Текст книги "Петля и камень в зеленой траве"

64. УЛА. НИКОГДА!.

Мы ехали не больше часа. Наверное, меня куда-то будут перегружать. Передача имущества по безналичному расчету. Мне все равно. Эти серые безликие санитары не дадут мне вырваться из рук.

Выскребенцев выскочил из автобуса, быстро захлопнул за собой дверь. И снова поплыла тишина, слепая и вязкая, как немота. Я замерзла, и санитары ежились. Где-то недалеко загудел мощный мотор, заревел истошно и смолк. На улице, за тонкой железной стенкой я слышала чьи-то тяжелые топающие шаги, неразборчивые голоса, кто-то совсем рядом сказал:

– Гля, скрутило кого-то, «санитарку» пригнали…

Ах, как скрутило! Вовек не разогнуться.

Распахнулся задний люк, вынырнул из него, как бес из колодца, Выскребенцев, махнул серым рукой, сверкнул льдисто стеклами очков.

Подхватили под руки, подняли рывком: вперед, быстрее!.. быстрее!.. вот сюда наступайте, не поскользнитесь!.. давайте, давайте быстрее!..

Глухой стеклянный двор из заматованного стекла, распахнута боковая дверь – прямо против люка, один шаг, и я уже в сумеречном коридоре, низкое пластмассовое перекрытие, стеклянные, замазанные стены, заклеенные бумагой двери.

Быстрее!.. Быстрее!.. Они волокут меня под руки, ноги давно сбились, бессильно тянутся по черному резиновому ковру. Стеклянные переходы и стеклянные простенки, просвечивающиеся двери, далекий гул, неясный шум, плеск голосов, поворот, лестница на второй этаж со стеклянными перилами, огромные алюминиевые ручки-раковины на стеклянных дверях. Что это? Куда они меня привезли? Какое еще мучительство надумали они для меня?

Втолкнули в комнату – без окон, только стеклянные глухие стены, люминесцентный мертвый свет с потолка, стулья, письменный стол. А за столом – мерзавец. Молодой, с желтыми глазами садиста, кривой волчьей ухмылкой. Редкие русые волосы чешет красной расчесочкой, волоски с нее сдувает в мою сторону. Продул все зубчики, положил ее в карман, а мне сказал весело:

– Садитесь, садитесь, в ногах правды нет…

Посмотрел на моих серых санитаров, поднял строго брови, и они, толкаясь в дверях, вылетели из комнаты. А Выскребенцев нажал мне руками на плечи, силой усадил на стул и сел рядом.

– Итак, вы знаете, что вы тяжело, практически неизлечимо больны психическим недугом? – спросил злобно-радостно желтоглазый издеватель.

Я молча смотрела на его пустой письменный стол. Стол обнаженно блестел, как тогда, в диспансере, когда со мной разговаривал сумасшедший врач.

– Молчите? Не понимаете вопроса? Или не хотите отвечать? Ну? Я ведь жду…

Ничего не скажу. Не буду я с убийцей разговаривать. Надежда что-то объяснить или вымолить пощаду заставляла нас строиться в колонны и вела в Бабий Яр, к печам Освенцима. В вечный лед Колымы.

Не буду говорить. Мне все равно. Не дам ему радости поиздеваться над моей надеждой. Да и надежды больше нет.

Он повернулся к Выскребенцеву:

– Я вижу, доктор, что вы были правы, нам ее не вылечить!..

Им мало отправить меня в Сычевку, они хотят еще меня помучить. Мучьте, проклятые истязатели, мне все равно. Таксидермисты поработали на совесть – чучелу не больно. Вы не знаете, что давно замучили меня насмерть.

Мучитель внимательно смотрел на меня. Потом достал свою расческу и снова безо всякой нужды стал расчесывать слабые неживые волосики. У него на голове была розовая кожа, воспаленно светившаяся под жидкими прядками. А желтыми глазами он щупал мне лицо, грубо лапал, давил в зрачки, сплевывал ухмылками.

Я покосилась на Выскребенцева – тот смотрел на мучителя во все глаза, он тонко улыбался, ему нравился палач, он слегка шевелил губами, наверное, повторял про себя, запоминал, учился.

