Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

Авраам Ицхак Кук. 1924

Стены домов в этом районе были обклеены бесчисленными прокламациями, в основном проклятиями в адрес ведущих сионистов, их учреждений, школ и других творений сатаны. Что бы ни предприняли сионисты, новые проклятия им были гарантированы. Взять хотя бы открытие Еврейского университета на горе Скопус[235]235
  Перед официальным открытием Еврейского университета (1925) арабы окружили чёрными флагами единственный на тот момент его корпус и объявили забастовку.


[Закрыть] – так уж было со времён визитов в Палестину Мозеса Монтефиоре и открытия школы имени Лемеля[236]236
  То есть Шолем хочет сказать, что так повелось с сер. XIX в. – школа им. Лемеля была открыта в 1858 г., а филантроп М. Монтефиоре посетил Палестину 7 раз – между 1827 и 1875 гг.


[Закрыть]. Да что там, даже главный раввин Святой Земли Авраам Ицхак Коэн Кук, один из великих, выдающихся деятелей национального обновления, не избежал проклятий и угроз фанатиков[237]237
  См. примеч. 189.


[Закрыть]. Так что он был вполне диалектическим раем, этот Меа Шеарим, как это, вероятно, и свойственно природе всякого рая. Но кто же представлял змея? Проклинающие и анафематствующие – или мы, кто вскарабкался на стены этого рая снаружи, как показано на старинных изображениях Эдема и его стен? Вот в чём вопрос.

Книгами, вообще говоря, торговали широко, но рынка каббалистических книг практически не было. Последние каббалисты «Бейт-Эль» и других иешив, таких как «Шаар ха-Шамаим» и «Порат Йосеф», всё ещё действовали в Иерусалиме. «Бейт-Эль» был центром притяжения для приверженцев почти двухсотлетней непрерывной традиции, целиком посвящённой погружению в лурианскую каббалу и мистическую молитву, как это было изложено в мельчайших деталях медитативной практики раввином Шаломом Шараби, который в середине XVIII века стал руководителем иешивы и авторитетом для всех мистиков, отданных молитве. Но ни одну другую каббалу, кроме лурианской, они не признавали. В их глазах всякая другая каббала была недостойна ни доверия, ни серьёзного изучения. Поэтому они отвергали все каббалистические книги, не соответствующие их взглядам, и уж тем более произведения хасидской литературы, в которых видели род популярной каббалы, не соразмерной их духу. Лишь спустя годы я узнал, что некоторые из них тайно обращались к писаниям Авраама Абулафии и копировали их для себя, но эти книги в печать не попали. Вышло так, что я стал одним из немногих покупателей на этом рынке, и будь у меня побольше денег, я бы стал его хозяином ещё прежде, чем другие собиратели – как Агнон, д-р Исраель Мельман[238]238
  Израиль Мельман (1900–1989) – педагог и библиофил, обладатель крупнейшей в Израиле частной библиотеки (более 100 тыс. томов). После его смерти собрание было передано библиотеке Тель-Авивского университета.


[Закрыть], Залман Шокен и рабби Иегуда Лейб Фишман (Маймон)[239]239
  Иегуда Лейб Фишман (1875–1962) – лидер сионист. движения, первый министр религии Израиля, один из авторов Декларации независимости Израиля. В течение всей жизни много и постоянно занимался литературной и издательской деятельностью.


[Закрыть]составили мне конкуренцию. Одним словом, моя растущая страсть к собирательству книг, ограниченная лишь размерами моего тощего кошелька, получила великое развитие. У меня скопилось множество каббалистических книг самых разных родов и видов. Каким праздником – а заодно и первым случаем войти в долги – стал для меня день, когда рабби Йосеф Гершон Горвиц, раввин Меа Шеарим, один из самых уважаемых и почтенных местных деятелей, противник всякого фанатизма, продал свою замечательную библиотеку, чтобы дать своей дочери достойное приданое! По юношеской своей глупости я как-то раз опубликовал «негатив» своего книжного собрания, т. е. список каббалистических и хасидских книг, которых у меня не было. Тем самым я вручил остальным собирателям чудесное средство обойти меня на книжном рынке. Но у такой поспешности была причина. До этого я поведал Агнону об этой своей неординарной идее, и он сказал: Могу предложить два названия для подобной брошюры, пока ещё не использованные ни для одной еврейской книги. Назови её «Я ищу книги мои» (по ассоциации с Быт. 37:16[240]240
  Быт. 37:16: «Он сказал: я ищу братьев моих…»


[Закрыть]) или «Идите с миром» (ср. Быт. 44:17[241]241
  Быт. 44:17: «Но Иосиф сказал: нет, я этого не сделаю; тот, в чьих руках нашлась чаша, будет мне рабом, а вы пойдите с миром к отцу вашему».


