Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

V
Пансион Штрук
(1917)

В начале 1917 года между мной и отцом разразился тяжелейший скандал. Брат Вернер, отслужив в армии уже два года, оказался ранен в ногу летом 1916 в ходе сербской кампании. Ему пришлось довольно долго пролежать в лазарете Галле. К зиме он почти полностью оправился, хотя ещё слегка прихрамывал, а образовавшееся в изобилии свободное время употребил на то, чтобы завести знакомства со своими единомышленниками социал-демократами, большинство которых в этом городе принадлежали к левому антимилитаристскому крылу. В ходе официальных торжеств в честь дня рождения кайзера Вильгельма 27 января он, облачившись в военную форму, принял участие в антивоенной демонстрации крайне левых и был арестован. Сначала против него выдвинули обвинение в государственной измене, особо тяжком преступлении для военнослужащих, но в итоге он был обвинён в оскорблении величества.

На второй день своего заключения он передал известие о случившемся: один из его друзей позвонил мне, назначил встречу и рассказал о событиях в Галле. Узнав, что брат схвачен за госизмену, я сразу сообразил, что дома придётся жарко. Я собрал все свои бумаги, перво-наперво дневник военных времён, и отнёс своему другу Гарри Хеллеру. Вальтер Беньямин тогда находился в Берлине, но в очень непростых обстоятельствах, поскольку уклонялся от призыва, и у меня не было никакого желания усугублять его нервозное состояние своими бумагами – это могло плохо кончиться, а квартира Хеллера была абсолютно надёжным местом. Через два дня отец получил официальную депешу о том, что его сын арестован по обвинению в государственной измене и будет предан военному трибуналу. Прямо за обеденным столом разыгралась страшная сцена. Стоило мне слегка возразить на какое-то его утверждение, как он закатил истерику. Довольно с него нас обоих! Социал-демократия и сионизм стоят друг друга, он в своём доме не потерпит всей этой антивоенной и германофобской возни. Он вообще не желает меня больше видеть. Я встал, вышел из-за стола и пошёл к себе. На следующий день я получил от него заказное письмо, в котором он требовал от меня покинуть его дом к первому марта и в дальнейшем поступать как мне заблагорассудится. Отныне он не имеет со мной ничего общего, а поскольку мне уже за двадцать, то по закону он не несёт за меня никакой ответственности. Первого марта он выдаст мне сто марок – и прости-прощай.

Волна поднялась великая. Я твёрдо решил подчиниться изгнанию и не поддаваться никаким попыткам примирения, которые непременно последуют. Вести о сучившемся мгновенно разнеслись по всей семье, а также в кругу моих друзей и сотрудников “Jьdische Rundschau”. Главным редактором “Rundschau” был тогда д-р Макс Мейер, убеждённый баварский сионист, чьи воззрения в большой части совпадали с моими. К тому же он был из тех немногих, кто глубоко погрузился в изучение иврита. Сын богатых родителей, он несколько лет тому назад прошёл через те же злоключения, что и я. По его приезде в Берлин мы с ним подружились и вместе читали еврейскую поэзию. Но самое главное, весть об изгнании дошла своим чередом до моего друга Залмана Рубашова[70]70
  См. примеч. 37.


[Закрыть], о котором мне ещё предстоит рассказать. Его реакция выразилась так: «Мученик сионизма! Надо будет кое-что предпринять!» Он устроил нам с Рубашовым встречу. «Нет причин волноваться. Переезжайте в пансион, где я сейчас живу. Я позабочусь, чтобы вам отвели удобный номер подешевле». Разумеется, это меня вполне устраивало.

Гершом Шолем. Берлин. 1917

Так я поселился в пансионе Штрук на Уландштрассе со стороны Шмаргендорфа, где и прожил до призыва в армию (точнее в пехоту), то есть до начала марта. Это было единственное время, что я провёл в западной части Берлина, в мире столь контрастно отличном от атмосферы моего детства и юности, и не только по части образа жизни или вида домов, но и в отношении языка – берлинского диалекта, на котором здесь говорили.

