Текст книги "Потерпевшие претензий не имеют"

– А почему Мандрыкин должен за металлолом доплачивать? – спросил я.

– Тут ведь как – пункт «Вторчермета» за машину лома платит двадцать четыре рубля, прогон – простой грузовика за день – тридцать семь стоит. Такое меня зло взяло – скомандовал братану с его ребятами в воскресенье приходить, все – на свой «газон» и с базы самовольно уехал. За две ездки мы этот лом переправили. А на базу вернулся – Мандрыкин акт составляет: выгоню, кричит, с волчьим билетом…

– Строгачом ограничился?

– Влепил выговорешник, – засмеялся весело, без злобы Степанов. – И тот пришлось снять – сдрейфил.

«Рафик» притормозил на стоянке для отдыха, неподалеку от мангала. Я отчетливо видел, как Ахмет бросил свои шашлыки и как вкопанный замер, разглядывая наш торжественный выход из машины. Сначала понятые, потом я, за мной милиционер, спрыгнул на асфальт Степанов, затем второй милиционер сошел не спеша и ключиком расстегнул наручники на запястьях арестованного. Степанов растирал затекшие кисти, озирался по сторонам, поднял взгляд, рассмотрел замершего Ахмета, прищурился презрительно, сплюнул и отвернулся.

– Попрошу вас, Степанов, рассказать снова, как произошла вся история. Только с самого начала. И по ходу рассказа показывайте, где стояли люди, машины и все остальные участники происшествия.

– Ну, как… Ехал я по шоссе мимо…

– Покажите, с какой стороны вы ехали.

– Вот отсюда, из города. Вижу, у мангала стоят люди… Я скинул газ, тормознул и подрулил к ним ближе, остановился, вылез и попросил закурить. Ну, слово за слово, начался скандал, потом драка, ну, и все остальное…

– Уточните, что «остальное»? – встал я против Степанова и посмотрел ему в глаза. Не было в них сейчас привычного яростного блеска.

– Остальное? Драка вот здесь, где мы стоим сейчас, происходила. Я вырвался, их все-таки несколько было, побежал к машине, прыгнул за руль, уехать хотел, а эти двое – Дрозденко и Егиазаров – метнулись под капот, я их и поддел… Отвернуть старался, да не смог, так в кювет – вон туда – и уехал…

– Все?

– Все.

– Неправда, – отрезал я.

А Степанов без прежнего напора, вяло спросил:

– Почему неправда?

– Не знаю, почему вы говорите неправду, – сказал я с досадой. – Когда вы мне рассказывали про металлолом, про выговор, про Мандрыкина – это была правда. А сейчас – ложь…

– Да в чем она, ложь-то? – выкрикнул Степанов, но уверенности в его голосе не было.

– Во всем. Идемте, Степанов, я вам покажу, как было дело. По крайней мере как все началось. – Я взял его под руку и повел в сторону мангала.

По придуманной мной режиссуре в сцене должен был участвовать еще один молчаливый свидетель – Ахмет. Он наверняка не посмеет ворваться в мой рассказ.

Мы подошли к нему вплотную, и тогда я сказал:

– Вы проезжали здесь около одиннадцати часов, ехали довольно быстро и, уж во всяком случае, не собирались останавливаться около мангала. Но в свете фар вы не просто увидели группу молодых людей, а отчетливо рассмотрели, что лежащего на земле человека они бьют ногами… – Тут я показал на Ахмета, будто вмерзшего в свои бесчисленные морщинки. Шашлычник сделал к нам решительный шаг, он уже рот открыл для протестующего возгласа, но я строго и решительно погрозил ему пальцем – не смей перебивать!

Степанов оценивающе смотрел на меня.

– Я допускаю, что вы даже узнали в избиваемом Плахотина, но, пока до вас это дошло, пока на большой скорости затормозили, вы проехали вот от этого места, где они лупцевали Плахотина, по крайней мере 118 метров и только тогда вернулись…

Степанов сердито поинтересовался:

– А вы их как промерили, эти 118 метров?

