Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 2. Литературные беседы («Звено»: 1923–1928)"

Литературные беседы [Поль Валери о критике. – «Дьявол» М. Арцыбашева]

1

Поль Валери высказал недавно довольно неожиданное мнение о литературной критике. Он утверждает, что писатель не должен ни в коем случае высказываться отрицательно о другом писателе, что это ни к чему не ведет и ничего не достигает. Излишне строгого критика можно всегда заподозрить в зависти. Лучше ограничиваться отзывами уклончивыми, двусмысленными, и вообще, как общий вывод: лучше хвалить, чем ругать.

Большинство французских критиков так и поступают. Прожив несколько лет во Франции, к этому привыкаешь. Но первое время это удивляет и даже раздражает, особенно в театральной критике. Есть два-три журнала, два-три писателя, которые говорят то, что думают. Все остальные не то чтобы «уклоняются от истины», а просто не говорят ничего, скрывают свое мнение и свою мысль в наборе условно-хвалебных слов. Все прелестно, все совершенства, все достойно рукоплесканий. Доверчивый и простодушный человек решит, что мы живем в годы небывалого расцвета искусств и литературы. Что ни поэт, то гений. Что ни актриса, то Рашель.

Зная стиль и манеру виднейших французских критиков, Тибодэ или Жалу, Судэ или Вандерема, всегда можно догадаться, о хорошей или плохой книге идет речь, нравится ли она рецензенту. Но я подчеркиваю слово «догадаться». Понять сразу – невозможно.

Не знаю, чем это объяснить. Есть, несомненно, в этом доля вежливости, благовоспитанности, нежелания портить отношения. Но более глубокой причиной является, вероятно, сознание, что ничем делу не помочь, усталость и безразличие: как ни толкуй, как ни внушай Морису Ростану, например, что его произведения никуда не годятся, он не поймет и не согласится с этим. Да и публика не поймет. Произойдут только разногласия, обиды и раздоры. Лучше поэтому всех оставить в приятном заблуждении. Это не личная усталость одного критика, конечно, – это утомление целого ряда поколений за несколько веков и долгую культуру.

Наши привычки и традиции совсем другие. У нас нет никаких прав на чрезмерную усталость, и презрительные, позднеримские маски нам не к лицу.

У нас Боратынский говорил писателю:

 
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал…
 

Не говоря уж о том, что «упоительные похвалы» губительны для хвалимого, они при чрезмерном изобилии уничтожают значение критики. Поль Валери, кажется, этого и хочет. Это его личное дело. Но если признать, что критика существовать должна, то согласиться с Валери невозможно. Французского рецензента – в частности, хотя бы Эдмона Жалу, – читать очень интересно, но только в той части, где он рассуждает об общем, об отвлеченном. Его введения, его отдельные замечания изящны, тонки и продуманны. Но лишь только он переходит к частному, к разбираемой книге, чувствуешь, что он связан. Или, как Талейран, он считает, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли.

Мне кажется, что наше очень большое преимущество в том, что мы еще не утомились договаривать до конца то, что думаем. Вежливость? Конечно, французы обходительнее нас. Но если ими в критике руководит вежливость, то они совершенно не правы. Старинная поговорка «amicus Plato» не потеряла смысла и до сих пор. Надо сделать выбор между искусством, с одной стороны, и легкими, приятными и полезными жизненными отношениями, с другой.

Наконец, «зависть».

Трудно говорить о плоскости в применении к Валери, но нельзя назвать иначе, как плоским, его намек. Завистью, действительно, одержимы почти все люди. В литературе она неискоренима. Один из больших русских поэтов говорил: «Читая чужое стихотворение, я сразу знаю, хорошо оно или нет, по тому, завидую ли я автору его, ощущаю ли досаду, что не я эти стихи написал». Охотно я допускаю, что Гете, Толстой или Гюго, несмотря на их славу, могли завидовать чужим успехам.

Но ведь над завистью человек не властен. Сознание человека ею не управляет. Критика же – дело другое.

Даже смертельно кому-либо завидуя, можно заставить себя написать о нем беспристрастно, оставив все личные обиды. Не только можно, но и надо. Это – минимум литературной порядочности. Тому, кто в этой порядочности сомневается, нет охоты даже и отвечать.

