Текст книги "Холодная война. Свидетельство ее участника"

Первым и драматическим по своим последствиям примером того, к чему приводил такой метод действий, стала пресловутая антиалкогольная кампания. Мне довелось присутствовать на первом обсуждении этого вопроса высшим руководством в апреле 1985 года и затем при принятии печально известного решения в мае того же года. Помнится, меня тогда уже удивило, с какой легкостью, одной хлесткой фразой «хватит спаивать народ» отметались все попытки предостеречь от принятия поспешного, без тщательной и всесторонней проработки решения по такому непростому вопросу. Вспоминается в этой связи и то, как спустя три месяца после начала антиалкогольной кампании во время визита в Москву президента Сирии Асада Горбачев добрых полчаса с воодушевлением рассказывал ему о поступающих в центр сообщениях с мест о блестящих результатах этой кампании: сокращении преступности, повышении производственных показателей и т. д. Как будто ему, еще в недавнем прошлом секретарю крайкома партии, не была известна цена таким «рапортичкам».

Дело, конечно, не столько в самой по себе антиалкогольной кампании, не по-разумному начатой и бесславно закончившейся, сколько в том, что она не послужила горьким уроком, предостерегающим от других непродуманных действий. Вместо этого она стала скорее своего рода эталоном, по которому конструировались и многие другие перестроечные начинания. Декларировалась очередная благая цель, но движение начиналось без сколько-нибудь серьезной проработки маршрута и средств достижения цели, все делалось методом проб и ошибок, бесконечных импровизаций.

Именно такой же хаотичный характер носило наше движение к рынку и частной собственности. Достаточно напомнить, что в июле 1989 года, спустя четыре года после начала перестройки, когда уже были приняты законы, допускавшие частную собственность на средства производства, Горбачев в выступлении перед ижорцами бодро заявлял: «Но я против частной собственности. Для меня это неприемлемо. В общем, я против частной собственности». В том же 1989 году Горбачев в беседе с болгарским лидером Живковым признавался: «Было бы самонадеянным сказать, что у нас есть завершенная концепция для всех направлений развития общества. Над этим придется еще немало поработать». А вот запись в дневнике помощника Горбачева Черняева все за тот же 1989 год: «Концепции – куда идти – нет». И это, подчеркиваю, через четыре года после начала перестройки!

Но если главный инициатор перестройки не имел и, более того, отрицал необходимость иметь продуманную модель будущего общества, то нашлись другие, в том числе рядом с ним, которые разработали свою собственную модель. Действуя по методу генной инженерии, они встраивали в код перестройки чуждые идеалам социализма гены – подчеркиваю, чуждые идеалам социализма, а не тому социализму, который был у нас и в котором действительно надо было многое менять. Такое манипулирование с кодом перестройки вполне отвечало интересам тех – и внутри страны, и вне ее, – кто изначально замышлял не обновление социализма в СССР, что было объявлено официальной целью перестройки, а его полный демонтаж с возвратом страны на капиталистический путь развития.

Главным из таких «генных инженеров» был, несомненно, А. Н. Яковлев, и по сей день остающийся в глазах многих истинным «отцом перестройки» и даже «дедушкой русской демократии». За десятилетия работы на внешнеполитическом поприще мне приходилось немало полемизировать с разными деятелями – нашими оппонентами как по международным проблемам, так и по идеологическим. Но полемизировать с Яковлевым я всегда считал ниже своего достоинства. Поэтому приведу лишь пару фактов, характеризующих его как личность. В 1986 году, когда Яковлев вовсю разглагольствовал о «новом мышлении» во внешней политике, о партнерстве с Западом и т. п., в продаже появилась его книга «От Трумэна до Рейгана». В ней не только не пахло «новым мышлением», но даже по замшелым агитпроповским стандартам это была настоящая «клюква». От начала до конца сплошная ругань по адресу «правящих кругов США, сделавших ставку на достижение мирового господства через ракетно-ядерную войну»(?!). Через год, в 1987-м, под редакцией Яковлева появилась книга «Капитализм на исходе столетия», в которой прославлялся социализм, «демонстрирующий реальную альтернативу буржуазной цивилизации», и предрекалось «неизбежное падение капиталистического строя». А заодно клеймились «организованные империализмом контрреволюционные выступления в Венгрии (1956 г.) и Чехословакии (1968 г.)».

