Текст книги "Серапис"

Новый возглас восторга потряс стены и своды Серапеума, и тогда у подножия статуи появился Олимпий в длинной одежде верховного жреца, с повязками и украшениями. Он торжественно совершил возлияние из золотого сосуда, зажег драгоценную мастику и обратился с пламенной речью к присутствующим, увещевая их сражаться за великого бога и одержать победу или, в случае неудачи, погибнуть за него и вместе с ним. Наконец, при торжественном пении хора занавес снова поднялся кверху, и пока тысячи людей в немом благоговении следили за ним глазами, служители при храме зажигали лампы на потолках, стенах и колоннах.

Карнис выпустил руки жены и сына, чтобы отереть слезы, катившиеся по его старческому лицу. Орфей обнял взволнованную мать, а Порфирий, окруженный своими учеными друзьями, сочувственно кивнул головой певцам.

Глава XIX

Через час после захода солнца на большом дворе Серапеума совершилось жертвоприношение быков. По словам мосхосфрагистов, оно было милостиво принято божеством; исследуя внутренности заколотых животных, жрецы увидели в них благоприятные признаки.

Мясо убитого скота тотчас отправили на кухни, и если запах вкусного жаркого показался таким же заманчивым великому Серапису, как его почитателям, то они, несомненно, могли рассчитывать на счастливый исход борьбы с христианами.

В верхних помещениях храма между осажденными вскоре воцарилось веселое настроение. Олимпий щедро угостил их превосходным вином из погребов святилища, и, кроме того, вполне удавшаяся церемония перед статуей бога и жертвоприношение внизу ободрили защитников Серапеума и отчасти рассеяли их мрачные предчувствия.

За недостатком постелей было решено вовсе не ложиться спать в эту ночь, и так как жизнь большинства язычников сводилась к наслаждению минутой и все новое и необыкновенное представляло для них особую прелесть, то они начали беззаботно пировать и веселиться.

Различные принадлежности храма были обращены в импровизированные сиденья. Где недоставало кубков, там пошли в дело кувшины и жертвенные сосуды, из которых пили по очереди.

Некоторые юноши сидели у ног своих возлюбленных, положив голову им на колени, иные красавицы обнимали веселых старцев. Не найдя в храме цветов, молодежь послала в город за гирляндами и венками.

Посланные вернулись обратно с известием, что завтра на ипподроме назначены конские бега.

Эта новость имела для многих важное значение. Зенадод, фабрикант ковровых изделий, получивший на прежних состязаниях приз за свою четверку лошадей и рассчитывавший на новую победу, тотчас удалился вместе с Никархом, сыном богатого александрийского гражданина, чтобы осмотреть своих коней и приготовиться к предстоящим скачкам. Следом за ними ушел красивый наездник Гиппий, который нанимался управлять конями богачей на арене ипподрома. Этот пример подействовал заразительным образом на других. Любители лошадей, друзья участников бегов, торговцы цветами, арендаторы мест для зрителей, одним словом, множество народа, заинтересованного завтрашним праздником, отправились по домам. Каждый из них утешал себя мыслью, что его присутствие в осажденном храме не принесет особой пользы, а временное отсутствие не принесет никакого вреда. Если Серапис благосклонно принял сегодня вечернюю жертву, то он, вероятно, сумеет сам защитить свою святыню до окончания бегов на ипподроме, после чего все отсутствующие снова соберутся вместе, чтобы одержать блистательную победу над христианами или умереть на священных развалинах Серапеума.

Кроме того, многие из приверженцев Олимпия с наступлением ночи стали тревожиться о своих семействах и, утомившись волнениями дня, мечтали отдохнуть на своих спокойных постелях. Таким образом, ряды пирующих значительно поредели, но, несмотря на это, в храме осталось более трех тысяч человек обоего пола.

Они продолжали угощаться вином, которое не успели выпить ушедшие товарищи; потом позвали музыкантов и, под влиянием даров Диониса, плясали до глубокой ночи с венками на развевавшихся кудрях, с накинутыми на плечи душистыми гирляндами цветов.