Я вспоминаю такой случай. Вышел когда-то альманах со стихами и статьями двух поэтов. X писал об Y, Y – об X, и оба друг друга хвалили. Это вызвало смех и негодование. Но кого умаляло негодование? Ведь, конечно, X и Y предвидели, что их заподозрят во взаимной лести и, конечно, они заранее решились с этим не считаться. Нашлись все-таки читатели, ни в чем их не заподозрившие. Только к таким читателям они и обращались.

Вопрос, нужна ли критика – вопрос особый. Есть ведь досужие люди, доказывающие, что и поэзия не нужна. Однако она продолжает существовать, не замечая их. Так и критика.

И уж если заниматься ею, то совет Поля Валери приходится оставить «без последствий».

2

«Лучше хвалить, чем порицать».

Может быть, лучше всего – молчать. Но хвалить некоторые книги невозможно. Например, ту, что я только что прочел: «Дьявол», трагический фарс в 4-х действиях, с прологом и эпилогом, сочинение М. Арцыбашева.

Когда Оффенбах написал «Прекрасную Елену», кто-то возмутился: нельзя таких вещей касаться, нельзя искажать Гомера. Это было очень «человеческое» возмущение.

Не надо трогать и Фауста. Во всяком случае, только «со страхом и трепетом» можно к этой теме подойти после Гете. Арцыбашев подошел к ней с величайшей развязностью.

Содержание его фарса несложно. В прологе Мефистофель спорит с добрым Ангелом о том, прекрасен ли мир. Самый фарс их спор проясняет. Фауст стар, слеп и хочет отравиться. Мефистофель предлагает вернуть ему молодость, дать славу и счастье, но с тем, что если ему все-таки жизнь когда-нибудь надоест, то душа его попадет в ад. Фауст соглашается. Он становится великим революционером, вождем, в стране, очень похожей на Россию, с центральными комитетами, ячейками и расстрелами. Народ слушает его беспрекословно. Прекрасная Маргарита любит его. И все-таки Фауст не выдерживает. Он кончает с собой, Мефистофель овладевает его душой и в эпилоге смеется над добрым Ангелом.

Идея произведения крайне пессимистична. Зло движет миром. Мир лежит во зле.

Вне всяких сравнений, вне всяких сомнений, арцыбашевский «Фауст» – самая плохая книга из всех, какие мне пришлось прочесть за последний год. Ниже пасть невозможно. Но отчасти Арцыбашев сам повинен в этой катастрофе: читая монолог Фауста или Мефистофеля, мы, конечно, требовательнее, чем если бы это были рассуждения какого-нибудь Ивана Ивановича. Nobless oblige, имя Фауста тоже!

В арцыбашевском фарсе напыщенно-ребяческие афоризмы, вроде леонидо-андреевских (только Леонид Андреев – Шекспир по сравнению с этим), подносятся, как последние выводы мудрости. Это-то и нестерпимо. Нестерпимы – юмор Мефистофеля («Истина? А что она такое – вчерашнее жаркое!»), бабья слезливость Маргариты, вся беспредельная претенциозность этого произведения, которое, по мысли автора, явно должно разрешить мировые тайны.

Подробнее говорить воздерживаюсь. Я с таким смятением читал «Дьявола», что даже усомнился: да полно, тот ли это Арцыбашев? Но, оказывается, тот, «настоящий». Возможно, что у Арцыбашева много заслуг. Но ничто в мире не может искупить его ужасного «Фауста».

Фарс написан стихами. Что это за стишища! Приведу сцену объяснения Фауста с Маргаритой, где хоть все благополучно по части размера (таких «благополучных» мест не много):

Фауст

 
Но для чего же ты так дивно хороша?
Меня влекут к тебе и тело, и душа,
И в сердце у меня сплетаются в страданье,
Кошмаром огненным, то жгучее желанье
Безумных ласк, то кроткая печаль
И жалость нежная… А ты… Тебе не жаль
Меня, жестокая! Ты оскорбилась? Боже!
Тебе противен я? Не любишь ты? Так что же?
 

Маргарита

 
Я не люблю! Мой милый! Дорогой!
Я вся твоя! Что сделал ты со мной?
 

Добавлю еще, что новый Фауст, как настоящий арцыбашевский герой, все время называет Маргариту «Сказочкой»!

Литературные беседы [А.К. Толстой. – «Роковые яйца» М. Булгакова]

1

Пятьдесят лет тому назад умер гр. Алексей Толстой.