Писались эти «научные» опусы (ко времени издания второй книги Яковлев уже именовался членом-корреспондентом Академии наук), наверное, еще до его «перевоплощения», но можно ли считать интеллектуально и морально порядочным человека, который сдает в печать первую книгу в конце 1985-го, а вторую – в конце 1986 года, то есть уже после того, как он присягнул на верность новому богу? И как это укладывается в понятие «деревенской совестливости», которой Яковлев имел обыкновение хвалиться?

Второй факт. В начале 1986 года, когда Яковлев был еще только заведующим Отделом пропаганды ЦК КПСС, я стал свидетелем того, как он «собачился» с управляющим делами ЦК Н. Е. Кручиной по поводу того, что тот установил для ответственных работников аппарата, за которыми были закреплены персональные автомашины, определенные лимиты на бензин. Яковлев был разгневан тем, что с автобазы ему сообщили о большом перерасходе бензина его водителями. Когда я потом поинтересовался у своего водителя (в то время я работал первым заместителем заведующего Международным отделом ЦК), не перерасходуем ли мы положенный нам бензин, тот ответил: «Мы с вами не используем и 1/3 выделенного лимита». Поскольку же для заведующих отделами выделялся значительно больший лимит, а характер работы Яковлева в ту пору не был связан с частыми поездками по городу (он большую часть времени вертелся около Горбачева), то становилось ясным, что перерасход бензина объяснялся отнюдь не служебными поездками.

Обожатели Яковлева скажут, конечно, что приведенные мною факты – это мелочи. Они будут правы, на его душе много гораздо больших грехов. Но и это такие мелочи, в которых отражается, как в капле воды небо, истинный моральный облик человека.

Одной из коренных и крайне пагубных, на мой взгляд, ошибок тогдашнего нашего руководителя было то, что, не определившись осмысленно и до конца с выбором новых экономических и политических структур управления, он начал разрушать своими руками прежние структуры. А для облегчения этого процесса Горбачев и его помощники встали на путь дискредитации государственного аппарата, а затем и партийного. Между тем партия и ее аппарат при всей ненормальности такого положения обладали реальной властью, и хотя освобождать их от властных функций, конечно, надо было, но лишь по мере создания новых структур власти, без которых не может нормально функционировать ни одно современное общество.

Как тут было не вспомнить предостережение Ленина: «Если перед вами выходят и говорят – «покончим с бюрократизмом», то это есть демагогия. Это чепуха. С бюрократизмом мы будем бороться долгие годы, и кто думает иначе, тот шарлатанствует и демагогствует, потому что для того, чтобы побороть бюрократизм, нужны сотни мер». Вместо же планомерной, хорошо продуманной реформы государственного аппарата с изменением, где это требовалось, его управленческих функций началось повальное охаивание и разрушение госаппарата как такового.

С личным участием высшего руководителя велось наступление на «18-миллионную армию управленцев». И вот уже со сцены театра «Современник» в зал бросается клич: «Вот бы закопать в землю этих 18 миллионов дармоедов» (спектакль «Смиренное кладбище»). И зал рукоплещет – зрителям ведь невдомек, что в число «дармоедов» включили и немалую часть их самих или их близких. Им никто не сказал, что в названную цифру (18 млн чел.), помимо 2 миллионов человек, действительно являвшихся работниками органов государственного управления, были зачислены и заводские мастера, и прорабы на стройках, и директора школ, и главные врачи больниц и поликлиник, и заведующие детскими садиками, и машинистки и т. д. Метавшие стрелы в этих «управленцев», не удосужились даже заглянуть в справочники и уяснить, что при таком счете управленцев их число, скажем, в США – которые являлись для них образцом эффективности – оказывалось в два раза большим, чем в СССР. Да и «чистых» управленцев там насчитывалось не меньше нашего. Я уж не говорю о том, насколько увеличилось количество чиновников в нынешней якобы рыночной России.