[Закрыть]) [что можно понять и буквально как «Приидите к Шолему». (В иврите всегда придавалось большое значение неоднозначности заглавий.)] Второй заголовок очень меня позабавил, и я выбрал его. Да и можно ли было придумать для моего буклета более подходящее название?

Надо сказать, что мне пришлось доплачивать лишнее за своё упрямство по части использования иврита и только иврита в разговоре с книготорговцами. Я, вообще говоря, читал на идише и даже рассказал выше историю моего перевода книги «Изкор» с идиша на немецкий, но говорить на нём у меня практически не было случаев, да я их и не особо искал. Разумный покупатель говорил с продавцами Меа Шеарим на идише, и тогда переговоры проходили в спокойной атмосфере, а книги обходились дешевле. Но мой ивритский фанатизм, проявленный именно здесь, обходился мне довольно дорого.

Сефардские раввины. Иерусалим. 1916

Хуго Бергман поддерживал многочисленные связи с людьми самых разных кругов: с рождёнными в Земле Израиля сефардами и ашкеназами, с иммигрантами второй алии, иммигрантами из Чехословакии и т. д. Я и сам за два года познакомился со многими из них. В первые же месяцы у меня сложились дружеские и взаимно уважительные отношения, скажем, с известным офтальмологом Альбертом Тихо и его женой Анной, художницей, очень щедрой и гостеприимной парой. Разговоры в их доме о событиях в стране и культурной жизни были очень содержательны, а рассказы хозяина дома о его богатом опыте общения с еврейскими и арабскими пациентами свидетельствовали о большой мудрости и прекрасном чувстве юмора[242]242
  Молодая пара Тихо – Анна (1894–1980) и Альберт (1883–1960) – переселилась в Палестину в 1912 г. из Вены (в которой оба получили образование: Анна изучала живопись, Альберт – медицину). Через 2 года семья Тихо открыла первую в Иерусалиме офтальмологическую больницу (р-н Меа Шеарим). Дом Анны и Альберта Тихо стал местом встречи недавно репатриировавшейся интеллигенции. Альберт Тихо ещё при жизни превратился в легенду – он спас зрение многим жителям Иерусалима, богатым и бедным, независимо от религ. принадлежности. В 1924 г. семья перебралась в особняк XIX в. (центр Иерусалима); в наши дни здесь музей «Дом Тихо».


[Закрыть].

Строительство больницы Шаарей-Цедек. Иерусалим. 1900–1901

Эша была дочерью очень набожного человека, врача, который учился вместе с д-ром Моше Валахом, основателем больницы Шаарей-Цедек, и впоследствии оставался с ним дружен[243]243
  Доктор Моше Валлах (1866–1957) изучал медицину в университетах Германии. На собранные пожертвования купил участок земли в Иерусалиме, рядом со стенами Старого города, и построил больницу Шаарей-Цедек (открылась в 1902 г.). Валлах руководил этой больницей 45 лет, представлял современную медицину пациентам всех вероисповеданий, оказывал помощь неимущим. Позднее открыл единственное в Иерусалиме инфекционное отделение. Преданность своему делу сделала его известным и уважаемым человеком среди самых различных людей.


[Закрыть]. После нашего брака д-р Валах нередко приглашал нас по субботам и разным праздникам на общую трапезу, и мы привыкли почитать этого превосходного человека, который при всём своём религиозном рвении по праву пользовался уважением иерусалимцев всех сословий и даже своих политических противников. Этот странный холостяк был редким примером безграничной преданности своей врачебной профессии, и слухи о его характере и поступках ходили по всему городу. Мы несколько раз обедали у него с доктором Якобом Исраэлем де Хааном за год до убийства последнего. Де Хаан, адвокат, поэт и пылкий борец с сионизмом, против которого он стал выступать после иммиграции в Эрец Исраэль[244]244
  Якоб Исраэль де Хаан (1881–1924) родился и вырос в Нидерландах, изучал право, преподавал. На родине был известен как поэт и журналист. В 1910-х гг. стал интересоваться иудаизмом; переселился в Палестину, желая помогать осуществлению сионистских идей; работал там как корреспондент голл. и англ. период. изданий. Разочаровавшись в сионистском движении, перешёл на сторону антисионистской части. Его харизма и сила слова помогли расширить влияние изолированной группы единомышленников, установить связи с лидерами араб. нац. движения, с зарубежной полит. элитой. Такая полит. активность расценивалась как предательство со стороны сионистской части ишува. В 1924 г. Хаан был расстрелян у порога больницы Шаарей-Цедек.


