Текст книги "Потерпевшие претензий не имеют"

Плахотин недоуменно пожал плечами, как человек, еще не решивший для себя этот трудный вопрос.

– Вы мне можете членораздельно объяснить, откуда взялись кровоподтеки и ссадины?

– Ударился, – вяло ответил Плахотин. – Я же говорю, что плохо помню, как потом все получилось…

Я сел за стол и быстро выписал Плахотину направление. Он сидел против меня с задумчиво-удрученным видом мудреца, размышляющего о том, куда девается дырка, когда бублик уже съеден.

– Вот вам, Плахотин, направление на судебно-медицинскую экспертизу, – сообщил я, протягивая бланк. – Сегодня отправляйтесь в Шестую больницу и получите заключение врачей…

– Да бросьте, товарищ следователь, из-за таких пустяков людей беспокоить! На мне, как на собаке, все зарастет за неделю! Подумаешь тоже, беда большая…

– Я как раз и не хочу, чтобы за неделю все заросло. Убедительно прошу вас, Плахотин, сегодня же пройти экспертизу. Мне дорого ваше здоровье как память. А если вы к концу дня не привезете в прокуратуру заключение врачей, завтра утром я пришлю к вам участкового, он вас отведет туда за руку. Вы меня хорошо поняли?

– Понял, – уныло мотнул он своим чудом биологической селекции.

Я нагнулся, поднял с пола белую пуговицу и протянул ему:

– Вот это не забудьте. Попросите, может, друзья помогут пришить… Вы же друзья?..

Глава 11

С ночи сильный горный ветер угнал тучи, открыв неуверенное осеннее солнце, и принес с ледников прозрачную чистую стужу. На милицейском желто-синем «жигуле» мы ехали с инспектором уголовного розыска к месту былого происшествия – площадке для отдыха автомобилистов, где возник однажды скандал, приведший трех участников в самые печальные места обитания: одного – на кладбище, второго – в больницу, третьего – в тюрьму.

Лейтенант Уколов молчал, потому что испытывал тайную обиду. Он тогда своевременно прибыл на место, составил исключительно тщательную и грамотную схему, обеспечил надлежащие фотографии во всех нужных ракурсах и написал подробный, обстоятельный рапорт, подкрепленный письменными объяснениями всех участников разразившейся драмы. А теперь я его вызвал для повторного выезда на место происшествия. И это казалось ему выражением профессионального недоверия.

Я пытался объяснить, что никаких претензий к нему не имею, что мне надо самому на месте разобраться во всем с его помощью, но Уколов только кивал и с обиженно-гордой улыбкой повторял:

– Да-да, я вас понимаю…

Когда на обочине мелькнул яркий щит «Шашлычная – 5 км», я спросил его:

– Это та самая?

Уколов утвердительно вздохнул.

Через пару километров, сразу же за стандартным дорожным знаком «Пункт питания» возник новый плакат: толстомордый человек, высунувшись из автомобиля, лопает с шампура мясо. И надпись красными буквами: «Шашлыки – 3 км».

– Смотри, как у них с рекламой поставлено, – обратил я внимание Уколова.

Превозмогая обиду, лейтенант сказал:

– Место бойкое. И люди они бойкие… Щиты за свои бабки повесили. Трижды им предписывали снять рекламу, а все Ахметка выворачивается…

– А чем реклама мешает? – удивился я.

– Не полагается это, – ответил Уколов значительно. – Есть утвержденные, стандартные знаки, нечего водителей этой пачкотней отвлекать…

– Почему же отвлекать? – заступился я за неизвестного мне Ахметку, проходящего по делу как свидетель А. А. Садыков. – О потребителях думают, о людях заботятся…

– Ага, заботятся… – скептически замотал головой Уколов и кивнул на обочину: – Вы, наверное, не заказываете себе щит – «До прокуратуры – 500 метров»?

– Мне клиентов и так хватает, – сказал я совершенно искренне.

За спиной исчезло гастрономическое панно – блюдо коричнево-золотистых мясных грядок, украшенное зеленью и помидорами. Шоссе выписало стремительный вираж, и мы затормозили на площадке – автомобильном караван-сарае, продовольственном оазисе в автодорожной пустыне.

