Текст книги "Уважаемый господин М."

Он написал «Час собаки» за шесть недель. В бешенстве, рыча и вертясь в рабочем кресле. Когда книга была готова, издатель еще попытался его предупредить. Только для приличия, как он понял позднее, – настолько позднее, что и в самом деле было уже поздно. Никакой издатель не сможет оставить такую книгу без внимания. И читатели тоже. «Час собаки» стал его вторым бестселлером после «Расплаты». Большинство критиков сочли, что он зашел слишком далеко – со всем этим грязным бельем и не в меру интимными подробностями. Опрометчиво выставил напоказ. И они были правы. Это началось, когда он читал отрывок на телевидении, в дневной воскресной программе о культуре, и ведущий выдержал по окончании короткую паузу. Этот отрывок он читал, почти сопя от удовольствия; среди зрителей, сидящих в студии, время от времени раздавался смех, но теперь стало совсем тихо.

– Такое впечатление, что, встреть вы ее завтра на улице, избили бы до смерти, – сказал ведущий. – Или я ошибаюсь?

– Избил бы до смерти? – переспросил он. – Нет, конечно нет…

Дома он принялся за чтение. С первой страницы. Сразу стало больно. Каждая фраза, каждое слово причиняло боль – в глубоко запрятанном, темном и прежде пустом месте где-то между сердцем и диафрагмой. Как он допустил, чтобы это так далеко зашло? Какая муха его укусила? Какое дело другим, что первая жена обманывала его с этим вонючим дрянным художником Р.? Хуже всего были подробности. Ее телесные изъяны, ее чудачества, – как она теребила родинку над левым уголком рта, когда врала ему, где и с кем была. Ту самую родинку, которую он раньше называл «одной из семи ее прелестей» и которую всегда умолял не удалять. И теперь он рассказал о ее привычке теребить родинку десяткам тысяч читателей. Как и о привычке повсюду – будь то ресторан, чей-то день рождения, вокзал или аэропорт – приходить загодя, потому что она вечно боялась опоздать. Сколько раз, слишком рано придя в ресторан или в гости, они были вынуждены прогуливаться вокруг или часами слонялись в аэропортах по магазинам дьюти-фри. Когда-то он и этим умилялся, а теперь использовал против нее. В «Часе собаки» он объяснил эту черту ее «буржуазным опасением быть уличенной» и назвал ее «проституткой, которая стыдится своего ремесла».

Он позвонил ей в тот же день, но ответил художник Р., который заявил, что он сам должен понимать, почему она больше не желает его слышать. Через несколько минут после того, как они прекратили разговор, телефон зазвонил. Он снял трубку уже на втором звонке, но это была какая-то девушка – девичий голос спросил его, не согласится ли он дать интервью для школьной газеты.

Не прошло и года, как пьющий художник умер. услышав об этом, М. не испытал никакой радости. Прежде всего сожаление. Он больше никогда не заглядывал в «Час собаки», а когда издатель завел речь о том, чтобы переиздать роман в мягкой обложке, сказал, что и думать об этом не хочет. В последние годы он иногда видел свою первую жену в клубе художников. Обычно она сидела в оранжерее, а в руке у нее всегда был бокал белого вина. Однажды он заметил, как она уронила голову на колени старого поэта. Тем временем Ана уже давно не была школьницей, но в такие минуты М. все еще стыдился. В другой раз он был совсем близко, он уже отодвинул кресло и собирался подойти к ней, чтобы рассказать, как ему стыдно. Но как раз тогда первая жена, которая сидела у стойки бара с восьмидесятилетним концертирующим пианистом, откинула голову и громко рассмеялась. Смех был слишком громкий, сухой и без отголосков – такой смех бывает у человека, который хочет всем дать понять, что у него все хорошо. Он снова сел. Сначала он ей искренне посочувствовал, но в следующую же секунду само это сочувствие показалось ему отвратительным. Это было едва ли не хуже того, что он написал в «Часе собаки».