Их оживленный пир понемногу перешел в шумную оргию. Громкие возгласы «эвоэ!» и необузданный рев снова обеспокоили магиков, погруженных в глубокомысленные вычисления и ученые диспуты.

Олимпий проходил величественной поступью по галереям храма в своей роскошной жреческой одежде, во главе других служителей Сераписа. Появление верховного жреца повсюду вызывало искренний энтузиазм.

– Радуйтесь! – весело крикнул он пирующим, ободряя их мудрыми словами.

Олимпий рассказал обступившей его молодежи историю фараона Микерина. Этому фараону было предсказано оракулом, что через шесть лет он непременно умрет. Тогда повелитель Египта начал проводить в веселых забавах ночи и, таким образом, из оставшихся шести лет жизни сделал ровно двенадцать.

– Подражайте Микерину, – заключил философ, поднимая кубок, – постарайтесь, чтобы немногие оставшиеся нам часы стоили целого года наслаждений! Но при этом из каждой чаши, которую вы подносите к губам, совершайте возлияние богу, как это делаю я!

Единодушный крик восторга приветствовал веселое воззвание старца. Флейты и кимвалы неожиданно загремели, медные литавры со звоном ударились друг о друга, и не один женский кулачок с воодушевлением стукнул по тамбурину, увешанному мелкими колокольчиками.

Олимпий поблагодарил и, раскланиваясь на все стороны, пошел дальше.

Давно не приходилось ему переживать таких волнующих впечатлений. Может быть, его ожидал близкий конец, но философу хотелось достойным образом расстаться с жизнью. Предстоящий конец мира не страшил Олимпия, но мудрый философ невольно поддавался малодушному сожалению при мысли о том, что с уничтожением Вселенной прекратится человеческий род и слава о его подвигах и геройской смерти на развалинах Серапеума не перейдет к отдаленному потомству.

Однако сомневаться в благоприятном исходе борьбы было еще рано. Оптимистическая натура Олимпия подсказывала ему тайную надежду, что вечерняя заря потухающего дня служит предвестницей радостного утра. Если подоспеет ожидаемая помощь, если защитники старых богов восторжествуют над христианами в Александрии и осуществится идея единодушного восстания всего языческого эллинского мира, тогда… О, тогда отец и мать недаром назвали его Олимпием, потому что он не поменяется своим жребием ни с одним из олимпийцев, потому что слава имени верховного жреца Сераписа будет прочнее меди и мрамора; она станет сиять вместе с солнцем до тех пор, пока эллины будут чтить бессмертных и обожать дорогую отчизну!

Сегодняшняя ночь – пожалуй, последняя в его жизни – должна быть торжественным праздником. С этой целью Олимпий пригласил к себе своих друзей и единомышленников, людей, стоявших во главе интеллектуалов Александрии, на симпозиум, по примеру великих мудрецов и любителей утонченных наслаждений в древних Афинах.

Как мало походили покои верховного жреца на убогую обстановку в доме епископа Феофила!

Там не было ничего, кроме голых стен и самой грубой мебели, тогда как Олимпий приготовил пир для своих гостей в обширном зале, убранном с истинно царской роскошью, украшенном сокровищами искусства, дорогой инкрустацией, литою медью и пурпурными тканями.

Мягкая мебель, покрытая шкурами львов и пантер, приглашала к отдохновению, и, когда маститый философ после своего обхода по всему храму и многочисленных оваций присоединился, наконец, к своим гостям, все они уже возлежали на пышных ложах.

Элладий, знаменитый грамматик и верховный жрец Зевса, поместился по правую руку хозяина, а Порфирий, благодетель Серапеума, по левую. Карнис также нашел местечко между гостями своего старого друга, и как наслаждался певец с детски-наивной душой благородным соком винограда и возвышенной оживленной беседой, которой он так долго был лишен!

