Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

Залман Шокен с женой Лилли. 1910-е

Филантроп и меценат, он помогал многим, но и у многих возбуждал негодование – тем, что мог оскорбить обидным словом или оттягивал исполнение плана, который сам же наметил, но не торопился осуществить. Вдобавок он крайне недоверчиво относился ко всем, кто с ним сталкивался, подозревая их в намерении его использовать, и это очень затрудняло людям общение с ним. За долгие годы нашего с ним знакомства я знал совсем немного таких, кто не пострадал бы от этой его недоверчивости. В общем, могу сказать: это была блестящая личность, исполненная множества каверз. Я наслаждался беседой с ним не меньше, чем его знаменитой библиотекой, куда он меня допустил уже при первом знакомстве и где я рылся часами, свободными от обсуждения с ним моих дел, планов и намерений. Я сказал ему, что собираюсь как можно скорее ехать в Швейцарию и потому не смогу работать в его комитете, и кроме того, желание моё было – учиться, а не учить. Как бы то ни было, я уезжал воодушевлённым, ибо встретил в его лице крупную личность.

Была и другая поездка, оставившая след в моей жизни. В конце января – начале февраля 1918 года я провёл дней десять в Гейдельберге. В декабре пришло письмо от Эрнста Толлера (позднее приобретшего известность как писатель и глава Баварской Советской республики). Толлер услышал обо мне от Грете Лиссауэр и пригласил меня вступить в межуниверситетскую пацифистскую студенческую ассоциацию, которую мечтал основать[100]100
  Нем. поэт и революционер Эрнст Толлер (1803–1939) создал в Гейдельберге антивоенную организацию «Культурно-политический союз немецкой молодёжи».


[Закрыть]. Он прислал ко мне одного из своих единомышленников, Бернхарда Шоттлендера из Бреслау (члена сионистской студенческой организации), который посетил меня во время Рождественских каникул. Между нами в присутствии нескольких друзей произошла бурная сцена, так как я отказался вступать в какую-либо политическую организацию в Германии и пацифистом по существу тоже не был (не исключено, что письмо Толлера ещё лежит затерянное где-то среди моих бумаг). Грете Лиссауэр пригласила меня к себе пожить несколько дней в Гейдельберге, и я навестил её, захватив с собой письмо от моей приятельницы Валерии Грюнвальд к одной из её ближайших подруг, изучавшей в Гейдельберге медицину. Так я познакомился с Эльзой Бурхардт, девушкой из строго благочестивой семьи, хоть и далеко ушедшей от ортодоксии, всё же сохранившей твёрдую внутреннюю связь с традицией. Я отметил не только свойственное ей изящество и суховатый тип юмора, но и то, что она разделяет мою позицию в борьбе за понимание иудаизма и сионизма. Мы с ней много общались, и когда я заметил фотографию солдата на её столе, она сказала, что это её жених. В то время мне не могло и присниться, что я говорю с девушкой, которой предстоит стать моей первой женой, но в её обществе и в пёстром кругу её друзей я чувствовал себя очень уютно. Кое с кем из них я часто встречался в последующие годы, с некоторыми – на Земле Израиля. Эша, так называли её друзья и знакомые, говорила, что изучение медицины доводит её до отчаяния, и она решила уехать в Мюнхен, чтобы посвятить себя там философии и ивриту. Так она и сделала.

Залман Шокен (слева) и Менахем Усышкин. Сионистский конгресс. Нач. 1930-х

Через несколько недель после моего возвращения семестр в Йене подошёл к концу. Я попрощался со своими друзьями и со своим учителем Паулем Линке, который сожалел о потере симпатичного ему аспиранта. Все поздравляли меня и завидовали моей удаче. (Кто же в то время не хотел попасть в Швейцарию?) Я съездил на несколько дней в Берлин, чтобы подготовиться к поездке. Свою библиотеку, которая изрядно разрослась со времени моего изгнания из родительского дома, я перенёс к дяде, вызвавшемуся сохранить её для меня, ведь я знал, что не вернусь в Германию, пока идёт война.