[Закрыть]. Д-р Валах никоим образом не поощрял обсуждений этого государственного вопроса за своим столом, но де Хаан, узнав, что мы с Эшей сионисты, не стал сдерживать свой язык и обрушил на наши головы поток пылающей серы и напророчил нам плохой конец. Не в силах разрядить царившее напряжение, Валах затянул субботние гимны, призывая всех нас «присоединиться к прекрасным мелодиям и искусному пению». Де Хаан переночевал в больнице, так как идти до дому, да ещё в такой жаркий день ему было далеко. Когда же сцены, подобные описанной, повторились трижды, д-р Валах стал приглашать нас, только будучи уверенным, что де Хаан не придёт.

Бергман познакомил меня также с Бен-Ционом Динуром (Динабургом), преподавателем еврейской истории в учительской семинарии и последователем правого, немарксистского крыла «Ахдут ха-авода». Проницательный историк, трудолюбивый как пчела, всегда полный больших и малых замыслов, Динур был инициатором создания библиографического ежеквартальника «Кирьят-Сефер». Он часто приходил в библиотеку, беседовал с Бергманом и со мной. Очевидно, я ему понравился: в 1924 году он предложил издавать в библиотеке ежеквартальный журнал и упомянул меня как представителя свежих сил, которые смогут осуществить этот план. Состоялось несколько встреч с людьми, заинтересованными в этом проекте. Профессор Хаим Пик, представитель Мизрахи в Иерусалимском исполкоме Сионистской организации, обещал финансовую поддержку, поскольку сам он много лет проработал в библиотечном совете Прусской государственной библиотеки. Поэтому было решено, что Бергман и Пик станут редакторами ежеквартального издания, так как они обладают профессиональным статусом, а раввин Асаф, Динур, Таубер, Л. А. Майер и я будем постоянными авторами первой полосы. Учёт и редактура возлагалась на нас с Динуром и входила в мои библиотечные обязанности. Майер собирал и редактировал арабские материалы, Бергман и Пик, насколько позволяло время, помогали с корректурой, а постоянный персонал должен был публиковать библиографические исследования, подборки из библиотечных фондов и тому подобное. Так возникло наше с Динуром тесное сотрудничество. Благодаря его профессиональному мастерству и настойчивости «Кирьят-Сефер» вышел в свет и постоянно совершенствовался, так что сегодня (1981 год), когда опубликовано 56 томов, журнал является старейшим научным периодическим изданием на иврите. Первый том появился на Песах в 1924 году, в нём помещена моя первая статья на иврите, за которой последовали многочисленные статьи и рецензии на книги, вызвавшие мой интерес или мой гнев на протяжении долгих лет. Технической работой по составлению библиографии и корректурой я занимался всего три года, и весной 1927 года она перешла в надёжные руки д-ра Иссахара Йоэля, который занял моё место в библиотеке.

С того времени я стал писать на двух языках, иврите и немецком, – за исключением периода с 1937 по 1949 год, когда я публиковался только на иврите и английском. Нельзя сказать, что в первые годы эта работа давалась мне легко и без колебаний. Однако мои упорные занятия ивритом, о которых я рассказывал, выровняли мой путь к осмыслению свободных ассоциативных связей, свойственных мышлению и образному миру еврейских источников, а они только и делают возможными высказывания на иврите, энергичные, риторические (когда есть нужда) и плодотворные. Высказаться на иврите по научной тематике для меня не составляло никакого труда, об этом свидетельствуют сотни страниц, мною тогда написанных, однако по-настоящему освоиться в еврейской литературе на иврите я смог лишь пятью годами позже. Мои статьи и очерки, опубликованные между 1929 и 1937 годами, иллюстрируют стадии моего развития. Я бы сказал, что немецких евреев моего поколения, прошедших с известным успехом примерно тот же путь, было не более десяти. Что до меня, то при некоторой одарённости мне также сопутствовала большая удача.

