось бы потом только надергать из их беседы любые цитаты. Джослин меняла тактику – на какое-то время она вдруг умолкла, надеясь, что воспитание возьмет верх и Мерри сама попытается заполнить возникшие в разговоре пустоты, но Мерри просто сидела и терпеливо ждала, пока Джослин возобновит беседу. Наконец, Джослин сдалась и принялась задавать самые банальные вопросы; на откровенность Мерри упорно не шла. Она еще не решила, предпочитает ли Голливуд театру – ведь ее первый фильм еще не завершен. Нет, никаких романтических увлечений у нее нет. Да, ей, конечно, помогло то, что ее отец знаменитый киноактер, – но только поначалу. Добьется же она успеха или провалится – зависит только от того, есть ли у нее талант или нет. И так далее. Даже уцепиться не за что. Джослин даже обрадовалась, когда Мерри вызвали на съемки.