Как могло не понравиться такое ласковое обещание:

– Мы вас, пожалуй, передадим специалистам, которым ваше лечение окажется по силам…

Передавайте, делайте что хотите. Я все равно тебе ничего не скажу.

А он открыл ящик стола, достал картонную папку, бросил ее на столешницу и сказал разочарованно:

– Вы, наверное, действительно не в своем уме…

Из папки вынул какие-то листы, не спеша просмотрел их и негромко, пресно сообщил:

– Компетентными органами вам разрешен выезд на постоянное жительство в государство Израиль. Пусть они вас там сами долечивают…

Что он сказал? Я не понимаю. Глухота обрушилась как обвал. Темно в глазах. Это – ложь. Они все-таки придумали, как донять меня сильнее. Они суют мне вместо воды губку с уксусом, чтобы боль полыхнула сильнее. Закаменели губы. Сердце рвется в клочья, не хватает воздуха, не могу дышать. Гадины, что же вы с людьми вытворяете? Где же все-таки последний предел мучений и издевательств?

Не поддамся тебе, противный розовый крысеныш! Лучше умереть на месте, не раскрыв рта, не выдав той муки, которая снова заполыхала во мне нестерпимо.

И вдруг где-то совсем близко заревел, завыл, басисто загудел могучий мотор – так звучит только самолетный двигатель. Самолет? Где-то совсем рядом – самолет? Мы в аэропорту? Этот стеклянный лабиринт… Они ввезли меня со двора?

Господи! Всемогущий Шаддаи! Я ничего не понимаю – раскалывается моя голова, разбегаются мысли. Что происходит? Боже мой, я безумна! Они закололи меня триседилом – это ведь бред, долгий мучительный сон надежды! Я сейчас, я проснусь, все сейчас кончится…

Мучитель вышел из-за стола, прошагал деревянно ко мне, протянул зеленоватый лист, длинный, складчатый, весь заполненный печатными буквами и прописными строчками. И в углу – моя фотография.

Тошнота, обморочная слабость, пулеметный пульс, катится по лицу не то пот, не то слезы.

– Вот ваша выездная виза. Через час вылетает самолет…

Алеша, Алеша! Мир кончился, он померк, мучительно и медленно, в судорогах и моем горячечном бреду – я совсем сошла с ума. Прощай, любимый, все кончено…

– Распишитесь на этом бланке, что у вас нет никаких имущественных претензий к государству…

– Я не могу! – закричала я. – Мне надо увидеть Алешу!..

– Замолчите! Еще слово, и я велю надеть на вас смирительную рубаху! Цыц! Епанчина вы больше не увидите никогда. Никогда! И запомните как следует, зарубите у себя на носу, повторяйте это каждым утром – вы бы сейчас в Сычевку ехали, если бы не хлопоты и усилия Епанчина. Поэтому, когда вы приедете на свою еврейскую родину, упаси вас Бог начать там болтать что-нибудь. Если вы хотите, чтобы он был жив, – онемейте навсегда! Он поручился за вас и добровольно предложил себя заложником. Хоть слово вы где-нибудь вякнете, мы его тут мгновенно ликвидируем! Вы меня поняли? Он жив, пока вы молчите! Поняли? Поняли?..

Алеша, Алешенька. Ты все-таки спас меня. Алешенька, любимый, ты положил за меня свою жизнь. Алешенька, я не хочу…

– Вставайте, все, пошли…

65. АЛЕШКА. ОНИ ВЕДЬ ТОЖЕ ЛЮДИ?

В стеклянном коридоре показались несколько человек. Они шли со своими сумками и баулами по освещенному солнцем проходу, и прозрачная кишка перрона была похожа на кинопленку, но в ней кадры не двигались, а люди сами переходили из одной стеклянной клеточки в другую. Они останавливались в солнечно-бликующих квадратиках, и беззвучно кричали что-то в нашу сторону, и махали руками и поклажей своей в нашу сторону. Я оглянулся – позади нас громоздились на частые прутья забора провожающие. Они карабкались друг другу на плечи – чтобы в последний раз увидеть своих дорогих, они просовывали руки между прутьями, они ползли и пластались по забору. И громко, отчаянно рыдали.

Провожающих стаскивали с забора равнодушные милиционеры, и дворничихи гнали метлами, зло материли за то, что они топчут чахлые газоны вдоль ограды.