С этого времени я начал в разных местах читать лекции на каббалистические темы. В одном из зданий в начале нашей улицы по субботам собирались участники «Халуцей ха-Мизрах», объединения молодых сефардов среднего класса, говоривших на ладино и иврите, хотя я не знал, много ли халуцим породила их среда. Всего через несколько месяцев лидеры этой ассоциации нашли меня и обратились с просьбой выступить перед их товарищами, что я и сделал несколько раз, так как хотел познакомиться с ними поближе. Я надеялся, что основываясь на вопросах, задаваемых в конце лекции, смогу лучше понять, как они мыслят. К сожалению, надежда не оправдалась, хотя должен признаться, что сама их ивритская интонация казалась мне более приятной, чем манера ашкеназская. Что касается новаторского духа, то я нашёл его гораздо больше у Хуго Бергмана, который не зря считался одним из столпов партии «Ха-Поэль ха-Цаир». Свою задачу на посту директора Национальной библиотеки он понимал как первопроходческую: не отдавал «приказов» и не уклонялся от любой работы. Когда один из сотрудников отказался помогать при распаковке ящиков: «Не для того я здесь, в библиотеке, работаю», Бергман сказал: «А я для того», и сам стал переносить книги, пока окружающие не пришли в смущение и не стали ему помогать.

Хуго Бергман. Иерусалим. 1964 (см. также фото на с. 219)

Бергман ввёл библиотечное обслуживание по субботам. Чтобы читальный зал оставался открытым в субботние дневные часы для тех, кто не мог приходить по будням, но хотел почитать отечественную и зарубежную прессу, уже разложенную там в определённом порядке, мы все дежурили по очереди, и сам Бергман тоже не освобождал себя от этой обязанности. И действительно, довольно многие читатели пользовались новой возможностью. Иногда, вручая читателю газету, нам приходилось вежливо просить его не зажигать сигарету в помещении библиотеки в уважение субботы, и я не помню, чтобы кто-то отказался выполнить эту просьбу. Среди постоянных посетителей – как независимо настроенных, так и тех, кто соблюдал субботу, – был доктор Йозеф Фрейд, заведующий рентгеновским отделением «Хадассы» и он же – её первая жертва. Он постоянно читал венскую “Neue Freie Presse”. Это была уникальная личность. Он изучал философию, психологию и медицину и приехал в Эрец-Исраэль в 1921 году, после того как Венский университет отказал ему в профессорской должности. Учёный совет университета принял это решение, поскольку в последний момент выяснилось, что Й. Фрейд не выполнил маленькую «формальность» – не крестился. Был он из числа галисийских родственников Зигмунда Фрейда, при этом дядей моей второй жены, Фани Фрейд, о чём я узнал уже позднее. Вообще же этот импозантный, красивый и тонко мыслящий человек был немногословен, но во время беседы очень оживлялся, как я заметил, встречаясь с ним в доме доктора Тихо, его друга. У д-ра Тихо я познакомился и с его давним близким другом, известным педиатром Хеленой Каган, которая, наряду с Тихо и д-ром Валахом, была одной из самых заметных фигур в среде иерусалимских врачей. Й. Фрейд умер в конце 1925 года от внутренних ожогов, полученных в результате воздействия рентгеновских лучей.

Я никогда не забуду его похороны, потому что в один день были похоронены два выдающихся человека, он и Шломо Шиллер, один из великих просветителей сионистского движения и соучредитель Еврейской гимназии в Иерусалиме. Мы едва успели перебежать от одних похорон к другим. Умершие были халуцим в точном смысле этого слова, и новый Иерусалим изобиловал такими людьми, если принять во внимание, что в новом ишуве города людей было относительно немного. Старый ишув практически оставался в прежних своих границах, и его огни наружу не выбивались. Каждый, кто проходил какой-то из улиц Меа Шеарим, мог, помимо чтения Торы в иешивах и религиозных школах, услышать крики безудержной ненависти в публичных проповедях рабби Бенциона Ядлера на площади перед иешивой Меа Шеарим, которые всегда собирали большую аудиторию, потому что сила его языка притягивала (Агнон возвёл ему литературный памятник в лице рабби Иеронима в романе «Вчера-позавчера»). Я тоже в первые свои годы в стране ходил его послушать, но сегодня и сам не знаю, для того ли, чтоб насладиться его сочными проклятиями, или чтобы разведать, что нас ждёт, если они когда-нибудь падут на нашу голову. Я вспомнил о нём, когда в начале работы над этими главами услышал по телевидению обличительную клевету раввина Э. Шаха, главу Поневежской иешивы, который был живым воплощением Бенциона Ядлера в наши дни и слова которого звучали не на площади в Меа Шеарим, но в Центре «Биньяней Ха-Ума»[245]245
  Межд. конференц-центр в Иерусалиме, построенный в 1956 г.