Мы, видимо, попали в смену едоков: пока вылезали из «жигуля», со стоянки тронулись два туристских автобуса, и через их огромные зеркальные окна были видны довольные пассажиры, утиравшие сальные от шашлыков рты. Чуть поодаль расположились тяжелые грузовики-дальнобойщики, шоферы ели жареное мясо, с комфортом рассевшись на подножках. Здесь же приткнулось несколько частных легковушек.

– Видно, у них с клиентурой тоже все в порядке, – заметил я, направляясь к мангалу.

– Да что вы! – усмехнулся Уколов, все равно не утрачивая обиженной величавости. – У них сейчас мертвый сезон, будни, плохая погода. А в хороший день, да еще в праздник, шашлыки у них разлетаются, как перепелки…

Шашлычник Ахмет Садыков хлопотал у мангала. Невооруженным глазом было видно, что этот человек на своем месте. Давно, когда я был еще студентом, меня поразило слово «престидижитатор» – это фокусник, работающий на быстроте рук. Ахмет демонстрировал кулинарно-коммерческий фокус – «престидижитацию» мяса, чудо превращения грязноватых на вид, серо-коричневых комьев баранины, неприятно облепленных белыми лохмотьями лука и трав, в благоухающие ровненькие гроздья непереносимо аппетитного шашлыка.

Ахмет, высокий, гибкий, как хлыст, парень лет двадцати, с удивительной ловкостью и точной соразмерностью движений сновал между разделочным столом, глубоким баком с заготовкой шашлыка, маленьким прилавком, на котором в полном бездействии возвышались весы, и горячим цехом своего бойкого производства – мангалом-жаровней: узким трехметровой длины корытом, заполненным рдеющим древесным углем. Корыто по всей длине было перекрыто бесконечным рядом жарящихся шашлыков и походило на гигантский мясной ксилофон, из которого виртуоз Ахмет Садыков извлекал не звуки, а волшебные запахи. Иллюзия была полной: звуки вызывают слезы, а запахи – слюну.

– Давайте съедим по паре шашлыков, – предложил я лейтенанту. Мое невинное желание почему-то обидело его еще больше.

– Если хотите, – недовольно ответил он. – Правда, чтобы съесть шашлык, не надо повторно выезжать на место происшествия. В городе тоже есть шашлычные…

– Э-э, не скажите… Здесь из-за особого маринада или из-за свежего воздуха шашлык многим кажется вкуснее.

Уколов наступил на горло собственной обиде и во имя торжества объективности подтвердил:

– Вообще-то говоря, этот мошенник делает замечательные шашлыки. У него и мясо всегда свежее, и маринад замечательный. Не знаю уж, чего он туда кладет. Каждый кусочек, как зефир, мягкий.

Мы встали в конец небольшой очереди, и я с удовольствием и интересом наблюдал, как Ахмет, перешучиваясь с клиентами, одновременно насаживает новые куски мяса из бака на шампуры, переворачивает жарящиеся, брызгает из бутылки с дырчатой пробкой винный уксус на румянящееся мясо и оно на глазах набирает цвет и сочность. Ахмет все время шутил, разговаривал, сыпал прибаутками, смех съеживал его лицо сетью меленьких морщин, как надувную гуттаперчевую мордочку, и вблизи вдруг становилось ясно, что молодость Ахмета – оптический обман. Никакой он не паренек, ему крепко, хорошо минуло за тридцать, и эти морщины – крап на карте, немало и нелегко поигравшей на своем веку.

Ахмет разговаривал с людьми перед нами, подавал готовые шампуры, рассчитывался, кидая деньги в картонный короб из-под конфет «Белочка», а на нас как бы и внимания не обращал, пока не настал наш черед встать перед ним лицом к лицу, и тогда он расплылся в улыбке, узкие глаза сверкнули антрацитом.

– О-о, власть пришла полакомиться Ахметкиными шашлыками! Добро пожаловать! Приятного аппетита! Знал бы раньше, отдельный дастархан накрыл!..

Он схватил с мангала первые попавшиеся шашлыки, два больших ломтя белоснежного хлеба, протянул нам через столик. Видимо, по чистой случайности каждый наш шашлык был раза в два увесистее, чем те, которые уже жевали стоявшие в очереди перед нами.