Дезорганизации существовавшей системы управления, в том числе в экономической сфере, во многом способствовал также брошенный с высоких трибун лозунг «Разрешено все, что не запрещено законом». И это в условиях неразработанности нового законодательства, при общем низком правосознании в обществе, в котором отношение к закону традиционно определялось формулой «Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». Нельзя было не удивляться непониманию неизбежных последствий теми, кто, бросая такой лозунг, фактически благословлял вседозволенность. А когда кто-то напоминал, что у людей испокон веков всегда были и должны быть не только права, но и обязанности, в ответ слышалось: «Говорить нынче о том, что есть, конечно, права, но есть и обязанности, – значить вносить в ясный вопрос неразбериху. Главное для раскрепощения человека – это защита его прав». К чему привело такое «раскрепощение человека» за последние 15 лет, общество испытывает на себе и сегодня. Не зря, видно, в Древних Афинах говорили: «Человек не имеет права пользоваться свободой, пока не научится владеть разумом».

Не менее пагубным для общества, во многом предопределившим его скатывание к хаосу, явился избранный «перестройщиками» путь демократизации общества. Будучи сама по себе не просто отрадным, но и давно выстраданным явлением, демократизация, к сожалению, тоже была начата и велась без продуманной рабочей концепции. И это в обществе, которое практически никогда не знало демократических форм правления. В этом отношении наше общество было в чем-то подобно человеку, который в силу сложившихся обстоятельств длительное время голодал, был совсем без пищи. Ведь ему нельзя сразу давать наедаться до отвала – он может погибнуть. Так и общественный организм, не знавший демократии и гласности, получив их в сверхдозах, рискует тем же. И здесь приходилось удивляться непониманию нашим лидером этой истины и тому, что он отдал эту ответственнейшую сферу на откуп людям, прекрасно все понимавшим и сознательно решившим воспользоваться доверием лидера в своих деструктивных целях.

Кое-что о личных качествах Горбачева

Прежде всего о том, насколько верны представления о Горбачеве – культивируемые и им самим, и его благожелателями – как о человеке, который чуть ли не с пеленок был антисталинистом и врожденным приверженцем демократии, который осчастливил нас в 1989 году первыми альтернативными выборами и т. п. Я приведу пару фактов, из которых читатели смогут сами сделать выводы на этот счет.

Вот выдержка из интервью Горбачева газете «Юманите», органу Французской компартии, от 4 февраля 1986 года:

«Вопрос. В различных кругах на Западе часто задается вопрос: преодолены ли в Советском Союзе остатки сталинизма?

Ответ. «Сталинизм – понятие, придуманное на Западе противниками коммунистов, и широко используется для того, чтобы очернить Советский Союз и социализм в целом».

И это говорилось Горбачевым через 30 лет после ХХ съезда КПСС, где был предан анафеме культ Сталина и вскрыто нутро сталинизма, через год после того, как он сам стал Генсеком и имел возможность, заглянув в потаенные архивы, пополнить свои знания о сталинизме. Приведенный пример я бы не стал расценивать, как означающий, что Горбачев сам был сталинистом. Скорее он показывает, с какой кашей в голове Горбачев свалился на наши головы.

Второй факт касается тех самых альтернативных выборов на I съезд народных депутатов в 1989 году. Это был действительно крупный шаг по пути демократизации советского общества. Но вряд ли стоит забывать, что руководство КПСС вынуждено было пойти на этот шаг под давлением бурливших в обществе процессов – это вовсе не было «подарком» со стороны Горбачева. А главное – те выборы были альтернативными применительно к другим, но никак не к самому Горбачеву. Я имею в виду даже не то, что половина депутатов вообще выбиралась не всем населением, а общественными организациями, которым были выделены соответствующие квоты – это, думается, было допустимо в качестве переходного шага. Но ведь в отличие от всех других общественных организаций – профсоюзов, комсомола, ученых и т. д., – где в списки для голосования включалось большее количество кандидатов, чем подлежало избранию, членам пленума ЦК КПСС не было предоставлено никакой альтернативы. Им зачитали список из ста фамилий, что соответствовало выделенной для КПСС квоте, и было предложено приступить к голосованию. На недоуменный вопрос академика А. А. Логунова, тогдашнего ректора МГУ, по этому поводу со ссылкой на то, что в Академии наук и в других организациях выборы проходили на альтернативной основе, Горбачев раздражено бросил: «Что же мы будем заниматься здесь детскими играми? Политбюро рассмотрело и одобрило предлагаемый список – вы что, не доверяете Политбюро?» Вот и весь сказ, такое понимание демократии. Никакого обсуждения внесенных в список кандидатур тоже не последовало, было предложено получать бюллетени и голосовать.