– Рулеткой, – успокоил я его. – Видите эти деревья вдоль обочины? Они находятся на расстоянии 118 метров отсюда. Сторожиха пансионата помнит абсолютно точно, что ваша «Победа» появилась на месте драки не слева, а справа, именно из-за этих деревьев выехала ваша машина, и при этом она возвращалась сюда, потому что ехала задом! Вы меня поняли?

И, не давая ответить Степанову в присутствии Ахмета, я снова взял его под руку и повел от мангала прочь, оставив шашлычника с невеселой информацией о том, что их слитный хор, согласно поющий единую версию о происшествии, начал фальшивить, срываться на «петуха».

Степанов молчал, тяжело перекатывая желваки на скулах. Мы подошли к «рафику», и я сказал ему:

– Думайте, Саша, думайте… Я уже понял, что вы связаны какой-то внеразумной, антилогичной цепью, очень прочной, со своими свидетелями. Дело оказалось не так просто, как оно выглядело вначале. Зачин истории мне почти ясен. Но что произошло здесь перед тем, как вы убили одного из них и искалечили другого, я могу узнать только от вас.

Степанов потоптался, потом упрямо боднул воздух, скрипнул зубами и протянул запястья дожидавшемуся его милиционеру с наручниками. А в мою сторону бросил:

– Нечего мне рассказывать…

Глава 14

Ужинали мы, как всегда, на кухне. Теща, Маратик и я. Валентина Степановна бесплодно пыталась втянуть меня в беседу, я раздумывал о своих делах и лениво ковырял макароны, а Марат энергично жевал, не глядя в тарелку, поскольку его внимание было поглощено телевизионной передачей «Очевидное – невероятное». Там рассказывали что-то о могуществе стихий.

Марат отвлекся от мерцающего экрана и сказал мне:

– Пап, как думаешь, Всемирный потоп был?

– Не знаю, наверное, был…

– А я думаю, что безусловно был. Только это не религиозный миф, а естественный катаклизм: оледенение на земле растаяло и случился потоп. Так что все эти разговоры о человеческих грехах совершенно ни при чем. Ты тоже так думаешь?

– Я об этом просто не думал, – засмеялся я. – У меня каждый день потоп. Хотя все мои дела как раз из-за людских грехов и мелких прегрешений.

– Вот именно! – сказала Валентина Степановна. – То, о чем вы только сейчас догадываетесь, старые люди уже забывать стали…

Мы оба с интересом повернулись к ней.

– Прослышала Ложь о том, что Бог за грехи нашлет потоп на род человеческий, и решила прокрасться в большую лодку, которую строил Праведный Человек. А он ей говорит: «Пусть и нечистая тварь будет, но только в паре. Найди себе суженого…» – Бабушка Валентина излагала эти события так, будто сама при них присутствовала. – …Никто не хотел жениться на Лжи, тогда она разыскала Зло и предложила соединиться. «А зачем ты мне?» – засмеялось Зло. «А мы составим договор, – убеждала Ложь, – все, что я достану, будет принадлежать тебе и нашим детям». На том и порешили. С той поры все приобретенное Ложью принадлежит Злу и их детям – Проклятью и Гибели…

Удрученная собственным грустным рассказом, теща тяжело вздохнула, но Марат засмеялся, обнял ее за плечи:

– Бабушка Валентина, знаешь, как это называется? Бабушкины сказки!

Валентина Степановна несердито оттолкнула его, а я сказал:

– Сынок, зря смеешься. Бабушка тебе правду рассказала. Это доказанный научный факт.

Глава 15

– …Да, это я Вадик Степанов, – ответил он немного испуганно, хотя ему можно было бы и не называть себя – так сильно он походил на старшего брата. Только значительно моложе и гораздо тоньше – во всех отношениях.