[Закрыть], воздвигнутом в честь Государства Израиль, – звучали перед тысячами, встречавшими его возгласами ликования.

В первую зиму нашей иммиграции я навестил поселения Изреельской долины, возникшие в результате третьей алии. Я также побывал в кибуце Бейт-Альфа, где разместились две квуци, которым нелегко было привыкнуть жить под одной крышей: квуца Хефци-Ба иммигрантов из Чехословакии, среди которых было много молодых друзей и учеников Хуго Бергмана из Праги, и квуца Бейт-Альфа, основанная примерно за два года до моего визита, первое поселение «Ха-шомер ха-Цаир» из Галиции. Там я познакомился с Иегудой Яари, в чьей палатке я останавливался дважды, и у нас сложились отношения, которые с годами всё углублялись и продолжаются по сей день[246]246
  Иегуда Яари (1900–1982), изр. писатель, писавший на иврите; гл. тема – трудности жизни евреев третьей алии. В 1926 г., оставив сельское хозяйство, поступил на работу в Еврейскую национальную и университетскую библиотеку (см. примеч. 1). После изучения библ. дела в США вернулся в нач. 1930-х в Эрец-Исраэль. И. Яари – брат А. Яари (см. с. 341).


[Закрыть]. Йудка, как мы его называли, был тонкая поэтическая душа, он хронометрировал все потрясения в истории нашего поколения и мечтал о слиянии воедино многих поколений – от эпохи Баал-Шем-Това и рабби Нахмана из Брацлава, когда зародился хасидизм, до эпохи третьей алии. Утопическое единство, которое не устояло перед нашей реальностью, перенасыщенной проблемами, зато нашло выражение в языковых нововведениях, завещанных Йудкой современному ивриту. Ведь это он ввёл термин «кибуц» в его новом и теперь общеупотребительном значении, которое было им заимствовано из традиции брацлавских хасидов. Согласно этой традиции, в надписи на могиле рабби Нахмана в Умани упомянут «кибуц» хасидов этого рабби. Йудка был потомком цадика рабби Моше из Пшеворска и жил наследием рабби Нахмана, в духе которого он также сделал свой вклад в антологию «Кехилатену»[247]247
  «Наше сообщество» (ивр.).


[Закрыть] (1922), соредактором которой он был и которая стала классическим документом «Ха-шомер ха-Цаир» в начале его жизненного пути в Израиле. Йудка предложил мне выступить перед членами двух кибуцев во второй вечер, так я сделал первый в этой стране доклад о каббале Цфата, которая, без сомнения, поразила большинство моих слушателей.

Пахарь. Кибуц Эйн-Харод. Изреельская долина. 1916

Так началась моя «карьера» как оратора в разных кибуцах, что вызвало немало парадоксов за следующие четверть века, но и принесло мне большой успех на ниве рабочего движения: те двенадцать часов, что я, по инициативе Берла Кацнельсона, рассказывал о саббатианстве в рамках «месяца просвещения», устроенного Гистадрутом в 1941 году между Пуримом и Песахом в честь своего двадцатилетия, – принадлежат к счастливейшим временам моей жизни в стране.

Во время этого визита ко мне обратился член квуцы Хефци-Ба, устроивший себе там некое подобие кельи. Звался этот человек Хатуль[248]248
  Кошка (ивр.).


[Закрыть], соответственно переводу на иврит его природного имени Кац. Он сказал: «А ведь я семь лет назад учился у вас в Берлине! Я уже заканчивал школу, а вы давали мне частные уроки математики, по которой я плохо успевал. Благодаря вам я сдал экзамен, но учёбу в университете потом бросил и начал профессиональное образование». Я вспомнил его: он был наследником богатой семьи родом из Галиции или Австрии, жившей на западе Берлина рядом с Курфюрстендамм. Они очень хорошо платили мне за уроки. Итак, за время своего маленького путешествия я встретил ещё нескольких своих сверстников из среды берлинской, лейпцигской или мюнхенской сионистской молодёжи. Теперь они осели в Хадере, Геве, Мерхавии, Эйн-Хароде или Тель-Йосефе[249]249
  Автор перечисляет кибуцы Изреельской долины, которые были основаны иммигрантами третьей алии (1919–1923).


[Закрыть], и пока я находился в столовой, они подходили ко мне.

Моё путешествие – это начало двадцатых годов – пришлось на кульминационный момент сионистского движения. В страну приехала, как бы это выразить, пылкая молодёжь, ожидавшая от работы в Палестине всего самого высокого, и усилия по созданию еврейского общества, которое обещало начать жить плодотворной и ярко производительной жизнью, были очень интенсивными. Это были важные, замечательные годы, невзирая на тучи, которые постепенно затягивали небо и вскоре дали о себе знать.

