Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

Весной 1919 года я встретил доктора Карла Мейера, моего медицинского ангела-хранителя, на свадьбе его племянницы, о которой я уже упоминал. Он взглянул на меня, отвёл в сторону и сказал: «Герхард, что с вами происходит? Ваш вид мне не нравится. Приходите ко мне завтра в обед, пока я не уехал обратно в Лезен. (Во время войны он был призван в армию и заведовал санаторием для тяжелораненых русских военнопленных, подлежащих обмену между Германией и Россией, их лечили во франкоязычной Швейцарии. Здесь также проявился его талант к языкам, и он отлично освоил русский за поразительно короткое время.) Намётанный глаз врача его не обманул. Я путём суровой экономии откладывал из своего месячного бюджета пару сотен франков на покупку книг, теряя порой чувство меры и расплачиваясь за это авитаминозом – зимой на протяжении многих недель я питался в дешёвом ресторанчике одной только швейцарской тёртой картошкой с яичницей. В итоге мой благодетель написал в письме моим родителям, что я плохо питаюсь, и к моему ежемесячному содержанию было добавлено пятьдесят франков. Я стал питаться лучше, да ещё и смог откладывать больше денег. Отныне я сытно обедал в одном пансионате, где все гости сидели за одним столом. Там я познакомился с одной набожной дамой лет пятидесяти с лишком, протестанткой из хорошей бернской семьи. Это было время, когда в Венгрии развернулась коммунистическая революция, в которой евреи сыграли очень заметную роль. Среди гостей пансионата находился и глава венгерского посольства в Швейцарии, который, как и все остальные члены посольства, явно был на стороне «белой» военной оппозиции большевикам. Кто-то упомянул Белу Куна[120]120
  Венг. и совет. полит. деятель Бела Кун (1886–1938) родился в евр. семье.


[Закрыть], в ответ раздалось несколько замечаний, разгорелась дискуссия, которая покатилась по привычным рельсам. Я в ней, естественно, отстаивал сионистскую точку зрения. Упомянутая дама заинтересовалась моими речами и пригласила меня к себе домой на вечер, желая получить разъяснение по некоторым вопросам сионизма. Это был единственный случай за время моего пребывания в Берне, когда меня пригласили в нееврейский дом.

До сих пор я не упоминал, что у меня был родственник в Цюрихе по имени Артур Хирш, двоюродный брат моей матери, профессор математики в Швейцарском федеральном технологическом институте. Он был одним из первых учеников великого математика Давида Гильберта, вызвал большой интерес уже своими первыми работами и считался восходящей звездой математики. По рекомендации Гильберта ему прислали вызов в Цюрих, тогда – престижный перевалочный пункт для многих великих учёных от Теодора Моммзена до Альберта Эйнштейна. Однако творческая сила дяди, прекрасного и добросовестного преподавателя, рано угасла. Он до старости оставался жить в Цюрихе, где помог начать карьеру многим математикам нового поколения. Он был холостяком и очень замкнутым человеком. Я знал его с детства, потому что он часто навещал мою мать, и всякий раз, когда мы с ней бывали в Швейцарии, заезжали в Цюрих, где дядя всегда водил нас в одно и то же кафе, из которого открывался прекрасный вид на город и озеро. Когда я снова оказался в Швейцарии, я его посетил. Он мне сказал: Защити уже диссертацию по математике, становись моим ассистентом и получишь возможность проявить свой научный талант в области дифференциальных уравнений. Меня, однако, отвращал его крайний немецкий шовинизм. Я, как мог, держался от него подальше, чтобы избежать бурных и безнадёжных дискуссий. Только на старости лет он протрезвел и «сдался» в швейцарское гражданство.

VIII
Мюнхен
(1919–1922)

В середине сентября 1919 года я вернулся в Берлин и оставался там почти месяц до праздника Суккот. Ещё в Швейцарии я обменялся с Агноном несколькими письмами после того, как послал ему сонет на его книгу «И кривое станет прямым», принятый им дружелюбно. Теперь мы встретились в Берлине, и я узнал, что он помолвлен с Эстер Маркс.

