Текст книги "Борьба с подземной непогодой [Подземная непогода]"

3.

ГРИБОВ лежал на спине и широко раскрытыми глазами глядел на синий прямоугольник окна. Начинался рассвет. Из тьмы проступали пазы бревенчатых стен, тумбочка, кровати. На одной ворочался и скрежетал зубами во сне Ковалев, другая была пуста Хозяин покинул ее. О нем, ушедшем раздумывал Грибов.

Виктор разбил его дважды – как специалист и как человек. Виктора все любили и уважали, его, оказывается, считают зазнайкой. Как сказала Тася: «Прислали сюда на службу, а он ведет себя, будто эту станцию подарили ему». Несправедливые, слепые люди. Его считают эгоистом, а для него работа – выше всего. Почему они не заметили? Потому что он не хвастал, не говорил красивых слов? Но он еще докажет. А как? Слова никого не убедят. Надо выполнить обещание – через двадцать дней написать статью, через десять – выйти в поле с аппаратом. За десять дней изучить подземную съемку – задача не из легких. Так зачем он теряет время? Скоро утро. Все равно он не спит.

По ночам движок не работал, электричества на станции не было. Грибов зажег жужжащий фонарь, при его свете поставил на обеденный стол два аппарата – самый большой, с экраном, и один из маленьких, – вынул из-под крышки инструкции, разложил найденные вечером конспекты Виктора.

– Романтика кончилась. Слово имеет технология, – сказал он вслух, беря в руки отвертку. Он не понимал еще, что дорогая ему творческая догадка нужна одинаково при истолковании любых фактов, и увиденных глазами, и доставленных приборами.

Вздохнув, Грибов начал отвинчивать первый винт. С непривычки отвертка соскакивала, шайбы выскальзывали из пальцев. Затем он снял заднюю крышку, заглянул внутрь… и ужаснулся. Перед ним открылся хаос перепутанных проводов – желтых, красных, белых, коричневых, множество радиоламп – прозрачных, посеребренных, матовых, черных, какие-то пластинки, металлические кубы. Грибову стало страшновато. Как разобраться? Справится ли он? Он уже не верил в себя так, как неделю тому назад.

Однако разбираться было нужно. «Попробуем по инструкции», – сказал он себе и начал читать с первой страницы.

«Общие сведенияоб аппарате ПР-57

Аппарат ПР-57 предназначен для просвечивания земных недр на глубину до 7 километров, подземной и подводной геологической съемки, для поисков полезных ископаемых – твердых, жидких и газообразных, для определения состава, структуры и физического состояния горных порол, находящихся в глубинах.

Аппарат ПР-57 состоит из следующих основных частей: а) блока питания, б) генераторов лучей, в) излучателя с магнитной линзой, г) приемника с усилителем, д) канала фотозаписи, е) канала изображения»… и т. д.

Где же здесь эти каналы и блоки? – спросил Грибов, с недоумением глядя на путаницу ламп и проводов. Он развернул приложенную к инструкции схему и, с трудом припоминая давнишние занятия в кружке радиолюбителей, начал сличать на чертеже и в натуре лампы, сопротивления, емкости и выключатели.

Постепенно дело наладилось. Устройство аппарата уже не казалось таким таинственным. Грибов отыскивал лампы все быстрее, с удовольствием постукивал по ним отверткой и говорил про себя: «Я тебя узнал, ты лампа 6ХС. Ты входишь в канал изображения. Теперь я включаю тебя, теперь выключаю. Здесь перевожу частоты, здесь изменяю направление. Возьмем угол, для примера, 12 градусов. Настроили… включаем…»

И вдруг, голубая искра озарила аппарат. Что-то зашипело, задымилось. Запахло горелой резиной. Красноватые огоньки ламп медленно померкли.

Грибов покраснел и закусил губу. Как неудачно получилось! Только попробовал и уже испортил аппарат. Дорого обходится учение. Пожалуй, Ковалев скажет: «нарочно». Кто знает, что там перегорело в этом темном лесу емкостей и сопротивлений. Сумеет ли он разобраться? Здесь, в отдалении от книг и цифр, Грибов совсем не чувствовал уверенности.