Он смотрит в зал; собственно, не совсем смотрит: он скользит взглядом по головам присутствующих, боясь встретиться с кем-нибудь из них глазами.

Одна женщина поднимает руку.

Вы видитесь хоть иногда со своей первой женой? Вы хоть раз смогли объяснить ей, почему вы сделали то, что сделали?

– Вы можете что-нибудь посоветовать учителям словесности, которые разбирают ваши книги в классе? – спрашивает эта женщина.

Он вздыхает с облегчением. Улыбаясь, он чувствует, с какой болью растягивается кожа на губах.

– Я хорошо помню, как бывало в школе раньше, – говорит он. – Учитель начинал читать вслух из какой-то книги. На улице светило солнце, из окон класса можно было видеть уток, плавающих в канале. Учитель читал, а потом рассказывал, что в этой книге такого особенного. Почему это как минимум шедевр. Мой учитель словесности был большим энтузиастом, он искренне любил литературу. Он пытался передать свой энтузиазм нам. Но именно в этом энтузиазме крылась причина непонимания, потому что как можно любить литературу и все-таки решиться читать вслух в классе? Ведь это же самое неподходящее место для книг. Иными словами, кто по-настоящему любит читать, тот держит книги дома. Он не берет их с собой в среднюю школу. Он ничего не читает из них вслух. Это непонимание продолжает жить по сей день.

– Но как же быть? – спрашивает женщина; она еще не так стара, по крайней мере на несколько лет младше, чем большинство слушателей, думает он. – Как мы должны приучать молодежь к чтению?

Он глубоко вздыхает:

– Вы работаете в сфере образования, я полагаю?

– Я преподаю нидерландский язык в лицее.

– Этого-то я и боялся. В вашем вопросе я слышу другое существенное непонимание. А именно что молодежь – или стариков, или инвалидов, или вегетарианцев – надо приучать к чтению. Это совершенно не нужно. Мы не должны стремиться приучать кого-то к чтению, точно так же как не должны приучать других к кино или музыке, к половым актам или к крепким напиткам. Литературе не место в средней школе. Скорее, ее место в том ряду, который я только что назвал. В одном ряду с сексом и наркотиками, со всеми теми вещами, которыми мы наслаждаемся без всякого принуждения извне. Список обязательной литературы! Как только в голову приходит?

Он останавливается, чтобы перевести дух, и учительница нидерландского языка незамедлительно использует эту паузу.

– Но как же вы такое говорите! Если мы не станем привлекать молодежь к литературе, скоро вообще никто не будет читать.

– С вашего позволения, расскажу еще один случай. И должен заранее извиниться: опять о себе самом в главной роли.

Кое-где в зале слышится хихиканье.

– У меня дома раньше совсем ничего не было, – продолжает он. – То есть нечего почитать. У родителей не было книжного шкафа. На полке между семейными фотографиями в рамках стояла только Библия. И все же в определенный момент я начал читать, а как я обеспечивал себя книгами, я уже рассказывал до перерыва. Я читал. Дома, устроившись с книгой в кресле под торшером. «Опять сидишь с книжкой? – спрашивал отец. – Такая хорошая погода. Почему ты не идешь на улицу поиграть в футбол?» Когда мама приходила поцеловать меня перед сном, она шарила у меня под подушкой, не спрятал ли я там книгу. «Не хочу, чтобы ты портил себе глаза», – говорила она и гладила меня по голове. Но я контрабандой заранее доставлял книгу к себе в комнату. Она уже давно лежала в шкафу между сложенными брюками. Я ждал, пока мама уйдет, и зажигал ночник. Я читал, внимательно прислушиваясь. Когда родители собирались спать и по очереди шли в ванную, расположенную рядом с моей комнатой, мне приходилось выключать лампочку. Я знал, что свет виден в щелку под дверью. Я лежал тихо, как мышка, пока там чистили зубы и вынимали вставные челюсти, чтобы опустить их на ночь в стакан с водой. Когда они наконец ложились в постель, я снова включал лампочку. Я читал далеко за полночь, утром меня было палками не поднять. На уроках меня клонило в сон. Но мне все было нипочем. Занудство учителей всегда проигрывало тому, что я по ночам читал в книгах. Почему ты не идешь поиграть в футбол? Не хочу, чтобы ты портил себе глаза. Лучшее литературное образование, какое можно себе представить. В самом деле, чтобы приучить кого-то к чтению, больше ничего не нужно.