Это была прекрасная утончённая женщина, родом из семейства, принадлежащего, я бы сказал, к высшему аристократическому кругу еврейской ортодоксии Германии. Она, тем не менее, стала твёрдой атеисткой и сионисткой, но из уважения к Агнону скрывала от него свои убеждения, хотя от них не отказывалась. При нашей первой встрече я сразу попал под обаяние её мягкого и мелодичного голоса, но не меньшее впечатление производило и её умение сосредоточенно слушать. Насколько помню, в Берлине мы встретились только один раз, когда она возвращалась в Баварию. Агнон свёл меня ещё с двумя людьми, с которыми я впоследствии близко общался. Один из них был его шурин Мозес Маркс, оптовый торговец текстилем, выдающийся знаток книг на иврите, о нём я ещё расскажу. В одну из суббот он привёл меня также к Элиэзеру Меиру Липшютцу. Тот недавно оправился от болезни и ещё не вставал с постели. Липшютц в то время разъезжал по Европе, чтобы собрать “Гет шель меа рабаним”, разрешение о разводе от ста раввинов, оно позволило бы ему развестись и снова жениться даже без согласия жены – сложное галахическое дело, связанное с очень печальными личными обстоятельствами. Я знал его имя, так как во время войны прочитал его книгу на иврите о Раши: мой учитель и наставник д-р Блейхроде высоко её ценил и рекомендовал на своих уроках. Также я был знаком с его интересными, хотя и вызывающими критику статьями о современном иврите, которые публиковались в немецком переводе в “Der Jude”, и мне было любопытно познакомиться с ним. По дороге Агнон рассказал мне, как они с Липшютцем общались в годы, когда жили в Галиции (Львов) и в Земле Израиля, при этом он всячески превозносил ум, зоркую проницательность и остроумие этого человека (не умалчивая, впрочем, и о его задиристом характере). Чтобы по-настоящему понять Липшютца, надо, конечно, иметь в виду, что он состоял в Мизрахи и был весьма властолюбив. Агнон сказал: «Сейчас ты увидишь выдающегося человека, учёного галисийского покроя». Разговор между ними легко перепрыгивал с одного предмета на другой, и всё время касался слухов, в которых я ничего не понимал. Беседа вращалась в основном вокруг Бялика, его самого и его творчества. Агнон отзывался о нём с большой похвалой и восхищением, но, похоже, допускал и замечания, двусмысленность которых от меня ускользала. Я очень удивился, когда Люпшитц заметил: «Как я понимаю, вас не всё устраивает в его поэзии». «Как вы догадались?» – поразился Агнон. На обратном пути Агнон спросил: «Вы обратили внимание, как он проницателен?»

Захватив свои сбережения, сделанные в Швейцарии, я сходил в два еврейских антикварных книжных магазина в Берлине и накупил каббалистической и хасидской литературы. Среди них был французский перевод «Зоара», изданный в шести толстых томах в Париже в 1906–1912 годах. Его автор, который сначала называл себя по-немецки Иоганном фон Павли, затем по-французски Жаном де Поли и выдавал себя за албанского дворянина, несомненно, был крещёным евреем из Восточной Галиции, личность которого ещё предстоит установить: эта удивительная, если не сказать патологическая, фигура вызывает любопытство. Когда я покупал эти тома, я ещё ничего о нём не знал, но серьёзное изучение «Зоара» на языке оригинала наряду с этим переводом вызвало во мне реакцию, граничившую с шоком, – и не только потому, что я понял, что2 несёт в себе этот перевод, но и потому, что осознал, в каком состоянии находилось научное исследование каббалы в то время, когда я только приступал к этой работе. Этот перевод получил награды, похвалу и восторженные отзывы. На него полагались как на надёжный источник и часто цитировали в исследованиях по истории религии – но за все эти годы не нашлось никого, кто бы проверил качество перевода и несколько тысяч научных цитат в нём. В моих планах как раз лежала такая проверка, и мне стало ясно, что этот человек, очень неплохо знакомый с данной книгой и при этом благочестивый католик, мало того что не пожалел сил, чтобы протащить в «Зоар» христианские догматы о Троице, Воплощении и рождении Мессии путём непорочного зачатия, так ещё и доставил себе удовольствие, добавив к переводу чуть не целый том примечаний без малого в пятьсот (печатных) страниц, состоящий сплошь из выдуманных цитат, которые – во что трудно поверить – были напечатаны практически без проверки. Я пришёл в ужас от массовой фальсификации цитат из книг, в которых либо ничего подобного не говорилось, либо этих книг и вовсе не существовало. Переводчик, искусный изобретатель и аферист, умер в Лионе в конце 1903 года, сумев в течение трёх с половиной лет обманывать своего покровителя – почтенного, известного и благочестивого католика, бумажного фабриканта Эмиля Лафума-Жиро. Тогда я ещё не знал, что десять лет спустя будут опубликованы многочисленные письма этого переводчика, которыми доверчивый редактор хотел почтить его память. В действительности эти письма – лишь уникальные свидетельства наглости и систематического мошенничества. Когда я впервые заговорил о своих находках в этом мутном источнике, мне никто не хотел верить. Почему вы уверены, что этих книг не существует и что ни в одном издании «Эц Хаим» Хаима Витала[121]121
  Эц Хаим [ «Древо жизни» – ивр.] – гл. текст каббалиста и поэта Хаима бен Иосефа Витала (1543–1620), который служил одним из основных источников изучения каббалы.


