Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

Всё же мои первые две книги, вышедшие в Германии в 1923 и 1927 годах в виде двухтомника под общим титулом «Источники и исследования по истории еврейского мистицизма. Общество Иоганна Альбрехта Видманштеттера по изучению еврейской мистики. Издатель Роберт Эйслер», стали единственным признаком жизни, поданным этим вымышленным обществом.

Как-то раз Эйслер передал мне, что, будучи в Штарнберге, рассказал Густаву Майринку о моих каббалистических штудиях и тот выразил желание пригласить меня к себе, чтобы послушать разъяснения касательно некоторых мест в его книгах. Мне такая его просьба показалась, конечно, довольно странной. Майринк был незаконнорождённым сыном вюртембергского дворянина, государственного деятеля и актрисы-еврейки. К тому времени он был уже знаменитым писателем, умевшим сочетать выдающийся талант к антибуржуазной сатире («Волшебный рог немецкого обывателя») с не менее явно выраженным мистическим шарлатанством, сказавшимся более всего в наводящих жуть коротких рассказах, иногда очень впечатляющих, но не вполне серьёзных. Что касается их литературного качества, оно лишь сегодня оказалось превзойдено Х. Л. Борхесом. Вслед за этими рассказами, имевшими читательский успех, Майринк успел опубликовать два мистических романа, настоящих бестселлера, «Голем» и «Зелёный лик». Я прочитал их, пожимая плечами из-за явных случаев фальшивой каббалы.

Итак, насколько помню, весной или летом 1921 года я не без некоторого любопытства отправился в Штарнберг, где и свёл знакомство с человеком, в котором глубокие мистические убеждения неразрывно сочетались с литературным шарлатанством. Он показал мне несколько страниц из своих романов: «Я хоть и написал это, но не знаю, что оно значит. Может быть, вы объясните». Сделать это было не так уж трудно, если разбираться не только в каббале, но и в фальсификациях и искажениях, свойственных оккультным и теософским писаниям авторов из окружения мадам Блаватской. Мои же занятия каббалой нередко побуждали меня критически взглянуть на подобную литературу. И тем не менее эта встреча помогла мне понять, каким образом авторы достигают псевдомистических эффектов воздействия. Приведу лишь два примера.

В глубоко мистической главе «Страх» из «Голема» герой, художник в поисках себя, переживает каббалистическое видение, в котором появляется фигура со светящимися непонятными иероглифами на груди. Она спрашивает героя, может ли он их прочитать. «И когда я <…> ответил отрицательно, он протянул мне ладонь, и буквы засветились на моей груди, сперва латинские: “CHABRAT ZEREH AUR BOCHER”[161]161
  «Союз питомцев утреннего рассвета» (ивр.) – пер. Д.И. Выгодского.


[Закрыть], – потом медленно обратившиеся в совершенно мне незнакомые». Конечно, каждый читатель почувствует здесь скрытое мистическое послание, таково и было намерение автора. Я объяснил Майринку, что здесь не что иное, как название мистической ложи, что-то вроде «Ложа зачатков рассвета» и его следует перевести обратно на иврит. Существовала ли такая ложа когда-либо или это выдумка, не знаю. Я попросил разрешения посмотреть теософскую литературу в его библиотеке, немного там порылся, и вдруг мне на глаза попалась надпись в англоязычном теософском словаре, без толкования слов, но с замечанием, что речь шла о названии «мистического ордена» или «мистической ложи» (не помню точного слова). Лишь пятьдесят лет спустя я узнал, что это не что иное, как обратный перевод названия так называемой Франкфуртской еврейской ложи, известной в истории масонства со времен Наполеона, а именно «Ложа Аврора, или Утренняя заря в восхождении», которое на иврите превратилось в «Chevrat sarach ‘or boqer». Так это имя, неправильно транслитерированное невеждой, попало в книгу Майринка.