Олимпия единогласно выбрали в симпосиархи[54]54
  Симпосиарх – глава симпосия (пира).


[Закрыть]. Тогда философ предложил присутствующим прежде всего обсудить давно известную проблему о высшем благе жизни.

– Все мы, – сказал ученый, – находимся теперь накануне роковой развязки. Путники, покидающие милую родину для неизвестной страны, естественно, оглядываются на свое прошлое и спрашивают себя: чем они полнее наслаждались под охраной родимых пенатов? Так и нам приличнее всего задать себе вопрос, что именно составляло для нас высшее благо в здешнем мире? Завтрашний день может подарить победу защитникам Сераписа или привести их в царство теней.

Предложение хозяина было встречено с большим сочувствием, и за столом тотчас начался оживленный спор. Речи гостей Олимпия, без сомнения, отличались большей цветистостью и блеском, чем беседы древних афинян, однако это мало способствовало уяснению поднятого вопроса. Спорящие повторяли только то, что было сказано и придумано о высшем благе раньше их. Наконец Элладий предложил беседовать о природе человеческого существа, и тогда пирующие завели остроумный диспут по вопросу: представляется ли человек самым лучшим или самым худшим из живых творений.

Чем туманнее и сбивчивее становились понятия, употребляемые спорящими, тем более украшали они свою речь поразительными образами и метафорами, избегая простого определения мысли, но гордясь смелыми оборотами языка и своей находчивостью. Гости Олимпия были уверены, что им удалось постичь сверхъестественные усилия ума и с помощью чувственных представлений, полагая при этом, что их пустые теории оставили далеко за собой философские выводы древних.

Карнис был в восторге, а Порфирий сожалел об отсутствии Горго, с которой ему хотелось поделиться наслаждением ученой беседы.

Между тем в его доме целый день царствовала подавляющая тишина. Несмотря на невыносимый зной, старая Дамия не покидала своей обсерватории, где были собраны всевозможные инструменты и книги, нужные для занятий астролога и магика.

Один из жрецов Сатурна, известный своими познаниями в этой области, постоянно находился при ней, когда она хотела применить таинственную науку к какому-нибудь особенному случаю. Он подавал ученой матроне астрологические таблицы, выводил круги и эллипсы, чертил по ее указаниям треугольники и другие фигуры, напоминая ей мистические значения чисел и букв, когда ослабевшая память изменяла Дамии. Жрец делал вычисления, проверял ее и свои собственные выводы, а также читал вслух заклинания, которые казались особенно подходящими и спасительными его покровительнице. Ученый маг нередко указывал ей, между прочим, новые средства и предлагал новые формулы для достижения известной цели.

Сегодня Дамия держала строгий пост согласно установленному правилу. Ослабев от голода и возраставшей духоты, она не раз впадала в дремоту, несмотря на все усилия сосредоточиться на своих занятиях. Опомнившись от забытья, Дамия принималась проверять выводы своего помощника, и, если они противоречили ее предположениям, она сердилась, заставляя жреца вторично переделывать оконченную работу.

Горго часто приходила проведать бабушку, принося ей прохладительное питье, но Дамия упорно отказывалась освежить себя даже глотком воды, потому что нарушение предписанного поста могло повредить результату ее настойчивых трудов.

Когда измученная женщина снова погружалась в сон, внучка окуривала обсерваторию крепкими эссенциями, смачивая ими пеплос бабушки, заботливо вытирая ее разгоряченный лоб, покрытый крупными каплями пота, и обмахивая ее опахалом.

Бабушка притворялась спящей, хотя на самом деле только закрывала утомленные глаза, откинувшись головой на спинку высокого кресла. Нежное попечение ее любимицы приносило ей глубокую отраду.

Около полудня она отослала жреца, подкрепила себя сном и, собравшись с силами, серьезно углубилась в работу.

Окончательный вывод из ее наблюдений и полученных формул убедил Дамию в неизбежности грядущей катастрофы, теперь уже ничто не могло отвратить предсказанной оракулами гибели Вселенной, которая последует за ниспровержением Сераписа.