Воистину странное место этот пансион Штрук! Хозяйка пансиона, дальняя родственница известного графика Германа Штрука, содержала своё заведение со строго кошерной кухней исключительно для восточно-еврейского контингента, который при всём пренебрежении давно забытыми законами кашрута всё же чувствовал себя здесь «как дома». Это были люди в основном из русско-еврейской интеллигенции, мне лично знакомые частью по кругу “Jung-Juda”, частью – по еврейскому Фольксхайму. Прибавьте к этому несколько евреев из Галиции. Я да ещё молодая девушка из какой-то религиозной южно-немецкой общины были там единственными немецкими евреями. В застольной разноголосице можно было услышать немецкую речь со славянским акцентом (это для госпожи Штрук) вперемежку с ивритом и идишем. Нередко заходили прежние жильцы пансиона, которые испытывали духовную близость к этой компании, среди них Йосеф Зальцман, крупный предприниматель и член партии «Поалей Цион», его брат Мотя, д-р Яков Громмер, математик, и Хаим Аарон Крупник[71]71
  Хаим Аарон Крупник (1888–1942), экономист и издатель. В 1921 г. в Берлине вместе с Х. Бяликом основал издательства «Двир». К сер. 1920-х переселился в Палестину. Преподавал экономику в Технионе (Хайфа) и был его секретарём с 1926 г. и до конца жизни.


[Закрыть]. К этому надо добавить таких постояльцев пансиона, как Хаим Берлин (позднее – профессор медицины в Тель-авивском университете), Цви Китаин (позднее – врач в Хевроне и Тель-Авиве), Моше Эльяху Жерненский (прекрасный еврейский писатель, публиковавшийся под псевдонимом М. Э. Жак; женился на «кошерной» девушке из того же пансиона) и Густа Штрумпф (позднее – Рехев), одна из первых женщин участниц компании “Solel Boneh”[72]72
  “Solel Boneh” – палест. строительная компания, основы которой были заложены в 1920. Главные пайщики – Исполком Сионистской организации и Сохнут (с 1929 г.). Крупнейший подрядчик в сфере жилого и промышленного строительства Эрец-Исраэль. В преобразованном виде компания осуществляла многие нац. проекты и после появления Израиля.


[Закрыть]. Их всех я через годы встречал в Израиле, и их образы навсегда запечатлены в моей памяти.

Некоторые из жильцов принадлежали к сторонникам социалистическо-сионистской партии «Поалей Цион», которые, так сказать, выводили свой сионизм из марксистского анализа еврейского общества. В целом атмосфера была чисто сионистской, но поскольку в сионистской среде сосуществовали, конечно, очень разные течения, скажем, защитники и противники идиша, за столом не обошлось без оживлённых политических и идеологических споров.

Жерненский, выходец из Литвы, учившийся в йешиве Слободки, говорил на чистом роскошном иврите, какого я и по сей день ни у кого не слышал. К сожалению, он был весьма немногословен – вежлив, но замкнут в себе. Я часто пытался вызвать его на разговор какими-нибудь провоцирующими высказываниями, хотел послушать его удивительный иврит, узнать его взгляды на книги и писателей, словом, всё то, что позднее нашло выражение в его путевых очерках и прекрасных переводах с русского[73]73
  Моше Эльяху Жерненский (1883–1949) учился в иешивах пригорода Ковно (Каунас). После учёбы преподавал иврит, в частности – в Одессе. Начал учиться в Сорбонне, но учёба была прервана Первой мировой войной, начало которой застало Жерненского в Берлине, где он проводил лето. В Германии Жерненский занимался журналистикой и переводами («Братья Карамазовы» – среди его переводов). С 1934 г. жил в Эрец-Исраэль.


[Закрыть]. Он был совсем чужд духа «Поалей Цион», но дискуссий избегал. Так или иначе, это смешение разнородного на фоне общего основания порождало в нашей компании великое бурление.

Несомненно, пансион Штрук стал идеальным пунктом для уловления отголосков великого переломного события 1917 года, долетавших до нас уже тогда, – русской революции. С середины марта по середину июня я наблюдал сильнейшее возбуждение, которое охватило пансионеров на первых стадиях революции, – ведь в большинстве своём это, как сказано, были русские евреи. Вначале среди нас царила некоторая растерянность, никто не знал, куда развернутся мятежные события, но вскоре – когда появилось первое либеральное правительство, и в особенности когда в середине мая было сформировано первое социал-демократическое правительство под началом Керенского – неуверенность уступила место воодушевлению. Отмена всех антисемитских законов и постановлений, принёсшая освобождение миллионам российских евреев, полностью изменила ситуацию, людей охватила эйфория. С падением царизма враждебность по отношению к России исчезла словно в одночасье, и воцарился безграничный оптимизм.

