Текст книги "Город принял!.."

…Неизвестные преступники, взломав дверь киоска «Союзпечать», совершили кражу 5 руб. разменной монетой и скрылись. Розыск ведет 18-е отделение милиции.

Сводка

26. Григорий Иванович Севергин

…Женский «телефонный голос» из динамика сообщил: «…из автомата «57-643» на площади Маяковского, около выхода на Садовую-Триумфальную улицу».

– Спасибо! – Дал отбой и через радиоцентр запросил патрульного: – «ПМГ-119», слышали?

– Слышали, уже едем! – Голос патрульного доносится из того же динамика, но слегка искажен радиопомехами. – Через две минуты будем!

Я быстро подошел к блоку телевизионных экранов, включил панораму площади Маяковского. Нажал тумблер, панорама на экране начала круговое движение – косо метнулся памятник, проскользнули колонны Концертного зала, широкий проем улицы Горького, и вот высветилась деревянная облицовка входа в метро, а за ним – будки автоматов. Я остановил моторы телекамер, укрупнил кадр. В будках – двое: мужчина с буйной, по плечи, шевелюрой, в модных очках, с красивым надменным лицом; видно, что он разговаривает с достоинством, не спеша. И молодой парень, с короткой «боксерской» стрижкой, нянчит в губах замусоленную сигарету. Видна и третья будка, но там женщина. Вот теперь надо точно угадать: который из мужчин? Тю-у, чертяка, – я подбежал к пульту, схватил бумажку, включил связь:

– «ПМГ-119», сто девятнадцатый!

– Вас слышу, сто девятнадцатый! – отозвался сиплый голос патрульного. – Подъезжаем!

– Там двое мужиков в будках! – крикнул я. – Как подойдете, сразу номер смотрите: «57-643»! Ясно?

– Вас понял – «57-643»!..

Я рысцой возвратился к экрану и через секунду увидел, как с улицы Горького повернула к входу в метро милицейская «Волга» с крупным номером на борту – «119». Вот она прижалась к тротуару, из дверей выскочили милиционеры, перемахнули через невысокое ограждение проезжей части, бегут к автоматам…

– Центральная! – возопил я. – Разговор продолжается?

– Секундочку!.. Да, разговаривают…

Подбежавшие милиционеры блокируют двери будок, заглядывают сквозь стекла и… извлекают мужчину с шевелюрой. Он что-то орет, с возмущением жестикулирует, но милиционер вежливо и непреклонно показывает в сторону «Волги»…

…– Как мне пройти в МУР?

– А что у вас?

– У нас директор столовой сметану мешает!..

Разговор в бюро пропусков

27. Станислав Тихонов

Рита сказала мне:

– Я вот все про кавалера этого думаю, который ложный вызов устроил. На «скорой» часто бывает, но чтобы с вашим братом так играли!

– Ты же видишь, чем это закончилось…

– Но ведь могли и не поймать?

– Конечно. Сегодня вообще невероятно удачный день. Как у нас говорится, исключительно высокий коэффициент раскрываемости. К сожалению, так получается далеко не всегда…

– Это благодаря мне, – засмеялась Рита. – Говорят, что на ипподроме всегда везет новичкам, которые во всех этих ставках-скачках ни бум-бум…

Я задумчиво посмотрел на нее:

– А ты, пожалуй, права. Ипподром здесь ни при чем, но мы все сегодня хорошо работали… Лучше обычного…

– Да-а? – искренне удивилась Рита.

– У нас работа связана с азартом, с вдохновением, иногда с риском. Мужчинам нужно, чтобы на них во время работы смотрели женщины. Они становятся добрее, умнее, сильнее…

– В тебе очень глубоко сидит прекрасный первобытный человек, – улыбнулась Рита. – Тебе надо ходить не в форме, а в звериной шкуре и носить в кобуре пращу…

– Ты так думаешь?

– Безусловно! Тебя все время манит вкус мамонтятины. Неолитные декорации, этика патриархата…

– Сколько ты слов ученых помнишь, жутко и неуютно…

– Я не виновата. Помнишь, я всегда была отличница. Стыдно признаться.