А в неподвижной ненормальной киноленте все шли и шли люди. Когда-то давно они, видимо, догадались, что пленка остановилась, и пошли сами – из кадра в кадр, пока не исчезали в самолете.

В одном кадре молодой парень, сорвав с себя плащ, счастливо размахивал им, как флагом, над головой. В другом – две женщины везли на инвалидной коляске старика. В следующем – привалился к стеклу мужчина и глотал из стеклянного патрончика лекарство. Потом – пробежал щенок-доберман, поджарый, проворный, как молодой еврей. И шла вприпрыжку маленькая девочка с голубыми бантами и куклой на руках.

Исход.

Потом стих поток людей. Опустел стеклянный коридор. Одиноко прошагала проводница в синей шинели с красной повязкой на рукаве.

Смыли изображение с пленки. Навсегда?

Выморенность, пустота, тошнота, как перед обмороком. Мои конвойные с двух сторон вдруг взяли меня крепко за руки – я проглядел, как появился в первом кадре желтоглазый боец.

Шел бойким шагом из клеточки в клеточку, на середине обернулся, махнул рукой, и я увидел Улу.

Совсем близко – за двумя стеклами. Вели ее мимо меня двое. Они держали ее под руки, и я видел, что она и шагу без них не ступит.

Я знал, что это Ула, и не верил. Это не ее лицо. Это посмертная маска – назойливо подробная копия черт, из которых ушла жизнь. Это не ее слепые глаза. Они убили ее душу.

Легкая, гибкая, быстрая, Ула шла через остановившуюся ленту, по-старушечьи осторожно перебирая ногами.

Я видел совсем близко ее неподвижное лицо в стеклянном квадрате коридора, и это прекрасное, любимое, мертвое лицо проникало в мое сердце, оно заполняло меня целиком, швыряло в радостную дрожь, стремление бежать, кричать, что-то делать, стать больше самого себя, это лицо заслоняло собой все – аэропорт, сидевших рядом человекопсов, огромное желто-синее морозное небо, оно растворяло два разделявших нас стекла, и я, чувствуя, что от невыносимой боли кровь моя брызнет сейчас из каждой поры, закричал изо всех сил:

– Ула!.. У-л-аа-а!..

И навалилась сразу же охрана, они запихивали мне в рот свои толстые тупые руки, пригибали вниз голову, и сверху еще наседал шофер, у которого брат удивлялся, что евреи уезжают из Москвы, и они почти придушили меня, заталкивая на пол машины.

А потом отпустили, я выпрямился, рванулся, но кинолента была пуста и насквозь просвечена косыми лучами солнца.

На прутьях забора висели гроздья провожающих, будто их взрывом разметало по ограде.

Потом вернулся желтоглазый бандит, уселся удобно на переднем сиденье, и от борта самолета откатили трап, надсадно заревел тягач-буксировщик, сдернул потихоньку самолет с места и покатил его на взлетную полосу…

…Не помню, как ехали назад. Всю дорогу желтоглазый объяснял, предупреждал, грозил, предостерегал – ничего не слышал, не понял я и не запомнил. Помню только, как высадили они меня у подъезда моего дома, и желтоглазый сказал мне через открытое окошко машины – а я уже стоял на тротуаре:

– Одумайтесь – завтра будет поздно…

Вошел в лифт, нажал кнопку, и было почему-то ощущение, что кабина не ползет вверх, а плавно проваливается в преисподнюю. Ах да! Я и не заметил, как оборвалась последняя нитка изношенного троса.

У дверей своей квартиры стал шарить ключ по карманам. В бездонных провалах брезентового балахона сыскал мелочь, носовой платок, писательский билет, ручку, Дуськин желтый зуб о четырех корнях. А ключа не было. Потерялся. Или оставили его себе присяжные «ФЕМЕ», чтобы ходить ко мне запросто.

Долго трезвонил я в дверной звонок, равнодушно размышляя, что и открыть-то мне некому – в нашей выморочной квартире никого, наверное, уже не осталось.

Потом затопали чьи-то шаги в коридоре, и по кабаньи-тяжелой поступи узнал я Евстигнеева. Отворил дверь и смотрел на меня – опухший, красный, дикий – не узнавая.