Второй пример взят из романа «Зелёный лик». Герой видит во сне накрытый для субботней трапезы стол и на нём две зажжённые шабатные свечи. Является пророк Илия, и герой осознаёт, «что он переставил во мне всеобымающие огни макифим» – будто бы субботние свечи по-еврейски называются макифим[162]162
  Огни макифим – трансцендентные эманации Божественного света, которые одновременно пронизывают и обнимают собою каждое конечное существо.


[Закрыть]! Этот сновидец, или визионер толкует данную сцену так, будто речь идёт о каббалистическом предвестии его смерти. Но откуда взялось такое символическое толкование шабатных свечей? – спросил меня Майринк. Я объяснил ему, что шабатные свечи не имеют такого значения, и что он спутал исходящий от них свет с двумя совершенно другими источниками света, о которых говорится в учении о душе лурианской каббалы. Каждое духовное существо или нечто одушевлённое имеют в себе наполняющий внутренний свет и озарены внешним светом. Но за некоторое время перед смертью человека внешний свет исчезает. Майринк, прочитав, вероятно, немецкую или английскую статью на эту тему, смешал в своей фантазии (или в своей памяти), а скорее всего в своём немецком языке, оба эти светильника, освещающие душу, и сопряжённое с ними возвещение о смерти человека – с шабатными свечами, поскольку в немецком языке и то и другое обозначается одним и тем же словом. После визита к Майринку я стал искать материалы на эту тему в оккультистской литературе и нашёл искомое в (абсолютно никчёмной) книге какого-то французского оккультиста о каббале в переводе на немецкий. Как я убедился без труда, именно эта книга находилась в библиотеке Майринка!

Потом, когда мы вместе пили кофе, Майринк, чья невзрачная внешность мелкого буржуа плохо ассоциировалась с его фантасмагорическими новеллами, рассказал мне о собственном опыте, о том, к примеру, как он с помощью магических практик избавился от спинальной дистрофии, диагностированной у него в цветущем возрасте, когда он легко мог от неё умереть. Рассказы его действительно захватывали. Неожиданно без всякого перехода он спросил: «А вы знаете, где живет Бог?» На этот вопрос, если только не повторять вслед за знаменитым рабби Менделем из Коцка[163]163
  Раввин Менахем Мендель Моргенштерн из Коцка (1787–1859) славился в равной степени, как талмудическими знаниями, так и меткими высказываниями. Последние 20 лет жизни провёл в полном уединении. Все свои многочисленные рукописи сжёг перед смертью. Сохранились лишь яркие воспоминания его последователей и собранные ими афоризмы учителя.


[Закрыть]: «Он там, куда его впускают», – ответить было непросто. Майринк, пронзив меня взглядом, проговорил: «В спинном мозге». О таком я слышал впервые, и так произошло моё первое знакомство со знаменитым йогическим сочинением «Змеиная сила» Артура Авалона[164]164
  Артур Авалон – псевдоним англ. востоковеда Джона Вудроффа (1865–1936). Именно он познакомил западный мир с первоисточниками эзотерических традиций индуизма, опубликовав часть из них, в том числе – в собственном переводе.


[Закрыть] (литературный псевдоним почтенного английского судьи), которое было опубликовано накануне Первой мировой войны и, вероятно, Майринк тогда владел единственным его экземпляром в Германии.

Я побывал у Майринка в гостях ещё раза два и не уставал поражаться. Им владела идея опубликовать художественные биографии оккультистов и мистагогов, и он спросил у меня, не хочу ли я написать такую книгу об Ицхаке Лурии, главе цфатских каббалистов. Он сам планировал написать нечто подобное об Элифасе Леви[165]165
  Элифас Леви – лит. псевдоним фр. оккультиста Альфонас-Луи Констана (1810–1975), о котором речь идёт через несколько предложений.