Подобная безальтернативность выборов «красной сотни», как она стала именоваться в прессе, была вполне объяснима. Если бы в список было включено не 100, а скажем, 110–115 кандидатур, был бы слишком велик риск того, что в число 10–15 «отсеченных» кандидатур попали бы прежде всего некоторые члены Политбюро, в том числе, возможно, и сам Горбачев. Ведь результаты тайного голосования показали, что против кандидатуры Горбачева проголосовало 12 человек (одним из них был я), а против ряда других членов Политбюро было подано по нескольку десятков голосов.

Есть что вспомнить и насчет «скромности» Горбачева. Как-то еще в 1985 году в Женеве, когда там проходила встреча с Рейганом, за домашним завтраком, где присутствовали Горбачев с супругой и сопровождавшие лица, Г. А. Арбатов спросил: «Вы знаете, Михаил Сергеевич, что общего находят люди между Лениным и вами?» И сам ответил: «Оба – юристы, оба – лысые и оба – прогнали Романовых» (имелось в виду, что вскоре после прихода Горбачева к власти из состава Политбюро был выведен Г. В. Романов). Прежде чем Горбачев успел среагировать на эту байку, раздался обиженный голос его супруги: «А мы думали, что общими чертами являются глубина мысли, революционность действий…» Раиса Максимовна называла еще какие-то ленинские черты, а Михаил Сергеевич, довольно улыбаясь, не перечил сравнению его с Лениным. Это были только цветочки, но и ягодки не заставили себя ждать очень долго.

В июле 1989 года, выступая во Франции, в Сорбонне, Горбачев сопоставил затеянную им перестройку с Французской буржуазной революцией 1789 года и Октябрьской социалистической революцией 1917 года. А поскольку, по его словам, таким «крупнейшим социально-политическим переворотам всегда предшествуют революции философские», то Горбачев без лишней скромности недвусмысленно поставил себя в один ряд с такими мыслителями, как Маркс, Энгельс и Ленин, совершившими философскую революцию, ставшую предверием Октябрьсокой социалистической революции в России, а заодно и в один ряд с Вольтером и Монтескье, Дидро и Гольбахом, Мобли и Руссо, философским идеям которых во многом обязана Французская революции. Вот только суть якобы совершенной им новой философской революции Горбачев при всей своей велеричивости смог выразить всего в десяти словах: «Мы вступили в эпоху, когда любой прогресс должен вписываться в общечеловеческие интересы».

Ему было невдомек, – и помощники не просветили его, – что о приоритетности общечеловеческих интересов давным-давно было сказано перечисленными им же мыслителями прошлого. Чтобы не забираться слишком далеко в глубь веков, достаточно напомнить, что Маркс и Энгельс, создавшие Коммунистический Интернационал и выдвинувшие лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», вместе с тем писали, что «общечеловеческие интересы выше национальных и выше классовых». Более того, Маркс считал необходимым «добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами». Вслед за ними Ленин тоже говорил: «С точки зрения основных идей марксизма, интересы общественного развития выше интересов пролетариата».

Я вообще не раз убеждался в том, что Горбачев плохо знал труды классиков марксизма-ленинизма, хотя любил употреблять подобранные помощниками цитаты из них. Так, например, при обсуждении на заседании Политбюро проекта доклада Горбачева по случаю 70-й годовщины Октябрьской революции выяснилось, что с подачи Яковлева, готовившего международный раздел доклада, он был убежден, будто к мысли о возможности мирного сосуществования социалистических и капиталистических государств Ленин пришел только в конце 1921 года «в результате победоносного окончания гражданской войны и перехода к новой экономической политике». Горбачев, оказалось, не ведал, что еще в 1915 году в статье «О лозунге Соединенных Штатов Европы» Ленин сделал вывод о возможности «победы социализма первоначально в нескольких или даже в одной отдельно взятой, капиталистической стране», а следовательно, и о том, что ей придется «мирно сожительствовать» с другими капиталистическими странами. Не знал он и крылатой фразы Ленина, которую тот использовал в начале 1918 года в полемике с противниками заключения Брестского мира: «Социалистическая республика среди империалистических держав не могла бы, с точки зрения подобных взглядов, заключать никаких экономических договоров, не могла бы существовать, не улетая на Луну». Когда я напомнил об этом, Горбачев обратившись к Яковлеву, спросил, говорил ли Ленин такое в 1918 году. Яковлев, зыркнув на меня злыми глазами, пробормотал: «Да, что-то подобное, кажется, говорил».