В апреле и мае стали поступать более подробные сведения о том, как еврейские массы, получив полную свободу во всех отношениях, самоорганизуются на основе своих разнообразных взглядов, и тут же выяснилось, что сионизм всё более и более укрепляется и уже составляет серьёзную силу. Помню общее ликование (особенно в мае), когда Рубашов принёс первые выпуски газет на идише и на иврите, переправленные издателю “Jьdische Rundschau” через Стокгольм. Пансионеры буквально проглотили эти номера за одну ночь. В мире словно бы расцвела новая весна. Мы бесконечно спорили о возможностях окончания войны, так как вскоре стало очевидно, что это и есть ключевой вопрос, стоящий перед новым правительством, и от него в высокой степени зависит судьба набирающей силу революции. Рубашов рассказывал о первых шагах к созданию в России организации под названием «Хехалуц» и о широком иммиграционном движении, которое, как многие надеялись, начнётся после окончания войны. Надо иметь в виду, что Декларация Бальфура[74]74
  Декларация Бальфура – официальное письмо министра иностранных дел Великобритании А. Бальфура к представителю брит. евр. общины лорду Ротшильду, датированное осенью 1917 г., в котором зафиксировано доброжелательное отношение правительства к сионистским устремлениям евреев, «к восстановлению национального очага для евр. народа в Палестине» и говорится об оказании всяческой помощи для скорейшего достижения этой цели. Декларация была утверждена весной 1920 г., а в 1922 г. включена в текст мандата Великобритании на Палестину.


[Закрыть] тогда ещё не была составлена, и в Германии также были сделаны некоторые политические усилия, чтобы побудить МИД этой страны выступить с недвусмысленными заявлениями и, главное, предпринять в переговорах с Турцией конкретные меры для открытия ворот в Землю Израиля. О большевиках тогда вообще не говорили, и даже когда Ленин в конце апреля вернулся в Россию и деятельность большевиков начала привлекать внимание общества, никто всерьёз не думал, что именно большевики, при любых выборах остававшиеся в меньшинстве, смогут взять власть. Проблему для сионистов составляли не большевики, а меньшевики, ибо в число известнейших меньшевистских деятелей входили несколько влиятельных евреев, которые, как известно, были непримиримыми противниками всех сионистских устремлений, особенно настроенными против «Поалей Цион». Таково было общее настроение во время моего отъезда из пансиона, но как же всё изменилось следующей зимой, уже после большевистской революции, когда я вновь встретился с Рубашовым! Он был потрясён ужасом происходящего, событиями, от которых человек вроде него не мог ожидать ничего хорошего. Он сказал мне: «Все надежды, которые мы возлагали на мартовскую революцию, оказались напрасными», – и был прав.

Декларация Бальфура от 2 ноября 1917

Я был единственным «настоящим» берлинцем в пансионе, потому ко мне относились очень дружелюбно, хотя кое в чём воспринимали как большого причудника. Наступило время острой нехватки продовольствия (пресловутая «брюквенная зима»)[75]75
  Зима 1916/17 гг., в которую брюква, основной корм скота, заменила населению привычные картофель и хлеб. Голод в Германии был вызван неурожаями в Первую мировую войну и морской блокадой со стороны Великобритании (Германия была крупнейшим в мире импортёром продуктов сельского хозяйства).


[Закрыть], однако фрау Штрук, еврейская вдова, умела экономить. Мы отдали ей все свои продовольственные карточки (которые ввели уже довольно давно), и время от времени к нашему, надо сказать, приятному удивлению в кладовке обнаруживался торт, который и бывал употреблён уже глубокой ночью. А дело в том, что многие у нас любили потолковать поздними вечерами, и нередко наши беседы затягивались до двух часов ночи.

Живым средоточием нашего пансиона был 27-летний Залман Рубашов, позднее ставший президентом Израиля под именем Шнеер Залман Шазар. Рубашов, у которого Артур Кёстлер позаимствовал имя для героя своего знаменитого романа «Слепящая тьма» о московских политических процессах[76]76
  Машинопись романа А. Kёстлера на нем. языке носила предварительное название «Rubaschow». Но впервые роман был напечатан на англ. яз. под названием «Darkness at Noon».