Неправильно было бы сказать, что это писатель забытый. Но «полузабытый» определяет положение дела довольно точно. Имя Алексея Толстого всем известно, однако читают его мало. В детстве увлекаются «Князем Серебряным», в школе заучивают «Василия Шибанова» и иногда, подчас, в театре Станиславского приходят в восторг от «Федора Иоанновича». Но этим дело кончается. Бывает еще, услышишь, как кто-нибудь напевает:

 
Средь шумном бала случа-а-айно,
В тревоге мирской суеты…
 

– но это говорит лишь о популярности Чайковского. Так ведь и Глинка «обессмертил» стихи Боратынского «Не искушай меня без нужды…» (Достойные бессмертия и сами по себе!)

Сокрушаться о полузабвении А.Толстого, попытаться воскресить или возвеличить его юбилейные даты не стоит. Читатель давно привык к тому, что в юбилейные дни все внезапно становятся гениями, и настроен поэтому к необычайным панегирикам недоверчиво.

Тем более не стоит делать этого, что вновь «открыть» А. Толстого невозможно: это ведь не Тютчев, не Боратынский, писатели трудные и сложные, оказавшиеся не по плечу современникам. Толстой прозрачен, как стекло. Если последние два поколения настроены к нему довольно холодно, то в этом ими руководит их вкус. Изменить тут что-либо трудно.

Мне кажется, что А. Толстому навредили его продолжатели и подражатели. Русский народный стиль, любезный автору «Трилогии», был в конце девятнадцатого века слишком уже опошлен, искажен и олубочен. «Гой еси», «за лугами, за зелеными» – было, может быть, очень хорошо у Толстого, но вообще-то это совершенно невыносимо после романов в «Историческом вестнике», после бояр К. Маковского и Самокиш-Судковской, после всей трескучей фальши подложно народного искусства (кстати сказать, и сейчас процветающего: Цветаева например, посвящает свою сказку Пастернаку в благодарность «за игру твою за нежную»!). Именно внешность толстовского творчества отдалила от него наиболее разборчивых русских читателей. Как бы нас ни убеждали с Запада, что только «национальное» искусство живо и долговечно, что нам необходимо держаться в искусстве наших национально-бытовых особенностей, мы верим этому с трудом. Нам кажется, что мерилом понятия «русское» может служить Пушкин. На все то, что тщится быть национальнее его, нам трудно смотреть без улыбки и досады. Написал ведь Пушкин «Годунова» без славянских словечек-побрякушек!

А. Толстой – один из основателей старинно-русского стилизационного жанра. Не обладая исключительными силами, он сам себя похоронил под обветшавшими, обвалившимися декорациями исчезнувшей Руси. Внешность умерла, а до того, что скрыто под ней, – не добраться. Приведу пример обратного: Лермонтов и «Песня о купце Калашникове». Стиль песни вполне совпадает с толстовским. Но нельзя противостоять ее трагизму и прелести. Все «гой еси», все «добрые молодцы» кажутся оправданными. Толстой этого ни разу не достиг.

Есть в творчестве Толстого одна часть, вполне удивительная и, к сожалению, тоже полузабытая. Это его лирические стихи. По поводу их мне часто думается следующее.

Обыкновенно говорят, что поэт должен страдать, бороться, терзаться, и что только тогда его стихи дойдут до сердца людей. Обыкновенно считают, что спокойствие, сытость, безмятежное довольство – плохие спутники для поэзии. Не обязательно Музе быть «иссеченной кнутом». Но бледной, нищей, измученной ей быть будто бы необходимо. В самых разнообразных формах, почти всегда скрытых, мысль о связи искусства со страданием проскальзывает теперь всюду, – больше всего и наивнее всего в советской России, конечно. Не есть ли это признак глубокого, подлинного упадочничества?

А. Толстой прожил спокойную и легкую жизнь. И он, и его предки бывали при Дворе, постоянно ездили за границу, подолгу благоденствовали в огромных поместьях. Благополучие было у них в крови. Не знаю, достиг ли бы он чего-нибудь в поэзии при других условиях. Не думаю, – хоть и трудно гадать. Гения, все опрокидывающего на своем пути, у него не было. Вероятно, Толстой в несчастиях и трудах создал бы поэзию бледновато-судорожную, тусклую, вялую, условную, как большинство его современников. В действительности же его стихи не таковы: лучшие из них прозрачны, легки и светлы, как мало что в нашей литературе. Эти стихи похожи на пение блаженных теней в глюковском «Орфее». Хочется сказать, что они отстоялись в душе поэта, в спокойствии и мире этой души, в ее просветлении. В них есть обаяние благородства и, может быть, нет других русских стихов, к которым бы так шло слово «гармония».