От него разило перегаром, потом, чем-то нечистым.

– Эй, ты, геноссе! Пропусти в дом, – отодвинул я его с дороги. И он вспомнил меня, пошел понуро следом.

– Слышь, Алексей Захарыч, забрали вчерась мальцов Нинкиных в детдом…

– Да? Почему?

– Она, параститутка, по пьяному делу под машину попала… Теперя долго в больнице пролежит… Ну, мальцов и взяли на казенный кошт…

– Ну что ж, поздравляю тебя – одни мы с тобой тут остались.

– Заимно! – серьезно кивнул мне кудлатой ватной головой Евстигнеев. – Слышь, Алексей Захарыч, я чуть не запамятовал – тебе сегодня утром почтальонша пакет принесла…

Шаркая, цокая, топоча, нырнул он к себе в берлогу, а я вошел в свою комнату и, не снимая плаща, завалился на диван, закрыл глаза, выключился.

Прошли часы или несколько минут – не знаю, около меня стоял Евстигнеев, протягивал пухлый разодранный пакет – так выглядят возвращаемые из издательства рукописи.

– Ну, что там? Ты же наверняка посмотрел…

Евстигнеев сочувственно покачал головой, почмокал губами:

– Пишут, что не подошла издательству ваша книга. Пока, мол, не подошла, и нет, мол, у них сейчас возможности ее опубликовать. А вы, мол, дальше пишите, желают творческих успехов…

И осторожно положил рукопись на стол. Ушел в коридор, и оттуда доносился ко мне его разговор с самим собой – громкий, горестный, возмущенный:

– …Сам никогда стакан не поставит, а ему нальешь – как кашалот раззявит пасть…

В комнате было сумеречно. Я встал с дивана, взял рукопись и присел на подоконник. Исчирканные, замусоленные, мятые листы. Галочки на полях, знаки вопросительные, восклицательные, карандашные пометки – «Что автор хочет сказать?»

Автор больше ничего не хочет сказать. На последней странице нетвердой рукой, видимо, выпившего рецензента написано: «Все вопиющее из рукописи выбросить, остальное сжечь!»

Я отворил фрамугу, порыв холодного бензинового угара хлестнул в лицо. Неистовый поток бесцельно мчащихся по Садовой машин. Они истолкли уже утреннюю заморозь на асфальте в липкую черную грязь.

Взял первую страничку рукописи, высунул на улицу и разжал пальцы. Листок на короткое мгновение замер, будто раздумывая, что делать ему на свободе, и тотчас же взмыл, подхваченный порывом ветра.

Потом бросил второй, третий, четвертый…

Они вылетали из рук радостно, стремительно, они догоняли друг друга, сталкивались, разлетались в разные стороны, поднимались выше, плавно кружились и постепенно оседали вниз, как огромные снежинки.

Большой был роман – как много белых страничек гонял сейчас осатанелый ветер по улице! Они прилипали к лобовым стеклам машин, застревали в кузовах грузовиков, таранили мостовую, и тут их сразу же колеса размешивали с тягучей глинистой жижей.

Снова влез в комнату Евстигнеев, постоял у двери молча, глядя, как я выкидываю последние странички, потом тихо сказал:

– Боюсь я, Алексей Захарыч… Жить мне очень страшно стало…

Подождал чего-то, подумал, предложил:

– Давай выпьем, Алексей Захарыч… Есть у меня бутылка самогонки… потом лягим по койкам, задремлем, отекем во сне… Нестрашно станет…

Я покачал головой:

– Нет, я на улицу пойду.

Нагреб в карманах балахона семьдесят четыре копейки, выкатил из-за дивана четыре пустые бутылки. Пойду в гастроном на угол. На стакан водки я насобирал. И на соевый батончик. С кем-нибудь сейчас бутылку сообразим. Пойду на угол. Пойду к людям. Они ведь тоже люди?..

1979 г.

«НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ…»

Это страшная книга.