[Закрыть] не приведены эти несколько сот цитат, о которых вы утверждаете, будто они суть плод помешательства? – так меня спрашивали.

На самом деле г-н Лафума ещё во время работы над переводом заметил, что, возможно, у де Поли не всё ладится, и объявил, что перевод будет проверен раввином. Этот пересмотр действительно состоялся, и раввин консистории многое изменил и улучшил, однако он (Ш. Бек) хорошо знал Талмуд и мидраш, но не был знатоком Каббалы. Поэтому в переводе осталось много ошибок и искажений, а комментарии и примечания Бек вообще не трогал, поскольку, надо думать, не подозревал, что имеет дело с шарлатаном и аферистом. В итоге исправленный текст и том непроверенных примечаний были напечатаны на прекрасной бумаге, изготовленной специально для одной этой книги. На ней были нанесены водяные знаки в виде ивритских литер, образующих слово «истина» внутри треугольника и слово «Зоар» по-французски. Этот труд, который я приобрёл, едва ступив в мир каббалы, открыл мне, что2 ждёт человека, пытающегося бороться с шарлатанством в этой области. И даже сегодня, спустя семьдесят лет после публикации этого труда, он остаётся для меня предостережением от чрезмерных ожиданий, возлагаемых на эффективность научной работы: всего несколько лет назад в Париже вышло факсимильное издание названного опуса в полном объёме с новым предисловием, автор которого воспевает ему хвалу и начисто опровергает все критические замечания на его счёт – даже не упоминая, от кого они исходят!

Годы, проведённые в Мюнхене, Берлине и Франкфурте вплоть до иммиграции в Палестину, ознаменовали, по сути, конец чаемого мною внутреннего развития в сторону конкретизации бытия. За эти четыре года я уже понял, куда должен повернуть, но искал лишь способов подготовиться к этому, и девизом моей жизни стало: Учиться!

В октябре 1919 года я приехал в Мюнхен. Город всё ещё будоражила революционная авантюра, принявшая форму Баварской советской республики, провозглашённой в апреле и павшей на Первомай[122]122
  Последнее сопротивление удалось подавить 5 мая 1919 г., а 1 мая в Мюнхен вошли правительственные войска.


[Закрыть]. Она рухнула по причине собственного бессилия и под ударом войск, сохранивших верность «легальному» правительству, бежавшему в Бамберг. Суть трагедии заключалась в том, что это правительство было социал-демократическим, а армия – правой, и число жертв «белого террора» восставшей армии во много раз превышало число жертв вполне умеренного террора красного правительства. Реакция не заставила себя ждать: на летних выборах в городской парламент победили некоммунистические левые, но почва для усиления правых была подготовлена.

Разрешение на жильё в Мюнхене было трудно получить даже для учёбы, а без такого разрешения нельзя было снять комнату более чем на месяц. С помощью хитроумных манёвров Эши Бурхардт я получил необходимую бумагу. Мне удалось найти большую комнату на Тюркенштрассе, 98, недалеко от университета возле Ворот Победы и прямо напротив Академии художеств, у хозяйки, оставившей себе во всей большой квартире только одну комнату, все остальное она сдавала внаём. Там же я нашёл комнату для своего двоюродного брата Хайнца Хаима Пфлаума, он тогда начал изучать романские языки и литературу и примкнул к сионистам, а комнату напротив него уже занимала художница Том Фрейд, о которой я расскажу позже. У нас образовалась маленькая сионистская колония, и вечерами по пятницам моя комната заполнялась гостями. В этой комнате оставалось также довольно много места для книг, часть из которых была привезена из моей берлинской библиотеки, другая потихоньку росла благодаря щедрым и потрясающе дешёвым букинистическим лавкам Мюнхена.