[Закрыть], родился в Белоруссии, в весьма уважаемой семье хабадских хасидов, уже, однако, присматривавшейся к идеям просвещения. В шестнадцать лет не по годам развитой юноша вступил в партию «Поалей Цион» и перевёл на звучный иврит программный документ движения «Токнитену» («Наша платформа»). Истинной страстью Рубашова было всё еврейское, но больше всего увлекала его еврейская история. Несколько лет он учился в России, но, что более важно, – в «Академии» барона Давида Гинцбурга, первом в Европе академическом институте еврейских исследований, не направленном на подготовку раввинов[77]77
  Еврейская академия (Институт еврейских знаний; Курсы востоковедения барона Д. Гинцбурга) была открыта в 1907 г. ориенталистом бароном Давидом Гинцбургом (1857–1910) в Петербурге (занятия начались в 1908 г.). Д. Гинцбург был первым ректором Академии, читал несколько курсов (Талмуд., араб. литературы, семит. языкознание, среднев. философия).


[Закрыть].

В 1912 году Рубашов приезжает в Германию, чтобы прослушать курс лекций по истории у Фридриха Мейнеке во Фрайбургском университете. В начале Первой мировой войны Рубашов был интернирован как враждебно настроенный иностранец, но уже в 1915, как и другие русские евреи, освобождён. Это случилось в результате усилий еврейских организаций Германии, которым удалось убедить власти в том, что российские евреи гораздо более враждебны по отношению к российскому режиму, чем к немецкому, более того, к последнему они de facto относятся с большим дружелюбием, что при тогдашних обстоятельствах в основном соответствовало действительности. Итак, Рубашов приехал в Берлин, где его обязали всего дважды в неделю отмечаться в соседнем полицейском участке, и стал работать в “Jьdische Rundschau”, освещая там всю еврейскую тематику, поскольку свободно владел ивритом, идишем и русским. Помимо этого он развернул кипучую деятельность в среде сионистской студенческой молодёжи партии «Поалей Цион» и «Еврейской ассоциации рабочего образования Перец», располагавшейся на первом этаже здания Фольксхайм. Там же «Поалей Цион» и бундовцы заключили мирное соглашение на время мировой войны. Общим языком обеих партий был идиш. Как только у него выдавался свободный вечер после работы в редакции, Рубашов отправлялся в Фольксхайм и читал там курс по истории народа Израиля от Адама или от отца нашего Авраама (я на этих лекциях не присутствовал) – и до настоящего времени. Нередко он опаздывал, но многие дожидались его прихода – и это того стоило.

Залман Шазар (третий слева) на митинге, посвящённом Дню независимости Израиля. 4 мая 1949

Марка, выпущенная к десятилетию президентства Залмана Шазара

Впервые я услышал его в 1916 году, когда он пришёл в “Jung-Juda”, чтобы рассказать о незадолго до того скончавшемся Шолом-Алейхеме, воссоздать его образ, познакомить нас с его трудами. Слава Залмана Рубашова как магнетического рассказчика, порой впадающего в самозабвение, бежала впереди него. Он говорил с каким-то истинно хасидским воодушевлением, даже на темы, далёкие от хасидизма. Для многих моих сверстников в Германии его лекции стали настоящим открытием, ибо ничего подобного мы никогда не слышали. Свою манеру речи он сохранил до конца дней. Он начинал очень тихо, а через пару минут внезапно впадал в некое подобие транса и, уже не выходя из этого состояния, всей мощью своего голоса и жестикуляцией, которая говорила чуть ли не больше, чем слова, драматически струил свою речь час, а то и два, до самого конца. Закончив, он бывал вконец измотан и восстанавливал силы в каком-нибудь кафе или на кухне пансиона, погружаясь в новую медленно разгоравшуюся дискуссию. Он был совершенно неповторим. И самое удивительное: ему было что сказать. Свои насквозь живые слова он черпал из кладезя подлинных знаний о еврейском мире, и, вдохновенные, они увлекали аудиторию. Говорил ли он об истории библейской критики, рассуждал ли на любую тему из еврейской истории, чаще всего о еврейском рабочем движении или задачах, которые предстоит решить при построении нового общества в Палестине после окончания войны, – всё имело существенный интерес. С особенным удовольствием он рассказывал о людях: о еврейских поэтах двух последних веков, писавших на иврите или на идише, или об исторических личностях, и с невероятной экспрессией живописал перед слушателями монументальные сооружения и целые миры. Я слышал его лекции на трёх языках, и каждый раз это было потрясением. В Германии он производил оглушительное впечатление, но, сказать по правде, в Земле Израиля его выступления, какими я их описал, большого впечатления не производили, о чём я узнал позже. Евреи, приехавшие из Восточной Европы, да и из других мест, переносили такое с трудом. Возможно, они знали подобных ораторов по прежнему опыту в своих странах, в точности сказать не могу, знаю только, что риторика как таковая вызывала у них аллергическую реакцию – но не сочувствие.