Выводы напрашиваются сами собой. Кому кажется малоубедительным пример А. Толстого, пусть вспомнят жизнь и поэзию Гете. В стихах Гете есть то же самое, и отдаленно стихи А. Толстого их иногда напоминают.

2

В захудалом советском журнальчике «Недра», среди всевозможной дребедени, подписанной именами Н. Никандрова, Н. Тихонова и М. Волошина, помещена любопытная повесть некоего М. Булгакова «Роковые яйца». Советую прочесть эту повесть всякому, кто может «Недра» раздобыть.

«Роковые яйца» имеют одно огромное и необычайное достоинство: повесть чрезвычайно интересна, ее читаешь не отрываясь, в один присест. Крайнее своеобразие замысла, богатство выдумки в подробностях, легкость изложения – все этому способствует. Мне в первый раз попалось на глаза имя М. Булгакова. Совершенно не зная, кто он, какого возраста, какого положения, не берусь судить, оценивать и предсказывать. Если это новичок, он, вероятно, очень талантлив. Но, хоть и с натяжкой, я все же допускаю возможность, что автор «Роковых яиц» – просто человек опытный, ловкий и умелый, и что его повесть есть всего лишь удачная подделка под Уэллса. Нужна чересчур большая самонадеянность, чтобы по первой вещи высказаться решительно. Внимание к этому имени во всяком случае возбуждено.

В нескольких словах содержание повести таково: профессор Персиков в Москве, в 1928 году случайно открывает «луч жизни». Под действием этого луча все организмы развиваются с неслыханной быстротой и мощью. Профессор работает над своим открытием, но тут Россию настигает бедствие – куриный мор. Все куры дохнут. Какой-то коммунист хочет воспользоваться лучом Персикова и выписывает из-за границы ящик выводных яиц. В то же время сам профессор для своих опытов выписывает яйца удавов. При получении происходит путаница. В совхозе под Москвой змеиные яйца попадают в луч жизни. Разводятся миллиарды гадов. Вся страна обречена гибели. И только внезапно грянувший небывалый мороз спасает ее.

Повесть ведется сначала в подчеркнуто сатирическом тоне, к концу сбиваясь на какую-то эпопею. Первая часть значительно удачнее. Автор очень остроумен и наблюдателен. Как у Гофмана или Гоголя, порывы его воображения невозможно предвидеть. И, как Гоголь, он не реалист: все его герои, при кажущейся их жизненности, карикатурны и обрисованы преувеличенно резко. Некоторые страницы вполне замечательны по способности автора найти грань между смешным и трагическим, не впадая ни в то, ни в другое.

Жаль, что в описаниях «гигантской», «кипящей, как котел», Москвы 1928 года автор не удержался от лирики марки Пильняк – Андрей Белый.

Литературные беседы [ «Тундра» Е. Ляцкого. – «Цель и путь» В. Инбер]

1

Евг. Ляцкий в предисловии к роману «Тундра» сам называет себя беллетристом начинающим. Такое заявление немного похоже на просьбу о снисхождении. Но тут же Ляцкий утверждает, что будет рад выслушать «всяческие упреки, особенно несправедливые: в них больше темперамента».

Неизвестно, что заставляет Ляцкого ценить темперамент выше справедливости. Такие «прихоти каприза» (выражение Ляцкого) к лицу каким-либо «беспочвенным» эстетам и вообще писателям, настроенным парадоксально. У автора «Тундры», произведения благонамеренного, солидного, почтенного, они довольно неожиданны… Упреков же, и притом вполне справедливых, ему можно сделать достаточно, чтобы не изощряться в придумывании других, «несправедливых».