Уколов мрачно заявил:

– А мы прямо разбежались за твой дастархан!..

– Чем плох мой дастархан, начальник? – светло улыбался Ахмет.

– Всем хорош, если потом на кладбище не попадешь! – отрубил с солдатской простотой лейтенант.

– Ай-яй-яй, обижаешь, начальник! Глупый хулиган, пьяница напал, людям праздник испортил, несчастье принес, а ты меня за гостеприимство стыдишь?

Уколов махнул на него рукой, а я спросил:

– Сколько стоит шашлык?

Такое количество морщинок я видел только на разбитом лобовом стекле автомобиля, ниточно тонких, белых, всезахватывающих.

– О чем разговор? Не могу угостить друга нашего, лейтенанта? Говорить стыдно! Ешьте на здоровье, получите удовольствие – вот мне и плата!..

Крутя в руках шампур, истекающий жиром и благовонием, я спросил:

– Вы со всех взимаете такую плату или только с власти?

Ахмет захохотал:

– А для меня что власть, что простой прохожий – все равно, был бы только человек хороший! Я здесь для радости хороших людей стою…

– Счастлив познакомиться с настоящим гуманистом, – заверил я его. – Но мне бы хотелось узнать: сколько вы получаете за шашлык с плохих людей?

– У меня плохие не останавливаются! – мгновенно ответил Ахмет. – А для обычных людей одна палочка этого волшебного мяса – всего семьдесят пять копеек.

– И сколько же волшебного мяса достается покупателю на семьдесят пять копеек? – продолжал я расспрашивать Ахмета, с острым наслаждением мазохиста нюхая свой шашлык.

– Сто граммов по выходу и тонну удовольствия, – сообщил Ахмет и, метнувшись к мангалу, быстро повернул несколько шампуров и побрызгал остальные из бутылки. Скорее всего я просто плохо разбираюсь в технологии изготовления шашлыков, но мне показалось, что мясо еще не подрумянилось, до пригара ему было далеко. Оторвавшись от меня, Ахмет решил сбить темп разговора.

Ну что ж, шашлык готовить я не умею, но заполнять паузы – это моя работа. Тут и я гроссмейстер. Заведующий всеми паузами на свете.

Подошел к бездействующим весам и положил на них два своих шампура, стрелка неуверенно качнулась и замерла на двухстах шестидесяти граммах. Нет, не пожалел нам с Уколовым мяска на шашлыки Ахмет – черное жало стрелки весов свидетельствовало о его щедрости.

– Итак, сколько с нас причитается? – спросил я.

Поскучневший Ахмет пожал плечами, и этот малозаметный жест должен был продемонстрировать меру его презрения к моей мелочности.

– Четыре шашлыка – три рубля, хлеб – четыре копейки… – сказал он, явно сожалея о неготовности рода людского к настоящему уровню общения.

– Если я вас правильно понял, отпускная цена шашлыка – семь рублей пятьдесят копеек за ки-ло? – переспросил я.

Ахмет недовольно кивнул и без понуждения достал из ящика накладную, поняв, что я и так ее потребую.

Морщинки уже не сходили с его лица, он не балагурил, а выжидательно молчал.

Я отсчитал деньги и задал следующий вопрос:

– Сколько вы продаете за день шашлыков?

– День на день не приходится, – неопределенно и сухо сказал Ахмет.

– Ну а точнее? Вы же догадываетесь, Садыков, что я подниму документы в бухгалтерии…

– Я и отвечаю точно: иногда сорок килограммов, иногда сто. – И он снова метнулся к жаровне.

– Это значит – от четырехсот до тысячи шашлыков, – веско подсчитал Уколов. – Не считая всяких фокусов…

На стоянку заруливал экскурсионный автобус. Вернувшийся к нам Ахмет сказал скорбно:

– Холодный шашлык можно отдать собакам…

– Мы как раз и проголодались, как собаки, – успокоил я его. – А чего вы, Садыков, так поскучнели, приумолкли?

– А чего болтать? Слово как воробей: не поймаешь – вылетишь…

Из автобуса к мангалу бежала толпа голодных экскурсантов.