Тогда поднимает руку мужчина в безрукавке, сидящий в первом ряду.

– В «Годе освобождения» вы выводите симпатичного немца и злого еврея, – говорит этот мужчина. – Вы хотели сказать этим что-то определенное?

– Нет, – отвечает он. – Не считая того, что нужно смотреть сквозь стереотипы. Не каждый немец – только нацист, и не каждый скрывающийся еврей – раз и навсегда хороший человек.

– Вы ведете речь о стереотипах, – говорит мужчина. – Но разве не стереотипные представления о евреях привели к холокосту?

– Это так, это я очень хорошо сознаю. Но скрывающийся еврей из моей книги не стереотипен. Он человек из плоти и крови, с хорошими и плохими чертами.

– Но, как писатель, должны же вы знать, что с этим надо обходиться крайне осторожно. Найдется достаточно читателей, которые охотно прочитают что-нибудь о несимпатичном еврее. И эта категория читателей, которую я имею в виду, благодаря вашему описанию лишь укрепится в своих предрассудках.

– Прежде всего я никогда не думаю о категориях читателей. И люди с предрассудками тоже не смогут от них избавиться благодаря одному только чтению моих книг.

– Но вы же когда-то написали полную энтузиазма брошюру о Фиделе Кастро. О Кастро, и Че Геваре, и кубинской революции. И за прошедшие годы вы никогда от нее не отказывались. Вы даже не стали подписывать петицию об освобождении политзаключенных на Кубе.

Его вдруг бросает в жар. Опять они об этом! Опостылевшая традиция – кстати и некстати ему припоминают ту брошюру про Кубу и Фиделя Кастро. Сколько раз он уже давал на эти вопросы исчерпывающий ответ?

– Я с энтузиазмом встретил революцию на Кубе, – говорит он. – Более того, я не понимал, как можно относиться к ней без энтузиазма. Я ездил туда, чтобы посмотреть собственными глазами, а это тогда делали лишь немногие. Я посетил этот остров, и на меня подействовало возбуждение, которое носилось там в воздухе. Почти как электричество. Там своими руками прогнали жестокого диктатора. Кубинцы этим явно гордились. Повсюду можно было видеть только радостно улыбающиеся лица и поднятые кверху большие пальцы.

– Тогда как поблизости казнили людей, а трупы сгребали бульдозерами в братские могилы, – говорит мужчина. – Но посмотреть на это вы, наверное, не ходили?

– Это были главным образом предатели и коллаборационисты. У каждой революции есть жертвы. А они решительно не были достойными жалости или хорошими людьми – те, кого там расстреливали.

– А кто это определяет – кто хороший и кто плохой? Это определяете вы? Или все эти так называемые революционеры?

Узнали бы они, что он думает на самом деле, думает он. Тогда ему крышка. Пиши пропало. Он сомневается, что после этого группки скучающих домохозяек еще будут сбегаться в библиотеки. Иногда он предается фантазиям о таком конце, о последнем повороте своего писательского пути: в последний момент, одной ногой в могиле, он единственный раз скажет, что действительно думал. А потом быстренько запрыгнет в гроб и закроет за собой крышку. В своих книгах он лишь едва намекал на такие мысли – понимающему читателю, который умеет читать между строк. Такова собственная вольность писателя, может быть единственная: сначала продумать все вплоть до самых крайних последствий, а потом сбавить газ. То, что в результате преподносят читателю, – не более чем эхо тех крайних умозаключений.