Эрнст Толлер во время заключения в крепости Нидершененфельд. Бавария. Нач. 1920-х

В эти последние дни я посещал собрания сионистского кружка «Цфат», который, насколько помню, был основан Бубером и Залманом Рубашовым (Шазаром) и нёс на себе их благородный духовный отпечаток. Он насчитывал двадцать или тридцать членов, включая лучших интеллектуалов и сионистских деятелей Берлина, которые склонялись к «Ха-Поэль ха-Цаир» или «Поалей Цион» (то есть к двум кандидатам в будущий МАПАЙ) и обсуждали, как должно выглядеть общество, которое возникнет в обновлённой Эрец-Исраэль после войны. Наконец, это было время принятия Декларации Бальфура, и оно вселяло надежду. Волнение ощущалось и в Германии. Сегодня, конечно, кажется странным, что во многих сионистских кругах того времени, равно как в только что упомянутом, царил дух сопротивления индустриализации страны. Одна речь, произнесённая на эту тему, отпечаталась в моей памяти. Выступавший говорил, что строительство фабрик в Анатоте[101]101
  Анатот – поселение в пустыне, рядом с Иерусалимом, жители которого упоминаются в Библии.


[Закрыть] приведёт к скандалу, и это надо предотвратить. Однажды вечером, когда я тоже присутствовал, обсуждалась концепция справедливости. Не помню точной причины, но то, что там было сказано, буквально вывело меня из себя. За два дня до отъезда я в последний раз обедал в качестве постояльца в пансионе Штрук и попрощался также и с ним.

VII
Берн
(1918–1919)

4 мая 1918 года я пересёк границу во Фридрихсхафене. Не описать словами блаженство, охватившее меня, когда я, стоя на палубе пароходика, плывущего по Бодензее на Романсхорн, бросал прощальные взгляды на Германию. Война для меня закончилась. В восемь вечера Вальтер Беньямин ждал меня на вокзале в Берне.

Я пробыл в Берне чуть меньше полутора лет и потому воспринял великие события того времени – конец войны, немецкую революцию, слишком громко так названную, и всё, что из этого последовало, как бы со стороны, без глубокого участия. Только лишь прекращение огня, само собой разумеется, стало для меня по-настоящему важным переломным событием. Об этом швейцарском периоде моей жизни, точнее, о взлётах и падениях наших с Беньямином отношений, для меня определяющих, я подробно написал в своей книге, посвящённой истории нашей дружбы[102]102
  Здесь автор опять вспоминает кн.: Шолем Г. Вальтер Беньямин – история одной дружбы. В книге есть глава, которая так и называется: «В Швейцарии. 1918–1919».


[Закрыть]. Здесь я хочу рассказать о некоторых аспектах, которые там не нашли себе места. Пока я учился в университете, всё развивалось тихо, по мелкобуржуазному, и большого интереса не представляло. На философском факультете нашего университета совершенно выдающуюся роль играли студенты из России, это сложилось ещё до войны, продолжалось в её ходе вплоть до русской революции, но потом их присутствие свелось к ничтожному минимуму. Кто-то ушёл добровольно, но многих выслали из страны за поддержку большевиков. Я изучал почти исключительно математику, теоретическую физику и философию. Впрочем, помимо этого я начал учить и арабский у известнейшего тогда библеиста Карла Марти. Вокруг последователя Марти д-ра Моссинсона и его учения разгорелся известный спор между Еврейской гимназией в Яффо и её одесскими спонсорами, которые выступали против введения библейской критики в школьную программу[103]103
  Еврейская гимназия в Яффо, она же гимназия «Герцлия», была основана в 1905 г. в Яффо и стала первой в мире школой, где преподавание всех предметов велось на иврите. К 1909 г. гимназия переехала на улицу Герцля (Тель-Авив) – так возникло второе название. Преподаватель евр. языка и библиистики Б. Моссинсон работал в гимназии практически с её основания, а в 1912 г. стал её директором.


[Закрыть]. Марти не скрывал своих симпатий к евреям. Я участвовал в его семинаре по Книге Иова, все участники которого должны были по очереди читать определённый стих из этой книги. Когда очередь дошла до меня, Марти сказал: «Герр Шолем, читайте помедленней». В том году я был единственным евреем на этом семинаре, и скорость чтения моих соучеников, готовивших себя к деятельности протестантских пасторов, была действительно несравнима с моей быстротой.

