Текст книги "Вселенная Айн Рэнд. Тайная борьба за душу Америки"

Был февраль 2009 года, и «Движение чаепития» стало самым ярким явлением в стане правых со времен Рейгана с его «желейными бобами». Питер начал посещать митинги «Чаепития», и, «наперекор пропаганде, это оказалось вовсе не собрание гомофобов и расистов – это было собрание людей, которые говорили: „Я устал быть политически корректным, потворствовать всем, предоставлять всем право на сомнение и быть этаким альтруистом-флагеллантом. Хватит уже!“». Питер оказался атеистом в организации, которая «ориентирована на христианство», но остался при своем мнении. Когда приходится говорить о религии, «я говорю им: «Понимаете ли, цели „Чаепития“ в том, чтобы вернуть нас обратно к Конституции, по которой у нас имеется право на самостоятельный выбор религии, самостоятельное определение своей сексуальности и прочих социальных моментов. Нам не нужна теократия, чтобы принять, что пытаются навязать нам левые социалисты“».

Большинство религиозных людей, сказал он, – настоящие теократы, и, конечно, «людям, воспитанным в вере, трудно от нее отказаться. Чувство вины и прочий непосильный груз вынуждают их занимать оборонительную позицию». Поэтому если вы атеист, «все, что вы скажете, просто обязано быть неверным». Питер был согласен с Рэнд, что «логика и разум вытесняют предрассудки и мистицизм». Последний, заметил он, продолжает «оправдывать людей, которые убивают и калечат друг друга на том основании, что их бог лучше чужого бога. Рэнд настолько, прошу прощения за такое выражение, офигенно права, что я не могу сдержаться, я готов кричать: „Слушайте, я обязан сказать правду!“ Я не могу пойти на компромисс и заявить: „Да, я христианин“, – в надежде подкупить кого-нибудь и привести к ее образу мысли, потому что это взаимоисключающие вещи».

Хотя Питер не встретил внутри движения других атеистов, зато познакомился с такими же почитателями Рэнд, как он сам, – например, с Вики Таулс. Уже на первом митинге, где он присутствовал, в феврале 2009 года, сильное влияние Рэнд ощущалось повсюду. «Уже тогда, – сказал он, – многие из собравшихся пришли с плакатами и значками, на которых красовались лозунги: „Кто такой Джон Галт?“ и „Атлант расправил плечи“. Помню, когда я впервые увидел Вики, на ней была футболка с надписью „Я [сердечко] Джона Галта“». Сам Питер обходился без рэндианской атрибутики. Наоборот, будучи настоящим «беззастенчивым капиталистом», он сам продавал футболки с надписью «Добро пожаловать в СССР, социализированное государство Обамы». В какой-то момент у него произошла стычка с «членом движения – альтруистом, который воскликнул: „Как, вы торгуете здесь? Прочь с моих глаз!“ Как будто бы я должен был раздавать футболки бесплатно. И я ответил ему: „Так я же капиталист, приятель“».

Несмотря на это происшествие, Питер верил, что «Движение чаепития» сочувствует свободному предпринимательству. В общем и целом он сказал: «Может, для австрийской или еще какой-нибудь экономики это и не верно, но, как мне кажется, они должны все-таки понимать, что капитализм это источник всех материальных благ». Я напомнил ему точку зрения объективистов, что участникам «Движения чаепития» недостает серьезности и надлежащей философской базы. Он ответил, что от этого высказывания веет снобизмом, и к тому же оно направлено на то, чтобы лишить людей энтузиазма.

Мне почудилось здесь некое столкновение культур. «Во всех нас, кто чувствует свою правоту, это присутствует, – сказал он. – Если ваша цель (а для некоторых так и есть) состоит в том, чтобы чувствовать, что вы правы, да еще и очень ловки, и если ваш эгоизм при этом удовлетворен, – так и пожалуйста». Но лично для него, сказал он, старательно подбирая слова, «крайне важно, когда новая информация добавляется не к коллективному знанию, а к суммарному знанию отдельного человека. И я должен добавлять эту информацию с точностью и пониманием – это значит попросту не быть идиотом». Он сказал, что ему нравится Институт Айн Рэнд, он был на одном из их семинаров в Теллуриде, но «обнаружил, что некоторые из сотрудников – такие снобы!». Кажется, для Питера это был больной вопрос. Иногда, сказал он, было бы лучше, если бы подобные люди вовсе не посещали собраний «Чаепития». Ведь «если вы хотите говорить с людьми, крайне важно понимать, что невозможно пополнить знания отдельного человека просто-напросто декларируя что-то и обращаясь со всеми остальными, как с придурками».