Если бы он описал, что думает на самом деле, в самом сыром и необработанном виде, все разом бы кончилось. Полные неприязни, читатели отвернулись бы от него. Поскольку сжечь его книги они бы не посмели, то просто убрали бы их из книжных шкафов. Книжные магазины отказались бы продавать его произведения. Какой-нибудь критик еще посвятил бы его творчеству последнюю, заключительную статью – статью, основной смысл которой заключался бы в том, что ныне все предстает «в другом свете», включая его прежнюю любовь к коммунистическим диктатурам, от которой он никогда не отрекался. Тогда ему придется сдать свои награды, а вскоре, в конце того длинного темного туннеля без запасных выходов, который, в сущности, и представляет собой жизненный путь писателя, при распределении названий улиц муниципальная комиссия внесет протест против того, чтобы улицу, где он жил, переименовали в честь его, неоднозначно оцениваемого писателя. Памятник, да даже просто памятную табличку («Здесь жил и работал писатель М.») можно будет установить разве что у него на животе. Будущий биограф (если Ана разрешит ему, но она-то разрешит, об этом они уже осторожно заговаривали) перероет всю его переписку и без особого труда сможет найти «первые признаки его будущего краха». В определенных кругах его популярность только возрастет. Эти круги приложат все усилия, чтобы присвоить себе писателя и его книги, но это окажется не так-то просто, для этого его книги все-таки слишком неподатливы, а автор слишком неуловим. Нидерланды будут громогласно задаваться вопросом, может ли страна гордиться таким писателем, как он, или надо разделять автора и его произведения. «Национальная дискуссия», все мы это страсть как любим. Как всегда, будут железно придерживаться двойного стандарта. Того же двойного стандарта, по которому за много лет до этого бургомистр Амстердама – социалист – объявил персоной нон грата в городе известного голландского писателя, который посетил Южную Африку при апартеиде, тогда как открытым сторонникам левых диктатур и левых концентрационных лагерей, в том числе и ему самому, запросто можно было продолжать здесь жить.

Нет, думает он потом, так не пойдет. Он может говорить что хочет. В худшем случае его высмеют. Да и не в худшем случае – его просто-напросто высмеют. В мирное время в Нидерландах главным образом смеются. Чтобы причислить его к «хорошему» или «плохому» лагерю, нужна новая война. И от победителей в той войне будет зависеть, арестуют ли его, ликвидируют или только обреют наголо и провезут по городу в навозной телеге. Или, при другом исходе войны, памятник, орденская ленточка и улица в его честь – будет это навозная телега или памятник, решают победители.

Он обводит взглядом лица в зале. В последнюю очередь смотрит на мужчину в безрукавке. «Можно, возможно», – думает он. Эксперимент. Приподнять завесу. Он может показать им проблеск истинного богатства своих мыслей. Пустить пробный шар. Может быть, в понедельник это попадет в газеты, может быть, и нет. Может быть, Мари Клод Брейнзел отменит интервью. Или еще сильнее захочет с ним поговорить. Он откашливается в кулак, чтобы прочистить горло. Эксперимент.

– Я расскажу вам кое-что о добре и зле, – говорит он. – Точнее, о добре и ошибке.

15

Не прошло и пятнадцати минут – библиотекарша уже несколько раз посматривала на часы, – как все внезапно закончилось. Так оно и бывает, время приходить и время уходить. Чего там терпеть не могут, в библиотеках, так это писателей, которые не знают меры. Писателей, которые целыми днями слушали бы собственные речи. Дурной славой пользуется коллега С. Он спокойно продолжает еще часок («Там, сзади, я вижу еще одну поднятую руку…»), а затем его приходится чуть ли не силой выталкивать на улицу, к его красной спортивной машинке на парковочной площадке.