Приведу отрывок из письма, которое я написал своему приятелю и другу через год с лишним после моей иммиграции в конце 1924 года[250]250
  Речь идёт о письме Г. Шолема к В. Крафту от 17 дек. 1924.


[Закрыть] и которое снова попало ко мне в руки несколько лет назад: «Я живу теперь очень спокойно. О ситуации внутри страны мне написать особенно нечего, я не настолько её постиг. Я решительно принадлежу к секте тех, кто придерживается самых апокалиптических взглядов на судьбу здешнего сионистского движения. Ты и представить себе не можешь, какие миры здесь соприкасаются: жизнь в этих краях открыто приглашает думающего человека свихнуться, во всяком случае, богословский опыт теперь абсолютно необходим даже для самого нелепого образа жизни, если только ты не хочешь всего лишь “выставиться” – в виде мессии или в качестве профсоюзного лидера, а порой в ещё более зловещих, гораздо более зловещих нарядах. На самом деле, если ты меня понимаешь, о новой Палестине можно сказать что угодно, и особенно что-нибудь плохое (а как может быть иначе при невообразимом столкновении высвобожденной продуктивности шести континентов и сил верхнего мира?), но приходится признать, что происходящее здесь всё же превышает всё, что творится в других уголках мира».

Мы общались по большей части в довольно узком кругу, поскольку людей рядом было не слишком много. Когда я приехал, в стране насчитывалось в общей сложности 80 000 евреев, и всё же от этих молодых людей, которые были преданы делу сионизма как своему собственному, исходил словно бы какой-то сильный импульс. У этой молодёжи – а никогда не надо забывать, что сионизм по сути был молодёжным движением – было некое неотъемлемое достояние, которого полвека спустя катастрофически не хватало столь многим молодёжным движениям на Западе, где само понятие сионизма даже воспринималось как бранное: оно заключало в себе историческое сознание. Мы уже обсуждали, какая диалектика таилась в этом историческом сознании сионистов, которое я разделял всем сердцем и всей душой: диалектика преемственности и бунта.

Верблюды, несущие морской песок к строительной площадке. Тель-Авив. 1916

Новый рабочий квартал. Тель-Авив. 1916

Но никому из нас не пришло бы в голову отрицать историю нашего народа, раз уж мы признали или заново открыли его как народ. Она уже вошла в нашу плоть и кровь, независимо от того, к чему конкретно мы стремились. Возвращаясь снова в русло нашей истории, мы – во всяком случае, большинство из нас – хотели её изменить, но никак не отринуть. Такой моды мы ещё не знали. Без этой «religio», то есть «привязки к прошлому», эта авантюра была и остаётся безнадёжной, обречённой на провал с самого начала. Но не здесь таилась проблематика, вышедшая на свет в последующие годы (говорить о которых мы уже не будем): кто мы, собственно, секта или авангард? Желали евреи принять и развернуть (и тем самым вскрыть!) свою историю или нет? Каким могло быть их существование в той исторической среде, куда они попали? На каком твёрдом фундаменте может быть построена их жизнь – вместе с арабами, без них, в противостоянии им? Когда я приехал в Эрец-Исраэль, эти вопросы вносили раздор в умы, и они же продолжают разделять их сегодня.

Мои друзья расселились по новым кибуцам, но основали ещё один кибуц для внедрения социалистического образа жизни и производства. Другие участники третьей алии остались в городах в качестве учителей, чиновников и торговцев. В последующие годы к ним присоединились и выходцы из кибуцев, приехавшие в силу самых разных личных обстоятельств, а также вследствие идеологических кризисов, в которых не было недостатка. Итак, два года спустя Йудка Яари переехал в Иерусалим, стал работать в Национальной библиотеке и начал новую жизнь. Появились также спекулянты землёй, учредившие бизнес, который, если запастись терпением, можно было считать вполне надёжным. Он составил предмет ожесточённых споров между земельными реформаторами, то есть деятелями, кто следовал учению Генри Джорджа и Франца Оппенгеймера, с одной стороны, и «капиталистами», с другой. Среди последних я научился уважать интеллектуально благородных и проницательных людей, притом твёрдых сионистов, обладавших цепкой предприимчивостью. С одним из них я сдружился в 1925 году. Д-р Людвиг Пиннер, специалист по выращиванию пшеницы, служивший в сельскохозяйственной опытной станции в Нес-Ционе, был влиятельнейшим сторонником создания в стране некрупных поселений. Яркая личность, выделявшаяся отменной интеллектуальной чуткостью, склонностью к спорам и внятным формулировкам, он был скептиком, но лишь в речах, не в делах. Самоотверженный сионист, носивший маску циника, короче говоря, человек, по натуре независимый в своих суждениях и отношении к людям, – наша с ним близкая связь продолжалась более пятидесяти лет.