– Зря вы нас пугали, Садыков, – и остывший, шашлык замечательный. Завтра в шестнадцать часов приходите ко мне в прокуратуру, попробуем вместе сделать шашлык из нескольких вылетевших воробьев…

Глава 12

Против стоянки для отдыха автомобилистов сквозь гущу еще не облетевших деревьев белело трехэтажное современное здание. Одна из тех типовых стеклобетонных построек со сплошным навесом из лоджий по всему фасаду, в которых с первого взгляда можно признать заведение для массового отдыха.

Я перешел через дорогу и прочел на проходной будке, воздвигнутой рядом с тяжелыми металлическими воротами, вывеску: «Пансионат “Межгорье”». На двери был прикноплен тетрадный листок с объявлением: «Пансионату требуются вахтеры». Я вошел в каменную сторожку, существующую только для контроля за соблюдением режима отдыхающих, и увидел на креслице за перилами краснощекую девицу.

– Мне нужен вахтер Валентина Афанасьева…

– А это как раз я, – улыбнулась она, и на ее щеках обозначились две отчетливые смешливые ямочки. – Вы, наверное, следователь из прокуратуры, что звонил вчера?

– Совершенно точно, – заверил я ее. – Валя, вы дежурили в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое сентября?

– Да, – протянула девушка. – Я хорошо запомнила это дежурство.

Меня очень смешила фуражка с зеленым околышем – традиционная униформа охраны – на ее вихрастой голове. Было как-то непривычно видеть на месте сторожа такую девицу, гораздо естественнее вписавшуюся бы в студенческую аудиторию или швейный цех.

– А чем вам запомнилось это дежурство? – спросил я и уселся на свободный стул.

– Да что вы! – всплеснула она руками, и золотисто-желтые глазки на румяном лице стали круглыми, как пятаки. – Насмотрелась таких кошмаров, что не приведи Господи…

– А вы все видели с самого начала?

– Почти. Почти с самого начала. Было тихо, отдыхающие уже вернулись, у нас отбой в 23 часа. Я тут занималась. По радио спорт передавали. – Она показала на стоявший в углу радиоприемник. – И вдруг услышала какие-то крики. А из сторожки, со света в темноту, ни зги не видать, там только мангал отсвечивал. Я и побежала на улицу…

– Кричали несколько человек? – уточнил я.

– Нет, вроде бы кричал один, так мне показалось. Мужской голос. И чего-то причитал и просил…

– Вы сказали мне, что занимались. Можно поинтересоваться чем? – спросил я.

– Я же учусь в институте, в заочном педагогическом… – сказала Валя с недоумением по поводу моей неосведомленности; по тону ее предполагалось, что все ночные сторожа учатся в заочных институтах.

– Мечтаете стать учителем? – вежливо сказал я для расширения круга общения.

– Да нет, не мечтаю… Я, вообще-то говоря, не люблю школу…

– А зачем же вы учитесь в педагогическом? – удивился я.

– Как зачем? Высшее образование сейчас необходимо, без него никуда. Конечно, я хотела бы поступить в торгово-экономический или в пушной институт, но туда разве попадешь?

– А разве в педагогический легче попасть, чем в торгово-экономический?

Девушка воззрилась на меня с непониманием, граничащим с презрением:

– Вы серьезно? Или шутите? В этом году в торгово-экономическом было двадцать пять человек на место!

Я озадаченно спросил:

– Что, все молодые люди вдруг решили стать торгово-экономистами?

– Ну знаете, мы не дети, – сказала она важно, и ее детское лицо в этот момент действительно имело взрослый вид. – Кто в торговле, тот в порядке. А учитель? Или инженер? Получил зарплату, и от звонка до звонка – что в цехе, что в школе – грохот, гам и нервотрепка…

– А престиж профессии? – спросил я, вспоминая разговор с Кармановым.

– Да какой там престиж! Престиж в том, чтобы красиво одеваться, бывать на людях, иметь знакомства хорошие.