Презрение Питера не распространялось на самого заметного представителя объективистов, неизменно неуловимого (для меня) Ярона Брука. «Мне он очень нравится, – сказал Питер. – Он делает большое дело, откровенно заявляя людям об, скажем так, экстремальных аспектах объективизма, при этом не задирая нос и не выказывая снисходительность». О другом выразителе идей объективизма у него было куда менее лестное мнение: ему бы он даже посоветовал «посидеть дома и перечитать „Атланта“ еще разок», вот только позабыл его имя. Выслушивая нестандартную точку зрения Питера на «Чаепитие» и его замысловатое толкование объективизма, я особенно отчетливо ощущал, что левые сваляли дурака, отмахнувшись от все разрастающегося правого движения, как от группки неотесанных болванов и простаков, финансируемых корпорациями. Питер никак не походил на простака, на болвана, на марионетку республиканцев и вообще не чью-либо марионетку. Я понимал, почему рэндианцы вроде Марка Меклера выдвигаются в «Чаепитии» на руководящие роли. Да, у объективистов и «чайников» имеются разногласия, в особенности по поводу религии, но это не такое уж большое препятствие, как может показаться сначала.

Главным фактором, определяющим важную роль объективистов в «Движении чаепития», является то, что рэндианцы демонстрируют некоторую идеологическую подкованность – не обязательно большую, но достаточную, и у них есть представление о том, в каком направлении следует двигаться, чего нет у тех участников «Чаепития», которые не читали Рэнд. Нерэндианцы вряд ли обладают целостной философской системой, на которой были бы основаны их взгляды и которую можно было бы распространять среди товарищей по движению.

Из невнятного гнева и недовольства Рэнд делала концентрат, давая людям ощущение цели. Пусть экстремистская, пусть вдохновленная юностью, прошедшей в России, ее философия воспевала достоинства индивидуализма и свободного предпринимательства, столь родные для среднего американца. Мне невольно вспоминается, как нацизм нашел отклик в сердцах немцев – еще одна радикальная идеология, пустившая корни в душе целого народа. У нацистов тоже были корпоративные спонсоры, но история сохранила их имена лишь в примечаниях. И сегодня никто, кроме самых закоренелых марксистов, не скажет, что нацистская партия была инструментом в руках Тиссена и Крупа.

Я все равно не замечал, чтобы оппоненты Рэнд – и из консерваторов, и из либералов – начали воспринимать объективизм всерьез и уж тем более принялись бы за тяжелую работу, которую необходимо проделать, чтобы достойно противостоять этому учению. Не было настоящих идеологических конфронтаций, не было столкновения идей. Белый дом искал компромисса, принося в жертву собственные принципы. Демократы и прогрессивисты никак не могли убедительно доказать (а в большинстве случаев даже не пытались), что их концепция правительства верна с моральной точки зрения. По мере приближения выборов 2012 года Рэнд по умолчанию выигрывала спор о нравственности. Однако становилось очевидно, что американцы не в восторге от программы правых, когда она задевает их личные интересы. На довыборах в мае 2011 года на двадцать шестом избирательном участке Нью-Йорка это недовольство приняло отчетливую форму. Там победил демократ, сыгравший на недовольстве, которое вызвал план Райана относительно программы Medicare.[167]167
  Korte G. Democrats seize on N.Y. election, make Medicare top issue // USA Today. May 25, 2011.


[Закрыть]

Не уверен, что одних опасений достаточно, чтобы одержать победу в войне идеологий. Как заметил в 2004 году Томас Франк, избиратели могут игнорировать личные интересы, если ими манипулировать должным образом. Если Обама хочет победить радикальный капитализм, он должен превратить выборы в состязание идеологий, поскольку основополагающие принципы Республики – о которых трубили все выдающиеся американцы от Томаса Пейна до Франклина Рузвельта – на его стороне. Но не заметно, чтобы он готовился к подобному состязанию.

По счастью, одно из редчайших состязаний между объективистами и прогрессивистами было уже не за горами. Дата первых из трех обещанных дебатов между сторонниками Айн Рэнд и членами научно-исследовательского центра Demos, представителями интеллектуальной элиты прогрессивистов, была назначена. Может быть, эта ерундовая стычка станет предвестником больших событий.