Так что, повторяя в Сорбонне «зады» марксизма-ленинизма, Горбачеву негоже было рядиться в тогу новоявленного философа-революционера. Но чего не сделаешь, если так хочется «въехать в историю на этаком белом коне», как признался Горбачев в беседе с деятелями польской культуры и науки в июле 1988 года.

Крайне негативное значение для дела имела еще одна быстро обнаружившаяся у Горбачева черта – его эгоцентризм, не позволивший ему сплотить вокруг себя настоящих сподвижников – именно сподвижников, а не демагогов типа Яковлева или хамелеонов типа Шеварднадзе. А без помощи конструктивно мыслящих и обладающих организаторскими способностями сподвижников, тем более при отсутствии у него самого созидательных талантов, невозможно было и рассчитывать на то, что из затеянной им перестройки получится что-нибудь путное, а не то, что получилось.

Ярким примером того, к чему приводил эгоцентризм Горбачева применительно даже к, казалось бы, ближайшим его соратникам, могут служить обстоятельства, повлекшие за собой отставку Шеварднадзе с поста министра иностранных дел в декабре 1990 года. Вокруг этой отставки было тогда много шума и тумана, чему способствовало весьма сумбурное выступление самого Шеварднадзе. Известные мне истинные причины произошедшего таковы. По мере нарастания трудностей внутри страны и падения в этой связи популярности Горбачева он еще какое-то время пытался «компенсировать» это своей популярностью на Западе. Но постепенно и там на переднем плане все чаще стал оказываться не он, а Шеварднадзе, чья популярность за рубежом продолжала расти. Горбачев получал все больше шишек дома, а Шеварднадзе тем временем купался в лучах славы на международной арене.

И тут в Горбачеве взыграла «ревность». Помню, как еще в начале 1988 года, когда дело шло к подписанию женевских соглашений по Афганистану, позволявших начать, наконец, вывод советских войск из этой страны, Горбачев позвонил Добрынину (в то время секретарю ЦК по международным делам) и прямо сказал: «Придумайте с Корниенко что-то, чтобы я вклинился на завершающем этапе переговоров по Афганистану. Почему это все заслуги должны доставаться Шеварднадзе?» Я в этот момент находился в кабинете Добрынина, и, поскольку разговор происходил по «матюгальнику» (так на чиновничьем жаргоне назывались аппараты прямой связи начальника со своими подчиненными), мне был слышен голос Горбачева. Пришлось «что-то придумывать» – было решено устроить его встречу с Наджибуллой в Ташкенте, как бы для устранения каких-то последних препятствий на пути подписания Женевских соглашений. Реальной же необходимости в такой встрече не было.

Подобные «операции» проводились и в дальнейшем. Но к концу 1990 года «ревность» Горбачева достигла такой степени, что у него созрела мысль решить проблему Шеварднадзе более радикально: «повысить» его, передвинув на вновь учреждаемый пост вице-президента, а на МИД «посадить» грамотного профессионала, который не соперничал бы с ним в качестве творца внешней политики. При этом Горбачев не соизволил даже заранее заручиться согласием Шеварднадзе на такое «повышение». (О значимости в глазах Горбачева поста вице-президента, которым он хотел осчастливить Шеварднадзе, догадаться нетрудно – когда кандидатура Шеварднадзе отпала, на этот пост он взял Янаева, совершенно бесцветную личность.) Шеварднадзе, прознавший от своих доброжелателей о намерении Горбачева выдвинуть его кандидатуру прямо на заседании проходившего в те дни Съезда народных депутатов, не пожелал попадаться в ловушку. Он понимал, что прилюдно отказываться от такой «чести» ему будет непросто, поэтому решил опередить Горбачева, выступив с заявлением об отставке. Все это не мои домыслы и не только сведения, почерпнутые мной из собственных источников. В своем выступлении на съезде сразу после заявления Шеварднадзе об отставке Горбачев, видимо, от растерянности проговорился: «А я вот хотел предложить его на пост вице-президента». А то, что он не заручился заранее согласием Шеварднадзе пойти на «повышение», последний подтвердил в интервью «Литературной газете» в апреле 1991 года. В ответ на соответствующий вопрос Шеварднадзе сказал, что Горбачев однажды лишь «мимоходом» упомянул о такой идее и что «какого-либо желания менять место работы с моей стороны выражено не было».