Я задумчиво сказал:

– Валя, вот объясните мне, пожалуйста, может быть, я что-то забыл. Но когда я учился в десятом классе, мы хотели стать летчиками, инженерами, ну… дипломатами. И не помню, чтобы хоть один мечтал стать шеф-поваром или продавцом в магазине…

Валя снисходительно махнула рукой:

– Да ну, вы еще вспомните, что при царе Горохе было! О чем вы говорите? – Она лукаво, очень по-женски заглянула мне в глаза: – Интересно, сколько вам лет? Когда вы в школе учились? Тогда, может, другое было отношение… А сейчас девочка гордится, если парень у нее бармен или приемщик в автосервисе. Знаете, какие они авторитетные ребята?

– Да, наверное, что-то изменилось, – с печалью констатировал я. – Впрочем, наверное, кому-то тоже надо торговать, чинить «Жигули» или кормить…

– Ну да, и торговать надо, и кормить надо, – легко согласилась Валя и засмеялась. – В первую очередь себя и своих друзей. Вот эти, которые здесь дрались, они тоже вроде бы торговые люди? Я это потом поняла…

– Да, торгово-кормящие, – подтвердил я. – Итак, мы остановились с вами на том, что вы, услышав крики, вышли на улицу. И что вы увидели?

– Я услышала… мне показалось, что там дерутся. Мимо них проехала машина и затормозила…

Она встала и, легонько подтолкнув меня, вывела из сторожки на улицу.

– Вот, взгляните, отсюда видны только площадка и мангал, а с обеих сторон дорогу закрывают деревья. Мне показалось, что машина проехала из города вон туда, направо… Во всяком случае, когда я подбежала поближе к дороге, то увидела, что эта машина подала задним ходом, притормозила около дерущихся и из нее вышел высокий парень…

– Что этот парень стал делать?

– Не знаю, он к ним туда подался… А я – по инструкции мне полагается – побежала назад в будку и по телефону стала вызывать милицию. И пока дозвонилась, там сильные крики были, ругались они, потом заревела машина и раздался очень сильный, ну… такой… тупой удар, я даже в будке слышала! И скрип тормозов…

Мы дошли с ней до шоссе, и она показала рукой:

– Когда я снова прибежала, они уже не дрались, а двое валялись на дороге. Одного сбросило с шоссе, а другой лежал вот здесь, на дороге. Он был уже мертвый…

– Валя, я вас очень прошу – соберитесь, вспомните абсолютно точно: драка началась до того, как машина возвратилась к мангалу? Или после? Это очень важно!

– Я помню точно, – уверенно сказала девушка. – Потому что я вышла на крики, а к тому моменту, когда машина задом подъехала, они уже там дрались все… Парень-то, шофер этот, на драку кинулся…

– А видели, как водитель сбил этих двоих?

– Ну как же я могла видеть – я ведь из будки в милицию звонила…

– Ну что ж, спасибо, Валечка. Вы мне помогли. Если понадобится, я еще позвоню. Желаю вам успехов…

* * *

Дожидаясь Уколова, я разгуливал по въездному пятачку перед воротами и рассматривал здание пансионата, полускрытое за деревьями. Своими длинными лоджиями оно было похоже на теплоход, пришвартовавшийся к ялтинской набережной. Казалось, что сейчас коротко взревет гудок и пансионат медленно тронется с места и уплывет от этих гор, осени, будней – в праздник. Уплывут на его бетонном борту и несколько человек из трех номеров – на втором и третьем этаже. Нет, все-таки в приземленности следственной работы, в ее печальном прозаизме есть свои преимущества: пансионаты не уплывают из лесов и парков в море. Стоят на месте. И это сулит надежду узнать, кто в них жил, что слышал и что видел.

Появился Уколов, по лицу которого было видно, что он немного отошел от обиды.

– У меня к вам будет просьба, лейтенант, – сказал я. – Свяжитесь, пожалуйста, с администрацией пансионата и выясните абсолютно точно, кто из отдыхающих проживал 28 сентября в этих трех номерах – один на втором и два на третьем… Фамилии, адреса и тому подобное…

– Хорошо, – на удивление легко согласился лейтенант. – А почему именно в этих трех?

– Потому что напротив этих трех комнат деревья образуют просвет и с балконов достаточно хорошо просматривается вся автостоянка вместе с мангалом…

Глава 13

В прокуратуре на стуле перед моим кабинетом сидел Плахотин. Он увидел меня, вскочил, выдвинул вперед свой нос-кормило, и вид у него стал трусливо-независимый, как у киплинговского кота, который ходил сам по себе.