13. Великие дебаты

Как показало мероприятие по сбору средств, проведенное в отеле «St. Regis», в зале, который был назван в честь монарха, которого Рэнд презирала, объективисты не воспринимают случайной иронии. И это мое наблюдение вновь подтвердилось на первых дебатах объективистов с либералами, которые были перенесены с середины февраля на 10 марта 2011 года.

На всем Северо-Американском континенте было бы трудно отыскать место, менее гостеприимное по отношению к объективистам. В числе организаторов значилось и Национальное общественное радио в лице радиостанции «WNYC», это кровожадное чудовище из лагеря левых. И проводились дебаты в рассаднике либерализма, Нью-Йоркском университете. Университет расположен рядом с парком Вашингтон-сквер, где издавна тусуются левые радикалы и битники с гитарами, носители вредоносных альтруистических идей, распевающие песенки, в которых прославляются разные паразиты. На парк выходит фасад дома номер один по Пятой авеню, где жил знаменитый драматург левых взглядов, Клиффорд Одетс, как раз в те годы, когда он особенно увлекался коммунизмом. А непосредственной площадкой для дебатов был выбран Культурный центр Скирболла при Нью-Йоркском университете, названный так в честь рабби Джека Х. Скирболла, основателя Лос-Анджелесской школы при Колледже иудейского союза, известного филантропа и кинопродюсера 1940-х годов[168]168
  Jack H. Skirball (obituary) // New York Times. December 10, 1985.


[Закрыть]. Таким образом, в одном месте собрались Голливуд, мистицизм, коллективизм, государственный тоталитаризм, альтруизм, коммунизм, иудаизм и все прочие «-измы», враждебные объективизму.

В программе дебатов, которую излагал мне в Йельском клубе Барри Колвин, произошли небольшие изменения. Первые дебаты, изначально заявленные под названием: «Правительство. Сколько нам необходимо?» – теперь назывались мягче: «Правительство. В чем его главная роль?». Сильнее всего изменилась тема вторых дебатов, которая сначала звучала так: «Система социальной защиты населения. Разве мы сторожа братьям нашим?». Теперь же формулировка была такая: «Свобода. Для кого и от чего?». Центр Demos, судя по всему, принял активное участие в выборе тем для дебатов, потому что при таких формулировках либералам было бы проще вступить в бой. Третьи дебаты, изначально посвященные теме «Капитализм. Добродетель или зло?», теперь назывались «Капитализм. Есть ли нравственность в этой системе?». Название третьих дебатов было всего лишь немного перефразировано, но, как я понял, как раз отражало традиционный взгляд либералов на капитализм, который им представлялся зверем в клетке: важно, чтобы он жил, но держать его лучше под замком, чтобы он не посягнул на права публики. «Добродетель или зло» – здесь вопрос поставлен ребром: либо черное, либо белое. При новой же формулировке вопроса в качестве ответа можно предложить веское «возможно» или «это зависит от».

Хотя у Demos было преимущество, поскольку либералы дрались на своем домашнем ринге, в подобной ситуации оно не помогло Джо Луису выиграть у Макса Шмелинга. И было ясно, что объективисты вышли вперед еще во время взвешивания. Институт Айн Рэнд и представители центра Demos расставили столы со своей литературой, и у стола института, где раздавали бесплатные брошюры с изложением философской системы Рэнд, толпилось гораздо больше народу. Почти никто не задерживался у стола центра, где предлагали скучную брошюру с игривым названием «Хорошие правила. Десять историй об успешном регулировании». Издания института, например, книжка Пейкоффа «Религия против Америки» и брошюры Рэнд «Права человека» и «Природа правительства», казалось, имели более абстрактные заглавия, менее связанные с реальностью, зато явно вызывали живой интерес у университетской публики. Брошюры Рэнд выглядели гораздо привлекательнее, хорошо переплетенные и отпечатанные на дорогой глянцевой бумаге, тогда как брошюра центра Demos была распечатана на обычной бумаге формата А4 и сшита скрепками. Если бы я был юнцом, который жаждет отыскать навигационную карту для полета над растерзанной, измученной кризисом Америкой, я, скорее всего, выбрал бы в проводники Институт Айн Рэнд, а не Demos с его проверенными патентованными средствами.