Эгоцентризм Горбачева проявлялся не только в том, что он не желал иметь людей, пусть даже согласных с ним в главном, но не во всем, рядом с собой, в высшем эшелоне, но и в подборе кадров вообще. Главным критерием для Горбачева были не компетентность и преданность общему делу, а послушание и преданность лично ему (хотя нередко это была преданность до первого крутого поворота).

Его верный помощник Черняев считает эгоцентризм Горбачева признаком его «целеустремленности» (?). Более того, Черняев ставит в заслугу ему то, что «он один (выделено Черняевым. – Г. К.) сдвинул глыбу», под коей имеется в виду советское общество того времени. Но ведь не требуется большого ума и даже большой силы, чтобы, забравшись на вершину горы, сдвинуть лежащий там камень, который вызовет неуправляемый всесокрушающий камнепад, последствия которого мы имеем сегодня.

Черняев и сам признает, что «Горбачев эту глыбу не удержал в «нужном» темпе. Да это было и невозможно». Однако его, как ни странно, такой оборот дела не смущает. Ему представляется более важным то, что имя Горбачева «уже вписано на скрижали истории». Что ж, насчет скрижалей истории можно не спорить, имея в виду, что там есть имена не только великих созидателей, но и великих разрушителей. Если в анналах истории сохранилось имя Герострата, который почти две с половиной тысячи лет тому назад сжег, чтобы обессмертить себя, всего один храм, правда, считавшийся одним из семи чудес света, то почему бы в них не остаться и имени Горбачева, разрушившего одно из величайших государств мира. А то, что главная «заслуга» в разрушении советской державы принадлежит именно ему, на мой взгляд, не подлежит сомнению.

Печальный итог

В перестройке, с кондачка начатой и бездумно проводившейся, не было соблюдено обязательное условие, необходимое для успешного переустройства общества, революционным ли, эволюционным ли путем, а именно: не получилось оптимального сочетания двух непременно действующих в таких случаях начал – ниспровергающего и созидающего. Первое оказалось несоизмеримо сильнее второго. Это, кроме прочего, явилось следствием полного игнорирования главным «перестройщиком» и второго обязательного условия для успеха всякого дела: понимания важности не только того, что ты намерен делать, но и того, как это надо делать. Иронизируя по поводу любимой присказки Горбачева «процесс пошел», один американский деятель метко сказал: «Если вы не знаете, что это такое, называйте это системой. Если вы не знаете, как это работает, называйте процессом».

Попытки же Горбачева и его приверженцев свалить всю вину за развал Советского Союза и крушение существовавшего в нем строя на тех, кто в августе 1991 года попытался остановить «камнепад» – катастрофическое развитие событий в стране, – не выдерживает соприкосновения с фактами. Да, «августовский путч» – это была авантюра, не только заранее обреченная на неудачу, но и с вполне предсказуемыми крайне отрицательными последствиями, прямо противоположными тому, к чему стремились организаторы путча. Таким было мое отношение к их затее с самого начала, хотя сомнений в их благих намерениях у меня не было.

Кстати, остается много неясного относительно роли самого Горбачева в августовских событиях. Достаточно вспомнить, как Горбачев сразу после возвращения из Фороса, отбиваясь от вопросов журналистов в аэропорту насчет обстоятельств его «заточения», в горячке бросил фразу: «Всей правды я все равно никогда не скажу». Остался без ответа, в частности, вопрос, почему он не воспользовался средствами связи, которые, оказывается, в Форосе все же оставались. Весьма путаными, а то и нелепыми были и байки, рассказывавшиеся другими его «сокамерниками». Например, супруга его, рассказывая о записи в Форосе на видеопленку «разоблачительного» заявления Горбачева, закончила это повествование словами о том, что их зять, делавший эту запись, «пошел в ванную комнату проявлять пленку». «Проявлять» видеопленку – это новое слово в видеотехнике. Несуразицами изобиловало и выступление по телевидению помощника Горбачева Черняева вместе со стенографисткой, которая тоже находилась в Форосе и в трусики которой, по словам Черняева, собирались спрятать ту самую «проявленную» пленку.