– Да нет уж, ничего…

– Слушай, а парню-то, «вызовщику», достанется, видимо, крепко? Посадят, наверное?

– Нет, премию дадут! Конечно, посадят. А что же еще с ним делать, с дураком?

– От молодости, – тяжело вздохнула Рита. – Жалко все-таки. Он ведь… Да ты сам-то хорош был! Помнишь, как ты асфальтовый каток угнал?

– Было дело, – кивнул я покорно.

– Ко мне на четвертый этаж по водосточной трубе влез?

– Там был третий с бельэтажем, – механически заметил я. – Рита, а ты, оказывается, помнишь это?

– Помню. Конечно, помню. – Рита зажмурила глаза и неожиданно добавила: – К сожалению…

Помолчала и сказала:

– «В медной ступе не перетолочь судьбы, ворожи – не ворожи, не изменить». Ты очень любил эти стихи, Стас…

Я посмотрел на ее обручальное кольцо и спросил:

– Рита, а ты не живешь с мужем?

– Не-а… – Она хотела сказать легко, беззаботно, почти весело свое молодое избалованное «не-а», а не получилось – вышло грустно, почти горько.

– А почему?

– Как тебе сказать… Тут коротко не объяснишь, а длинно не хочется. Скажу тебе так, если поймешь: мой муж визирует бумаги своими инициалами – «ХБ» – Хохлов Борис. Однажды в очереди передо мной стояли две сотрудницы, врачи. Они меня не видели и говорили о своих служебных заботах, о моем муже. Ничего особенно плохого и ничего особенно хорошего они о нем не говорили, и поняла-то я не сразу, что они говорят о нем. Они называли его прозвищем «Хлопчатобумажный», «ХБ». Я постояла немножко, а потом потихоньку ушла, сгорая от позора: нельзя было придумать ему лучшего прозвища, чем Хлопчатобумажный…

Она сидела в кресле, закрыв глаза, было тихо, и мне показалось, что она задремала. Я встал и неслышно подошел к генеральной карте-плану, достал блокнот и стал делать в нем пометки к завтрашней сводке, поглядывая для памяти на необозримую электронную стену с бесчисленными разноцветными огоньками внутри рубиново-красного овала Большой кольцевой дороги.

– Стас, а Стас? – окликнула меня негромко Рита.

Я повернулся к ней.

– Город какой огромный, – сказала она.

Я не понял ее и раскинул руки, делая вид, будто хочу охватить его весь.

– Ты никогда не замечал, Стас, что город по форме похож на сердце?..

Не успев ответить, я еще стоял, прикрывая собой город-сердце, когда заверещал пронзительно звонок, забился голосом беды и тревоги, хрипло закричал динамик:

– Говорит Центральный пункт управления Шереметьевского аэропорта. Рейсовый самолет «Каравелла» компании «Эр Франс» готовится к аварийной посадке. Не может выпустить шасси. Ресурс горючего самолета – около сорока минут. Обеспечьте за это время охрану посадочной полосы и присутствие оперативной группы на случай катастрофы…

Дежурная часть Главного управления внутренних дел… направляет подвижные служебные наряды и оперативно-следственные группы на чрезвычайные происшествия: взрывы, обвалы, катастрофы самолетов, крупные аварии на транспорте, пожары…

Из инструкции

28. Рита Ушакова

Мы уже сегодня ездили по Ленинградскому шоссе – на стройку, где нашли артиллерийский снаряд. Разве это все было сегодня? Позавчера или сто лет назад. Какой жирный блеск у мокрого асфальта. Шу-шу-шу… шуршат шины.