Среди публики был молодой кинематографист по имени Джими Паттерсон, который, несмотря на холод, терпеливо дожидался на улице, пока откроют двери. Он уже окончил университет и пришел сюда с подругой, которая еще училась в Йеле и, кажется, была не так уверена в безоговорочной победе объективистов, как Джими. Он же всего несколько минут назад познакомился с Яроном Бруком и был так счастлив, будто выпил на брудершафт с Джоном Ленноном. «Нет, с Миком Джаггером», – поправился он. Джими ожидал, что грядущие дебаты станут сокрушительной победой Брука, которому предстояло сойтись в первом раунде с Майлзом Рапопортом, президентом Demos.

Насмотревшись на Брука в отеле «St. Regis», на мероприятии по сбору средств, я нисколько не сомневался, что в этом состязании он будет Мухаммедом Али, тогда как Рапопорт возьмет на себя роль солидного, серьезного Джо Фрейзера. Какой бы неприветливой ни казалась эта арена для объективистов, Брук зарекомендовал себя бывалым бойцом, привычным к любым условиям, интересным оратором и опытным спорщиком. На что способен Рапопорт, почти не было известно. Он не так часто мелькал на телеэкране, как Брук, который постоянно появляется на канале «Fox News», однако Рапопорт все равно отказался дать мне интервью до начала дебатов, что могло обеспечить ему некоторую фору. Вместо этого он отослал меня к Дэвиду Каллахану, соучредителю центра Demos и главе его международного подразделения. Каллахан также был автором хорошо принятой книги об этических изъянах общества, озаглавленной «Культура мошенников». Это произведение безоговорочно включало в число прочих изъянов «неспособность боготворить капитализм».

Когда я разговаривал с Каллаханом, за несколько недель до дебатов, он сказал, что «у членов организации нет уверенности, что в дебатах следует встретиться именно с ними, а не, скажем, с Институтом Като или Фондом Heritage, или еще с какой-нибудь популярной структурой». Но в итоге было решено выйти на дебаты с объективистами, которых он охарактеризовал как «доводящих либертарианство до логического предела». Причина такого выбора, пояснил он, «в желании показать, куда приводит подобная логика». Для Института Айн Рэнд дебаты предоставляют возможность завоевать новую публику, «взывая к еще не обращенным, и обрести респектабельную платформу для своих экстремистских идей».

Это, с точки зрения Demos, в худшем случае. Другой потенциальной опасностью для ученых из Demos представлялось то, что вялого спорщика от либералов может просто расплющить в лепешку острыми и язвительными радикальными аргументами объективистов.

* * *

В Культурном центре Скирболла не кипело таких страстей, какие бурлили в 1967 году, во время схватки Брандена с Эллисом. Наверное, дух доброго рабби удерживал публику от грубостей. Когда перед началом дебатов провели голосование, примерно 60 % зрителей, по моим подсчетам, объявили себя объективистами.

Первым на ринг вышел Рапопорт, без всякой рисовки. То был солидный господин лет пятидесяти, несколько грузный, неспешный, способный скорее осыпать противника градом легких ударов, чем отправить его в нокаут. В начале своего выступления он, кажется, читал по бумажке, за что, будь я судьей, непременно вычел бы ему очки. Но Рапопорт и не скрывал, что читает. Ничего не таил за пазухой. В отличие от дебатов Брандена – Эллиса здесь не было никакой критики Рэнд, ее книг или тем более героев. На самом деле я сначала даже не понял, читал ли Рапопорт ее книги, а если читал, то насколько это важно для дебатов. «Давайте проведем их на высоком уровне», – призвал в самом начале ведущий Брайан Лерер – и дебаты действительно прошли на высоком уровне.

Рапопорт начал с наблюдения, что прежнего согласия между либералами уже не существует. С 1980 года преобладают идеи Рональда Рейгана. «С моей точки зрения, эти идеи, которыми всерьез руководствовалось правительство, толкнули страну в пропасть, столкнули с высокого утеса», – сказал он, повторив метафору. И теперь, сказал Рапопорт, мы вступаем в новый период, характер которого пока еще не определен. Брук – хотя в этом, возможно, не было необходимости – делал заметки, пока оратор наносил слабенькие удары («сильный государственный сектор», «справедливые правила игры») ему в солнечное сплетение. Но затем Рапопорт заехал противнику по затылку, продемонстрировав, что, вероятно, все же хорошо знаком со слабостями объективизма: «Между прочим, существует опасность увести эти дебаты к вершинам философии, в сторону от практических решений, от того, какими должны быть настоящие публичные дебаты». Он попал не в бровь, а в глаз: объективисты постоянно уходили от практических решений. Необходимо, сказал он, «следовать задачам публичных дебатов, которые предусмотрены этим жанром». Выдвигаемые принципы должны быть «применимы к реальности».