Библиотеки около полудня, в сущности, безобидны. Во всяком случае, по субботам и воскресеньям. Библиотекаршам надо еще за продуктами в «Алберт Хейн», или у них гостит больной племянник – поэтому они предпочитают укладываться в отведенное время. Организации, которые нанимают тебя на вечер пятницы или субботы, – совсем другое дело. Все начинается с вопроса, не хочешь ли ты предварительно с ними закусить, а если да, то не можешь ли быть на месте уже за два с половиной часа до начала. А после выступления они не сомневаются, что ты захочешь еще немножко задержаться ради последнего бокала в допотопном деревенском кафе. Там приходится выслушивать рассказы о других писателях. О коллегах, которые задерживались еще больше. «Ваш коллега Н. пробыл здесь до трех часов ночи». «Вашего коллегу С. нам пришлось вчетвером нести в его гостиничный номер». «Ваш коллега Ван дер Д. заснул на заднем сиденье моей машины, там мы его и оставили». Известно, что эти люди будут разочарованы, если ты откланяешься до полуночи. «Ваш коллега П. – настоящий тусовщик, он танцевал вот на этом самом столе». Чувствуешь, что должен что-то сделать. Что угодно, не важно что. Что-то, из-за чего вечер с тобой организаторы потом тоже смогут называть незабываемым или, по крайней мере, связать его с сочным анекдотом. «Он заснул, упав лицом в цветочный горшок, а потом – на центральной площади, под проливным дождем – стянул с себя всю одежду и распевал „Интернационал“».

– Мне очень хотелось бы успеть на последний поезд, – говорит он. – Мне завтра рано вставать, я хочу вернуться к своей книге.

И сразу видит на лицах организаторов разочарование. Писатель, который хочет писать, – о таком им никогда не рассказывали. Если бы они знали, то взяли бы другого. Писателя С., который за неимением штопора отбивает горлышко бутылки о край стола, писателя П., который всегда приходит уже пьяным и при первом же вопросе из зала начинает хихикать, писателя Г., который умеет плевать огнем, используя перестоявший кальвадос. От каждого писателя чего-то ждут. Надо что-то делать, он это знает, он должен прыгать через горящий обруч или вставать на задние лапки, удерживая на носу мяч, а если это ему не по силам, то всегда можно куда-нибудь нассать, оставить подпись, запах, как пес, который метит территорию: «Здесь был М.»…

Но ему всегда хочется только домой. Он скучный – так они и будут о нем вспоминать. В машине по дороге на вокзал он хранит молчание – не из нежелания разговаривать, нет, просто слова кончились, он сегодня достаточно наговорил.

Библиотекарша встает рядом с ним, не слишком близко, – наверное, мужчины кажутся ей грязными и противными. Она благодарит писателя, она благодарит публику, потом она вручает ему букет цветов. Аплодисменты. Он сходит с подиума, садится за столик с книгами и откручивает колпачок своей авторучки. Образуется небольшая очередь. Первое имя он не может расслышать: библиотекарша спрашивает, не хочет ли он чего-нибудь выпить, из какого-то динамика внезапно раздается музыка. Невыразительная музыка без начала и конца. Библиотекарша строит озабоченную мину, когда он просит пива. Какая-то женщина кладет перед ним на столик книгу, раскрытую на титульном листе, и протягивает бумажку, на которой синей шариковой ручкой написан текст.

– Вы не могли бы написать вот это, потом под этим ваше имя, пожелание удовольствия от чтения, Амстердам, а чуть выше – дату?

Моей дорогой Элс, еще и потому, что ты была за меня, когда другие отказались, крепко целую, твоя Теа.

– Хорошо, – говорит он.