Пансион Штрук занимал два этажа, мы жили тогда в соседних комнатах нижнего этажа. До одиннадцати утра Рубашов не проявлял признаков жизни. Он не спал до поздней ночи, что-то читал, писал стихи и в редакции “Jьdische Rundschau” появлялся не раньше полудня. Однако к обеду или к вечеру он буквально расцветал. Он получал письма и всевозможные типографские оттиски из Палестины. Мне говорили, что его невеста, которая училась вместе с ним у барона Гинцбурга, ещё перед войной эмигрировала в Эрец-Исраэль, и что оба они ждут лишь окончания войны, чтобы пожениться. (Это была Рахель Кацнельсон[78]78
  Рахель Кацнельсон (1885–1975) родилась в Минской губернии. После окончания курсов барона Д. Гинцбурга училась в Академии иудаики в Берлине. В 1912 г. эмигрировала в Эрец-Исраэль.


[Закрыть], родственница Берла Кацнельсона, с ней я познакомился годом позже. Я был немало удивлён, узнав её характер, прямо противоположный характеру Шазара[79]79
  О возникновении псевдонима З. Рубашова см. примеч. 37.


[Закрыть]. Она была педантична, замкнута, серьёзна и не допускала никаких сердечных излияний.)

Лишь только стало известно, что я переселяюсь в пансион Штрук, как Рубашов озаботился моим дальнейшим устройством. Моя мать, остро переживавшая мой разрыв с семьёй, тайно оказывала мне кое-какую помощь, хотя атмосфера в нашем доме была напряжена до крайности. И даже дядя и тётка всячески уговаривали меня продолжать учёбу. Спасение, однако, пришло от Рубашова. Он явился в моей комнате и сказал: «Решение найдено! Совсем недавно в Нью-Йорке вышло второе, улучшенное издание Книги памяти павших накануне Первой мировой войны при защите еврейских поселений, участников сионистского рабочего движения. Нам прислали её экземпляр. Сейчас наши товарищи, высланные из Турции в 1915 году из-за того, что не захотели принять османского гражданства, переводят её на идиш в существенно расширенном варианте. Вы переведёте выдержки из этой книги на немецкий! Бубер напишет предисловие (сам Бубер называл это жанр “Geleitwort”). У нас уже есть издательство, “Jьdische Verlag”[80]80
  “Jüdische Verlag” [ «Еврейское издательство» – нем.] – издательство, занимающееся популяризацией евр. культуры на нем. языке. Существовало в 1902–1938 гг.


[Закрыть], и Арон Элиасберг, его директор, заплатит вам гонорар, который покроет большую часть расходов на пансион за три месяца». Эта книга, в сильно сокращённом варианте, уже выходила в 1912 году в Яффо на иврите и по сути представляла собой нечто вроде литературной антологии. Радикально переработанное издание на идише появилось дважды, в 1916 и 1917 годах, в Нью-Йорке, под разной редакцией. Первую (короткую) версию редактировал, помимо прочих, Ицхак Бен-Цви; среди редакторов второго расширенного издания, в котором Ицхак Бен-Цви уже не участвовал, был Давид Бен-Гурион, а единственным, кто внёс свой вклад в обе версии, был Александр Хашин – все трое вне круга партии «Поалей Цион» оставались совершенно неизвестны. На самом деле большинство статей сборника 1917 года, который дал мне Рубашов, вышли из-под рук Бен-Цви и Бен-Гуриона (взявших по несколько псевдонимов для разных статей). Рубашов посоветовал кое-какие из мемуаров опустить.

Давид Бен-Гурион (слева) и Ицхак Бен-Цви на учёбе в Стамбуле. Октябрь 1912

Предложение это выглядело заманчиво, но я колебался. Я сказал Рубашову: «Но как я буду переводить с идиша?» – «Вот ещё, да вы же сами только два месяца назад разгромили Александра Элиасберга (двоюродного брата Арона) в “Jьdische Rundschau” за его ужасный перевод с идиша!» – «Да, – сказал я, – но это совсем другое дело». – «Чепуха, – возразил Рубашов. – Вы знаете иврит, это мне известно, и следовательно, можете переводить статьи, на нём написанные. Само собой, вы знаете немецкий. Средневерхненемецкий вы учили в гимназии, вы же сами декламировали мне Вальтера фон дер Фогельвейде! А о славянских словах можете справляться у меня. Даром, что ли, мы с вами соседи? Вот вам и готовый идиш!»