Реальность – развязанный шнурок, который вечно подводит объективистов, – могла бы послужить грозным оружием, если бы Рапопорт сумел им воспользоваться.

Он процитировал Жан-Жака Руссо: «Наконец, каждый, подчиняя себя всем, не подчиняет себя никому в отдельности. И так как нет ни одного члена ассоциации, в отношении которого остальные не приобретали бы тех же прав, которые они уступили ему по отношению к себе, то каждый приобретает эквивалент того, что теряет, и получает больше силы для сохранения того, что имеет».[169]169
  Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического Права. Пер. А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Произнеся эту возмутительную речь в оправдание альтруизма, коллективизма и гражданственности, Рапопорт взял быка за рога: «Когда ипотечный брокер убеждает ничего не подозревающего покупателя дома взять ипотеку, которую, как уже знает брокер, клиент не потянет, и при этом брокер понимает, что сам он все равно получит прибыль из процентной надбавки, нам необходимо правительственное агентство, которое готово положить этому конец».

Удар в челюсть был сокрушительный. Бруку явно стало не по себе, он был раздражен, а Рапопорт продолжал говорить о необходимости правительственного вмешательства, когда имеют место загрязнение окружающей среды, эксплуатация ненадежных шахт и прочие преступления со стороны корпораций. Затем он стал перечислять примеры положительного воздействия государства на жизнь граждан: увеличение числа государственных университетов (таких как Техасский университет, где, он мог бы прибавить, объективизм значится в учебной программе). Он продолжал в том же духе, перечисляя правительственные программы, которые когда-то принимались как должное, а теперь находятся под угрозой уничтожения из-за сторонников «маленького» правительства.

Все эти аргументы были беспощадно правдивыми. Объективисты и многие консерваторы вынуждены были молчать, пока Рапопорт говорил, что на протяжении последних тридцати лет ситуация только усугубляется, угрожая среднему классу, ставя его в крайне уязвимое положение. «Мы рискуем превратиться в страну, где есть горстка в высшей степени преуспевающих людей, – сказал он, – „плутократия“, как называет ее „Goldman Sachs“, и подавляющее большинство – люди малообразованные, без доступа к нормальной медицине, без гарантированного дохода» и так далее. Феномен перераспределения всех доходов в пользу крохотной группы супербогачей, «плутократии», был впервые описан аналитиком «Citigroup», а не «Goldman Sachs», но Рапопорту можно простить эту незначительную ошибку.

Брук, как и полагается закаленному ветерану ринга, с самого начала продемонстрировал, что он – лучший оратор. Он говорил без конспекта и много жестикулировал. По временам казалось, что он для пущего эффекта сейчас отойдет от трибуны и начнет бродить по залу, как проповедник. Он отстаивал свою точку зрения, переходя на личности, продуманно бросая в публику риторические вопросы. Он же был иммигрант из Израиля. Он приехал в Соединенные Штаты. Чего ради? «Что делает эту страну такой особенной? Что делает эту страну отличной от других?» – спрашивал он в манере университетского лектора, делая ударение на последних словах, уже выигрышно выделяясь на фоне уравновешенного, но бесцветного, время от времени спотыкающегося на словах Рапопорта. Его оппонент редко использовал слово «я», отдавая предпочтение коллективистскому, обобщенному «мы»: он несколько раз произнес «мы в Demos». Брук же говорил только от себя, ни разу не сказав «мы в Институте Айн Рэнд».

Необходимо вернуться назад, к моменту возникновения этой страны, сказал Брук. На самом деле Рапопорт только что именно это и делал. Руссо, на котором ему бы следовало заострить внимание, был одним из тех философов, которые вдохновили американцев на Войну за независимость. Судья во мне вычел у Рапопорта очко за то, что он не заострил внимание публики на Руссо. Брук, со своим бостонским акцентом, продолжал размахивать рэндианским знаменем, называя Войну за независимость «фундаментальной, исторической морально-политической революцией. Идеологической революцией». Таковой она и была: чтобы прийти к этому выводу, достаточно почитать трактат Руссо «Об общественном договоре», из которого цитировал Рапопорт. Но Брук не стал останавливаться на этом. Он заметил, что «отцы-основатели вывели принцип», который отвечает на вопрос: «Кому принадлежит твоя жизнь?» И «ответ, исторически, всегда, оставался один и тот же: „Твоя жизнь принадлежит племени, твоя жизнь принадлежит королю, принадлежит государству, принадлежит Папе, принадлежит некоей группе, стоящей над личностью“», – говорил Брук, прибегая к повторам, чтобы донести до публики свою мысль. Однако, сказал он, деятели эпохи Просвещения, включая отцов-основателей, пришли к выводу, что «это верно не вполне. Твоя жизнь принадлежит тебе». Чуть ли не в рифму. Аудитория пришла в восхищение, как и следовало ожидать.