Математиков калибра берлинских здесь было не сыскать. И всё же один математик прочёл превосходную лекцию по некоторым сложным разделам теории чисел. Приват-доцент по фамилии Берлинер был русским евреем, которого я месяцами по пятницам встречал в синагоге, где он читал кадиш (траурную молитву) по своим родителям. В последнем семестре я посещал лекции по теоретической физике, которые читались четыре раза в неделю с семи до восьми утра. Между тем огни в квартирах швейцарцев гасли в полвосьмого вечера, и на улицах после этого можно было встретить лишь иностранцев (в годы войны весьма многочисленных).

Гимназия «Герцлия». Тель-Авив. 1916

Беседы с Беньямином да и мои собственные интересы часто побуждали меня просматривать, а порой внимательно изучать различные материалы. В Швейцарской национальной библиотеке порой можно было неожиданно наткнуться на какое-нибудь философское сокровище либо на учёный труд по библеистике. Было и много диссертаций по иудаике, защищённых учащимися-евреями из Восточной Европы, подчас уже немолодыми людьми, в швейцарских университетах. Но самый большой сюрприз ждал меня где-то в промежутке между двумя смысловыми полюсами. Одной из крупнейших фигур в современной ивритской литературе был Михей Йосеф Бердичевский, интеллектуальный антипод Ахад ха-Ама, предвестник еврейского модерна. Он и сегодня остаётся одним из влиятельнейших ивритских авторов, в котором наиболее ярко кристаллизировался конфликт между традицией и абсолютно новыми ценностями. Я уже был знаком с его сочинениями на иврите, в которых он первым у нас проповедовал Ницше. Уже были опубликованы три тома его большого (и великолепного) труда «Предания евреев», который, как и все его научные сочинения, изданные на немецком языке, он подписывал как «Миха Йосеф бен Горион», бесспорно, один из самых ценных иудаистских первоисточников на немецком языке. (Кстати говоря, эти «Предания» были основным внебиблейским источником для Томаса Манна при написании романа «Иосиф и его братья».) Этот автор, как будто выстроивший две раздельные рабочие области, на немецком и на иврите, очень меня заинтересовал. Лишь однажды мне довелось увидеть этого человека (говорят, он очень щепетильно блюл своё достоинство) в антикварной книжной лавке Луиса Ламма[104]104
  См. примеч. 27.


[Закрыть], в Берлине, где тот шепнул мне: «Это доктор Бердичевский». Только в Берне я, как член философского семинара, просматривая коллекцию тамошних диссертаций, наткнулся на его работу, которая всегда как-то от меня ускользала, а я её очень искал. Это был пятидесятистраничный проект философской системы!

Здание Швейцарского национального архива, в правом крыле которого располагалась Национальная библиотека в нач. ХХ в. Берн. 1910-е

Что касается моего дальнейшего еврейского образования, за него я должен благодарить одного студента-медика, который – редкая птица среди студентов восточно-европейского еврейства – к тому же строго соблюдал еврейский закон. Давид Шклар был блестящим талмудистом и к тому же прекрасно говорил на иврите. Он предложил мне дважды в неделю учить вместе с ним Талмуд, и я с большим удовольствием без малого год учил вместе с ним некоторые главы трактата Бава Меция (на иврите)[105]105
  См. примеч. на с. 139.


[Закрыть]. Он обладал острым умом, но был тяжёл в общении и слегка безумен. (Сорок лет спустя, в продолжение которых я не имел о нём никаких вестей, он уже как врач приехал в Израиль из Канады, поселился то ли в Ашдоде, то ли в Ашкелоне и бывал у меня в гостях.) Как я уже писал, я застал в Берлине лишь тесно спаянную и довольно замкнутую группу еврейских студентов российского происхождения, с некоторыми из них я встречался довольно часто. Несколько человек перенесли чахотку или ещё страдали от неё. Самый симпатичный среди них, д-р Брамсон, скончался от этой болезни вскоре после моего отъезда. Вообще же я мало с кем тесно общался, кроме Вальтера Беньямина, его жены Доры и моей кузины. К моему кругу принадлежало также очень благочестивое семейство Вальдхаус из Восточной Галиции, с которым я охотнее всего встречал исход субботы: они пели еврейские и арамейские гимны на красивейшие хасидские мелодии, особенно хорошо на слова Исраэля Моше бен Найара «Йа рибон олам ве-альмайа»[106]106
  «Бог, владыка вселенной» (арам.) – один из самых попул. гимнов субботней трапезы, написанный плодовитым поэтом и библ. комментатором И. М. бен Найара (1555–1625). Гимн положен на множество мелодий.