Итак, в течение трёх месяцев я ежедневно по три часа посвящал этой работе, первой моей книжной публикации, вышедшей анонимно в 1918 году: «Изкор – Книга памяти о падших солдатах охранной службы и рабочих Земли Израиля. Немецкое издание». (Словом «Изкор» – «Он – т. е. Господь – да помянет» начинается в синагоге поминальная служба.) Я уже сказал, что книга вышла анонимно. Я был ещё очень юн, страстен и, не исключено, довольно глуп. Когда меня начинала сильно раздражать милитаристская риторика, звучавшая в некоторых статьях, я писал Буберу, что не могу примирить свою совесть с тем, что подобные слова выйдут под моим именем как переводчика. Многие, наверно, скажут, что я проявил себя глупо. Моё упрямство вызывало законное раздражение, но в итоге было решено, что я буду фигурировать под инициалами N.N. Книга включала превосходные статьи Бен-Гуриона, Йосифа Хаима Бреннера – крупнейшего деятеля российского еврейства и еврейского рабочего движения на Земле Израиля, убит арабами в мае 1921 года во время антиеврейских беспорядков – и Рабби Биньямина[81]81
  Речь идёт о Иехошуа Радлере-Фельдмане (псевдоним – Рабби Биньямин; 1880–1957), писателе и общ. деятеле.


[Закрыть]. Но было в ней и немало сентиментальной писанины, успешно выжимавшей слёзы у читателей: судя по всему, книга собрала большую аудиторию, сначала немецкую, а позднее и польскую. По сей день помню заключительную фразу, ставшую крылатым выражением, уж не знаю, была ли она глубокой истиной или выспренним китчем: «На пути от поселения к гробницам обретаешь новую тайну Израиля». Когда через несколько лет я спросил Рубашова, где находится Александр (Хашин), автор этого высказывания, тот ответил: «Он уехал к большевикам в Россию»[82]82
  Публицист и критик Александр Хашин (1886–1939) вернулся в Россию в 1924 г. Редактировал в Москве газету «Дер Эмес» [ «Правда» – идиш]. Был репрессирован.


[Закрыть]. Так я стал первым переводчиком на немецкий язык Давида Бен-Гуриона, о чём я сказал ему на его 85-летие, вызвав тем у него немалое удивление.

Надо сказать, что выходу в свет этой книги предшествовал ещё один инцидент. Виктор Якобсон, один из пяти членов Исполкома Сионистского конгресса, находясь в Копенгагене, всячески старался поддерживать связь между Лондоном и Берлином и по особому разрешению немецкого министерства иностранных дел часто наезжал в Берлин. Там он услышал о готовящемся издании этой книги и пришёл к Рубашову. По его мнению, допустить эту публикацию было ни в коем случае нельзя. Он с книгой ознакомился и считает, что она может вызвать серьёзные политические трения с турецкими властями[83]83
  Виктор Якобсон (1867–1935) отвечал в комитете за связь сионистов с араб. полит. деятелями.


[Закрыть]: на идише те не читают, а вот о немецком издании узнают сразу. Кроме того, он считал – и тут наши мнения совпадали, – что книга чересчур изобилует кровопролитиями. Начались бесплодные и нескончаемые споры, и наконец решили передать это дело на рассмотрение Буберу как бесспорному авторитету в вопросах сионизма. Когда оба – Рубашов и Якобсон – изложили свои доводы за и против, Бубер поднялся, возвёл очи горе и произнёс лишь: «Я знаю свою миссию». Так эта книга вышла в свет.

Рубашов, при том что он состоял членом партии «Поалей Цион», был верным учеником Бера Борохова и при анализе еврейской истории держался метода своего учителя, основанного на категориях классовой борьбы (и меня отнюдь не убеждавшего) – тем не менее, как ни удивительно, даже тогда оставался на короткой ноге с Богом. Он полагал, что в случае если религию не будут использовать как средство подавления и эксплуатации масс, она сможет исполнить своё истинное предназначение в освобождённом обществе. Вдохновлённые лекциями и курсами, которые он в те годы читал в Германии и Австрии, многие слушатели ожидали от него нового истолкования мессианских движений в иудаизме. Сам я не посещал его курсов, но слышал о них и читал его первые опубликованные работы. И я тоже, когда многолетние исследования привели меня в эту область, долго ждал, оправдает ли он возложенные на него надежды, и лишь позже стал публиковать свои собственные обширные труды о саббатианском движении. У Рубашова на пути к науке стояли его политические амбиции, которые не давали ему свободно развиваться. Он написал серию прекрасных, проникновенных статей о событиях прошлого, посвящённых еврейской истории и особенно рабочему движению. Но работал он скорее как социалист-романтик, но не как учёный.