Он пощелкал выключателем – лампы не загорались. Вывинтил предохранители, глянул на свет… но нет, проволочки были в них целы. Дело обстояло сложнее…

Как же приступиться?

Может быть, все разобрать и снова собрать? Но что это даст? Грибов в растерянности глядел на мертвый аппарат.

– Омметр возьми.

Грибов вздрогнул от неожиданности и обернулся. В дверях стоял Ковалев.

Как неприятно, что этот подозрительный летчик пришел как раз в ту минуту, когда Грибов испортил аппарат и растерялся.

– Почему ты не спишь? – сказал Грибов с неудовольствием.

– Я говорю: сопротивление надо измерить, – повторил Ковалев. Подойдя к столу, он вынул из чемоданчика для инструментов похожий на пенал прибор с подвижной стрелкой. – Вот смотри, это проверяется так…

Он оттеснил Грибова и начал проволочками прикасаться к различным зажимам. Чувствительная стрелка колыхалась, отмечая неповрежденные места. Но вот она застыла неподвижно. Тока нет. Здесь порвана цепь.

– Ну вот и все. Пустяки. Сгорело сопротивление. – Ковалев показал маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. – Вопрос в том – почему оно сгорело? Ага, вижу. Здесь ты закоротил голый провод на корпус. Отогнуть, и все в порядке. Теперь можно менять сопротивление. После завтрака пойдем в ангар, у меня там паяльная лампа. За 10 минут мы все наладим.

– Я не знал, что ты так разбираешься, – сказал Грибов.

– У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться.

– Дай, теперь я сам проверю.

Грибов ожидал попреков – вот мол, взялся не за свое дело, портишь, ломаешь, тебе же говорили… Но летчик не воспользовался его промахом.

– Конечно, проверяй сам, – сказал он. – Технику изучают руками. Тут одной головой не обойдешься. Мало запомнить, нужно еще покрутить, пощупать. Только не трогай ничего под током. С высоким напряжением шутки плохи. Ударит – не обрадуешься.

4.

НА восьмой день, несколько раньше назначенного срока Грибов решил вылететь на вулкан с аппаратами.

Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело от пепла. Снега не было видно, как будто наступила оттепель. Кое-где, под теплым пеплом снег на самом деле таял и по склонам бежали ручейки. Ели в лесу стояли серые, словно после пожара. Под тяжестью пепла деревья горбились, ветки ломались. В результате последнего взрыва, во время которого погиб Виктор, три боковых кратера слились в один, образовалась как бы рваная рана на боку горы. Из этой раны непрерывно шла густая и вязкая лава. Сползая по склонам, она постепенно затвердевала, из густого теста превращалась в поток горячих грохочущих камней. Издалека можно было подумать, что это шум оживленной городской улицы. По ночам, когда над вулканом плавало бледное зарево, это сходство усиливалось.

Ковалев снизился в том же самом овраге, и вынес аппарат на тот же склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за Грибовым, то и дело поправлял его: «Виктор точнее подгонял уровень, Виктор глубже забивал костыли…»

Грибов усмехался про себя: «Вот до чего дошел. Подражаю Шатрову. Ничего не поделаешь, записался в ученики, приходится слушать наставления».

Он решил начать с самой простой съемки – съемки пустот. Проникающие лучи сильно поглощались газами, поэтому пустоты выглядели на снимках, или на экране отчетливыми черными пятнами. Грибов подождал, пока экран начал светиться, затем направил луч на вершину горы. И к его удовольствию, на экране появился закругленный конус, повторяющий знакомые очертания». Только здесь небо получалось черным, а гора – серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь горы. Это было жерло, оставшееся от прежних извержений.

– Мы проследим его вглубь до центральной камеры, – сказал Грибов, опуская лучи все ниже и ниже.

Однако проследить канал не удалось. Вскоре он исчез. Напрасно Грибов опускал и поднимал лучи; поворачивал их направо и налево. Не было никакой центральной пещеры, о которой так много и подробно говорил Виктор.

Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее, ошибается Грибов, ведь он такой неопытный съемщик. Однако над вершиной небо такое же черное и так же отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же оно исчезло все-таки?

Вероятнее всего, маскирует лава, – подумал Грибов. – Очевидно, она заполнила всю камеру, проплавила пробку и поднялась по каналу. Но до вершины она все же не дошла, потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер. Объяснение правдоподобное, но как его проверить?

– Ты не помнишь, каким способом Шатров отличал жидкую лаву от застывшей? – спросил он Ковалева. Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог подсказать. Грибов погрузился в вычисления. Ковалев вынужден был молча следить за тем, как ползает стеклышко по делениям логарифмической линейки.

– Понятно, – сказал Грибов, наконец. – Трудная штука: и там базальт, и здесь базальт. Но у горячей лавы изображение будет нечеткое, дрожащее. Любопытно. Давай-ка направим аппарат на действующий кратер.

Поворачивая различные ручки, он навел лучи на поток движущейся лавы. На экране появилось черное небо, под ним светящаяся струя. Она дрожала, как воздух в летний день над нагретой дорогой. Конечно, совпадение было случайным, потому что все изображения на экране были условными. Они зависели от отражения и поглощения проникающих лучей.

Теперь Грибов мог снова направить лучи на жерло, он проследил канал сверху вниз, и дрожащая светлая струйка известила его, что лава действительно находится там, внутри.

– Интересно получается, – заметил Грибов. – Этот столб лавы может служить нам барометром. Чем он выше, тем больше давление в вулкане. А когда он начнет уменьшаться, извержение пойдет на убыль и совсем прекратится, как только уровень лавы упадет до той точки в пещере, где начинается боковой канал.

– Значит, интересно получается? – переспросил Ковалев выразительно.

Грибов понял – Ковалев подразумевал: значит, ты признаешь, что работа Шатрова, которую ты отрицал, представляет интерес.

– Будем снимать регулярно, – ответил Грибов. – Через день, не реже.

Они сели рядом и закурили. Больше ничего не было сказано. Оба они были людьми сдержанными и немногословными. Но Грибов почувствовал, рождаются новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и придирчивым пилотом. И вовсе его не нужно ставить на место. Грибов сам себя поставил на место, научившись работать с аппаратом Виктора.

Они сидели рядом, неторопливо покуривая, а за спиной у них на расстоянии в пятьсот метров грохотал кратер, выбрасывая столбы пара и снопы огненных бомб.

5.

ГРИБОВ должен был выполнить еще одно обещание – написать статью о значении работы Виктора. Сначала казалось, что это совсем не трудно. Материал под рукой, стоит просмотреть протоколы ежедневных съемок и последовательно изложить их. И в первый же вечер Грибов набросал на листочке план: «Тяжелая утрата. Коротко – биография. Трехлучевые аппараты. Съемка. Восковая модель. Предсказание извержения» В эти немногочисленные фразы укладывалась вся деятельность Виктора.

Грибов начал писать, дописал до половины и усомнился. Правильно ли он пишет? Как будто, не совсем. Работа Виктора изложена, а значения не видно. Не написано, что было раньше, к чему дело идет. Биографы часто допускают такую ошибку. Пишут о замечательных достижениях, не вспоминая об учителях и учениках. Получается странная история: у обыкновенных родителей появился сын – гений и сразу всех просветил и поразил. Чтобы, как следует, рассказать о значении Виктора, нужно найти ему место в ряду ученых-вулканологов.

Но этак придется пересказывать всю историю сопки Горелой – повести подробный рассказ от бородатого казака Атласова, камчатского Колумба, искателя неведомых землиц, богатых пушниной. Атласов не был ученым, не был вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения сопки Горелой начинается с него.

Потом пришел академический студент Крашенинников, современник и сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый – натуралист. Он описал вулканы. В истории науки это был описательный период. В те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки растений, животных, рек и гор. За открытием следовало описание – во всяком исследовании – естественная ступень.