Статуя Баварии на фоне Зала славы. Мюнхен, луг Терезы. 1910

Я посетил ещё последнюю лекцию знаменитого математика Альфреда Прингсхайма, вообще же, отныне и без остатка, предался философии и семитологии, которую взял как второй факультативный предмет. Я планировал защититься по уже упомянутой теме «Лингвистическая теория каббалы». В лице Клеменса Боймкера я встретил авторитетного историка средневековой философии, среди заслуг которого числился важный вклад в иудаистику: он инициировал научное издание «Fons Vitae» Шломо Ибн Габироля[123]123
  “Fons Vitae” [ «Источник жизни» – лат.] – философ. труд евр. поэта и философа Шломо Ибн Габироля (1021–1058).


[Закрыть], сочинения, полностью доступного лишь в латинском переводе (поскольку арабский оригинал, равно как его компендиум на иврите были утеряны в конце XIII века). Мне удалось снискать его благосклонность на семинаре по “quaestio de anima”[124]124
  Вопрос о душе (лат.).


[Закрыть] Фомы Аквинского[125]125
  По всей видимости, семинар был посвящён одному из последних произведений Фомы Аквинского (1225–1274) «Дискуссионным вопросам о душе».


[Закрыть]. Как это произошло? На первом заседании семинара Боймкер познакомил нас с библиографией и спросил, кто таков Мориц Штейншнейдер.

Я оказался единственным, кто смог ответить на этот вопрос и перечислить заслуги Штейншнейдера. После этого случая он стал относиться ко мне с уважением и всегда давал возможность отличиться. Ещё со времён работы над Ибн Габиролем он стал интересоваться средневековой еврейской мыслью и поощрил меня, когда узнал о моих занятиях. В марте1920 года я пришёл к нему после окончания семинара, он встретил меня любезно и выразил готовность принять у меня докторскую диссертацию в этой области каббалы, которую он сам называл научной «terra incognita»[126]126
  Неизвестная земля (лат.).


[Закрыть].

Как было упомянуто, я к тому времени поумерил свои амбиции (во всяком случае мне так казалось) и вызвался предпринять издание, перевод и комментарии древнейшего из сохранившихся каббалистических текстов, книги Бахир[127]127
  Кига Бахир [Книга сияния – ивр.] – одно из ранних произведений каббал. литературы (первое рукоп. издание – 1176 г.).


[Закрыть], в которой непонятного гораздо больше, чем понятного. К счастью, старейшая рукопись тринадцатого века находилась в Мюнхене. Боймкер охотно согласился, однако от него я узнал, что в Мюнхене докторскую степень по философии можно получить только при условии, что в качестве обязательной второй дисциплины вы выберете психологию, предмет, к которому я испытывал острую неприязнь. «Пустяки, герр Шолем, я поговорю с коллегой Бехером». Но в том-то и дело, что именно коллега Бехер, который работал над проблемой взвешивания мозга, был мне абсолютно невыносим. Моя неприязнь к этому предмету как таковому только усугублялась изучением феноменологического анализа психологических проблем, который тогда вошёл в моду. Я вообще в то время порвал с гуссерлианской феноменологией, к которой ряд лет испытывал сильную симпатию под впечатлением «Логических исследований». А отвратили меня от подобного образа мыслей, причём полностью, лекции Вильгельма Пфендера, ученика Гуссерля. Он умудрился – и я присутствовал при этом – продемонстрировать существование Бога (в коем я никогда и не сомневался) на публичной лекции: внезапно остановился, закрыл глаза и погрузился в глубокое молчание. Для меня это было чересчур. Его семинар, где часами, со смертельной серьезностью, при участии тонких умов (помню Максимилиана Бека, еврея из Богемии, которого я весьма уважал несмотря на наши яростные споры), обсуждался вопрос о том, является ли жареная рыба рыбой, – этот семинар сам по себе способствовал вытеснению меня из их круга. Должен признаться и в том, что сам образ мыслей Беньямина, с которым я в эти годы тесно общался и который был максимально далёк от того, что2 принято называть университетской философией, также мешал мне всерьёз отнестись к университетским преподавателям философии, если они не были историками.