Я прочитал ее два раза и – при всем своем жизненном опыте и тех знаниях, в которых больше всего печали, – не мог не содрогнуться. Но разве может быть ужасным детектив? Какие бы страсти-мордасти в нем ни рассказывались, мы знаем, что в такой книге содержатся определенные «правила игры», что в ней все должно закончиться благополучно и добро всегда победит зло. А в том, что «Петля и камень…» братьев Вайнеров внешне является детективом, нет никаких сомнений. Об этом свидетельствуют и фамилии авторов – известнейших мастеров советского детектива, – и все приметы их писательского почерка, и элементы, обязательные для каждого детектива: зловещая тайна, неразгаданное убийство, смерти и преследования…

И все же эта книга не детектив. Иначе чего ради авторы в своем коротком предисловии дают обещание, что в их книге будет содержаться «правда, одна правда, ничего, кроме правды…». И как можно было давать такое обещание тогда, когда эта книга писалась – в 1975–1977 годах, если в центре этого объемного произведения находится «еврейский вопрос» и деятельность КГБ, а сюжетом является до сих пор еще не полностью разгаданное убийство великого артиста Соломона Михоэлса?

Но роман «Петля и камень…» написан не в жанре детективного исследования, где авторские предложения лишь комментируют документы, материалы архивов, публичных или специальных библиотек. Это – художественное произведение, и в нем закономерно сочетаются реальные исторические личности, и даже до сих пор здравствующие люди, с персонажами, чьи судьбы и характеры созданы фантазией писателей. Обещание писателей сказать «правду и только правду» относится не к каждому факту описываемого в романе, а к тому, что составляет самую страшную суть романа – к времени. К тому самому времени, которое в «Петле и камне…» изображено со всем накалом ненависти и отвращения, какие может выразить писатель.

Время действия романа – семидесятые годы. Уже не только погребен, но даже и вынесен из своего незаконного жилья – Мавзолея – Сталин. Уже «сподвижники и соратники», выращенные Сталиным, спихнули, выгнали из ЦК, сослали под охрану на загородную дачу единственного среди них, кто остановил деятельность кровавой сталинской мясорубки, освободил сотни тысяч людей, которых не успели еще превратить в лагерную пыль, кто сделал наивную попытку повернуть партию и страну к идеалам, провозглашенным Лениным…

Сталина уже давно нет, а все еще существует хорошо смазанная и время от времени проверяемая созданная им государственная машина. Никого не расстреливают в подвалах Лубянки, и по ночам не скрипят у подъездов тормозами машины, приехавшие за новыми жертвами. Но по-прежнему могуч и всесилен аппарат насилия, не признающий ни законных, ни нравственных норм. И не лубянские, а какие-нибудь другие камеры и «спецпсихушки» готовы принять людей, осмелившихся поднять голос против лжи и насилия. Как силен и всемогущ страх, привитый годами беспощадного сталинского террора! Образованные, считающие себя интеллигентами люди покорно подымают руки, осуждая своих коллег, своих товарищей, совершивших проступок, неугодный начальникам. А ведь им уже не угрожают ни следственные кабинеты, ни этап на Колыму… Ну в крайнем случае понизят в должности, не пустят в научную загранпоездку! И те, кто всегда в России считался совестью нации, – писатели, они покорно и взахлеб поносят, обливают грязью своих коллег – и великих, и менее великих. А ведь им не угрожает участь хотя бы одного из тех сотен писателей, кто был расстрелян, замучен пытками, погиб от голода и истязаний в «Архипелаге ГУЛАГ»! Ну не напечатают, не переиздадут, ну не пустят за казенный счет на какую-нибудь «встречу» в Париж или Италию… Покончив с хрущевским «волюнтаризмом», избавленные от страха перед своим покойным властелином, правители всех рангов – от малых до великих – спешат воспользоваться всеми благами, которыми они беспредельно владеют. И пусть это все приобрело другие, внешне либеральные формы, о которых весело поется в народной частушке:

 
Мой миленочек в ЦК
Чем-то там заведует.
Ничего не запрещает,
Только не советует… —
 

но суть, суть осталась прежней.

Вот в этой затхлой, удушающей атмосфере лжи, обмана, угроз, насилия, презрения ко всем основам морали и нравственных ценностей живут, действуют, страдают и гибнут герои романа «Петля и камень…».