Потомки Крашенинникова продолжали описание, нанесли на карту сопку Горелую, измерили ее высоту, выяснили, какими породами она сложена, установили их возраст. Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все они решились написать одну книгу и вписывали, кто строчку, кто – две, или редактировали прежние строчки, кое-что зачеркивая, кое-что уточняя, исправляя.

Когда описание было закончено, в основном, появилась возможность перейти к следующей задаче: объяснить действие вулканов. Как и во всех других науках, после того, как списки и перечни были составлены, пришло время подвести итоги и сделать выводы. Был поставлен вопрос: Что же такое вулкан? Почему он извергает пепел и лаву? Как объяснить, как понять?

На Камчатке эту задачу начал решать профессор Заварицкий. Ради решения ее ученые наблюдали из года в год действующие вулканы. И ради нее же сюда приехал Виктор Шатров.

Что он успел сделать? Разрезы и восковую модель. Таким образом, он продолжал работу по описанию, заполнив чистые страницы, предназначенные для сведений о внутренности действующего вулкана. Но помимо того, на основе этих новых сведений, Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение.

Отныне катастрофические извержения уже не столь страшны. Катастрофа, известная заранее, – это не катастрофа. Виктор погиб, но спас десятки людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов. Пусть живут, не страшась. Их предупредят заранее о приближении подземного врага. Десятки сторожевых станций, предсказывающих извержения, – вот что вытекает из работы Виктора.

Итак, Виктор завершил длинную цепь: открытие – описание – объяснение – предсказание. Путь пройден. Нужно поставить точку или же тире? Что такое Виктор – вершина или ступень? И если его работа – очередная ступень, что же последует за ней?

Грибов задумчиво листает дневник. Это интересно и жутковато. Виктор погиб, но он в полный голос спорит с живым. Оживают старые споры, но сейчас слова Виктора кажутся значительнее. Почему? Потому ли, что Виктор отдал жизнь, как бы подчеркнув кровью каждое слово, потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе? Во всяком случае, Грибов с большим вниманием перечитывает и незнакомые и знакомые ему доводы.

«…Это верно, что вулкан – машина, причем машина, больше всего похожая на паровой котел… топка находится, где-то в глубине… Пещеру можно сравнить с цилиндром… Лава… действует, как поршень. Пещера закрыта сверху каменной пробкой, допустим – это клапан. Когда газы сжаты до отказа, они вышибают клапан…

«…Да, вулкан – машина, но машина неисправная. Ее никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо, – он сам себе засоряет выход. Все ужасы происходят из-за неисправности клапана…» – Правильно сказано, – думает Грибов. – Именно так: паровой котел с засорившимся клапаном, нелепый котел, который лопается при каждом извержении. Конечно, опасно жить и работать возле засорившегося котла.

А НЕЛЬЗЯ ЛИ ЕГО ПРОЧИСТИТЬ?

МЫСЛЬ рождается неожиданно и вызывает усмешку. Прочистить вулкан – легко сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и пепел в стратосферу. Он способен поднять сотни миллионов тонн на высоту в 15 километров. Расплавленные шлаки целый год выливаются из этой природной печи. Какой же кочергой шуровать в ее топке, каким совком выгребать оттуда золу? Куда там прочищать кратер, к нему и подступиться опасно. Виктор попробовал подойти близко – и вот чем кончилось…

И Грибов отогнал бы эту мысль, если бы перед тем он не спрашивал себя настойчиво: что должно последовать за работами Виктора?

Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением – исправление и переделка. Так было и в науке о растениях, и в науке о человеческом обществе.

Прежде чем предсказывать извержения, ученые умели предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывали не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Честь и хвала караульному, во время заметившему неприятеля. Но мало заметить, нужно еще собрать силы и отбить. Может быть, со временем, люди, живущие у вулкана, скажут ученым: «Вы предупредили нас об извержении – за это спасибо, но мы не хотим бегать от каждого извержения, как зайцы, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать, попробуйте отбить врага; описали, объяснили, – теперь исправляйте».