Я специально не стал вызывать его в прокуратуру, а приехал в университет и встретил после занятий на механико-математическом факультете. Мы уселись на скамейку в маленьком сквере, и Вадик, разговаривая со мной, искоса следил за тем, как его товарищи играют в гигантскую чехарду – «слона».

– Вадик, тебя действительно приняли в университет вне конкурса?

– Чепуха! – улыбнулся он. – Просто этот конкурс очень легкий был. Для меня. Я ведь в этом году победил в республиканской математической олимпиаде.

– Мне сказали в деканате, что у тебя есть уже опубликованная научная работа…

– Да, в «Вестнике», – кивнул Вадик и покраснел – то ли от удовольствия, то ли от смущения. – Я начал заниматься применением методов нестандартного анализа к теории солитонов.

– Oй-ой! – испуганно сказал я. – И слов-то таких не знаю!

Вадик смотрел на студентов, скачущих через «слона». Рассеянно и немного снисходительно, как всегда специалисты разговаривают с непосвященными, он пояснил:

– Да это только звучит так непонятно. А все дело в том, что нестандартный анализ рассматривает бесконечно малые величины не как переменные, а постоянные. Понимаете?

– Нет, Вадик, не понимаю. Но, как юрист, я тоже склонен рассматривать даже бесконечно малые величины как постоянные. А ты понимаешь?

– Не о-очень, – растерянно ответил Вадик и снова покраснел. У него была очень тонкая, прозрачная кожа, и он легко краснел.

– Тебе семнадцать уже есть? – спросил я.

– Через полгода исполнится, меня брат записал в школу раньше…

Я подумал, что он, в сущности, совсем не намного взрослее моего Маратки, и от этого вызвал у меня чувство родительской ответственности.

– Вадик, ты уже взрослый и интеллигентный молодой человек…

Он покачал головой и сказал с грустной усмешкой:

– Профессор Габричевский говорит, что человек становится интеллигентом после трех университетов: первый должен быть твой собственный, а второй и третий – отца и деда…

– Ты жалеешь, что отец и дед у тебя не кончили университетов? – с искренним интересом спросил я.

– Конечно, жалею! – Он посмотрел на меня с удивлением. – У меня родители малограмотные, семилетку не кончили, вот и живут – дальше своих кур, домика, сада, машинки для консервирования их ничто не интересует. Все, что я знаю о жизни, – от брата, от Сашки услышал. У него у самого-то еле-еле десятилетка и школа сержантов в автобате… А теперь и вовсе жизнь его превратилась в периодическую дробь: бесконечна в знаменателе – под чертой…

– Я потому и пришел к тебе, – сказал я серьезно. – Мне кажется, что дробь, в которой он под чертой, очень усложнили. Ее надо сократить, упростить. Я хочу, чтобы ты подумал, повспоминал, помог мне. И брату, конечно.

– Да чем же я могу помочь? Я бы мечтал что-нибудь сделать для него. Но я ведь почти ничего не видел. – Он опять покраснел, губы его стали еле заметно подергиваться от волнения. – Это ведь все как кошмар нахлынуло… Мы домой с ним ехали, было поздно, я уснул… Проснулся – машина стоит, темно, крики, какие-то люди мечутся, драка… Я увидел, как Саша бежит к машине… Распахнул дверь… Он прыгнул за руль, мотор работал… Сашка сразу поехал, он наверняка никого не собирался давить, он хотел выбраться из этой свалки… а тут двое прямо под капот бросились… И ужасный удар!..

Вадик плотно зажмурил веки, я видел, как ему вновь стало невыносимо страшно, глаза налились слезами, он сглотнул тяжелый ком.

– Что после этого произошло?