– Вот, товарищ следователь, дожидаюсь вас уже минут сорок, – сообщил он с тайным укором. – А работа не стоит, не ждет, мать-кормилица. Мне ведь, как признанному передовику, с Доски почета не слазящему, другим, с меньшим сознанием, пример надо оказывать… Чтоб знали, на кого равняться…

– Хорошо, Плахотин, впредь буду равняться на вас, – успокоил я его. – Я и не упомню, когда меня на почетную доску вешали. Вы принесли заключение медэкспертизы?

Он протянул мне заклеенный конверт, удрученно помотал своим хоботом:

– Елки-палки, сколько мороки из-за пустяковой вмятины…

Мы вошли в кабинет, и я, не присаживаясь, разорвал конверт, вынул бланк и быстро пробежал его глазами.

– Вмятина-то у вас не на крыле и не на двери, а на боку и на спине, – заметил я ему. – Вот видите, что эксперт пишет: «…повреждения в области седьмого – двенадцатого ребер нанесены тяжелым тупым предметом…» А про тыкву ничего не пишет эксперт. Так каким же вас тяжелым предметом лупили по ребрам? Дубиной? Ногами?

– Товарищ следователь, я же вам говорил!.. Совестью клянусь, честью… – взвился на дыбки Плахотин.

– О-одну минутку! – остановил я этот гейзер чистосердечия. – Я вас, Плахотин, уже предупреждал об ответственности свидетеля за дачу ложных показаний. Дальнейшее наше знакомство все более убеждает, что вы один из тех свидетелей, которые сами достойны обвинения. Вы рассказываете мне что угодно, кроме правды…

– Товарищ следователь, да я вам готов показать все, что вы скажете! – И Плахотин дернул на груди рубаху, изображая крайнюю степень морального страдания.

– Вот-вот! Вы мне готовы рассказать все – о сожжении Москвы Наполеоном, о сговоре в корчме на литовской границе, только бы не вспоминать о драке со Степановым на автоплощадке…

– Честное шоферское! Не был я ни в какой корчме!.. – Предположив, что я сбился со следа и вместо шашлычной попал в неведомую корчму на границе с Литвой, Плахотин ощутил прилив новых сил. – Что вы клепаете на меня, товарищ следователь? Проверьте где хотите, не был я там! И про пожар ничего не знаю…

– В корчме были не вы, а Гришка Отрепьев, и про пожар в Москве я упомянул для примера, – успокоил я его. – Но мне нужно, чтобы вы честно рассказали, что произошло ночью 28 сентября в дорожной шашлычной. Вы это готовы сделать?

– А я и так честно рассказал, что видел. И помнил!.. Все-таки вам тоже надо в мое понимание войти – так по башке двинули, что…

– …на ребрах синяки выскочили? – перебил я его.

– Да кто знает! – взвился Плахотин. – Может, я в потере сознательности рухнул на асфальт, как подрубленное деревце, и покалечился об какие-то тупые предметы! Ведь так же могло выйти? Подумайте сами, товарищ следователь, прежде чем меня обвинять! Ведь в жизни и так могло случиться! Жизнь, она штука сложная и очень даже коварная…

– Слушайте, подрубленное деревце, внимательно, что я вам скажу. Вы сейчас нагличаете в твердой уверенности, что мои разговоры об ответственности за ложные показания – пустые угрозы. Поскольку единственный человек, который мог бы мне объяснить, что там произошло, сидит в тюрьме и по непонятным для меня причинам молчит… И вы надеетесь, что правда останется с ним в тюрьме, раз он убил человека. Но рано или поздно Степанов заговорит, и я все равно узнаю правду. Вот тогда я вам не завидую. Идите пока, я вас скоро вызову снова…

* * *

В следственный изолятор я приехал во второй половине дня, солнце уже оседало в тяжелую кашу сизо-синих туч, и его багровые отблески ложились на лица густой воспаленной краснотой. Майору Подрезу, с которым обо всем договорился по телефону, я отдал в руки постановление и расписался в большой бухгалтерской книге о приеме заключенного на выезд.