Мориц Штейншнейдер за рабочим столом. Ок. 1905

В итоге по совету Боймкера я переключился на другой основной предмет, семитологию, и в первом же семестре принял участие в занятиях по арабистике под руководством Фрица Хоммеля, отнёсшегося ко мне очень любезно, хотя прежде за всю его долгую карьеру ему случилось принимать диссертацию по иудаике лишь один раз. Боймкер и Хоммель, обоим за 65, один неумолимый католик, другой столь же неумолимый протестант, отнеслись ко мне очень искренне и даже с большой симпатией. Основной сферой научных интересов Хоммеля была ассириология, однако он великодушно освободил меня от этой отрасли семитологии и лишь потребовал, чтобы в дополнение к ивриту и арамейскому/сирийскому языкам, которыми я владел свободно, я взял арабский и эфиопский в качестве основных. В своей академической жизни он всегда оказывался в средоточии разных интересных дискуссий. Не без иронии он рассказал мне о своей единственной поездке в Северную Африку, где хотел попробовать на деле свой устный арабский: «Все, кто слышал мой баварский выговор, подбор слов и синтаксис, заливались смехом». Как известно, знатоки древнеегипетского, ассирийского, шумерского или хеттского языков не знают подобных проблем, им не приходится подвергать своё произношение проверке! (Однажды я слышал, как выдающийся востоковед в весьма патетической манере с искусственным произношением зачитывал длинную ассирийскую надпись в зале, полном слушателей, знавших тот или иной семитский язык – это было единственное в своём роде выступление моего покойного друга Пауля Крауса, который приезжал в Иерусалим в начале сороковых годов.) В действительности правильным произношением литературного арабского языка не владел в то время ни один его преподаватель в Мюнхенском университете. Исключение составил еврей Карл Зюсхайм, внештатный профессор, несколько лет проработавший переводчиком германского посольства в Турции. Он читал с нами суфийские тексты Ибн Араби, а мы безуспешно пытались ему подражать. Однако Хоммеля (равно как никого другого) совершенно не тревожили недостатки собственного произношения, как не беспокоила слабость произношения и преподавателей иврита где бы то ни было. Во всяком случае, могу сказать, что два с половиной года, что я у него учился, мы были в прекрасных отношениях.

Чтение доисламской арабской поэзии свело меня с однокурсником-евреем, весьма привлекательным собеседником. Рудольф Халло, родом из Касселя, был очень серьёзным и симпатичным человеком, который под влиянием Розенцвейга (тоже выходца из Касселя) вернулся к иудаизму, желая приобщиться к его истокам. Его основным предметом была классическая археология, но горизонт его интересов простирался шире. Это он впервые познакомил меня с Розенцвейгом, у которого я к тому времени прочитал только брошюру «Время действовать», обращенную к старику Герману Когену, где был разработан новый и оригинальный план совершенствования еврейского образования[128]128
  Именно с лекций Германа Когена (1842–1918) для Ф. Розенцвейга (1886–1929) началось, по сути, знакомство с евр. религ. философией. Программная работа «Время действовать» была написана Ф. Розенцвейгом в 1917 г. под впечатлением увиденной им жизни евреев Восточной Европы во время службы добровольцем на фронте Первой мировой войны. См. также о Когене и Розенцвейге замечательный фрагмент на с. 127, 128.


[Закрыть]. Теперь же я познакомился с его переводами молитв и религиозной поэзии. Халло рассказал мне о готовящемся к выходу философском труде Розенцвейга «Звезда избавления»[129]129
  Книга вышла в 1921 г.


[Закрыть], тем возбудив моё любопытство.

В первом мюнхенском зимнем семестре библеист Гётсбергер объявил тему семинарских занятий: «Чтение Вавилонского Талмуда». Мы с Халло и ещё одним еврейским студентом пошли послушать, как католический священник будет толковать лист Гемары. Остальные слушатели были семинаристы-католики. Текст Талмуда, как известно, не имеет знаков препинания, и один из навыков при изучении Талмуда – умение различать, что перед вами: утверждение или вопрос. В самом начале профессор допустил грубую ошибку. Я поднял руку: «Профессор, это не утвердительное предложение, а вопрос». «Откуда вы знаете?» – спросил профессор. «Так сказано у Раши», – сказал я. «Раввинская софистика», – завершил дискуссию профессор. Так мы поняли, что учиться у этого джентльмена нечему.

Впрочем, в Мюнхене был и другой замечательный и знаменитый талмудист. Д-р Хайнрих Ханох Эрентрой, выходец из Венгрии (как и многие раввины в Германии), был раввином небольшой ортодоксальной синагоги «Охель Яаков»[130]130
  Шатёр Яакова (ивр.).