[Закрыть]. Мне же такая работа была совершенно не с руки, я выбрал путь научного познания, а не сочинительства каббалистических романов. Нельзя отрицать, конечно, что фигура Элифаса Леви вполне подходила для этой серии. Всякий знает, что писателей, скрывающих свои добрые еврейские имена под псевдонимами, было не счесть. Но Альфонс Луи Констан был редким, если не единственным автором, кто пошёл против этой тенденции: он продавал, и продавал небезуспешно, свои шарлатанские измышления как “grand kabbaliste” именно под еврейским псевдонимом. Последняя книга Майринка, «Ангел западного окна», была основана на той же идее – описать в насквозь мистическом романе жизнь известного учёного и оккультиста времён королевы Елизаветы, доктора Джона Ди. Я считал эту книгу его лучшим произведением, пока не обнаружил, что Майринку принадлежал лишь превосходный её замысел, а между тем его сосредоточенность и писательское мастерство постепенно гасли, и столь же превосходным художественным воплощением она обязана совершенно необычайному человеку, соседу Майринка в Штарнберге. Альфред Шмид-Ноерр был оригинальным, теперь совершенно забытым писателем, также философом и подлинным мистиком. Имя его в книге не упомянуто. (Сам я узнал о нём спустя тридцать с лишним лет после прочтения этого эффектного романа.)

Как можно видеть из этих записок, в Мюнхене я оставался далёк от литературных и финансовых кругов, которые в те времена галопирующей инфляции всё ускоряли свой лихорадочный хоровод вокруг золотого тельца. Так называемый «мюнхенский стиль жизни» совершенно от меня ускользал, и уроки раввина Эрентроя притягивали меня больше, чем знаменитое литературное кабаре «Одиннадцать палачей», в которое, хотя оно было недалеко от моей квартиры, я даже ни разу не заглянул[166]166
  Ошибка памяти Г. Шолема, вполне понятная при описании столь давних событий. Одно из первых полит. кабаре в Германии «Одиннадцать палачей» во время пребывания автора в Мюнхене не работало уже без малого двадцать лет.


[Закрыть]. Пару раз в Мюнхен приезжал Бубер со своей женой. Я походил с ним по книжным магазинам, убеждая Бубера, что его долг перед такими читателями, как я, состоит в том, чтобы снабдить библиографическим приложением его книгу «Великий Маггид и его последователи», которая тогда как раз готовилась в печати. Он и сам не знал, к чему склониться в этом тонком вопросе, но пообещал серьёзно подумать над моим предложением, так что в известном смысле я всё же своего добился. К этому времени относится ещё одно литературное знакомство, хотя и не имевшее особых последствий. У Эли Штрауса был брат Исаак Штраус, тоже пылкий сионист. Перед войной он уехал в Англию или Соединенные Штаты, где стал доверенным лицом и помощником Хаима Вейцмана. Его дом в Штарнберге теперь служил приютом выходного дня для всей семьи Штраусов; и особенно в воскресные дни у него собирался большой круг друзей и знакомых. Там я познакомился с писателем Арнольдом Цвейгом, который сделал себе имя как прозаик, драматург, эссеист и в то время был знаменит. Он был убеждённым сионистом и только что опубликовал книгу «Лицо восточного еврея», в которой восхвалял польское еврейство в укор ассимилированным евреям Германии. Бесспорно, он был одним из самых активных ревнителей сионизма среди писателей тех лет. Мне казалось, что в нём соединились все достойные качества, вызывавшие у меня желание с ним познакомиться. Но его высокомерная и претенциозная манера держаться вызывали во мне острую неприязнь, и единственный разговор с ним в парке так меня расстроил, что после 1921 года я по возможности избегал всяких личных контактов с ним. Даже наши случайные встречи в Палестине в 1930 году не изменили неприятного впечатления, которое произвело на меня его надменное поведение. В 1949 году я некоторое время провёл в Берлине в рамках моей миссии по спасению остатков еврейских библиотек, и Совет еврейских общин устроил в нашу честь своего рода небольшой приём, но меня не в первый уже раз задели его гневные излияния в адрес Израиля и его политики (доводы были приведены спорные), а также по поводу недостаточного уважения, проявленного к нему ишувом (причиной которого был он же сам).