Очередь убывает. Еще одно, последнее задание – Маартену в день 60-летия, – и все позади. У двери, через которую в зал проникает дневной свет, стоит его издатель, беседуя с библиотекаршей. М. узнает эту позу – одну руку издатель согнул в локте, а другой подпирает подбородок, прижав к щеке указательный палец. Заинтересован. Хороший слушатель. По роду деятельности он должен выслушивать многих. Писателей, которые на все жалуются. На неудовлетворительные цифры продаж, на разговор в ток-шоу, который «в последний момент» был отменен (о чем писатель не упоминает, так это о том, что ток-шоу никогда не вызывало настоящего интереса), о постерах – прежде всего об их формате («Почему физиономии Л. висят по всему городу, а я должен довольствоваться этакими почтовыми марками в глубине книжных магазинов?!»). Ключевые слова здесь «постеры» и «павильоны на остановках». Если рекламная кампания основана на постерах, то постеры развешиваются во многих местах по городу – кроме павильонов на остановках общественного транспорта. «Ты получишь остановочные павильоны?» – спрашивает один писатель другого. На самом деле он спрашивает, во сколько оценивается его коллега или, во всяком случае, чего стоит его новая книга. «Не знаю, – отвечает другой. – Полагаю, они этим еще занимаются». Задавшему вопрос такого ответа уже достаточно; теперь ему надо поскорее отвернуться от коллеги, чтобы тот не увидел его улыбки.

Издателю приходится очень ловко лавировать. «В любом случае мы развесим постеры, – говорит он. – И они будут по всему городу». Кроме остановочных павильонов, потому что это слишком дорого, да и бессмысленно, на самом деле, для книги вроде твоей, должен был бы он, вообще-то, добавить. Но он этого не делает, он сразу переходит к следующей теме. «Хорошо бы тебе показаться на книжной ярмарке в Антверпене, – говорит он. – Это привлечет большое внимание». Бесплатное внимание, мог бы он добавить, но это было бы неправильно. «Имей в виду, на лето мы уезжаем в Калифорнию, так что, если захочешь получить ключи от нашего дома в Дордони и несколько недель подряд спокойно писать, просто дай мне знать».

М. уже собирается встать, когда на столик падает тень. Перед ним стоит «молодой человек», который в одиночестве сидел в заднем ряду; его лицо снова кажется М. знакомым. Невольно он смотрит на руки этого мужчины. Они всегда ждут до последнего, когда все уйдут, эти начинающие писатели, которые пытаются всучить ему неопубликованную рукопись. Сотни страниц, отпечатанных на машинке или распечатанных на принтере, мелкими буквами, иногда без абзацных отступов, строчка на строчке, – и все это в мятом и захватанном конверте или перехвачено широкой резинкой. Раньше он еще иногда брал такие пачки домой, читал первые фразы. Потом начинал таращиться на слишком плотно заполненные буквами страницы; казалось, что предложения и буквы дерутся за пространство на бумаге, словно эта тесная печать была для них такой же угрожающей, как для людей – слишком густая толпа на площади.

Но руки этого мужчины пусты. М. устраивается поудобнее, ожидая вопроса – вопроса, который этот человек, возможно, только что не осмелился задать. Как написать книгу. Как начинать.

М. берет экземпляр «Года освобождения» из чуть уменьшившейся стопки (восемь экземпляров продано, оценивает он; кроме того, подходил еще один мужчина с набитым пластиковым пакетом, из которого было извлечено полное собрание его сочинений – не только все книги, что он написал за свою долгую писательскую жизнь, но и сборники, избранное и пожелтелые литературные журналы, в которые он когда-то внес свой вклад, – «не могли бы вы еще здесь поставить закорючку и здесь…») и раскрывает книгу на титульном листе.

Однако мужчина все еще ничего не сказал и не спросил. Он наклоняется над столиком с еще не проданными книгами и несколько раз оглядывается по сторонам, будто хочет убедиться, что его никто не услышит.

– Да? – говорит М.

Он смотрит мужчине прямо в глаза. Он делает заинтересованное лицо.

– Что я могу для вас сделать?

16

Еще через пятнадцать минут он сидит со своим издателем в пустом старомодном кафе за углом от библиотеки. Издатель подносит к губам бокал пива и хватает ими пену. Сам М. уже почти прикончил первую порцию.