Магик закрыл лицо краем одежды, проверив таблицы, исписанные рукой старухи: ему стало ясно, что она была права, и он глухо застонал, качая головой. Между тем его покровительница оставалась совершенно спокойной. Подавая жрецу кошелек с приготовленными деньгами, она заметила, горько улыбнувшись:

– Ты можешь воспользоваться этим золотом в немногие часы, оставшиеся нам до всеобщего крушения.

После того Дамия, изнемогая от усталости, откинулась на спинку кресла и запретила Горго беспокоить себя до тех пор, пока она сама не позовет ее наверх.

Оставшись одна, Дамия долго смотрела на блестящее зеркало, беспрерывно повторяя семь гласных букв, после чего стала пристально вглядываться в небо. Душа Дамии должна была освободиться на время от бренной оболочки, воспарить к небу и созерцать бога, от которого она произошла.

После долгого поста и борьбы с телесной немощью ей не раз удавалось почти окончательно достичь этой цели, причем она испытывала упоительное наслаждение. Изнеможение, уже давно овладевшее ею, благоприятствовало ее планам. Утомленная женщина скоро почувствовала легкую дрожь; холодный пот выступил у нее по всему телу, все члены онемели; зрение и слух парализовались; ей казалось, будто бы она вдыхает освежающий воздух не одними легкими, но каждой частью своего тела, и перед глазами старухи начали переплетаться колеблющиеся ярко-красные и фиолетовые круги. Не был ли то отблеск вечного света, который она искала? Не поднимала ли ее таинственная сила кверху, навстречу высшей цели? Не отрешилась ли уже ее душа от телесных оков? Может быть, она успела слиться с божеством? Пожалуй, разыскивая бога, пытливый ум соединился с высочайшим существом…

Нет! То была лишь иллюзия чувств. Руки, которые Дамия подняла, как будто готовясь к полету, бессильно упали, и все ее старания оказались напрасными. Легкая боль в одряхлевших ногах возвратила старую женщину к жалкой действительности, от которой она старалась отрешиться.

Согнув спину и опустив голову, она судорожно ухватилась за ручки кресла, как всадник, увлекаемый конем на арене ипподрома. Наконец страшное нервное напряжение и голод довели ее до совершенного беспамятства. Дамия обессилела и упала на ковер почти без признаков жизни.

Глава XX

Удалившись из обсерватории, Горго испытывала непонятную тревогу. Она нигде не находила места, бесцельно бродя по всему дому. Спокойное достоинство, которым отличались ее манеры, с тех пор как молодая девушка вышла из детского возраста, изменило ей сегодня, и в движениях Горго сказывалась нервная торопливость, которую она так не любила в других.

Наконец ей вздумалось заняться музыкой. Юная артистка взяла свою лютню и запела арию Сапфо, полную страстного томления. Но вскоре ее голос оборвался, и она замолкла. Жгучие слезы подступили ей к горлу, и невыносимая тоска сжимала грудь. Образ Константина, возлюбленного ее юности, неотступно стоял перед девушкой. Если бы она могла увидеть его опять и беззаветно отдаться своему чувству, то охотно пожертвовала бы жизнью за один час такого блаженства. Преданность старым богам, языческий мир, заключавший в себе идеалы ее возвышенной души, борьба за них против христианства, даже музыка, одним словом – все, что составляло для Горго внутреннее содержание жизни, отступило на задний план перед пылкой страстью, поработившей ее сердце. Но, несмотря на страстное желание безраздельно отдаться любимому человеку, она, нисколько не колеблясь, осталась на стороне язычества в момент решительной борьбы между высшими силами, управляющими судьбами мира.

Горго была теперь твердо убеждена в предстоящей гибели Вселенной и мечтала умереть вместе с Константином; перспектива такого конца сейчас казалась ей высшей милостью богов.