– Ты подожди здесь, в прогулочном дворике, сейчас его конвой доставит, – сказал Подрез. – И машину прямо сюда подадим…

– Ладно, – кивнул я и спросил: – Ну что, не наказывали больше Степанова?

– Нет, не наказывали, – покачал головой Подрез, обмахивая можжевеловой веточкой свои сияющие сапоги. – Но человек он тяжелый, трудно ему придется в колонии, с людьми жить не умеет…

– Да? – Я уселся на деревянную скамью, положил рядом портфель. – А он что, склочник?

– Как тебе сказать… Есть такая порода – в своем глазу бревна не видит. Сладу с ним нет: все он критикует, со всем не согласен, все не по нем. Уж чья бы корова мычала, сидит по двум особо тяжким статьям, а от всех все требует. И от администрации, и от заключенных…

– И что, неположенного требует?

– Да разве в жизни разберешь по миллиметрам, что положено, а что возможно? Сегодня в обед в присутствии надзирателя-контролера заявляет бачковому: еще раз разольешь суп не поровну, я тебе весь котел на голову натяну… Тот, естественно, жалуется: как там, в уполовнике, проверишь – кому баланда гуще, а кому жиже?

– Н-да, – огорченно вздохнул я. – Сочувствую бедному бачковому. Кстати, а тебе не пришло в голову проверить: вдруг бачковой действительно кому-то всю гущу выгребает?

– Ну, это ты, Борис, брось! Мы за этим следим знаешь как!..

Я не успел узнать, как Подрез следит за добросовестностью бачковых, поскольку двое конвойных солдат привели Степанова.

– Здравствуйте, Степанов. Пока не пришла машина, давайте погуляем здесь, поболтаем немного…

– Давайте погуляем, – усмехнулся Степанов. – У меня ведь прогулки на воздухе сейчас нормированные, не знаю, как у вас…

– У меня, к сожалению, тоже. Причина, правда, другая, но результат один, – сказал я примирительно и протянул ему пачку сигарет.

Он какое-то мгновение раздумывал, а потом взяло верх острое желание глотнуть синего ароматного, чуть пьянящего дыма, достал сигарету и, не дождавшись, пока желто-синий язычок пламени из зажигалки оближет бумажный цилиндрик, стал жадно затягиваться. Выпустил длинную сиреневую струйку и безразлично сказал:

– Конечно, результат один. Это как у голодающих: один голодает оттого, что харчей нет, другой – на диете, когда жиры сердце душат…

– Возможно, – согласился я. – Хотя пример вы привели не очень точный. На прогулки, в частности, у меня не хватает времени из-за вас.

– Это почему еще? – набычился Степанов.

– Потому что я, получив ваше дело, прочитал его и в связи с простотой, очевидностью случившегося и полным признанием обвиняемого Степанова довольно неосмотрительно пообещал не тянуть с расследованием и поскорее передать его в суд. А у меня есть странное обыкновение, можно сказать, совершенно немодная привычка – всегда выполнять свое слово…

– И что? – настороженно-зло спросил Степанов. – Не во всем еще признался? Следствию еще что-нибудь на меня надо повесить?

– Да, – спокойно ответил я, тихо, без нажима. – Вы, Степанов, признались не во всем… Далеко не во всем…

– А в чем бы мне надо было признаться? – уперев руки в боки, сказал с яростью Степанов. – Чего бы вы от меня еще хотели? Вы скажите, я подпишу… Я хоть и убийца, но сговорчивый! Только скажите, что надо?

– Что надо? – переспросил я, потом встал со скамьи, перешел через прогулочный дворик, бросил окурок в урну, вернулся, и все это я делал не спеша, давая ему перекипеть. – А я сам не знаю, что надо.

– Чего же вы хотите? – сипящим шепотом спросил Степанов.

– Я бы хотел, Саша, чтобы вы мне рассказали правду. Загвоздка в том, что, закончив первый круг допросов по вашему делу, я по-прежнему ничего не знаю. Я только знаю, что вы мне не говорите правды…

Степанов сел на скамейку, задумчиво растер потухший окурок в своей огромной ладони, потом поинтересовался:

– А почему, интересно знать, вы так думаете? Почему вы решили, что я вру?