– Плохо все помню… У меня в ушах гремел этот жуткий удар, я слышал хруст костей!.. Вы поймите, не хотел Саша их давить! Не хотел! Не мог он этого хотеть! Поверьте, ему это было совершенно не нужно, он просто хотел уехать! Ведь по любой логике – человеческой, юридической, математической, – уехать было необходимо и вполне достаточно! У нас нет ничего общего с этими уголовниками…

– Я тебя снова спрашиваю: что происходило после наезда?

– Саша пытался отвернуть машину и попал в кювет, мотор заглох… Но все куда-то разбежались… Я вышел из машины, и меня вырвало… Потом приехала милиция… «Скорая помощь»… Долго разбирались… Саша сказал мне: «Не бойся, братан, все перемелется…» Его посадили в милицейскую машину и увезли. А в нашу машину сел гаишник, и мы поехали в отделение…

– А почему у тебя не отобрали в милиции объяснение?

– Не знаю. Наверное, не до меня было… Там такое творилось… Я всю ночь просидел в машине, пока отец не приехал под утро.

– Ты не знаешь, твой брат был знаком раньше с этими людьми? – спросил я с надеждой. Паренек покачал головой:

– Я этого сказать не могу… Там был один знакомый ему шофер, я это понял по разговорам… А про остальных… не знаю…

– Ну ладно. Вот тебе мой телефон, если вспомнишь что-нибудь еще, позвони… – Он уже собрался уходить, и я спросил вслед: – Вадик, а можно применить методы нестандартного анализа к нравственным или юридическим проблемам?

Он обернулся ко мне, взглянул искоса:

– Не знаю. В точных науках нет нравственных проблем. Есть желание наблюдать и анализировать факты.

Глава 16

Утром в мой кабинет заглянул Шатохин. Нечасто балует меня визитами мой прокурор, и всегда его приход имеет какое-то определенное значение. Для всех незначительных повседневных дел он вызывает меня к себе.

Наморщив нос, Шатохин разогнал рукой дым и недовольно сказал:

– Как ты живешь в такой атмосфере?

– С отвращением…

– Оно и видать, – покачал осуждающе головой Шатохин. – Слушай, чего говорю: старея, люди приобретают массу дурных привычек и напрочь забывают хорошие. Ты этого не замечал?

– Как же я могу не замечать этого? – смирно согласился я. – Моя жизнь – постоянная иллюстрация к этому безусловно правильному тезису. Я утешаюсь, правда, недостоверной идеей, что к старости эти потери восполняются приходящей с годами мудростью.

– Ага, как же! – захохотал прокурор. – Ты это кому-нибудь другому рассказывай. Я-то знаю, что с годами наша глупость просто крепнет на известке склероза… надо сейчас, пока мы молоды, держать себя в форме.

Это была чистая уступка вежливости – из нас двоих Шатохин, конечно, считал молодым только себя. У него вообще был дифференцированный возрастной подход. Меня он считал дряхлым дедушкой с единственной жизненной перспективой – пенсией. Но если бы завтра случилось чудо и меня ни с того ни с сего назначили прокурором области, Шатохин сразу бы перевел меня в своей возрастной таблице в группу юных атлетов.

Он засмеялся каким-то своим мыслям и весело сказал:

– Да и вообще вопрос с человеческой мудростью – штука довольно неясная. Сегодня – мудрость, завтра – вздор. Кто знает наверняка, что это такое – мудрость? Ты знаешь? Наверняка?

– Наверняка не знаю. Но думаю, что догадываюсь…

– Поделись, будь другом.

– Мне кажется, что мудрость есть познание меры добра и зла.

– Перестань, кто и когда эту меру может вычислить? – махнул на меня рукой Шатохин. – Мудр, кто знает нужное, а не многое. Умствуешь лениво, когда гимнастику неохота делать…

В нем действительно играла молодая сила. Оглянувшись, чтобы убедиться в нашей уединенности, он сказал:

– Вот как надо держать себя…

Оперся ладонями на два письменных стола, напружинился, ноги плавно оторвались от паркета и поплыли вверх, и сам он разгибался, как резиновый, пока не замер в стойке на руках. Ноги вытянул, и, хотя лицо его густо покраснело от напряжения, он подмигнул мне и легко, мягко спрыгнул на пол. И снова подмигнул заговорщицки:

– Понятно?..