Собственно, роман этот внешне является хроникой жизни одной семьи. Семьи, взращенной, поднятой на поверхность жизни Сталиным и его временем. Уже не действует, а находится в отставке глава семьи – бывший одним из руководителей «органов» при Сталине, Ежове, Берия… Он «не при деле», от прошлого у него остались генеральская квартира, пенсии, пайки, почтение тех, кто пришел ему на смену. Да еще созданная им благополучнейшая «элитная» семья, в которой устроены, пристроены и процветают выращенные им сыновья. Все, кроме одного, не ставшего ни крупным деятелем разведки, ни важным и процветающим хозяйственником, а пришедшего в литературу. Пусть небольшим, совсем «средним» писателем, но окончательно выломившимся из своей семьи, семейного окружения, из тухлой и недостойной жизни. От его лица и идет повествование о той фантасмагории лжи, террора, вopoвcтвa, хамства, презрения к народу, в которой вынужден жить лирический герой романа. От его лица и лица его возлюбленной, прекрасной, талантливой женщины, чей отец погиб вместе с Михоэлсом в те времена, когда Сталин стал разрабатывать свой вариант решения «еврейского вопроса». Стремление этой женщины узнать тайну гибели отца и желание ее любимого помочь ей распутать этот клубок заговора и преступления служат внешним сюжетом романа «Петля и камень…».

Время, когда это происходило, ушло от нас и превратилось в историю. Но «история должна быть злопамятной», говорил тишайший великий историк Николай Михайлович Карамзин. И, как бы следуя сей заповеди, авторы романа не делают никаких попыток писать об этом времени «добру и злу внимая равнодушно». Они не летописцы, они – судьи. О большинстве персонажей своего романа они пишут с острейшим накалом ненависти и отвращения. Они никого не милуют. Это относится даже к наиболее положительным героям романа. Складывает свои крылья сопротивления, уходит в чужой мир национализма и национальной исключительности Суламифь Гинзбург; спивается Алексей, который только в водке находит возможность отключиться от жуткого мира, в котором вырос и живет, от вечного страха за любимого человека. Личность этого персонажа романа заслуживает особого внимания. Обстоятельства биографии и личной жизни замкнули его в узкий круг продажных политиков, вороватых дельцов, в тот особый, отделившийся от народа слой, который присвоил себе бесконтрольную власть и возможность безнаказанного воровства. А сам Алексей воспринимает этот мир как глубоко аморальный, антинародный, подлый во всех своих проявлениях. Понимает это, но все же связан с ним еще не разорванной пуповиной; презирает, но встречается, да еще и пользуется ошметками благ… И только тогда полностью рвет с этим миром, когда понимает всю зловещую, всю страшную силу руководителей этого коррумпированного общества; когда ввязывается с ним в борьбу – сначала в поисках истины, а затем и в попытках спасти любимую женщину, попавшую в лапы наследников тех «органов», в которых некогда властвовал его отец.

Одни из самых потрясающих страниц романа – это рассказанная самой героиней романа – Улой – история того, как попала она в «спецпсихушку», как воочию выглядела та «карательная медицина», которая на многие годы стала позором нашего общества. Об использовании психиатрии для борьбы с людьми, выступающими против антинародной внешней и внутренней политики, написано довольно много. Ибо многие вырвавшиеся оттуда были высланы, очутились за рубежом, и «спецпсихушки» были описаны во многих публицистических и мемуарных произведениях. Форма романа дает возможность авторам «Петли и камня…» раскрыть чудовищное насилие над здоровыми людьми как бы изнутри, передать ужасающие по своей выразительности впечатления и чувства человека, попавшего в карательное учреждение, более страшное, чем тюрьма, чем лагерь, страшнее, чем смерть… Может быть, оттого, что авторы – слава Богу! – не были сами в подобном учреждении, а пользовались тщательно собранными материалами и рассказами пострадавших, им удалось создать обобщенный образ несчастного, попавшего в лапы «карательной медицины».

Конечно, кроме того страшного мира, что изображен в романе братьев Вайнеров, существовал и другой – огромный, работящий, создающий те материальные ценности, без которых невозможна жизнь; мир, в котором – пусть мучительно, пусть с великим трудом – растили и учили детей, писали стихи и романы, верили в правоту и незыблемость «десяти заповедей», на которых зиждется возможность человеческой жизни. Этот мир почти или же целиком отсутствует в большом романе писателей. И происходит это вовсе не потому, что авторы «не увидели», «отказались от главного», «презирают людей труда» и пр. и пр., что лежит на кончике пера любого критика, с удовольствием выполняющего «внутренний» или же «внешний» социальный заказ.