Пока Дамия напрасно делала над собой опыты, стараясь освободить свою душу от телесных оков, Горго озабоченно бродила по комнатам. Она ободряла испуганных служанок, советуя им не предаваться тупому отчаянию, и не раз поднималась наверх проведать бабушку.

При наступлении сумерек многие рабы скрылись из дому. Они уже давно втайне исповедовали христианство и теперь бежали к своим единоверцам или в церкви, чтобы отдать себя под покровительство распятого Господа, великое могущество которого могло отвратить от них грозящую гибель. Порфирий прислал сказать, что у них все идет благополучно. В Серапеуме собралось много защитников, и он намерен провести там целую ночь. Римляне явно не решаются напасть на святилище, и если греки отобьют их первую атаку, то ожидаемое подкрепление поспеет вовремя. Однако Горго не разделяла надежды отца. Один из клиентов принес известие, что биамиты, дойдя до Наукратиса, были рассеяны немногочисленными отрядами императорского войска. Катастрофа приближалась, и никакие силы не могли ее отвратить.

Наступивший вечер не принес с собой прохлады. Наконец совершенно стемнело, но старая Дамия и не думала звать к себе внучку. Беспокойство девушки возрастало, так что она решилась без позволения пойти в комнату бабушки. Кормилица Горго сопровождала ее с лампой в руках. Обе женщины, пораженные ужасом, остановились на пороге, увидав на полу бесчувственное тело. Дамия опиралась затылком на сиденье стула, с которого упала на ковер, и ее мертвенно-бледное лицо с полуоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью производило страшное впечатление. Больную уложили в постель, стоявшую здесь для отдыха при ночных занятиях астрологией, и стали приводить в чувство с помощью свежей воды, вина и крепких эссенций, бывших под рукой. Когда в ней обнаружились, наконец, признаки жизни, Дамия посмотрела блуждающим взглядом на внучку, стоявшую перед ней на коленях, и невнятно пробормотала:

– Вороны! Где же вороны?

Потом больная окинула взглядом таблицы и свитки, сброшенные на пол, чтобы освободить постель, куда ее положили, и стол, занятый теперь лампой и лекарственными склянками.

Вещи, которыми Дамия так дорожила, валялись в беспорядке на каменных плитах. Матрона пришла в ужас и стала браниться за неуважение к священным предметам. Ее ослабевший язык с трудом выговаривал слова, однако порыв досады произвел благодетельное действие на изнуренный организм.

Кормилица тотчас принялась подбирать разбросанные принадлежности ученых занятий своей госпожи, но та снова лишилась чувств.

Горго примачивала ей виски, стараясь влить несколько капель вина в пересохшее горло больной. Между тем Дамия стиснула зубы, и внучке долго не удавалось привести ее в сознание. Наконец старуха открыла глаза и сама взяла дрожащей рукой поданную чашу с вином. Она выпила его жадными глотками, пролив половину на пол.

– Еще! Еще! Я хочу пить! – повторяла Дамия, протягивая кубок и с прежней жадностью поднося его к губам.

Потом она перевела дух, обняла голову девушки, стоявшей перед ней на коленях, прижала ее к груди и принялась осыпать поцелуями. Наконец она выпустила внучку из объятий и, обведя комнату беспокойным взглядом, сказала:

– Как вы перепутали все таблицы и свитки! Если бы я могла тебе объяснить, до чего точно сходятся наши выводы! Теперь мы знаем все, что нам предстоит. Послезавтра не будет больше ни неба, ни земли. Однако послушай, дитя… Если Серапис падет, а Вселенная не рухнет, как одряхлевшая храмина, то, следовательно, магия – вздор и течение небесных светил не имеет ничего общего с судьбами Земли и человечества, следовательно, планеты не более как простые светочи, солнце – яркий очаг Вселенной, а старые боги – жалкие порождения человеческой фантазии. Сам великий Серапис… но к чему его раздражающие «но» и «если»… Дай сюда диптих[55]55
  Диптих – две покрытые воском складывающиеся дощечки, на которых надписи могут быть нацарапаны.