Но главное заключалось в том, что разрушительный «дрейф» Горбачева от социализма к капитализму был виден невооруженным глазом еще до августа 1991 года, чем, собственно, и был вызван путч. Этот «дрейф» зримо прослеживается и по ныне опубликованным записям его верных помощников и советчиков. «Лебединой песней», прощанием с его марксистско-ленинскими взглядами Черняев назвал «нобелевскую лекцию» Горбачева, которая состоялась 11 июня 1991 года, то есть опять-таки еще до августовских событий. А то, что публично Горбачев продолжал еще лепетать что-то про «социалистический выбор», «социалистическую идею» и т. п., Черняев объясняет чисто тактическими соображениями, хотя в политическом лексиконе есть более подходящее и выразительное определение для такого поведения.

Окончательный крест на Советском Союзе, а заодно на самом Горбачеве, как и на социалистическом пути развития страны, был поставлен Б. Н. Ельциным в Беловежской Пуще в декабре 1991 года. Но это, фигурально выражаясь, был последний гвоздь в крышку гроба, в котором уже находился покойник, уложенный туда Горбачевым.

Было бы, конечно, несерьезно – да и слишком большой, хотя и сомнительной честью для Горбачева – говорить, что он один (как восторженно писал Черняев) смог сотворить с нами все то, что происходит в последние 15 лет. Были и определенные объективные предпосылки для случившегося. Свою долю вины, помимо прямых подельников Горбачева, несут и те, кто был рядом с ним и кто довольно скоро распознал сокрытый в нем разрушительный потенциал, но не сумел вовремя совершенно законным путем нейтрализовать его. Повинны и многие из нас, пошедших как стадо баранов за вожаком, которому взбрендилось, не зная броду, завести нас в ледяную воду. Но все же главную роль в пережитой нами трагедии – ту самую роль Герострата – сыграл Горбачев.

Последствия ее страна переживает уже второе десятилетие. Мы получили не обновленный социализм, не конвергенцию и не цивилизованный капитализм, а то, что принято называть «диким» или «бандитским» капитализмом. В этой связи мне часто вспоминается разговор в 1992 году с замечательным американцем Томасом Уотсоном. Во время Второй мировой войны он служил в ВВС США, в том числе перегонял самолеты для нашей армии из США через Аляску, Чукотку и Сибирь на прифронтовые аэродромы. С тех пор он по-доброму относился к нашей стране. После войны он занялся бизнесом и со временем возглавил знаменитую IBM (Интернэшнл бизнесс машин), ставшую пионером в компьютерной индустрии. В свое время журнал «Форчун» назвал его самым преуспевающим капиталистом Америки. А в 1978–1979 годах, в период президентства Картера, Уотсон был послом США в Советском Союзе – с тех пор у меня с ним установились дружественные отношения, и периодически мы виделись и в последующие годы.

Так вот, в том разговоре в 1992 году Уотсон, продолжавший следить за событиями в нашей стране, с горечью сказал мне: «Вы преуспели в дискредитации социализма, хотя в современных капиталистических странах, включая США, начиная с 30-х годов под воздействием Советского Союза появилось немало нововведений социалистического толка. Теперь я боюсь, что вы с не меньшим успехом дискредитируете капитализм». Эти его опасения оправдались с лихвой.

Можно до хрипоты спорить о том, что важнее для человека: свобода слова или дешевая колбаса, о том, приятнее ли человеку умирать от физического и психического истощения, если при этом ему не возбраняется во весь голос проклинать тех, по чьей вине он расстается с жизнью. И каждый из спорящих в чем-то может быть прав. Но есть интегральный вопрос, ответ на который, по-моему, позволяет объективно оценить последний 15-летний период нашей жизни – жизни в целом, не разделяя ее на части (свобода слова, преступность, Чечня, колбаса и т. д.).