Понятно, но недостижимо. Как запряженному в телегу мерину, глазеющему на скачки. И еще одно сожаление, чисто практическое, томило меня. Я жалел, что жена Шатохина, хорошенькая телевизионная дикторша, после сводки погоды не может показать всем своего прекрасного, стоящего сейчас на руках мужа. Я глубоко убежден, что все потенциальные преступники, проживающие или работающие в нашем районе, после этой передачи навсегда отказались бы от идеи нарушить закон, поскольку любая надежда обыграть такого прокурора должна выглядеть абсурдом.

– Дела еще не совсем задавили? – спросил он с некоторым участием.

– Да ничего, кряхтим и тянем…

– А ты помнишь, что у тебя истекают сроки по делу Степанова? Убийство и тяжкие повреждения? Он ведь давно сидит?

– Да, я помню. – Затянулся сигареткой так, как вдыхают воздух перед броском в воду, и безразличным голосом сказал: – Я буду у вас просить отсрочку по делу.

– Что-о? – безмерно удивился Шатохин. – Отсрочку? Там же ведь все проще пареной репы!

– Это не совсем так, – покачал я головой. – Там, наоборот, есть еще много невыясненного…

– А что же ты не выясняешь? Время бежит! Весь город говорит об этой истории! Мы с тобой игнорировать общественное мнение не можем! Мне уже звонили… – Шатохин сделал какой-то неопределенный жест рукой вверх, означающий, видимо, что его абонент находится где-то высоко. Может быть, Шатохин связан телефоном с Господом Богом?

– Я как раз выясняю все непонятное в этой истории. Уверен, что там, откуда вам звонили, – я тоже показал рукой вверх, – хотят, чтобы я выяснил правду, а не успокоил общественное мнение поспешным сообщением о наказании сомнительно виновного…

– Как это – сомнительно виновного? – обомлел Шатохин. – Сознавшийся в преступлении убийца сомнительно виновен?

– Убийца, безусловно, виновен, – постарался я успокоить Шатохина. – Но вот с его признанием есть у меня сильные сомнения.

– Почему? В чем дело? Он что, изменил показания? Он же раньше во всем признавался!

– Он не менял показаний. И продолжает во всем признаваться…

– Чего же ты добиваешься?

– Правды. И я не считаю признание царицей доказательств. Было время, когда следствие, орудуя признанием как дубиной, завело всех очень далеко…

Шатохин побледнел и от ярости прикусил нижнюю губу.

– Это вы мне говорите?! Да как вы смеете! Это что за разговоры? Я вас что, заставляю нарушить закон? Я вас понуждаю получать признания от обвиняемого? Следствие основывалось все время на показаниях всех – вы слышите: всех! – участников дела, в том числе на признании убийцы! И он продолжает признаваться вам! Вы его бьете? Или пытаете голодом?..

– Нет, я его не пытаю и не бью…

– Да если бы я узнал!.. Я бы в тот же день выгнал вас!.. Под суд отдал! И вы мне говорите…

– Я говорю вам, что не верю в его признание! И потерпевшим не верю! – заорал я на Шатохина, и он смолк – так это было для него неожиданно.

Наступила долгая пауза, в которой мы оба тяжело дышали, будто вместе сделали стойку на руках, и продолжали разговор сдержанно, приглушенными голосами, как и надлежит говорить людям, стоящим вниз головой.

– Вы считаете, что это не Степанов сбил Дрозденко и Егиазарова? – спросил негромко Шатохин.