[Закрыть]. Я покажу тебе наш окончательный вывод. Вот там… или здесь… у меня как-то странно мелькает перед глазами; я не могу собраться с мыслями… Да и притом разве это не все равно? Что решено свыше, того человек не в силах изменить. Дай мне уснуть. Завтра я объясню тебе все, если успею. Бедное дитя, как мы тебя мучили наукой! Как ты была прилежна, и к чему это делалось? Я спрашиваю: к чему? Великая пропасть поглотит твои познания вместе со всем прочим.

– Пусть будет так! – прервала бабушку Горго. – По крайней мере, никто из дорогих мне существ не умрет раньше меня.

– А с нами вместе погибнут и враги! – воскликнула Дамия, оживляясь. – Но куда мы пойдем, куда? Наша душа создана из божественной материи и никогда не может быть разрушена. Она возвратится к первобытному источнику своего существования, потому что между всеми родственными началами существует взаимное тяготение; значит, мы сольемся с богом и вкусим божественного бытия. Что скажешь на это?

– Я верю и знаю, что нас ждет бессмертие, – с жаром заметила Горго.

– Знаешь? – спросила матрона. – Я вот не могу сказать того же самого про себя. Наше лучшее знание не более как догадка, если оно не основано на числовых данных. Но то, к чему мы пришли сегодня по нашим таблицам с помощью добросовестных вычислений, не раз подвергнутых проверке, является для меня действительно несомненным. Что же касается дальнейшей судьбы нашего духа, то она не поддается никаким расчетам. Если бы прежний порядок Вселенной остался нерушимым, тогда и твое умственное развитие не пропало бы даром; твоя возвышенная душа, которая стремится к созерцанию духовных ценностей, была бы привлечена к родственной ей мыслящей божественной силе, чтобы нераздельно слиться с нею и воспарить высоко над чувственным миром. Так дождевая капля, упавшая на землю из влажного облака, опять поднимается кверху в виде легких испарений и снова соединяется с дождевой влагой. Если допустить переселение душ, то твоему юному сердцу, откуда бьет живой родник сладкозвучных песен, следовало бы обратиться в соловья… весною… среди цветущих кустарников…

Дамия неожиданно смолкла; она смотрела некоторое время вверх и потом продолжала с изменившимся выражением лица:

– Тогда вдова моего сына Апеллеса, Мария, в виде пресмыкающейся ехидны… Вечные боги… Вороны!.. Что им здесь нужно? Вот они возвращаются сюда! Воздуха, воздуха! Налей мне вина! Не могу… Мое горло сдавлено точно тисками. Прочь питье! Завтра, сегодня… Все погружается в бездну, разве ты не чувствуешь? Чернеет, чернеет, теперь вспыхивает заревом и опять… чернеет… Все опускается! Ах, держи меня! Почва колеблется. Где Порфирий? Где сын мой? Ноги! Растирайте мне ноги. Холодно! Холодно! Это вода! Она поднимается выше! Дошла до колен!.. Тону… Помогите!.. Тону!..

В безотчетном ужасе Дамия размахивала руками и металась, как утопающая. Ее крики о помощи становились все слабее и слабее. Наконец она уронила голову на грудь, откуда вырвалось предсмертное хрипение, и страдальческая душа, не знавшая покоя, переселилась в вечность.

Горго впервые увидела смерть лицом к лицу. Она не могла допустить, чтобы сердце бабушки, безгранично любившей ее, перестало биться, чтобы этот неугомонный ум, деятельный даже во время сна, угас навеки.

Кормилица поспешила отстранить девушку, чтобы закрыть покойнице глаза и приподнять отвалившуюся нижнюю челюсть, потому что вид умершей производил тяжелое впечатление.