Шу-шу-шу – так шипела, шуршала, перекатывалась по гальке вода в Одессе, на Большом Фонтане. Пустой пляж, знобкий утренний ветерок, вязкая темная вода. Стас стоит в ней по пояс: «Иди быстрее, здесь теплее!» – мне боязно, что густая вода сомкнется над ним беззвучно, и все равно не хочется идти с зябкой каменистой тверди в едва колышущуюся теплую прорву…

Сюда, в Шереметьево? Или во Внуково я летела потом, когда уже все было? Не помню, ничего не помню. Ведь наверняка вокруг было много людей, событий, разговоров, но ничего не запомнилось, потому что бурлила во мне такая радость открытия себя – женщины, сумасшедшее счастье вновь обретенной жизни так кипело во мне, что я ничего вокруг не замечала. Мне надо было улететь домой, а у Стаса еще оставалась неделя. «Я полечу вместе с тобой, что мне тут одному делать?» – сказал он. А я ответила: «Нет, завтра я уезжаю на практику, и тебе нечего одному в Москве маяться…»

Он спросил, а я все равно не разрешила, и он обиделся. А мне надо было побыть одной, оторваться от этого радостного события, и Стас мне мешал.

Только в самолете, это было уже ночью, когда машина со свистом и железным урчанием стала сбрасывать высоту, нестерпимо стало в ушах, и я, как утопающая, лихорадочно открывала и закрывала рот, пришло воспоминание: Стас в черной битумной воде, он зовет меня к себе, – вот тогда я подумала, что сделала глупость. Надо было лететь вместе.

Мне было страшно, я почему-то уверилась, что самолет разобьется, – может быть, из-за этого унылого свиста и резкой боли в ушах. Я подумала, что никогда уже не выйти самолету из пологого пике, и мне до слез стало жалко себя, той огромной радости, которая мне еще предстояла, которая мне только открылась, и конца ей не было видно, а теперь осколки валялись в конце плавной траектории, которой заканчивалось это пике; но еще больше мне было жалко Стаса, и мою мать, которой мы вечером звонили из автомата, и заснувшую в кресле рядом со мной девочку с бантом и плюшевым медведем в руках, и старуху молдаванку с корзиной винограда, и агента по снабжению, лица которого я не видела, но всю дорогу слышала его бубнивый голос, жалующийся на сокращение фондов и трудности с добыванием лифтов, и так мне было жаль стюардессу со стеклянными несъедобными леденцами и безвкусной водой в стаканчиках на подносе, и жалость моя к ней была острее от того, что она не похожа на других стюардесс – не тоненькая, не элегантная, а коренастая, широкостопая, больше походившая на крестьянку, – на ней обязательно должен был жениться летящий со Шпицбергена на курорт шахтер…

А останется от нас от всех – куски искореженного металла, смятый подносик, измазанный раздавленным виноградом плюшевый медведь…

Господи, как страшно думать о своей смерти!

И тоска моя была остра и пронзительна, точно вчерашнее наслаждение, и так же безмерна, как открывшийся со Стасом мир.

Изгибается траектория, как веревочка, привязанная к маленькой железке-самолетику, клонится, клонится. И боль в ушах все сильнее…

Как же ты будешь без меня, Стас? Мама, а ты? Вчера мы звонили тебе по телефону, с переговорной, в кабинке было жарко и тесно, мы стояли в ней оба, я упиралась Стасу руками в грудь, а он держал меня за талию, крепко и нежно, и у меня кружилась голова, я отвечала тебе невпопад, было плохо слышно – от помех на линии или от того, что я тебя плохо слушала; прости меня, мама, мне было не до тебя – кабинка была так мала, и он был так близко. В соседней кабинке разговаривала худая белесая девушка, на ногах у нее были пятна зеленки и розовые носки. Дверь была отворена, и я слышала, как она повторяла:

– …Не хочет он… Нет, он не хочет жениться… Не знаю… Не знаю, почему он не хочет жениться…

Я прикрыла микрофон ладонью и, слушая вполуха, что говорила мне мать, спросила Стаса:

– А ты хочешь на мне жениться?

Он только кивнул и стал целовать мою ладонь, прикрывавшую микрофон, и мать далеким, измененным голосом спрашивала:

– Почему так плохо слышно?

А мы оба смеялись потихоньку – нам было ужасно весело.

Веревочка плавно изогнулась, боль в ушах стихла, и самолет не врезался своим пластмассовым острым носом в землю, а гулко оттолкнулся толстыми гудящими шинами от бетона, и было еще короткое бесшумное качение по полосе, свежий порыв ветра в растворившуюся дверь, суета у трапов и счастливая негибкость, несокрушимость асфальта под ватными ногами.