Разные населённые пункты взаимодействовали очень интенсивно, хотя технические возможности для этого были весьма несовершенны. Гостеприимство приняло потрясающие размеры: прошли годы, пока я, наконец, научился пользоваться гостиницей. Где бы вы ни оказались, вы обязательно находили место для ночлега. Каждый мог появиться у любого другого. Было время, когда в Иерусалиме или Тель-Авиве дома редко запирались на замок – в самом буквальном смысле этого слова. Нам и в голову не приходило, что можно что-либо украсть. И правда, в нашем кругу тоже не было ни одного случая кражи, хотя, возвратившись домой, мы вполне могли обнаружить в своей постели какого-то человека, например, друга нашего друга, который раздобыл наш адрес и почему-либо решил у нас переночевать.

Когда мы переехали в нашу квартиру в доме Будейри на улице Эфиопии, то обнаружили в других комнатах дома д-ра Вальтера Пройса, члена «Ха-Поэль ха-Цаир» (позднее МАПАЙ), главу статистического отдела Гистадрута, и его жену Беллу, а также сестёр Кон. Все они вошли в число первых иммигрантов, кто прибыл из Берлина после Первой мировой войны вполне легальным путём, тогда как первые иммигранты нынешней алии как таковой пересекли границу нелегально, когда въезд в страну всё ещё был запрещён для обладателей немецкого паспорта: некоторые записывались матросами на немецкие грузовые суда, заходившие в порты страны, затем ночью прыгали в море и плыли к берегу.

Вальтер Пройс пытался говорить на иврите, но столь жалком и неказистом, что нам так и не удалось завести разговор, который заслуживал бы так называться. Через год или два эта семья покинула дом и перебралась в Тель-Авив, оставив нас и сестёр (предпочитавших говорить на своём шустром и точном немецком) одних хозяевами дома. Когда с деньгами у нас стало получше, мы с Эшей присоединили к квартире третью комнату. Сестёр Кон, которые всю жизнь оставались незамужними, я знал ещё со времён Берлина как активисток Сионистской ассоциации гимнастики и как подруг моей тёти-сионистки, которая была ровесницей двух сестёр. Их отцом был д-р Бернхард Кон, известный врач и один из первых сионистов, поддержавших Герцля: уже в своей небольшой брошюре «Перед бурей», опубликованной в Берлине в 1896 году, Кон предсказал, что грядущие бури заставят евреев Германии покинуть свою страну. Их старший брат, раввин Эмиль Кон, также был хорошо известен в Германии как один из немногочисленной группы либеральных сионистских раввинов, ставший жертвой ненависти к сионизму, которую питали лидеры большой еврейской общины Берлина. Пользовавшийся репутацией великолепного проповедника, Э. Кон был призван общиной на эту должность, но в 1907 году снят с неё за публичное выступление в пользу сионизма. Под давлением прихожан ему пришлось уйти в отставку. Этот скандал привлёк широкое общественное внимание и вызвал бурную реакцию. Все члены этой семьи были закоренелыми сионистами. Брат уехал в Тель-Авив, а три сестры, Хелена, Роза и Лотта в 1920 году переселились в Иерусалим. Лотта, самая младшая, стала известным архитектором, какое-то время работала с Рихардом Кауфманом над планированием новых поселений, позже переехала в Тель-Авив и до сих пор живёт с нами. Роза была секретарём Еврейского национального фонда и отвечала за переписку Менахема Усышкина и остальных директоров Национального фонда. Старшая, Хелена, умная и проницательная женщина, была тем не менее склонна к истерии. Она обладала очень практическим разумом и живым воображением, умела приспосабливаться к насущным велениям жизни, когда дело шло о заработке. Она побывала лаборанткой, швеёй, держала портновское ателье в нашей квартире – пока, наконец, после прихода к власти Гитлера, не стала владелицей пансиона для многочисленных гостей из Германии, желавших поездить по стране и поближе с ней познакомиться.