Когда Вальтер Беньямин – за четыре года до меня – учился в Мюнхене, он был под сильным впечатлением от лекций Вальтера Лемана, большого знатока мексиканской религии и культуры, который преподавал в университете в качестве частного лектора. Наслушавшись его рассказов, я тоже пошёл послушать, как Леман говорит о религиозной поэзии майя, предшественников ацтеков. Тем временем Леман был произведён в профессора и уже не начинал своих лекций с грамматических изысков и лингвистических преамбул, а раздавал стихи на языке оригинала, разбирал их слово за словом и вслух читал их нам, примерно двенадцати слушателям. Эти занятия были исключительно интересными, но через год мне пришлось их оставить. При этом один из гимнов на языке оригинала до сих пор не выветрился из моей памяти. Что до Вальтера Беньямина, он приезжал к нам дважды, а в 1921 году некоторое время жил у нас. Мы тогда перебрались в квартиру, оставленную нам одним добрым знакомым Эши, уехавшим в Берлин. Это был молодой гений д-р Эмиль Форрер, исследователь Древнего Востока. Знакомством с ним я обязан Эйслеру. Он сделал себе имя, доказав, что хеттский язык, расшифровкой которого тогда занимались языковеды, несомненно принадлежит к индоевропейской группе. Швейцарец Форрер и его жена, выходцы из организации «Свободной немецкой молодёжи»[167]167
  Организация, созданная в 1913 г. с целью координации молодёжных движений Вильгельмовской Германии, желающих самостоятельно формировать свою культуру, свободную от надзора взрослых. Была частью более широкого движения – «Перелётные птицы».


[Закрыть], будучи неевреями, сочувствовали сионизму. У этой молодой пары было всё – и сердце, и образование, и общаться с ними было сущим удовольствием. Они часто приглашали нас с Эшей к себе в гости, и я не уставал удивляться могучей работоспособности Форрера. Квартира, которую они нам оставили, располагалась на Габельбергерштрассе напротив Технического университета. Каждое утро по дороге в университет или библиотеку я проходил мимо роскошного дворца, который занимал профессор Прингсхайм[168]168
  Речь идёт о нем. математике Альфреде Прингсхайме (1850–1941). Шолем уже его упоминал на с. 237.


[Закрыть], еврейский тесть Томаса Манна, и размышлял о бесчувственности богача, возведшего такое помпезное здание в центре города, не задумываясь о реакции прохожих, отзывы которых иногда доносились до моих ушей.

Дворец математика Альфреда Прингсхайма. Мюнхен. 1920-е

Два года я сидел над диссертацией и уже начал один за другим читать классические труды ранней каббалы, доступные мне в печатном или рукописном виде. В Мюнхене было несколько рукописей Авраама Абулафии, и я стал их тщательно изучать, пытаясь даже осуществить некоторые его указания на практике и замечая, что они производят изменения в сознании. При этом я понимал, что надо распознавать цели различных каббалистических методов и нельзя сваливать их все в одну кучу. Читал я также «Зоар», хотя без комментариев[169]169
  Г. Шолем посвятил евр. мыслителю и каббалисту Аврааму Абулафии (1240–1291) 4-ю главу – глава называется «Авраам Абулафия и учение профетической каббалы» – книги «Основные течения еврейской мистики» (1941). В ней же автор сравнивает основные произведения Абулафии с книгой «Зоар».