В зале я еще мельком видела проснувшуюся девочку с плюшевым медведем, старуху с глазами черными, как выглядывающие из корзин ягоды, и толстого лысого человека с крашеными усами – я была уверена, что это ему недостает в жизни лифтов. Села в такси – и забыла их навсегда, на всю жизнь. И довелось вспомнить только сейчас, когда все уже в жизни перекрутилось, изломалось, без надежды запуталось, – в два часа тридцать три минуты, на суточном дежурстве по городу, во время выезда к месту аварийной посадки рейсового самолета «Каравелла» авиакомпании «Эр Франс».

…– Милиция слушает!

– Ради Бога, вызовите «скорую помощь», у меня почечная колика!

– Наберите «03»…

– Занято все время…

– Не кладите трубку, вызываю «скорую»…

Разговор по телефону

29. Инспектор Тихонов

Я шел с командного пункта центра управления полетами через зал ожидания, и меня вдруг поразила мысль, что ко всем этим людям, нагруженным чемоданами, кофрами, картонками, озабоченным билетами, декларациями, бутербродами, а теперь неожиданной задержкой прилетов-вылетов, я отношусь как к детям – добро и немного жалостливо.

Ах, как мы стремимся к узнаванию! Как старит и тяготит нас знание! Спокойствие этих людей – в неведении: какими пустяками показались бы им сейчас все заботы, если бы вдруг резонирующий жестковатый голос информатора объявил, что на подходах к аэропорту сделал последнюю безрезультатную попытку выпустить шасси самолет «Каравелла». Маленький белый кораблик бьется в воздушных рифах у входа в порт.

Но здесь, в зале ожидания, никто, к счастью, этого не знает. Смеются, огорчаются, ссорятся, считают деньги и хитрят с таможней. И сотни этих людей, озабоченных и беспечных, начальственно важных или хиппующих, талантливых или совсем никаких, казались мне огромным детским садом для взрослых, от которых надо до последнего момента – пока есть возможность – скрывать, что к порогу подступила ужасная беда. Беда, которая свободно могла бы захватить их, как тех, кто сейчас в заклепанном наглухо куске металла с ревом носится сквозь сизые ночные тучи над пустыми подмосковными полями, залитыми беспросветным дождем.

Каравелла, маленький парусник, пересекающий океан. Долгие месяцы ты ждала когда-то земли. Теперь же – несколько часов. Но миг встречи страшен: материнские объятия земли вмиг обратятся в пропасть Тартар. И аварийная команда растянулась вдоль полосы, на которой выстелено для тебя скользкое нежное ложе, – как матросы вдоль берега, с кранцами, тросами, кругами, чтобы успеть снять команду с рассыпающегося парусника…

И никто из пассажиров ничего не знает. Они избавлены от лишних волнений, потому что среди обычных взрослых людей есть еще и необычные: те, кому по плечу тяготы страшного знания и по душе риск в чужом интересе, по уму удивительные отгадки на хитрые загадки и по сердцу отклик на чужую боль…

Дежурная часть Главного управления внутренних дел… ведет разбирательство по возникающим различного характера вопросам, которые учесть и предвидеть не представляется возможным.

Из инструкции

30. Рита Ушакова

Лицо у Тихонова стало утомленным, присохшим и сразу очень постарело. Утренние веселые морщинки у глаз сейчас закаменели грубыми рубцами. И набухли на скулах тяжелые желваки.

Он сел на подножку машины, пошарил по карманам, устало спросил:

– У кого-нибудь есть закурить?

Я протянула ему «Яву», он глубоко затянулся и забыл мне даже кивнуть – он был с теми, кто должен через несколько минут сесть «на брюхо»; он, кажется, ничего сейчас не слышал, кроме хрипловатого голоса из динамика рации:

– …Передаю посадку всех рейсовых маршрутов на резервные аэродромы… Наведение в аэропорты Домодедово, Внуково, Быково – с центральной диспетчерской. Всем транспортным средствам покинуть поле…

Откуда же взять сил, чтобы пережить со всеми людьми те беды, что низвергаются на них за сутки? Разве бывает такая профессия? Такое занятие? Такая работа? Такое дежурство? Или просто характер? Характер Стаса?