Прежде всего «Тундра» не роман, а сборник разговоров об эмиграции и ее судьбах, о том, как спасется Россия и что надо для ее спасения сделать. Эти разговоры настолько перегружают произведение Ляцкого, что нити действия в нем едва заметны, а порой исчезают совершенно. Да, по-видимому, он и не дорожит ими, спутывает их в клубок и обрывает без всяких оснований и оправданий. Говорить о «Тундре» как о произведении художественном едва ли возможно. Элементов художественного творчества в романе крайне мало, и авторские усилия в этом направлении незначительны. Описания Праги и Парижа, беглые и бледные характеристики действующих (вернее, рассуждающих) лиц внесены в «Тундру» лишь как приправа к тому, что автор, очевидно, считает основным и главным.

Главное – это мысли о России. Лицом, их выражающим, является некий Вяльцев, интеллигент-мечтатель, недавно выбравшийся с родины за границу, приглядывающийся к эмиграции и не находящий в ней ничего обещанного. Вяльцев принимается эмиграцию поучать. Поучения его очень туманны и, как принято говорить, «не блещут новизной». Надо найти в себе Человека, с большой буквы: в этом суть и все спасение. Оспаривать такое учение нельзя. Никто на это и не решится. Но ведь прокладывает себе путь только то, что сказано с решимостью и страстью и что потому кажется ранее неслышанным. А расплывчатые размышления в кафе, неясные намеки, политические пророчества настолько двусмысленны, что их при всех обстоятельствах можно будет счесть исполнившимися, – стоит ли всему этому придавать реальное значение?

Евг. Ляцкий пишет о своем романе: «Мною овладел соблазн выхватить из кипучего водоворота несколько отражений, подхватить настроения, уловить слова, еще не остывшие от чувства, их породившего, запечатлеть два-три луча из той страшной огненной радуги, которая полыхнула над широко разлившейся беженской волной». Читатель согласится по этому отрывку, что подлинная оценка и критика нового «романа из беженской жизни» выходит за пределы литературной критики. Поэтому я от нее воздерживаюсь.

2

Есть что-то жалкое и комическое в смене литературных мод.

Жила-была на свете поэтесса Вера Инбер. Писала стишки о маркизах, орхидеях и духах и думала, вероятно, что стихи ее отражают «надлом и больную красоту нашей эпохи». Это было еще до войны, конечно.

Но настало другое время. Как преобразилась с войной и революцией томная Вера Инбер! В советском Госуд. Издательстве вышел новый сборник стихов этой поэтессы «Цель и путь», помеченный годами 1922—24. Ни следа прежнего жеманства. Слова резкие и грубоватые. Образам позавидует самый отчаянный имажинист. Ритм колкий. Энергия и сила бьет в каждой строчке. Похоже то на Маяковского, то на Волошина, то на Тихонова и, право, ничуть не хуже ни одного из них. Как образчик современной русской лирики среднего качества, стихи Инбер очень показательны. Она – человек опытный и сбывает с рук только ходкий товар, удовлетворяющий потребителя:

 
Тебя замучивали, примеряя
Как рукавицу на ладонь,
Земля Московская, земля сырая,
Тебя топтал татарский конь.
 
 
Князья на княжество, как на телегу,
Присаживаясь набекрень,
Тебя ухватывали в час набега
За груди пышных деревень…
 

Стихи Инбер стали длиннее, чем были прежде. Большая часть их принадлежит к тому жанру, который в России теперь называют «балладами»: рифмованное повествование о каком-либо маловероятном происшествии, неизменно заканчивающемся на славу революции. Вера Инбер одержима жаждой остроумничания: рядом с восторженным описанием Красного флота или могилы Ленина она то и дело острит по адресу врагов. (Поклонники ее назовут это, вероятно, «здоровым юмором.) Есть у нее и длинные юмористические стихотворения: например, о затруднениях сороконожки, задумавшей приобрести калоши для своих детей

 
Слишком много ножек
У сороконожек…
 

– или о восстании рыб на морского царя.

Госпожа Вера Инбер! Понимаете ли вы, что в сущности ничего в ваших писаниях не изменилось и что ваше бойкое рукоделье имеет все так же мало общего с поэзией? Не отрицаю вашей ловкости и даже способностей – но не лучше ли применить их к другому делу?

Один мой знакомый, поэт, получил недавно письмо сестры из России. В этом письме, между прочим, говорилось: «Ах, да, чуть было не забыла тебе написать, что недавно я провела вечер с известной поэтессой Лидией Лесной, и она просила тебе передать, что теперь совершенно нельзя больше писать стихи так, как ты писал раньше».

Не говорила ли с Лидией Лесной и Вера Инбер?