Тот ирреальный, чудовищно фантастический мир, который изображен в романе «Петля и камень…», избран авторами не только потому, что они его хорошо, во всех подробностях, знают. Они убеждены, что здесь надобно вскрывать одну из раковых опухолей, которые пустили метастазы по всему организму народа, что необходимо рассказать о тех, кто нагло и безнаказанно пользуется плодами труда всего народа.

Что является наиболее страшным в романе «Петля и камень…»? Нет, вовсе не изображение «сладкой жизни» мафиози – больших, средних и маленьких. Закрытые сауны, отдельные кабинеты ресторанов, доступные и продажные красотки, аморальность в мыслях и поступках – все это уже хорошо знакомо по газетам, журнальным очеркам, кинофильмам. И не это создает чувство ужаса у читателя. Самое страшное в книге – страх. Ощущение полной безнаказанности тех, кто может сотворить с тобой все, что угодно… Могут выгнать с работы, схватить человека и его семью «железной рукой голода»; могут выселить на улицу и превратить в БОМЖА, могут посадить в тюрьму по любому придуманному обвинению; могут заточить на всю жизнь в «психушку» и уничтожить как личность…

Читая роман «Петля и камень…», ловишь себя на мысли о том, почему в эти наступившие годы гласности, споров, предложений требование «правового государства» звучит громче, нежели даже столь понятные требования заполнить полки товарами, поднять планку бедности и прямой нищеты, в которой живут миллионы советских людей. Стремление избавиться от постоянного, гнетущего страха, от унизительного, принижающего чувства беззащитности оказывается сильнее всех других любых жизненных благ. Существует распространенное в литературе выражение «глоток свободы». Да, этот глоток для человека столь же значим, как и кусок хлеба насущного.

Понимание этого составляет идею романа, объясняет, почему написан он с таким отчаянием, почему так безрадостен его конец. А он безрадостен до предела. Уезжает из своей страны, своей родины умный и талантливый ученый; подло убивают прекрасного, доброго человека; спивается, не находя никакого выхода из кошмарного жизненного круга, герой романа…

Так неужели нет ничего оптимистического, дающего людям хоть какую-нибудь надежду в этой книге, которую я назвал страшной? Есть. Во-первых, еще одно, и сильнейшее, напоминание, что нет у людей большего блага, нежели чувство свободы; что это благо – самое необходимое. И появись эта книга тогда, когда она была написана, она сразу же достигла бы своей цели – пусть эта цель и была бы вызвана той «шоковой терапией», к которой прибегли авторы.

Но есть и глубокий смысл в том, что она появляется сейчас, когда – как кажется – стало предметом истории все страшное, описанное в романе. Но стало ли это только прошлым, навсегда исчезло ли зло, изображенное в романе столь открыто? Никто из нас не может за это поручиться. На наших глазах происходит упорная, часто становящаяся кровавой, борьба мафиозных кланов за власть, за привилегии, за то, чтобы быть господами «теневой экономики». Появление организованной преступности, сращивание с коррумпированными представителями власти – все это еще не преодолено. Борьба за свободу, за правовое государство идет с нарастающим накалом. И «Петля и камень…» сейчас читается не как страшный роман о недавней истории, а как роман-предупреждение. Он призывает не только к правде, человечности, законности, он – предупреждает: «Люди! Будьте бдительны! Помните, от чего мы избавились и избавляемся такой высокой ценой!»

И мы закрываем последние безрадостные страницы романа не только с проклятием недавнему прошлому, но и с железной решимостью: «Нет! Больше мы этого не допустим! Сейчас мы перестали быть бесправными. Нам дали в руки главное оружие – гласность, право голоса; свободу выбора представителей государственного аппарата на всех уровнях. Будем же достойны этой великой возможности, открываемой перед нами». А те, кто относится со скепсисом, иронией, недоверием к происходящему, те, кто тоскует по прошлому «порядку», пусть прочтут или перечитают роман «Петля и камень…».

Лев Разгон