В мае 1917 года я закончил перевод книги «Изкор» и получил воинскую повестку – явиться на призывной пункт 18 июня. Между тем Мотя (Мордехай) Зальцман, которого я уже упоминал среди посетителей пансиона «Штрук», пригласил меня в свою квартиру, расположенную неподалёку. Он сказал, что много слышал обо мне и моей истории (наверняка от его брата и Залмана Рубашова), и выразил сожаление о времени, которое мне приходится тратить на своё содержание. «Я состоятельный человек и ничего не потеряю, если возьму на себя заботу о вас. Напротив, мне будет отрадно и приятно, если такой молодой человек, как вы, сможет свободно учиться и развиваться». Он предложил мне не браться больше ни за какую работу, но принять от него крупного размера стипендию, которую он мне назначит на ближайшие три года. (Он был видным предпринимателем и жил по большей части в Копенгагене и иногда в Берлине.) Это великодушное предложение тронуло меня до глубины души. Я поблагодарил его, но отказался, объяснив, что ради собственного будущего должен учиться стоять на собственных ногах. К тому же меня вот-вот призовут в армию, и чем обернётся завтрашний день, никому не ведомо. (Десятью годами позже я встретил Мотю Зальцмана с его супругой в Париже, и радости с обеих сторон не было предела.)

Как ни трудно было вставать в пять часов утра, Рубашов не дал себя отговорить от его намерения и 18 июня в знак нашей дружбы в меланхоличном настроении сопроводил меня до казармы на Генераль-Папе-штрассе, где мне предстояло узнать, куда отправляют новобранцев. У казарменных ворот он обнял меня и на русский манер облобызал в обе щеки. Он сунул мне в руку какую-то маленькую чёрную вещицу и попрощался со мной унылым взглядом. Этой вещицей оказалось миниатюрное издание ивритской псалтыри, в которую он своей рукой вписал слова: «Да охранит тебя Бог от всякого зла, да защитит Он твою душу». С тех пор и по сей день эта маленькая чёрная книжечка сопровождает меня на всех моих путях и перепутьях. Пятьдесят лет спустя, пройдя долгую, длиною в жизнь, историю нашей дружбы, мы снова стали соседями по улице в Иерусалиме и на исходе очень разных «карьер» стали выполнять схожие и не такие уж различные представительские функции, о которых и не мечтали, живя в берлинском пансионе: он – как третий президент Государства Израиль, а я – как третий президент Израильской академии наук.

В начале января 1917 года я сблизился с человеком, вызвавшим у меня большую симпатию. Это был адвокат Макс Штраус, которому тогда не было и тридцати лет. Необычайно одарённая, тонко чувствующая натура, наделённая прекрасной внешностью. Я бы, пожалуй, сказал, что великолепная внешность его и сгубила: всё давалось ему слишком легко и не требовало напряжения сил. При этом он наблюдал за происходящим вокруг как бы издалека и не давал воли своим амбициям. После моего острополемического выступления против Александра Элиасберга, широко известного переводчика с русского, сотворившего тогда некий перевод с идиша, практически провальный в силу полного невежества Элиасберга, Макс Штраус позвонил мне и пригласил зайти к нему домой: сам он тогда работал над неким очень сложным переводом. Я пришёл и был весьма обрадован, найдя в нём единомышленника по многим вопросам, занимавшим тогда сионистское сообщество. Вдобавок он оказался очень дружелюбным и приятным человеком. Он разделял те же радикальные взгляды на германский иудаизм и его перспективы, что и я, но выражал их умеренным тоном, без полемического пыла, с недостижимыми для меня бесстрастием и аристократизмом, благодаря чему умел избегать резких стычек, усеивавших мой путь, пройденный в Германии.