[Закрыть] и знать ничего не хотел ни об органе в Большой синагоге, расположенной недалеко от Штахуса[131]131
  Строительство синагоги «Охель Яаков» было инициировано наиболее ортодоксальной частью евр. общины Мюнхена, которая не хотела принимать изменения, вносимые в ход богослужений. Среди прочего они отвергали хоровое пение и органную музыку. Поэтому появилась идея построить «собственную» синагогу. Синагога «Охель Яаков» открылась в 1902 г. Хайнрих Эрентрой (1854–1927) был раввином этой синагоги со дня открытия и до своей смерти. Синагога была разрушена в ноябрьские погромы 1938 г. Штахаус – неофиц. название центральной мюнх. площади Карлсплац.


[Закрыть], ни о либеральном раввине – антисионисте профессоре Вернере, за которым стояло большинство прихожан. Сам я, как уже говорилось, отдавал предпочтение ортодоксальной редакции литургии перед либеральной. А этот раввин и великий знаток Торы был избран вторым раввином общины лишь в 1919 году! Вскоре по приезде в город я узнал, что он каждый день (кроме праздников) по часу читает трактат о брачных контрактах, один из самых интересных и по содержанию насыщенных трактатов, имеющий по этой причине ходячее наименование «малый Талмуд», потому что в нём, так сказать, «есть всё». Я обратился к раввину Эрентрою и попросил разрешения присутствовать на его уроке. Я объяснил, откуда я родом, что изучал и как велико моё желание ознакомиться с источниками. Он пошёл мне навстречу. Нас была всего небольшая горстка студентов, которые зимними днями ходили заниматься в его квартиру, а летом после утренней молитвы – в синагогу. Всё время, что я провёл в Мюнхене, я с большим удовольствием у него учился. Рабби Эрентрою было хорошо за шестьдесят, и выглядел он, как и должны выглядеть мудрецы-талмудисты. Превосходный учитель, уравновешенный и миролюбивый человек. Этим он резко выделялся на фоне молодого поколения еврейских ортодоксов, особенно участников «Агудат Исраэль», настроенных чрезвычайно воинственно и пылко. Многие представители этого поколения уезжали на год-два в венгерские и литовские иешивы радикально антисионистской ориентации для изучения Талмуда и часто возвращались очень изменившимися. Эрентрой, весьма мне благоволивший, знал, что я не ортодоксален. Однако один из его сыновей, учившийся в Галанте, не подал мне руки и упрекнул отца: как он мог допустить к изучению Талмуда такого человека, как я. Отец же поступил по известному изречению Талмуда: «Свет Торы приведёт его к добру». Оба раввина, Бляйхроде и Эрентрой стали учителями моей юности, и я храню о них благодарную память.

Синагога «Охель Яаков». Мюнхен. 1891

В синагоге «Охель Яаков». Мюнхен. 1938

В первую свою мюнхенскую зиму я познакомился с Лео Вислицким, который, как и я, учился у Эрентроя и в то время начал изучать медицину. Выходец из благочестивой семьи, он провёл детство в Катовице и Бреслау, очень заботился о соблюдении заповедей и симпатизировал Мизрахи. В свои восемнадцать лет он обладал уже вполне сформированным характером. Я явно пришёлся ему по душе, мы подружились и остаёмся друзьями по сей день. Он теперь профессор фармакологии в Иерусалиме. Живя в Мюнхене, мы с ним и с Эшей Бурхардт прочитали много глав из «Путеводителя растерянных». Буквальное подражание структуре арабского предложения, свойственное еврейскому переводу Ибн Тиббона, вообще говоря, довольно сильно мешает пониманию текста. Но для меня, к счастью, задача облегчалась тем, что арабский синтаксис как раз и был основным предметом моей специальности. И в это же время я впервые читал «Тиккуней-Зоар»[132]132
  «Тиккуней-Зоар» [ «Исправление Зоар» – ивр.] – один из основных текстов каббалы (1558 г. – первое издание).


[Закрыть], книгу, сложную не из-за своего синтаксиса, а потому что вызывает очень далёкие цепочки ассоциаций. Одновременное чтение обеих книг стало чем-то наподобие интеллектуального приключения, дававшего много случаев удивляться поляризованности средневекового еврейского мира.