[Закрыть]. Я пытался понять, что, собственно, лежит передо мной, и до времени не задавался историко-критическими вопросами, тем более что сразу понял: начинать нужно с чтения мидрашистской литературы. И конечно, нужно понимать, что в те первые годы я находился под глубоким впечатлением от слов Ахад ха-Ама о «еврейском национальном духе», столь действенном в анонимной и плевдоэпиграфической литературе (так, во всяком случае, я понимал слова Ахад ха-Ама).

Я закончил диссертацию к концу 1921 года и привёз её в Берлин одному своему приятелю, который начисто её переписал и вычитал. В конце января я сдал её и сообщил Хоммелю, что готовлюсь к устному экзамену. Он сказал: «Господин Шолем, две недели перед экзаменом даже не открывайте ни одной книги. Ходите гулять в Английский сад и делайте всё только в своё удовольствие, а про экзамен забудьте. Это важнее всякой зубрёжки». Мудрый человек. По математике, как непрофильному предмету я был приписан к Фердинанду Линдеману, что очень меня воодушевило. Как-никак знаменитый человек, который за сорок лет до этого окончательно разрешил проблему «квадратуры круга». Я должен был представиться экзаменатору, чтобы дать ему понятие о пройденном курсе и о тех областях, в которых я наиболее сведущ. Линдеман как ректор университета, лекций почти уже не читал. Он принял меня очень любезно и сказал: «Судя по тому, что вы, насколько мне известно, учились математике уже девять семестров, вы должны знать очень много». Я сказал, что специализируюсь на алгебре.

На экзамене 3 марта он доставил себе удовольствие, попросив меня повторить ход мысли Шарля Эрмита, доказавшего трансцендентность числа е (иначе: что оно не может быть корнем алгебраического уравнения). Хитрость состояла в том, что принадлежащее самому Линдеману доказательство трансцендентности числа π было, собственно, лишь остроумным использованием и развитием эрмитовского доказательства трансцендентности числа е. И потому если я обнаружу понимание проблемы е, следовательно, это знак того, что мне известен и «шедевр», принёсший бессмертие Линдеману! Напротив, Боймкер, который хорошо меня знал, использовал отведённые полчаса, чтобы попросить меня прокомментировать теорию суждений Германа Лотце и высказать критическое мнение о ней. Так полчаса и пролетели. Хоммель, который экзаменовал меня по основному предмету, сказал: «Иврит и арамейский вы знаете лучше меня. Так зачем же я буду экзаменовать?» (С логической точки зрения, всё верно, но сказать такое на экзамене?!) Однако же Хоммель был влюблён в южно-арабские надписи и показал мне маленькую сабейскую надпись, попросив прочесть несколько стихов из знаменитой касыды Имру аль-Кайса[170]170
  Имру аль-Кайс, араб. поэт VI в., автор самого известного сборника касыд – особой поэтической формы, отличающейся большим объёмом и однозвучной рифмовкой.


[Закрыть], которую я помню наизусть и по сей день.

Два моих главных учителя, Хоммель и Боймкер (последний пользовался большим влиянием на факультете) пригласили меня встретиться на следующий день и предложили, если я представлю соответствующую работу по теме каббалы, защитить диссертацию в Мюнхене с дальнейшей перспективой устройства приват-доцентом для преподавания иудаики и в особенности древних еврейских рукописей. Подобное, как уже упоминалось, для немецких университетов того времени считалось новшеством. Не задумываясь всерьёз над этим предложением, я всё же надеялся предъявить такой вариант завершения учёбы как козырную карту моему отцу – в видах подготовки к эмиграции в Израиль.