– Нет, этого я не считаю. Скорее всего так оно и произошло. Но совершенно неясно по делу, что происходило перед дракой и наездом. А это исключительно важно! И свидетелям этим я не верю!

– Чем же они вам так не понравились?

– Не знаю, мне трудно это объяснить. Они все так прекрасны, что хочется выучить заграничный язык и говорить с ними только по-иностранному…

Шатохин, сдерживаясь изо всех сил, сказал сквозь зубы:

– Судя по темпам вашего расследования, у вас должно быть полно свободного времени. Можете употребить его на изучение заграничного языка…

– Не премину воспользоваться советом. Возможно, мне тогда удастся понять, почему они все время врут…

– А что они врут? – преодолел себя и спросил с интересом Шатохин.

– Все, что угодно. Но мне кажется, главное в их лжи – это версия, по которой драка и наезд на автоплощадке не имеют никакой предыстории…

Шатохин не успел ничего ответить, потому что раздался стук в дверь и возник лейтенант Уколов. Из-за его спины вынырнул коренастый немолодой человек с лицом красно-серым, как вчерашний зельц. Он быстро протер очки, огляделся и, не давая сказать Уколову слова, подсунулся ко мне с протянутой рукой, короткой и негнущейся, как милицейский жезл.

– Здравствуйте, товарищ. – Он быстро посмотрел на Шатохина и ему дал подержаться за свою маленькую деревянно-жесткую ладошку. – И вы, товарищ, тоже здравствуйте…

Меня, сидящего за столом, он явно посчитал начальником не в пример скромно стоящему сбоку Шатохину. Да и оценочно-возрастные критерии, вероятно, были у него иные, чем у прокурора.

– Моя фамилия Абдраззаков. Саид Абдраззаков, рад с вами познакомиться, очень доволен, что меня разыскал лейтенант. Я ведь проживал в триста седьмом номере пансионата и, можно сказать, был очевидцем происходившего безобразия. У вас курить можно? – Он уже достал пачку «Беломора», спички и стопочку маленьких листиков неизвестного назначения.

– Да-да, конечно, курите, пожалуйста… – сказал я злорадно, вспоминая шатохинский плакат о бесчисленных часах, проведенных нами на дороге. Прокурор посмотрел на нас с печальным отвращением, махнул рукой и пошел к выходу. У двери задержался на миг и сухо сказал:

– Каждые три дня докладывайте мне движение по делу.

Абдраззаков повертел своей юркой головой и спросил:

– Может, я ошибся, может, надо всю истину открыть ушедшему товарищу?

– Нет-нет, все правильно, – успокоил я его, усаживая на стул. – Всю истину вы откройте сначала мне, а потом мы ее доложим ушедшему товарищу…

Абдраззаков закурил свою «беломорину» и сразу же сипло закашлялся, заперхал, слезы выступили на его глазах, а красно-серое лицо стало равномерно бурым. Кашляя, он взял из стопочки верхний листик и ловко свернул из него фунтик, а продышавшись, ссыпал туда пепел.

– Вот пепельница, возьмите, – предложил я.

– Ни в коем случае! Главный вред от курева не от никотина, а от табачного нагара, которым мы дышим после сгоревших сигарет и папирос! А окурок, завернутый в бумагу, практически безвреден для нашего газообмена…

– Очень интересная теория! – хмыкнул я.

– Уверяю вас. Я занимаю должность старшего инженера по комплектации и в голые, непроверенные теории не верю. – Он снова закашлялся, засопел, засунул окурок в кулек, раздавил в кулаке этот фильтр нашего газообмена и кинул в корзину. И тут же потащил из пачки следующую папиросу. Я понял, что если не остановлю его, то до обещанного раскрытия истины мы не доберемся никогда.

– Одну минутку, товарищ Абдраззаков! Вы обещали мне рассказать истинные обстоятельства драки, – пошел я на него, как жесткий стоппер на быстрого нападающего.