После чего Брук совершил невероятный прыжок – через голову Руссо – и заявил, что отцы-основатели «отвергали понятие коллективизма. Они отвергали саму идею, что вы, индивидуальная личность, обязаны чем-то какому-то внешнему объединению».

На самом же деле можно легко доказать, что Рэнд шла не в ногу с отцами-основателями и что они неоднократно выказывали свою приверженность коллективизму, и доказательства тому можно найти не только в «Американском кризисе» Пейна, но и в биографиях этих людей, в Декларации независимости и в Конституции, которая начинается словами: «Мы, народ…» Рэнд недвусмысленно отвергала подобную коллективистскую терминологию, заявляя, что общество – «это просто множество индивидуумов»[170]170
  Rand A. Check Your Premises: The Monument Builders // The Objectivist Newsletter.


[Закрыть]. Брук мог бы приводить свои доводы Джеймсу Мэдисону, а не Рапопорту.

Брук беззаботно продолжал в том же духе, уверяя, что цель отцов-основателей состояла «не в том, чтобы просто максимально увеличить общественную выгоду – нет, этого нет в Декларации». И все же Декларация независимости – в высшей степени общественный документ. В нем говорится «мы» и подробно излагаются коллективные жалобы подавляющего большинства жителей колоний, и заявляется, к примеру, что король Англии «отказывался дать свое согласие на принятие законов, в высшей степени полезных и необходимых для общего блага» (понятие, существование которого Айн Рэнд, страдавшая социофобией, отрицала вовсе). И ссылки на Творца с большой буквы тоже не позволяют атеистам-объективистам хвалить Декларацию независимости. Сам Вашингтон был кем угодно, но только не эгоистичным рэндианцем: всем был известен его альтруистичный нрав. И есть еще Томас Пейн, человек радикально левых взглядов, который превратил бы Брука в кровавое месиво, если бы только Рапопорт сунул его вместо бритвы в свою боксерскую перчатку.

Брук размахивал кулаками над безмолвным, распростертым телом Рапопорта, осыпая его градом ударов и перекраивая раннюю историю Республики. Основополагающий принцип нашей страны – вовсе «не в том, чтобы приносить себя в жертву ради соседа, а в том, чтобы жить своей жизнью. И в этом заключена независимость», – объявил Брук притихшей и потрясенной аудитории центра Скирболла. Но так ли это? Те, кто подписывал Декларацию независимости, были людьми привилегированными, они не получали жалованья от Континентального конгресса. Они пошли на громадный риск, которого могли бы избежать, попросту оставшись дома и «живя своей жизнью». Они рисковали этой жизнью ради соседей. Они именно приносили себя в жертву. И достаточно лишь посетить Маунт-Вернон, как я убеждал Вики Таулс, и увидеть, как самопожертвование Вашингтона, когда он не захотел уйти на покой, не позволил себе эгоистично почить на лаврах, привело к тому, что ему пришлось продать большую часть семейных владений в этой части Виргинии. Именно по этой причине дом нашего первого президента управляется некоммерческой организацией, а не принадлежит потомкам Вашингтона, и такое положение вещей сохраняется уже более ста пятидесяти лет.

Брук продолжал долбить одно и то же, запоздало привнося объективизм в старинные пергаментные документы из Национального архива, увенчивая терновым венцом рэндианских идей давно истлевшие головы отцов-основателей и повторяя давнишнюю рэндианскую максиму, что «правительство – это сила». Затем он перешел к списку функций правительства – «благодеяний», как он их назвал, – которые, по мнению Рапопорта, стоили того, чтобы защищать их этой грубой силой, включая и то, «какие, с точки зрения правительства, ипотечные договоры для нас хороши, а какие нет».