С одним из сотрудников факультета мы так подобрали день сдачи экзамена, чтобы я успел телеграфировать родителям известие о своём успехе как раз накануне дня рождения отца. Однако назавтра после наших приятных расчётов у моего отца случился тяжёлый сердечный приступ. Меня по телеграфу вызвали в Берлин. Несколько дней отец балансировал между жизнью и смертью, и врачи почти оставили надежду. Всё же он как-то преодолел этот кризис и стал выздоравливать, хотя и очень медленно. Отныне ему приходилось беречь себя. Два моих старших брата вошли в бизнес и приняли на себя всю ответственность за него. Когда опасность для отца миновала, я вернулся в Мюнхен, чтобы отправить обратно в Берлин свои книги и вещи. Отец же уехал отдыхать на курорт и вернулся в Берлин только в середине апреля, незадолго до Песаха. Только теперь я смог поговорить с ним, рассказать о своих новых планах и добиться его согласия. Из Мюнхена я отправился во Франкфурт, невдалеке от которого, в Бад-Хомбурге, тогда поселился Агнон со своей женой. Я уже был у него за год до этого, в мае 1921 года, когда Агнон ещё жил в Висбадене, а также я провёл несколько дней во Франкфурте, где искал каббалистические книги у букинистов. Там же я впервые лично познакомился с Францем Розенцвейгом, который ещё не страдал от своей неизлечимой болезни. Его «Звезда искупления», одно из центральных творений еврейской мысли последних двух поколений и, можно сказать, аутентичная еврейская версия (или параллель) позитивной философии позднего Шеллинга, была опубликована в конце 1920 года[171]171
  См. примеч. 106.


[Закрыть], и Рудольф Халло привез мне её экземпляр, когда вернулся в Мюнхен после рождественских праздников. Ещё прежде чем я углубился в эту трудную книгу, Розенцвейг прислал мне брошюру с благодарственными молитвами, которые он перевел на немецкий язык, и мы стали переписываться по вопросам перевода с иврита. Вся сложность этой проблемы стала мне открываться, поскольку я изведал её на собственном опыте. Розенцвейг слышал обо мне от разных людей, в основном от Халло, и ему, очевидно, стало любопытно со мной познакомиться лично. Наша первая встреча продолжалась полтора дня и произвела на меня исключительно хорошее впечатление. Разговор шел – так мне показалось – о еврейских предметах, которые имели для нас обоих важнейшее значение. Конечно, наши взгляды не совпадали. Я был сионистом, он – нет. В первый же вечер он позвал меня назавтра пойти вместе с ним на урок Гемары, который будет вести раввин д-р Нехемия Нобель у себя в квартире. Нобель в то время славился как наиболее глубокий мыслитель консервативного раввината. Настроенный открыто просионистски, он не стеснялся на своих многопосещаемых лекциях цитировать Гёте и – боже правый – «Зоар»! Насколько знаю, Нобель был единственным раввином своего поколения в Германии, кто в то время публично упоминал «Зоар», и более того – отзывался о нём с похвалой. Визит к Нобелю оказал на меня освежающее действие. Нобель очень обрадовался, когда узнал, что я изучал Гемару у Эрентроя, и даже показал мне издание «Зоара», которым сам пользовался. К моему удивлению, это была книга, вышедшая из ливорнской типографии[172]172
  Евр. община в тосканском городе Ливорно славилась учёностью и состоятельностью. В сер. XVII в. здесь была создана типография для печати книг на иврите, а в самом начале XVIII в. учреждена и ещё одна типография. Из этих двух типографий вышло немалое количество каббалистических текстов.


[Закрыть], с квадратными буквами и диакритикой (причем с диакритикой, принятой в Северной Африке и далёкой от грамматики арамейского языка). Мы вернулись к Розенцвейгу и почти весь остаток дня провели за разговором. Я также познакомился с его женой, и мы попрощались в надежде снова увидеться в ближайшее время. Для меня было несомненно, что я повстречал гениального человека огромного личностного масштаба, но не менее очевидна была и его склонность к диктаторству. Наша решимость, его и моя, была сконцентрирована в противоположных направлениях.

Он стремился, как бы сказать, реформировать или революционизировать немецкое еврейство изнутри; выражая то же самое по-хасидски – произвести тиккун[173]173
  Исправление, исправление мира (ивр.) – одно из понятий каббалы; процесс космического восстановления того, что было приведено в расстройство катастрофой, последовавшей после сотворения мира.