– Конечно, конечно! Все как было…

– Вы видели драку с самого начала?

– Нет, конечно нет! Я в комнате слушал по радио спортивный выпуск новостей, значит, это было начало двенадцатого. И вдруг я услышал с улицы, с шоссе, какие-то крики, а потом пронзительный женский визг…

Так, значит, «вся истина» Абдраззакова имеет сильный изъян. У нее нет начала.

– Я чисто рефлекторно вскочил и выбежал на лоджию… И все увидел…

– Все? – с сомнением посмотрел я на толстые стекла его очков.

– Практически все, насколько можно было рассмотреть в этой темноте. У меня сильная дальнозоркость, я вблизи вижу гораздо хуже…

Абдраззаков потянулся за своей пачкой, но я своевременно отодвинул ее дальше по столу.

– Что же вы рассмотрели вдали?

– Как он изготовился убить его… Это было ужасное зрелище. – Абдраззаков стал сворачивать новый фунтик.

– То есть вы хотите сказать, что видели, как Степанов сел в машину и поехал на толпу? – Я пересел поближе к Абдраззакову.

– Ни в коем случае! – удивился он. – Я не знаю, кто из них Степанов, не имею чести быть с ним знакомым. Но я видел, как кучка дерущихся развалилась и из нее выскочил на шоссе высокий парень. Этот участок дороги был хорошо освещен фарами стоящей неподалеку машины. «Победы», у меня когда-то была такая.

– И что сделал этот парень, выскочив на шоссе? Побежал, сел в машину?

– Нет, он стал в такую агрессивно-выжидательную позу… – Абдраззаков вскочил со стула и, растопырив руки и ноги, как атакующий краб, очень смешно изобразил стойку боевого самбо. – Тогда один из драчунов пошел на него, выставив перед собой длинный нож…

– Что-что-что? – поразился Уколов. – Какой нож? Вы ничего не путаете?

– Почему это я должен путать? – обиделся Абдраззаков. – Я тут не собираюсь интриговать, а рассказываю вам все, что видел вот этими самыми глазами. Он наставил на него нож…

– Извините меня, пожалуйста, – вмешался я. – Вы действительно рассказываете очень важные вещи. Поэтому мы должны быть уверены в их абсолютной точности. Вы можете наверняка утверждать, что, несмотря на темноту, отчетливо разглядели нож?

– Да я же вам сказал, что это место было освещено фарами, как в театре! Нож блестел, простите, как у Спарафучиле…

Простите, я не помню, как блестел нож у Спарафучиле, жестокого наемника несчастного Риголетто. Но свидетельство Абдраззакова застало меня врасплох. За все это время нож упоминался впервые.

– Так, один из драчунов наставил нож… – вернул я Абдраззакова к сюжету. – Что произошло дальше?

– Дальше? – задумался Абдраззаков, и тень смущения мелькнула на его багровом лице. – Я закричал: «Айшат, вставай, вставай! Звони в милицию, на шоссе ножами режутся!»

– А кто это Айшат? – полюбопытствовал я.

– Это моя супруга, она уже в кровати лежала… Я обернулся в комнату, кричу ей, а она мне говорит: «Пусть они хоть на клочки исполосуются, приличные люди ночью по дороге с ножами не ходят». Неумная ты женщина, сказал я ей и бросился к телефону. Пока номер набрал – занято, стал снова набирать, и тут с улицы услышал рев мотора и удар, такой характерный, как при наезде.

– А почему вы позже, когда милиция приехала, не вышли на улицу? – недовольно спросил Уколов. – Почему не рассказали, что видели?

Абдраззаков помолчал, помялся, с хрипом и перханьем закурил папиросу. Потом закашлялся и долго сплевывал в бумажный кулек мокроту, тяжелую, черную, как котельный уголь, пока сквозь дым и кашель донеслось до меня:

– Айшат, глупая женщина, не пустила… Сам отвечать будешь, сказала…