Бо2льшую часть времени я, естественно, проводил в отделе рукописей Баварской государственной библиотеки, где мой стол украшали еврейские книги, печатные и рукописные. Рабочие условия в читальном зале были хороши, а библиотекари (в моё время их было всего трое!) любезны и благожелательны. Новейшей литературы по иудаизму в библиотеке не хватало, зато было много ценных печатных ивритских изданий шестнадцатого и семнадцатого веков, в том числе много каббалистических сочинений. За соседним столом, где горой громоздились немецкие рукописи, располагался необыкновенно худощавый человек лет на десять старше меня с безошибочно узнаваемым, острым и напряжённым лицом еврейского интеллектуала. Обыкновенно он являлся в зал одновременно со мной, сразу после открытия. Очень скоро мы познакомились. Д-р Эдуард Беренд из Ганновера был одним из самых авторитетных исследователей Жан Поля. Он готовил критическое издание моего самого любимого автора среди немецких классиков. Однажды я признался ему в этой своей любви, на что он ответил: «Раз так, вы могли бы при случае снабжать меня сведениями о раввинистических сюжетах Жан Поля». Жан Поль и Пауль Шеербарт были единственными немецкими авторами, чьи полные собрания сочинений я взял с собой в Израиль. В одном справочнике по современной литературе 1905 года, который мой друг Вернер Крафт показал мне за пару дней до того, как я пишу эти строки, я прочитал в статье о Шеербарте, увы, слишком правдивую фразу: «Весьма значимый современный автор, практически нечитаемый, поскольку единственный, у кого отсутствуют эротические мотивы». И написал это не кто иной, как Ханс Хайнц Эверс, автор, который в своём поколении теснее всех приблизился к порнографии! Поскольку Шеербарта никто не читал, я смог приобрести многие его сочинения, в том числе великолепные и малодоступные, в мюнхенских букинистических лавках за сущие копейки.

В Мюнхене я встретил двух знакомых девушек из моего йенского кружка, Тони Халле и Кэти Оллендорф. Короткий брак Кэти с Йоханнесом Р. Бехером тогда только что распался[133]133
  См. также с. 191.


[Закрыть]. Встретил и знакомого, даже друга из моих армейских времён, единственного, кому мог доверять в те тяжкие штормовые дни. Мы служили с ним в одном взводе, и я обсуждал с ним свои дела и планы. Густав Штейншнейдер был внуком Морица Штейншнейдера, крупнейшего ивритского библиографа и знатока рукописей прошлого века, одного из великих представителей науки об иудаизме. Агностик, если не атеист, Мориц Штейншнейдер был общепризнанным корифеем в этой области. Он полагал неизбежным, что светское (нехристианское) общество непременно поглотит иудаизм. В начале своей академической карьеры он был с теми, кто отстаивал план создания еврейского государства, выработанный в 1840-х годах. Вскоре, однако, он очнулся от протосионистских мечтаний, и когда в возрасте уже за восемьдесят стал свидетелем возникновения сионистского движения, то нашёл его совершенно чуждым. В старости он видел смысл изучения иудаизма в том, чтобы достойно похоронить это явление, которому посвятил всю жизнь. Я был издавна начитан в его трудах, источавших аристократический дух, и испытывал лишь презрение к попыткам научной популяризации, главным представителем которой Штейншнейдер считал Греца. Его незаурядная личность, отчасти заслонённая педантичным стилем его прозы, находила-таки выражение в иронических, язвительных и насмешливых замечаниях, которыми он перемежал свои учёные выкладки.

В то время я уже внимательно присматривался к этим учёным-ликвидаторам и в 1921 году собирался написать очерк о самоубийстве иудаизма в так называемой «Науке об иудаизме» для будущего журнала Беньямина “Angelus Novus”, так и не созданного. Несмотря на огромную дистанцию, которую я ощущал по отношению к этим учёным, я был большим поклонником его огромного ума, за чьими большими и маленькими книгами и бесчисленными статьями следил всю свою жизнь. Я мог бы увидеть его девяностолетним старцем, сидящим на скамейке в парке Фридрихсхайна, если бы в детстве ходил играть туда, а не в Бранденбургский парк.

Густав происходил из семьи, очень похожей на мою. Его отец был одним из ведущих членов Берлинского «Союза монистов», вероятно, самой известной организации левых атеистов того времени[134]134
  Берл. «Союз монистов» основал в 1906 г. нем. философ и естествоиспытатель Эрнст Генрих Геккель (1834–1919).