– Насчет того интервью, – говорит издатель. – С Мари Клод Брейнзел.

М. делает выдох. Ему известна репутация Мари Клод Брейнзел. Сначала она попытается убаюкать его за обильной трапезой с пивом и вином. Она будет нахваливать его произведения, а также привлекательную внешность – его выразительные мужественные черты, которые с течением лет становятся только привлекательней. Потом без всякого предупреждения заведет речь о его матери. Об «утрате», о многолетнем отсутствии, которое его сформировало, которое должно было сформировать его как писателя. «Ты все еще часто думаешь о ней?» – спросит Мари Клод Брейнзел, заказывая вторую бутылку «Пуйи-Фюме». Каждый день, ответит он – должен бы был ответить, но он этого не сделает. Он пожмет плечами. «Ах…» – скажет он. Затем она сразу перейдет к детским фотографиям. Она достанет из сумки снимок, на котором он сидит у матери на коленях. «Она была красивой женщиной, – скажет Мари Клод. – Ты на нее похож. Ее физическая красота повлияла на твой выбор женщин?» Она назовет нескольких дальних родственников, адреса и телефоны которых уже выпытала у него раньше. «Твой двоюродный брат В. рассказал мне, что после смерти матери ты стал совсем другим, – скажет Мари Клод. – Что ты стал жестче. Что твоя нынешняя сдержанность обусловлена тем решающим событием».

Он постарается не думать о тех последних днях, но все-таки о них подумает. Задернутые занавески, шаги врача в коридоре, утешающая рука у него на щеке. Это свершилось с твоей мамой, мальчик. Эта фраза. Это слово. Свершилось. Фраза, которую он будет носить в себе до конца своих дней, он знал это уже тогда. А потом прощание в спальне. Он и не подозревал, что мертвые могут лежать так тихо. По-настоящему тихо, а не как спящий человек или животное, нет, в точности как ваза, которая стоит на столе, – пустая ваза, без цветов. Его мама, которая еще несколько часов назад была его мамой, теперь находилась где-то в другом месте, во всяком случае не здесь. Он как-то слышал, что после смерти человеческое тело становится легче на двадцать четыре грамма. Верующие объясняют эту разницу в весе отлетом души. Но он не был верующим; по крайней мере, он не верил в души, которые можно положить на весы.

Несколько минут он был наедине с ней, с тем, что от нее осталось, пока отец вполголоса разговаривал в коридоре с врачом. Он пообещал ей кое-что, он пообещал это шепотом.

– Я всегда буду носить тебя с собой, – прошептал он. – Отныне ты здесь.

Он указал пальцем на свою голову и тихонько постучал по ней; это обещание он сдержал.

Теперь он думает о своем кузене В. Зачем он трепался о сдержанности с этой совершенно посторонней журналисткой? Кузен В., с которым они вместе играли еще в песочнице родительского дома. После смерти матери отец продал этот дом и они переехали в амстердамскую квартиру. В одной из своих книг – он и сам не помнит в какой – он называет тот дом с песочницей «последний дом, где я был счастлив».

– Сожалею, но интервью с Мари Клод Брейнзел не пойдет, – говорит он издателю. – Я начал кое-что новое, я уже засел, болтовня о предыдущей книге собьет меня с ритма.

Издатель вздыхает – это, наверное, такой же вздох, какие он испускает при всех своих авторах, когда те демонстрируют «невозможное поведение». Однажды издатель назвал это «поведением избалованного художника», но то было, когда один писатель отказался представить свою жену в рубрике «Его она» популярного женского журнала.

– Ты уже начал что-то новое? Разве обязательно было так спешить?

М. читает лицо своего издателя: поднятые брови, почти испуганный или, во всяком случае, не радостный взгляд, губы, которые не удается сложить в улыбку, челюсти сжаты как-то слишком напряженно.