Я смотрела на его удрученное худое лицо, и мне казалось – может быть, я ошибаюсь, может быть, мне только почудилось в тот звенящий испугом и напряжением миг: Тихонову было бы легче, окажись он сейчас на борту приземляющейся обезноженной «Каравеллы»…

Наверное, в этом и есть вся разница между нами: когда я до смерти перепугалась от глупости своей и эгоизма, то самая большая мечта у меня была – вырваться из этой грохочущей алюминиевой коробки…

Я прошла мимо человека, с которым могла бы быть счастлива сто лет.

Нет, не прошла. Ушла. Значит, не смогла бы.

– …Повторяю, всем транспортным средствам покинуть поле… Санитарные машины – на разворотные полосы… Пожарные экипажи – к трехсотметровой отметке. Повторяю – моторы не глушить… Аварийный самолет прошел последний поворот посадочного конверта… Вышел на прямое снижение… Внимание!.. Внимание!.. До приземления двадцать секунд… шестнадцать… всем занять места по аварийному расписанию…

Тихонов встал, бросил окурок, коротко приказал:

– Все в машину! Задирака, давай…

…– Милиция слушает!

– Дайте адрес Петровки, тридцать восемь!

Разговор по телефону

31. Следователь Скуратов

Наш автобус медленно покатился по полосе, и в тот же миг над кромкой леса, там, где обрывался желтый пунктир посадочных огней, возник стремительно планирующий над полем силуэт самолета.

В огромной ватной тишине, обрушившейся на аэропорт, как комета, как обморок, как ужас бессилия, отчетливо разносился утробный урчащий рокот его турбин, выведенных на самую малую тягу.

– …До приземления – тринадцать… десять… – гундосила рация.

Мерно подрагивали на концах крыльев красный и зеленый фонари, которые сейчас, за секунды до столкновения с землей, вдруг потеряли обычный смысл опознавательных сигналов, а превратились в знак безумия, символ сумасшедшей надежды, когда они одновременно кричат: можно! нельзя! возможно! исключено! выживем! взорвемся! Красный и зеленый. Запрет и разрешение. Жизнь и гибель…

Я не заметил, как Задирака уже разогнал машину до ста, мы мчались параллельно посадочной полосе, но мерный рев турбин «Каравеллы» уже настиг нас, опередил, грохотал где-то на середине поля, подчиняясь только команде времени, отсчет которого доносила рация:

– Восемь секунд до посадки… шесть… три…

Гул моторов исчез – пилот повернул ключ зажигания на «ноль».

И все мы услышали тяжелый утробный удар – бум-ммм! Миг паузы. Бум-ммм!

Самолет запрыгал по бетону брюхом, и ночную тишину рассек неслыханной силы металлический визг – вжжж-жжж-жжжж-жж-жж! вжж-жжжи-ииикк! Гигантский нож самолета затачивался на оселке бетонного поля, и путь его в ночи был освещен синими длинными языками пламени и фонтанами кипящей пены…

Не помню, сколько еще продолжалась наша сумасшедшая гонка за самолетом, который должен был в какой-то момент обязательно взорваться.

Но не взорвался.

Когда мы подъехали вплотную, искореженный, обгоревший, жалкий, он лежал неподвижно, повалившись на одно крыло. И яростно светил над нашими головами его зеленый фонарь. Зеленый.

Слава Богу, хорошо кончилось. Мы могли бы отсюда двое суток не вырваться…

…– Алло, сто седьмое, случай не подтвердился?

– Нет.

– Ясно, спасибо…

Разговор по телефону

32. Рита Ушакова

В тесном пенальчике комнаты дежурного судмедэксперта я забралась с ногами на узенькую кушетку, а Стас сидел рядом за письменным столом, на котором закипал электрический чайник. Совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. И ужасно, безнадежно далеко.