Вот как стоит вопрос. Не «возможно ли?», а «необходимо настоятельно».

А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Каналы закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно, не торопясь, прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе…

Неделю раздумывал Грибов на эту тему, прежде чем, наконец, он решился сесть за стол и написать:

«Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в вулканической науке. После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения опасности – борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее».

6.

НЕТ, человек не камень, упавший в воду. Садовник уходит – цветут посаженные им сады. Каменщик уходит – в школах, которые он сложил, учатся дети, будущие каменщики. Уходит ученый – остаются его мысли, другие ученые обсуждают их, проверяют, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили:

– Можно ли прочистить вулкан?

Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитывает статью Грибова и шепчет, качая головой:

«Ох, уж эта молодежь!» В его словах немножко возмущения и немножко восхищения. Затем он добавляет, вздохнув: «Что ж, такова правда жизни. Я мечтал предсказывать извержения, они хотят устранить их совсем. Пусть идут вперед!» И Дмитрий Васильевич размашистым почерком пишет на первой странице:

«Уважаемый товарищ редактор!

Прошу Вас поместить в ближайшем номере…»

И вдруг, подводный камень. То есть на вид это не камень, а человек. Редактор отдела геологических наук Тартаков благообразен, отменно вежлив, хорошо одет. «Прочистить вулкан," – читает он в свою очередь. Тартаков не возмущается и не восхищается, но он встревожен. Напечатай такое, – заклюют, скажут антинаучно. Дмитриевский рекомендовал, но отвечает он – Тартаков. А попробуй задержать, – тот же Дмитриевский встанет на дыбы. Он декан, с ним следует считаться. Может быть, предложение ценное, еще ославят ретроградом. Пожалуй, разумнее всего послать на отзыв еще кому-нибудь, профессору Климову, например. Климов и Дмитриевский – в науке противники, обычно мнения у них противоположные. Один – за, один – против. Тартаков имеет право сомневаться, проверять, запрашивать дополнительные материалы, тянуть. А там пройдет время, полгода, год и он с чистой совестью напишет: «Наш журнал не может помещать некрологи с опозданием на год».

Неужто все кончено, идея потерпела крушение, память о Викторе утонет в тихой заводи канцелярской переписки? Тартаков не думает об этом, он скрипит пером и сдержанно улыбается. Он очень доволен своим умом и дипломатическими талантами.

7.

КО всему можно привыкнуть, даже к землетрясениям. Со временем извержение Горелой сопки вошло в свою колею. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава, текла неделю, вторую, третью… Наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки, сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Лава текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.

– Если можно, в другой раз, – сказала она. – Я давно уже не готовилась.

– Если можно, отложим, – сказала она на следующий день. – Вы мне дали большую работу.

Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но упорное отнекивание Таси удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось, что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.

И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:

– Проводите меня сегодня на почту, Тася. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ.

Они вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми сугробами по безоблачному небу плыл латунный месяц. Его ослепительная желтизна только подчеркивала синюю тьму. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье – самая подходящая обстановка, чтобы выяснять отношения.

Но девушка, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп, Грибов с трудом поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по нетронутому снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.

– Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, – сказал Грибов. – У нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.

– А почему она отстраняет Петра Ивановича? – спросила Тася.

– Вы же знаете Петра Ивановича Он милейший человек, но ненадежный, устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.

– Не понимаю я такого чувства, – сказала Тася. – Любовь – это восхищение. А тут всего понемножку – кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости.

– Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, – вы его разлюбите?

– Если болен – не виноват. Но вы сказали «ненадежный» – это совсем другое.

Грибов поник головой. Тася говорила совсем не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.

Грибов все понял и возмутился.

– А что особенного в Катерине Васильевне? – воскликнул он. – Женщина, как женщина, хороший работник. Не понимаю, чем ей гордиться перед Петром Ивановичем.

И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.

– Ну и пусть, – сказала она упавшим голосом. – Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему… А если я не достойна, тем хуже для меня…

Они отвернулись в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.