[Закрыть] от самых корней этого еврейства. Я же не возлагал никаких надежд на амальгаму, именуемую немецким еврейством, и надеялся, что обновление еврейства произойдёт лишь вследствие его нового рождения в Земле Израиля. Мои читатели по праву спросят меня, по-прежнему ли я и теперь, спустя шестьдесят лет, держусь своей надежды. После всего, что произошло, ответа у меня нет, есть лишь надежда, но как сказал мудрец: надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце[174]174
  У автора нет кавычек, но очевидная цитата. Ср.: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни» (Притчи, 13:12).


[Закрыть].

Одного мне тогда не приходило в голову: что Розенцвейгу всё это представлялось совершенно иначе. Я не знал, что он счёл меня нигилистом или человеком, для которого иудаизм – нечто вроде монастыря, причём траппистского, ибо, как ему представлялось, я всё время молчу, в речевую коммуникацию не вступаю, а если что и выражаю, то только жестами – жестами полного принятия либо отрицания. Так он написал Рудольфу Халло после нашей встречи, упомянутой выше. Лишь через пятнадцать лет я обнаружил эти письма в его переписке. Меня спросили, не буду ли я возражать против их публикации, и я, разумеется, не возражал, так как не захотел темнить, но моё удивление от этого не улеглось. Теперь я понимаю, что случившееся во время второго моего визита к нему было неизбежным. Тогда, во время нашего долгого ночного разговора о немецком еврействе, которое я отвергал и за идеализацию которого его порицал, и произошёл наш окончательный разрыв. Я бы никогда не стал затрагивать эту деликатную тему, которая глубоко волновала нас обоих, до крайности обостряя наши чувства: само её звучание для гордого еврея было оскорбительным, – если бы знал, что Розенцвейг уже тогда испытывал первые проявления бокового склероза, болезни, в конце концов сведшей его в могилу. Осенью 1921 года у него случился первый приступ, ещё окончательно не диагностированный, а если и определённый, то от нас его всё равно скрывали. Мне сказали, что он уже понемногу выздоравливает, а некоторая невнятность речи – лишь остаточное явление. Так я оказался втянут в один из бурных споров моей юности, последствия которого уже непоправимы: мы с Розенцвейгом разорвали навсегда. Но годом позже Бубер и Эрнст Симон[175]175
  О педагоге Эрнсте Симоне (1900–1988) автор подробно рассказывает в следующей главе (см. с. 313, 314).


[Закрыть] попросили меня принять участие в создании сборника рукописей на свободно выбранную тему, чтобы преподнести их в особом бюваре уже парализованному и не способному говорить Розенцвейгу, который в свои 40 лет чудом оставался в живых. Ещё не зная, как он охарактеризовал меня пятью годами раньше – как безмолвствующего человека – я написал «отчёт о нашем разговоре»!

Когда в августе 1927 года я впервые выехал из Палестины во Франкфурт, Эрнст Симон сказал: «Розенцвейг будет очень рад, если вы его навестите». Я пришёл к неизлечимо больному человеку, который только и мог, что двигать одним пальцем, с помощью которого перемещал специально сконструированную иглу по дощечке с алфавитом, а его жена интуитивно расшифровывала сказанное, – пришёл и рассказал ему о своей работе, о том, чем увенчались мои поездки по библиотекам, о тех новшествах, которые мне удалось из них извлечь. Это были незабываемые, душераздирающие часы. Он сам создал в эти годы очень впечатляющие работы, участвовал в инициированном Бубером переводе Библии и вёл интенсивную переписку, ставшую живым воплощением его биографии, которая в известном смысле является символом, вобравшим в себя величие и гибель немецкого еврейства, неразрывно переплетённые. Когда в 1929 году Розенцвейг умер, я произнёс в его честь поминальную речь в Еврейском университете.