Далее Брук изложил мнение Рэнд о защите потребителя, которое определил как выбор между свободой (никакой защиты потребителя, кроме доброй воли бизнеса) и людоедскими силами правительства (злонамеренно влезающими в целом удовлетворительные взаимоотношения между потребителем и бизнесменом). Защита заемщиков от жадных заимодателей означала бы, «что мы не вольны действовать и договариваться самостоятельно».

«Мы можем ошибаться, – сказал Брук, – можем быть правы, можем быть неправы, однако речи об обмане здесь не идет, потому что все мы, как мне кажется, согласимся, что обман – грубое нарушение наших прав, обман – форма насилия. Мы же, как считает правительство, вовсе не имеем права решать, устраивают ли нас условия ипотечного займа. Правительство будет само нам указывать, какую ипотеку брать».

Брук продолжал объяснять, к чему приведет потеря гражданами драгоценного права вести переговоры с банками самостоятельно:

«И что же происходит, когда правительство указывает нам, какую ипотеку брать? Правительство нас принуждает. Значит, если мы не сделаем того, что оно требует, нас ожидают какие-то санкции. Орудие наведено на цель. Правительство – это сила». Объективистам из публики было ясно, что происходит. Рапопорт и не предполагал, что речь идет о неравных взаимоотношениях, основанных на силе, что история научила нас: правительство жить не может без того, чтобы не вмешаться и не отменить совершенно несправедливые пункты в контрактах заемщиков. Он об этом даже не упомянул. Он лишает людей права сесть и обсудить возмутительные условия контракта с банком.

Я попытался представить себе, как я мог бы воспользоваться своей «свободой договариваться» с банком. Я мог бы, к примеру, немного поторговаться по поводу условий кредита. Вместо того чтобы подписывать договор, где значатся неудовлетворительные для меня пункты, я мог бы написать им записку: «Хочу, чтобы процентная ставка не превышала четырнадцати процентов годовых вместо сорока. Прошу вас пересмотреть свое предложение и связаться со мной. С уважением, такой-то». Я бы просто вел себя, как торговец, создавая ситуацию, когда каждый остается в выигрыше. Если бы сорок миллионов клиентов поступали так же, возможно, номер бы прошел. Однако «договариваясь» один на один с банком, заемщик имеет столько же шансов на успех, сколько муравей, пытающийся договориться с моим ботинком. Хотя сорок миллионов муравьев и в этом случае могли бы добиться своего.

Дебаты о защите потребителя продолжались в том же духе: каждый гнул свою линию, и оба – и Брук, и Рапопорт – не могли достучаться друг до друга. Но чего ж еще было ждать, когда у этих людей не было почти ничего общего? Единственный способ, который мог бы привести Брука к победе, состоял в том, чтобы убедительно изображать правительство на все готовым людоедом, а защиту потребителя превращать в насилие со стороны правительства. И все же дебаты послужили поставленной цели, поставленной центром Demos, – выявить полный отрыв от реальности, характерный почти для всей объективистской риторики. Рапопорт, отвечая Бруку, по-прежнему не блистал ораторскими талантами, зато был прост и непринужден, как будто обращался к клубу «Kiwanis» в Нью-Хейвене, а не к нескольким сотням ухмыляющихся объективистов. Он мягко заметил, что характеристика, данная Бруком отцам-основателям, проистекает «из узости взгляда», и сказал, что Конституция, гарантируя содействие «общему благосостоянию», подразумевает гораздо больше, чем простую попытку защитить граждан от внешних врагов. Существует множество иных угроз, способных нанести гражданам вред, и на правительство возлагается обязанность защищать население страны от них всех: и от бедности, и от болезней, и от недоступности образования. Конституция обязывает правительство «что-то предпринимать в этой связи, а не просто сидеть, разводя руками и приговаривая: „Вот так уж свободный рынок распределил счастье. Нам остается лишь покориться его воле“».

Брук сумел нанести противнику ощутимый удар, но пока выложился не до конца. Никто не собирался засчитывать нокдаун, если учесть, что аудитория разделилась примерно пополам, однако стиль и характеры бойцов теперь были понятны. Рапопорт снова и снова приводил нравственные доводы за то, что правительству необходимо быть активным, помогать людям, и эта необходимость подкрепляется самой реальной жизнью Америки. Брук занял более абстрактную позицию, прославляя свободный рынок не как лицензию на самоуправство для больших корпораций, но как воплощение «свободы».