Уинстон Черчилль сажает дерево на месте будущего Еврейского университета. 1921

За без малого десять лет мы привыкли сохранять домашний мир, вести общие дела по дому и совместно платить за аренду. Она держала огромного пса, а мы – славного кота по имени Велиар, названного так в честь «Велиара, повелителя демонов», которому я посвятил свою первую исследовательскую работу, написанную на иврите. Я до сих пор сохраняю дружбу с Лоттой Кон, женщиной, обладавшей гармоничным характером и большими профессиональными знаниями, но главное – чувством юмора и практическим чутьём ко всем перипетиям здешней жизни. В доме, который сёстры построили в Рехавии в начале 1930-х годов, я живу со своей второй женой Фаней, урождённой Фрейд, с 1936 года и по сей день.

В 1926 году мандатное правительство приняло закон о гражданстве в Земле Израиля, который значительно облегчил натурализацию, ставшую возможной после двух лет постоянного проживания, и явился отчётливым жестом навстречу сионистам. Я отправился в консульство Германии, которое находилось в Иерусалиме, чтобы отдать наши паспорта. Шеф бюро сказал, что у него образовался уже список отказов такого типа, в который вошли четверо, подписавшиеся до нас: д-р Артур Руппин, руководитель Палестинского еврейского бюро, и три сестры Кон!

В конце лета 1924 года состоялось торжественное открытие Библиотеки Гольдциера. Там я познакомился с доктором Хаимом Вейцманом, прибывшим, чтобы произнести вступительную речь. Помню, как мы стояли в комнате Бергмана перед церемонией открытия. Вейцман спросил Бергмана, обязательно ли говорить на иврите, или достаточно английского или французского. Ответ был: нужно говорить на иврите. Никогда не забуду, как Вейцман чисто «по-идишски» вздохнул и неожиданно произнёс: «Святой язык меня погубит!»

Я работал в учреждении под названием Национальная и университетская библиотека, но кроме одного строящегося института биохимии, для которого др. Вейцман, сам биохимик, и собрал деньги, никаких признаков университета не наблюдал. Предыстория университета между 1882 и 1912 годами – это чистая литература. В разных изложениях истории Университета всегда говорится, что план был официально представлен в 1902 году в брошюре, которую Вейцман написал вместе с Мартином Бубером и Бертольдом Файвелем. На самом деле документ был написан Файвелем от начала до конца – рукопись сохранилась! – но Бубер и Вейцман телеграфировали ему своё желание поставить под текстом и их имена. Решение о создании университета было принято «единогласно» на Венском сионистском конгрессе в 1913 году (после бурных закулисных дискуссий), и Вейцман, несомненно, был движущей силой этого решения. Никаким «бюджетом» никто не располагал, и всё же несколько состоятельных сторонников этой идеи из числа русских сионистов собрали сумму, достаточную для покупки земельного участка на горе Скопус. Земля эта досталась в наследство и принадлежала англичанину Грей-Хиллу, проживавшему там несколько лет[251]251
  Англ. адвокат сэр Дж. Хилл (1839–1914) был заядлым путешественником. С 1887 г. он стал ежегодно путешествовать по Палестине, а с 1899 г. – покупал там земли. В частности, ему принадлежало поместье на горе Скопус. Когда в 1911 г. адвокат заболел, то семья решила его продать. Участок земли на горе Скопус вызвал необходимые аллюзии у основателей Еврейского университета. Была произведена поэтапная покупка (детали обсудили до Первой мировой войны; продажа вступила в силу в 1918 г.)


[Закрыть].

В июле 1918 года, когда война ещё шла, Бергман провёл впечатляющую, хотя чисто символическую церемонию закладки первого камня. В ком не было недостатка, так это в скептиках и откровенных противниках проекта, да и едва ли кто-то у нас мог поверить, что он будет реализован так скоро. В то время у евреев существовал изрядный академический пролетариат, и расхожее восприятие докторской степени как «еврейского имени перед фамилией» отнюдь не льстило её носителям. Так нужно ли ещё больше увеличивать число безработных еврейских учёных, учреждая институцию, которая начнёт раздавать новые дипломы? От такой перспективы многих буквально трясло. Кроме того, как было сказано, у сионистов всё равно не было денег, как бы охотно они ни пропагандировали на разных собраниях идею Еврейского университета в Иерусалиме. И действительно, в 1922 году в Иерусалиме был сформирован комитет из восьми известных персон нового ишува, ведших бесплодные дискуссии о грядущем университете и профессорских должностях, которые будут в нём созданы. Об этом рассказывал мне мой друг Л. А. Майер, член этого комитета. Однако университет получил поддержку и помощь совершенно с другой стороны.