– Потому что я допросил почти всех свидетелей. На их показаниях и на вашем признании, которые расходятся только в мелочах, я и должен буду строить обвинительное заключение…

– Ну и стройте себе на здоровье!

– Не могу, – удрученно вздохнул я. – Штука в том, что ваш согласованный, ладный хор закончится для вас многими годами заключения. А все эти свидетели, с которыми вы так стройно поете, все до единого чего-то врут…

– А чего им врать? – опустошенно спросил Степанов.

– Не знаю. Я же вам сразу сказал: не знаю. Но уверен, что они врут. В этом я уверен и кое-что уже доказал. Но что стоит за их враньем, не знаю. А вы мне не хотите помочь.

– Я вам и не должен помогать, – сердито мотнул головой Степанов. – Я сказал, как было дело, мне вам помочь нечем.

– Ага, слышу уже хорошо знакомую песню, – кивнул я. – Вы в карты играете, Степанов? Например, в подкидного дурака?

– Ну играю… А что?

– А то, что вы мне напоминаете игрока, которому скидывают карту. Сидящему справа скинуть нельзя, и тому, что слева, нельзя, а они со всех сторон глушат мусорной сдачей. Вы подумайте, это про вас сказали покойные сатирики: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».

Степанов не успел ответить, потому что появился Подрез и сообщил, что машина пришла. Двое милиционеров надели на Степанова наручники – таков порядок перевозки особо опасных преступников, – приняли его у тюремного конвоя, и мы уселись в «рафик». Понятые уже дожидались нас в машине.

– Мы в прокуратуру? – не выдержал неизвестности Степанов.

– Нет, мы едем на место преступления, я хочу, чтобы вы сами мне обсказали и показали, что как было…

– Так я все равно ничего нового не расскажу, – мучительно улыбнулся Степанов.

– Кто его знает, – пожал я плечами. – Может, не расскажете, а вдруг на месте нахлынут волнующие воспоминания, вы мне и поведаете, что к чему.

– Это уж вряд ли, – уверил меня Степанов и приник к окну. Распахнулись тяжелые тюремные ворота из окованного металлом соснового бруса, и поплыл за окном город, когда-то привычный до надоедливости, а теперь такой прекрасный и далекий, памятный каждым закоулком и почти совсем забытый из-за высокой темно-красной кирпичной стены.

– Хотите закурить? – предложил я немного погодя. Милиционеры недовольно покосились на меня, но промолчали, а Степанов быстро ответил:

– Да-да, спасибо большое… С удовольствием.

Только первые затяжки он сделал с наслаждением, а потом вроде бы и забыл о сигарете, о чем-то все время напряженно думал. А я не трогал его.

Когда появился первый рекламный щит, сооруженный развеселым шашлычником Ахметом, я спросил Степанова:

– В прошлом году вам за «левую» ездку объявили строгий выговор, а вскоре сняли. Что там произошло у вас?

– «Левая» ездка! – усмехнулся он. – Это вам Мандрыкин сказал? Пустой человек, трусишка и врун. Хорошо хоть не злой…

– За что же вам этот незлой трусишка объявил и снял выговор?

– Так я же говорю – потому что трусишка! Я как попер тогда в райком, он сразу усек, что с него самого могут снять штаны за это дело… Автобаза ведь отчиталась, что весь металлолом сдан.

– Какой металлолом? – удивился я.

– Да наша база шефствует над школой, где мой братан учился. Пацаны на субботнике собрали несколько тонн металлолома. Они же всему верят. Сказали им: важное общенародное дело, ваш личный вклад, металлолом – ценное сырье, металл – хлеб промышленности, и тэдэ и тэпэ. Ну, пацаны, понятное дело, счастливы – больше всех в районе железяк натаскали. А наша база должна была из школы этот лом вывезти. Месяц проходит, второй, третий – никто у нас не чешется. Мой братан надо мной смеется: иди, говорит, посмотри на твой хлеб промышленности – весь двор в школе ржавым мусором завален. Я пошел к Мандрыкину: стыдно, говорю, ребятам в глаза глядеть, мы их с утилем этим обманем, потом еще раз наврем – они ни во что серьезное верить не будут. А он слюной кипит: если ты такой воспитатель, иди на хребте вывози им лом, у меня денег нету доплачивать за глупости.