Однако Горго не уходила. Сначала она пробовала оттирать безжизненное тело различными эссенциями, но, наконец, непобедимое могущество смерти предстало перед ней во всем ужасающем реализме. В порыве раскаяния осиротевшая внучка припала долгим поцелуем к похолодевшим, безжизненным пальцам, которые не могли ей ответить задушевным пожатием. Девушка вздрогнула и выпустила мертвую руку. Золотые кольца со звоном ударились о деревянный борт кровати. Тогда в сердце Горго погасла последняя надежда. Она вполне осознала свою потерю. Громко рыдая, девушка опустилась на пол у изголовья умершей. Она плакала с досады на свое бессилие, и ее слезы полились еще сильнее при мысли об отце, которого ожидал такой непредвиденный удар. Ни одно из отрадных воспоминаний прошлого, которые так благодетельно смягчают самые горькие потери человека, не приходило в эту минуту в голову опечаленной Горго. Ее утешала только одна мысль, что вскоре предстоит общая гибель Вселенной и пропасть, поглотившая сегодня Дамию, откроется завтра и для нее самой вместе со всем живущим на Земле…

На столе обсерватории лежало подтверждение приближающегося конца видимого мира. Страстное желание скорее дожить до роковой развязки овладело девушкой, отодвинув на задний план все остальные чувства. Она поднялась с колен и перестала плакать.

После возвращения кормилицы Горго решила уйти из дома, где ей было незачем оставаться далее: и долг, и голос сердца влекли ее в Серапеум. Здесь могла она насладиться единственной отрадой, которая оставалась ей в жизни.

Отец должен был узнать от нее самой о постигшем их обоих несчастье, и, кроме того, девушка надеялась встретить завтра в осажденном святилище Константина. Ее возлюбленный обязан был сделать первый решительный шаг ко всеобщей гибели, был обязан отворить ворота неминуемым бедствиям, и Горго хотела быть возле него в этот роковой момент.

Служанка долго не возвращалась, но, наконец, на лестнице послышался шум. То были шаги кормилицы, и, очевидно, она пришла не одна. Привела ли она с собой врача и заклинателя? Дверь комнаты распахнулась. На пороге стоял домоправитель с тройным светильником в руках, освещая дорогу пришедшим. Сердце Горго замерло от волнения: перед нею появился Константин со своей матерью. Бледная и дрожащая девушка не могла выговорить ни слова, приветствуя молчаливым поклоном нежданных посетителей.

Не найдя врача, помощь которого во всяком случае была уже бесполезна, преданная кормилица пошла в дом соседа Клеменса, сознавая, что ее молодой госпоже нужна поддержка добрых друзей в ее тяжелом горе. Мариамна, мать Константина, тотчас решила отправиться в дом Порфирия, и ее сын, который только что вернулся со службы, молча последовал за обеими женщинами. Благочестивая христианская матрона стала уговаривать убитую горем девушку, ободряя Горго словами утешения, но та не слушала ее речей, как будто с нею говорили на непонятном языке. Наконец Мариамна нежно привлекла к себе свою любимицу, предлагая ей гостеприимство в их доме до возвращения Порфирия. Эта искренняя ласка глубоко тронула осиротевшую Горго. Однако слова христианки напомнили ей о предстоящей обязанности. Горго горячо поблагодарила мать Константина и стала просить ее помочь им в неизбежных хлопотах, предшествующих похоронному обряду. Труп Дамии было решено немедленно перенести в спальню, после чего девушка хотела передать Мариамне ключи, так как сама она должна идти к отцу и лично сообщить ему о случившемся.

Почтенная матрона напрасно уговаривала ее отложить это намерение до утра и переночевать у них в доме. Константин все время оставался в стороне. Когда же Горго приблизилась к трупу, приказав нести его вниз, он подошел к ней и с видом искреннего участия протянул девушке правую руку. Она взглянула ему прямо в лицо, ответила рукопожатием и тихонько сказала:

– Сегодня я была несправедлива к тебе, Константин, и оскорбила твою гордость, но я раскаялась в своем поступке раньше, чем ты успел уйти. Я вижу, ты простил меня, ты знал, что я одинока, и пришел меня утешить. Теперь между нами нет больше и тени недовольства, не так ли?