– Гордая вы, Тася, требуете слишком много.

Тася в отчаянии махнула рукой.

– Почта там, – показала она. – Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.

Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Только сейчас она раскрылась для него. Подумать только: такая исполнительная, послушная, скромная, и такая требовательная! «Любовь – это восхищение», – сказала она. Да нет, это неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить, поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не должна разлюбить? «Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему».

И вот ушла, растворилась в темноте. Лыжи еще скрипят, если позвать, – услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко – с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Выстрел… еще один. Кто это стреляет ночью? Похоже на раскаты грома или на треск ломающихся льдин. Но до ледохода далеко – февраль на дворе. А все-таки река выглядит странновато: застланная снежным покрывалом, она дымится, как будто покрывало это промокло и сушится на солнце. Полынья, одна, другая, третья, разводья, целые пруды… Оттепель? Какая же оттепель – от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.

– Тася, вернитесь-ка на берег!

Не отзывается Из упрямства, конечно Зря он отпустил ее одну.

– Тася, Тася!

А вдруг она провалилась?

Грибов неловко спускается на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их, все трещит, колыхается…

– Тася! – в голосе Грибова отчаяние.

Откуда-то набежала вода, лыжи липнут к промокшему снегу. Грибов снимает их. Конечно, это ошибка. Треск… хлюпанье… и он по горло в воде. Ледяные струйки бегут за шиворот под одежду. Грибов хватается за лед и проламывает его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля. Он закоченеет через несколько минут. Снова ломается лед. Нет, не выбраться. И, как холодная струйка, в мозг проникает мысль:

«Это гибель».

Он отгоняет эту мысль. «Да нет, это несерьезно. Не могу я умереть, я еще так молод, у меня вся жизнь впереди… начатая диссертация… Тася…

А Виктор был моложе и все же погиб…»

Ноги и руки немеют, уже не сгибаются пальцы, Грибов отчаянно борется, локтями прошибая лед И вдруг рядом – лыжные палки…

– Держитесь, Александр Григорьевич.

Это Тася. Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палки, Грибов ползком выбирается на льдину, словно тюлень. Барахтается, не может встать.

– Скорее на берег! – волнуется Тася. – Вы промокли насквозь. Сейчас же разложим костер.

– Спасибо, Тасенька, – бормочет Грибов, вставая на колени, и сам чувствует, что благодарности здесь неуместны.

– Глупая я, – говорит между тем Тася. – Оставила вас одного (как будто он ребенок). Дошла до середины, слышу – вы кличете. А мне невдомек, не знала, что вы в беде. Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег. Сейчас я натаскаю сучьев, разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.

Она двигалась проворно, как ртуть. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухих елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек, Тася подсунула к нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся вовремя. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает ему мокрое лицо.

– Послушайте, Тася, откуда на реке вода. Это бывает у вас?

– Ах, Александр Григорьевич, какая разница? С морозом шутки плохи. Вам надо снять куртку. Вот колья развесьте ее, чтобы просушить. И не жалейте сучьев, я пойду еще наломаю.

Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.

– Тася, мне нужно бежать на станцию.

– Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких завтра. Вы совсем не думаете о себе.

– А вы думайте не только обо мне, – сердито ответил Грибов. – Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видимо, лава свернула на северный склон и вышла к реке. Конечно, она растопила лед и греет воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные селения… Бежим на станцию.

Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила.

– Как хотите, я вас не пущу. Как вы дойдете, вы и лыжи потеряли Я добегу гораздо быстрее. Что передать?

Грибов не мог не согласиться.

– Передавайте Ковалеву, чтобы летел сюда. Отсюда перелетим к сельсовету, потом вверх по реке.

– Хорошо, я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев натаскаю.

– Не теряйте времени, Тася. У меня самого руки есть.

Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. И, глядя вслед. Грибов вздохнул:

– Плохи твои дела, товарищ начальник. Вытащили тебя из воды, как щенка. Побежал спасать девушку и сам утонул бы без нее. Воображаю, как она смеется над тобой.