– Это так странно? – спрашивает он. – Я просто лучше себя чувствую, если чем-то занят. И уж особенно в то время, когда у всех вдруг находится что сказать о моей книге.

– Конечно, конечно, ты должен делать то, что для тебя лучше. Мне только жаль, что «Год освобождения» слишком быстро выпадет из внимания. Мари Клод Брейнзел тоже думает дать твой портрет на фоне всего твоего творчества. Материал на семь страниц в журнале. Много фотографий.

Услышав о фотографиях, он беззвучно стонет. Он слишком хорошо их знает, этих фотографов, которые за счет его старой физиономии и усохшего старого тела хотят вылезти с «чем-то особенным». Фотографов с собственными идеями о том, какую форму должно будет принять это особенное, можно пересчитать по пальцам одной руки – таков его опыт. «Я думал взять вас с собой на скотобойню, – говорят они по телефону. – Или снять вас в сауне с одним полотенчиком вокруг пояса». Есть фотографы с лампами и зонтиками – фотографы, которые сначала сделают пятнадцать кадров поляроидом, прежде чем переходить собственно к съемке; фотографы, которые клянутся тебе, что им «хватит от двух с половиной до трех часов». Когда он приглашает их домой, они обходят все комнаты, потом долго качают головой, чтобы в конце концов, как каждый фотограф, которого он приглашает домой, поставить его у книжного шкафа. Один шутник спрашивает его, не хочет ли он улечься на кровать. Другой настоятельно просит сменить полосатую рубашку на белую, чтобы потом полчаса кусать нижнюю губу и глубоко вздыхать. «Если вы ничего не имеете против, я все-таки хочу разок попробовать с той полосатой рубашкой». Потом они долго стоят в задумчивости на балконе или передвигают стол к окну. «Не знаю, что со мной сегодня», – вздыхают они и снова качают головой.

Иногда фотографии предназначаются для какой-нибудь рубрики. Писатель у своего шкафа с компакт-дисками. Возле своей машины. Со своим домашним животным. У открытой дверцы своего холодильника. Список повседневных покупок писателя М. Через несколько недель после ухода фотографа он долго разглядывает на снимке себя в кухонном фартуке – противень и сбивалку он неловко держит перед животом – и задается вопросом, как он позволил этому зайти так далеко. Значит, безопаснее всего договариваться о встрече где-нибудь вне дома, хотя иногда это приводит к бесконечному позированию под железнодорожным мостом на фоне граффити, после чего фотограф все-таки опять качает головой и с печальным видом объявляет, что хочет еще немножко попробовать у стройплощадки на канале. «Может быть, у вас самого есть какая-нибудь идея?» Нет, у него нет. «Я же не спрашиваю читателей, нет ли у них какой-нибудь идеи для моей следующей книги?» – хотелось бы ему ответить, но он знает, что фотографа нельзя сердить. С новейшей цифровой техникой даже любителю ничего не стоит стереть всякий цвет с чьего-то лица, а вокруг прыщиков и прочих шероховатостей, наоборот, добавить коричневого или желтого. Он вспоминает фотографию, по которой могло показаться, что у него во рту нет ни единого зуба, только черные дыры. Поэтому он говорит: «Простое фото. Простое фото под этим деревом».

– Я подумаю, – говорит он издателю.

– О’кей, только не слишком долго. У них дедлайн. Мы должны ухватить самое позднее понедельник, иначе они возьмут кого-нибудь другого.

17

М. открывает дверь своего дома и входит в лифт; проезжая мимо третьего этажа, он не может сдержать улыбку.

– С кем это ты разговаривал в самом конце? – спросил в кафе его издатель.

– Да так, ни с кем, – ответил М. – Он просто хотел узнать, как стать писателем. Ты, наверное, знаешь таких.

Выходя на четвертом этаже, он все еще улыбается. Он обдумывает, что ему предстоит сделать; он мог бы позвонить Ане, нет, он должен позвонить Ане, но это можно и позже, думает он, вечером или завтра утром.