– Конечно, Горго, конечно! – с жаром воскликнул префект, взяв ее другую руку в порыве глубокого чувства.

Молодой девушке показалось, что вся кровь в одну минуту волной прилила ей к сердцу, как будто Константин был только частью ее существа, которая была насильственно отторгнута от него и снова стремилась к соединению, хотя бы им пришлось обоим поплатиться за это счастьем и самой жизнью.

Повинуясь непобедимому влечению, она освободила свои руки и обвила ими шею молодого человека, прижимаясь к нему, как больное дитя к любимой матери. Горго сама не могла дать себе отчета, как это случилось, как могло произойти. Они стояли, крепко обнявшись, не замечая Мариамны, которая с безмолвным ужасом смотрела на неожиданную сцену. Губы ее сына осыпали жаркими поцелуями лицо прекрасной язычницы, и девушка рыдала в его объятиях, чувствуя, что у нее в душе распускаются тысячи роз и вместе с тем тысячи терний заставляют обливаться кровью ее израненное сердце.

Этот союз двух любящих душ был в то же время прощанием перед вечной разлукой. Судьба Горго совершилась. Теперь им обоим предстояло только погибнуть заодно с разрушенной Вселенной, и девушка встречала этот конец, как измученный бессонницей человек встречает наступление утра. Мариамна отошла в сторону, смутно сознавая, что здесь происходит что-то великое, что-то неизбежное, против чего бессильны все ее возражения. Когда Горго освободилась из объятий возлюбленного, все ее существо было проникнуто торжественным спокойствием.

Мать Константина не знала, что подумать, но у нее стало отрадно на душе, когда девушка подошла к ней и почтительно поцеловала руку взволнованной матроны. Она не находила слов, сознавая, что не может сказать ничего такого, что послужило бы истинным выражением охватившего ее чувства тревоги и умиления.

Между тем Горго заботливо прикрыла лицо умершей. Когда покойницу перенесли в спальню и положили на роскошное брачное ложе, внучка убрала его цветами. Жрец Сатурна, пришедший к ним в дом, уверял, что никакая сила в мире не может оживить этот бездыханный труп. Неожиданная смерть Дамии и горе молодой девушки глубоко тронули доброго старика. Горго отвела его в сторону, прося подождать ее у садовой калитки и потом проводить к отцу.

Когда магик вышел, она передала Мариамне ключи от шкафов и сундуков покойной. Константин оставался в соседней комнате, пока одевали умершую. Наконец Горго вышла к нему проститься. Он снова хотел обнять ее, умоляя идти вместе с ним на корабельную верфь, но Горго решительно отвела его руки и сказала:

– Нет, мой дорогой, я не могу этого сделать: меня ждут еще другие обязанности.

– И меня также! – воскликнул префект убедительным тоном. – Но ты отдалась мне всецело, ты не принадлежишь больше себе одной: ты моя, и я настаиваю, требую, чтобы ты исполнила мою первую просьбу! Иди к моей матери или оставайся дома. Где бы ни был твой отец, там не место моей будущей жене. Я подозреваю, куда отправился почтенный Порфирий. Мне следует предупредить тебя, Горго: судьба старых богов решена. Римское войско несравненно сильнее защитников язычества. Клянусь тебе нашей любовью и всем, что мне дорого и свято: не далее завтрашнего дня Серапис будет ниспровергнут.

– Я знаю это, – сказала Горго. – Ты получил приказ уничтожить статую бога.

– Получил и должен повиноваться.

Девушка кивнула ему.

– Ты не можешь не исполнить своего долга, – заметила она без малейшей тени неудовольствия, – так решила судьба. Но помни, Константин, что бы ни случилось, мы связаны неразрывными узами. Никто не в силах нас разъединить. Какие бы бедствия ни разразились над нами, мы будем стоять друг за друга до самого конца.