Я смотрела на него, и мне невыносимо хотелось плакать. Никогда еще не чувствовала себя в жизни такой обездоленной – вот здесь, на этой холодной дерматиновой казенной кушетке, я с необычайной остротой вдруг поняла, что только он необходим мне для счастья.

Я стала, наверное, старой, потому что не было во мне ни капли ревности, ни интереса к тому, с кем и как он прожил эти годы, мне все это было безразлично: важно было, что он есть, что все эти годы, которые прошли врозь, – просто миг, ничтожная размолвка вчера вечером, а сегодня мы снова радостно встретились, провели вместе изнурительные сутки, и эти сутки для меня стали каменным мостом между прошлым и будущим, и это будущее без него не могло быть.

Ощущение было особенно сильным оттого, что я бы ни за что не смогла сказать ему этого, и дело тут не в гордости или нежелании сделать первый шаг! Ведь, с его точки зрения, легче всего объяснить такой порыв тоской одинокой тридцатилетней женщины, с ребенком, неустроенной, когда-то любимой и желающей подштопать прохудившуюся ткань жизни лоскутами старой любви. Всякой зрелой женщине хочется иметь рядом, а точнее – впереди себя сильного, надежного мужчину.

Но мне не нужна была его сила – я дожила до сладкого ощущения способности раздавать долги. Господи, да мне ничего почти не нужно от тебя – я сама хочу дать тебе все! Ах, это никому не объяснишь, это можно почувствовать только сердцем – как радостно в любви давать, а не брать…

Я смотрела на его серое, осунувшееся за день лицо, тяжелые скулы, резкий нос, суховатый крепкий подбородок, свесившиеся на лоб мягкие волосы, и мое сердце горевало о нем болью не подруги, а матери.

Я не знаю и знать не хочу, с кем он живет. Но ту женщину, которая сейчас с ним, он не любит. Это я знала наверняка. Я не могла объяснить, откуда во мне эта уверенность, но не сомневалась ни на мгновение.

В любящих мужчинах есть какая-то размягченность.

Может быть, я все придумала, но мне почему-то казалось, что его одержимость в работе возникла потому, что он не выносит из этого здания в свою личную жизнь ни одной крупицы души. Его личная жизнь вне этого громадного дома – ненастоящая, бутафорская, она только какими-то внешними чертами напоминает обычную жизнь. Она представлялась мне вроде дизайнерского интерьера в мебельных магазинах – выгородка из двух фанерных стен с фальшивым окном, занавесками, на стене эстамп, расставлена мебель, декорация жилья, но никто в этом жилье не живет, там не любят, не скандалят, не делят вместе мечты и горе. А только стоят равнодушные покупатели. И смотрят. И спрашивают цену…

Ах, какая огромная, непосильная цена! Я готова отдать всю жизнь, только бы выплатить эту цену…

Стас, не молчи, скажи что-нибудь, улыбнись, ты ведь так прекрасно улыбаешься, растопи лед молчания и отчуждения. Надо мной сейчас километровая толща льда, как над материком пятнадцать тысяч лет назад. Я вмерзла в лед, застыла в нем навсегда, словно беспечная мушка в капле янтаря…

Он молчал, думая о чем-то своем. Я знаю, таланту не трудно работать, таланту трудно жить…

– Стас, а Стас! – позвала я его.

– Да? – повернулся он ко мне, и лицо у него было светлое, мягкое, как тогда, когда еще не пала на меня километровая толща льда.

– Ты подшучивал надо мной, говорил, что я зубрила.

Он кивнул.

– А я запомнила с восьмого, не то девятого класса: «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимается, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте»…

Стас поднялся, дошел до двери, вернулся. Он так смотрел на меня! И хотел что-то сказать, я видела, как дрогнули у него углы губ, но голосом Севергина хрипло крикнул над головой динамик:

– Опергруппа, на выезд! Люсиновская, шестнадцать, квартира семьдесят девять, седьмой этаж, пьяный с ружьем заперся, грозится жену убить…

На выезд. На выезд. На выезд. В гон, в брань, в боль. Чтобы умножить своей живой материей в другом месте, чтобы отнять у своего сердца и присовокупить к другому. А потом – в бутафорский жилой интерьер…