Сразу поле своей свадьбы за три месяца до начала войны он отправился в Палестину, намереваясь там остаться, но война заставила его вернуться. За несколько лет он довольно неплохо выучил иврит, но в раввинском иврите чувствовал себя неуверенно и потому охотно спрашивал совета у тех, кто его в этом превосходил. Немецкий язык он чувствовал превосходно и решил перевести первую книгу Агнона, рассказ «И кривое станет прямым», опубликованный в Яффо в 1912 году и, вероятно, там и попавший ему в руки, причём перевести он хотел так, чтобы по возможности сохранить интонацию и структуру агноновского иврита. Отрывки из этого перевода, уже опубликованные, меня заинтересовали, и теперь Штраус просил меня прочесть готовый перевод и высказаться о тех местах, которые доставили ему особые трудности. С января по апрель я поддерживал очень тесные дружеские отношения с ним и с Вальтером Беньямином, а то, что меня выгнали из отчего дома, сближало нас ещё больше. Беньямин уехал из Берлина в апреле, после своей свадьбы, и в следующий раз мы встретились годом позже уже в Швейцарии. После его отъезда я познакомился у Штрауса ещё с двумя людьми, привлёкшими меня по совершенно разным причинам. Это были брат Штрауса поэт Людвиг Штраус и Шмуэль Йосеф Агнон.

Людвиг Штраус был немецкий лирик и убеждённый сионист. С Беньямином, своим ровесником, он познакомился в 1912 году и тогда же сблизился с его товарищем Фрицем Хайнле, который через неделю после начала войны покончил жизнь самоубийством. Штраус учился с Хайнле в одном и том же классе Аахенской гимназии, при этом Штраус о нём рассказывал, а Беньямин окружил Хайнле стеной молчания. Штраус весьма интересовался моими отношениями с Беньямином, но скрыл от меня, что уже в 1912–1913 годах вёл с ним дискуссию и имел переписку по поводу сионизма, которая сохранилась по сей день, я же прочёл её лишь спустя шестьдесят лет. Когда мы впервые встретились, он сказал мне, что работает над проектом светской «этики» и предложил ознакомиться с этим проектом и высказать на этот счёт своё мнение. Это была первая из целой серии дискуссий, которые я вёл на протяжении всей жизни с коллегами и друзьями, желающими построить обоснованную атеистическую этику, но ни одна из этих попыток не показалась мне убедительной с философской точки зрения. Хотя наши личные связи с годами ослабли, я продолжал читать его стихи, а когда он приехал на израильскую землю, спасаясь от Гитлера, то очень меня поразил, так как был одним из очень немногих, кто и на иврите нашёл свой собственный поэтический язык и свой стиль. В Германии, в конце Первой мировой войны, он стал одним из соучредителей (вместе с Хаимом Арлозоровым, Исраэлем Райхертом и Георгом Ландауэром) движения «Ха-Поэль ха-Цаир» и его печатного органа, ежемесячной газеты “Die Arbeit”[84]84
  “Die Arbeit” [ «Работа» – нем.] – ежемесячная газета сионист. Движения «Ха-Поэль ха-Цаир» (см. «Глоссарий»).


[Закрыть], но его путь в стране привёл его в «Ха-шомер ха-Цаир». Между 1917 и 1920 годами мы обменялись несколькими письмами, порой довольно длинными.

Поэт Людвиг Штраус обрабатывает землю. Кибуц Ха-Зореа. 1937

Макс Штраус рассказал мне об Агноне, которого я раньше видел лишь издалека, в читальном зале библиотеки Еврейской общины, но лично не знал[85]85
  Здесь и в далее мы не приводим более длинные отрывки на иврите, которые Шолем перенёс из своей речи «Агнон в Германии» в нем. версию автобиографии. – Примеч. нем. издания (Suhrkamp Verlag 1977).


[Закрыть]. Его книга, которую я с большим интересом прочёл, проверяя немецкий перевод Штрауса, показалась мне необыкновенным литературным событием, и после пяти лет изучения и погружения в иврит я по-прежнему воспринял её с наслаждением. Я с нетерпением ждал встречи с Агноном, которую планировал Штраус. Она состоялась уже после моего переселения в пансион Штрук, и я был ею совершенно очарован. Штраус был одних лет с Агноном, но проявлял по отношению к нему исключительную предупредительность и почтение, как к редчайшему представителю человеческого рода. Вскоре я понял, что для Агнона, человека крайне чувствительного и сложного, это был лучший тип обращения. До моего армейского призыва мы с ним ещё несколько раз увиделись у Макса Штрауса. Между нами возникла взаимная симпатия. Я увидел в нём совершенно неповторимое воплощение еврейской сущности и традиции еврейского народа (хотя в то время он ещё далеко не был ортодоксом), его же привлекала во мне страстная приверженность источникам и та серьёзность, с которой я изучал иврит. Я подробно рассказал об Агноне в своей статье «Агнон в Германии», но и здесь упомяну некоторые подробности.