[Закрыть]. (Конечно, было немало и традиционных атеистов, но они не объединялись в организации, потому что видели в атеизме тайное учение, которое по социальным причинам не должно предаваться огласке.) Монисты же, отрицавшие дуализм души и тела, духа и материи, Бога и мира, отправляли сыновей в молодёжную организацию своего Союза под названием «Солнце», где дети известных социалистов жили бок о бок с детьми прогрессивной буржуазии. Когда я познакомился с тремя братьями, каждый из них уже следовал своей дорогой. Старший брат Густава вступил в компартию и принял участие в восстании спартаковцев в январе 1919 года, младший Карл был стойким сионистом и одним из первых халуцим из Германии, приехавших в Эрец-Исраэль. Сам же Густав, который был на полтора года моложе меня, колебался между лагерями, впрочем, весьма покойно и раздумчиво. Вернувшись из Швейцарии, я навестил Густава, не видев его с тех пор, как уволился из армии и уехал в эту страну. Тогда же я познакомился и с его братьями. Густав и Карл отличались природным благородством и большой музыкальностью, вот только Густав был совершенно не от мира сего и не способен ни на что «практическое». Говорил весьма замедленно, мелодично растягивая слова. Во время армейской службы в Ольштыне я жил с ним (и многими другими) в одной комнате. Общеизвестно, что уже тогда самым употребительным словом в солдатском жаргоне было «дерьмо». Густав – первый и единственный произносил его так неподражаемо, словно оно принадлежало к высшему стилю немецкого языка и составляло элемент культового языка поклонников Стефана Георге.

Он был склонен к ипохондрии, и его узкое как бы усталое лицо выдавало потенциального философа. Он читал книги, о которых я никогда не слышал, и на протяжении многих лет рекомендовал мне труды философа-экспрессиониста Адриена Туреля (швейцарца), который был частым гостем в семье Штейншнейдеров. В книгах Туреля я не понимал ни слова. Я очень любил Густава, хотя подчас он писал мне длинные глубокомысленные письма, наполненные упреками за то, что я что-нибудь не так сказал или вовсе не сказал накануне вечером, и за многое другое. Все четыре года до моей эмиграции мы были очень дружны. Не исключено, что нас сближала именно диаметральная противоположность наших характеров. Когда я убедил его переехать в Мюнхен, первый год он провёл там со мной и Эшей Бурхардт. Мы уговаривали его – разумеется, безуспешно – начать учиться чему-либо на каком-нибудь систематическом курсе. В Берлине во время каникул я познакомил Густава с Вальтером Беньямином, который тогда вернулся в Германию и печатал в типографии моего отца свою диссертацию. Беньямину тоже понравился Густав, и до прихода к власти Гитлера они часто виделись и вместе посещали философские лекции. Затем Карл увёз его в Палестину, предвидя опасность, с которой его брат может столкнуться из-за своих связей с левыми, особенно с семьей Либкнехтов. В Израиле трудно было найти место для такого человека, как Густав. Понадобилась, наконец, самая что ни на есть высокая протекция, точнее, обращение моего друга Залмана Рубашова (тогда сотрудника ежедневной газеты “Davar”[135]135
  “Davar” [ «Слово» и одновременно «Дело», «Факт» – ивр.] – одна из старейших ежедн. газет Израиля.


[Закрыть]) к мэру Тель-Авива Меиру Дизенгофу, чтобы тот, при множестве просителей – докторов и художников всех мыслимых жанров, с одной стороны, и простого люда, с другой, – нашёл-таки для него местечко подметальщика улиц[136]136
  В 1958 г. Тони Халле (1890–1964), которая также оказалась в Палестине (о ней см. выше с. 140), вышла замуж за Густава Штейншнейдера (1899–1981), предвидя, что её пенсия сможет хоть как-то облегчить ему дальнейшую жизнь.


[Закрыть]. Эта работа очень его устраивала, поскольку он и в Германии привык днём спать, а вставать по ночам. Работа в ночную смену позволяла ему днём философствовать или (через некоторое время) играть в четыре руки с моей тёткой Хедвиг, ученицей пианиста Конрада Анзорге, которая в 1938 году эмигрировала в Палестину с дядей Теобальдом и привезла с собой превосходный рояль. Надо сказать, что как дворник он пользовался известностью и большим уважением среди коллег. Кроме того, это была одна из профессий, в которой знание иврита не играло никакой роли.