[Закрыть]. Приходила и племянница моего врача Карла Мейера, которая во время моего там пребывания вышла замуж за одного из очень немногих «автохтонных» швейцарских сионистов г-на Боллага, еврея, происходившего, как и она сама, из какой-то из двух еврейских коммун Швейцарии, Эндингена или Ленгнау, о которых я уже упоминал. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы свести знакомство также и с другими «автохтонными» семьями и найти среди них друзей.

И не в последнюю очередь должен упомянуть мою кузину Леонию Ортенштайн, которую я отыскал в месте, неожиданном для этого повествования: в немецком посольстве в Берне. Она родилась от смешанного брака в семействе Пфлаум, о котором я упоминал вначале. Мы, конечно, были знакомы с детства, но в девятнадцать лет она заразилась тяжёлой формой туберкулёза и в 1916 году, когда все потеряли надежду, была отправлена в Давос. Но всё же она выздоровела – ко всеобщему и моему удивлению, смогла покинуть Волшебную гору[107]107
  «Волшебная гора» – название санатория в Швейцарских Альпах для туберкулёзных больных в одноимённом романе Т. Манна.


[Закрыть] и устроилась в Берне на вновь созданную должность, связанную с закупкой жиров, секретарём руководителя. Пока я жил вблизи от Беньямина в обширной мансарде домика почтальона в деревне Мури, расположенной тогда за городской чертой, мы с ней виделись редко. Но осенью, когда я перебрался в город и поселился неподалёку от неё, мы стали видеться чаще и очень подружились.

Часовая башня. Берн. 1910-е

Берн на фоне Альп. Нач. XX в.

Лони, всего лишь годом старше меня, во всём была почти полной моей противоположностью. Чистая эстетка по натуре, она, сколько могла, экономила на еде, но тратилась на изящную элегантную жизнь и такую же одежду. Убеждений она практически не имела: трудная юность, раннее сиротство и жизнь бедной родственницей у богатых дядюшек – все это не оставляло для них места. Ещё до Первой мировой войны она больше года прожила в Вильно у своей состоятельной тётки и там научилась говорить по-русски. Сам её скептический и наблюдательный характер также, по-видимому, препятствовал формированию у неё твёрдых убеждений. Мои неколебимые убеждения она восприняла с интересом, но вполне сдержанно. Она была весела, но не насмешлива, дружелюбна, но не очень доверчива, охотно позволяла за собой ухаживать, однако, за двумя исключениями, всерьёз эти ухаживания не воспринимала. Не сказать, что она была особенно хороша, но отличалась изяществом и, сколько могу судить, по-настоящему любила только цветы, музыку и книги. Передавали, будто на свадьбу Мейер и Боллага я явился с большим букетом роз, продержал его в руках всё время торжества, и с ним же и ушёл, и будто бы это было всеми замечено и вызвало общее веселье. Если этот случай действительно имел место, в чём я не вполне уверен, – этот букет был предназначен для Лони.

Это было время, когда все, а женщины особенно, читали объёмный литературно-претенциозный бестселлер Агнес Гюнтер «Святая и её шут», и Лони не оставляла меня в покое, пока я не прочёл этот толстенный роман[108]108
  Единственное произведение, ставшее бестселлером, нем. писательницы А. Гюнтер (1863–1911) впервые было опубликовано после смерти автора, в 1913 г. Сентиментальный роман бесконечно переиздавался огромными тиражами, заставлял плакать не одно поколение.


[Закрыть]. Сегодня, если не ошибаюсь, он считается классическим примером гламурного китча, если о нём вообще кто-то помнит. Я не вполне уверен в справедливости этого суждения. При таком ошеломляющем успехе, когда точно не знаешь, по какую сторону высокой литературы лежит данное произведение, критическое суждение о нём слишком явно зависит от господствующего настроения и тенденции. Схожий эффект произвёл роман Андре Шварц-Барта «Последний из праведников», опубликованный почти через двадцать лет после Холокоста и увенчанный Гонкуровской премией, – мало кому удавалось прочесть его, не роняя слёз[109]109
  «Последний из праведников» – роман-хроника о жизни нем. семьи с XII в. до Холокоста, написанный в 1959 г. на франц. языке А. Шварц-Бартом (сын польских евреев, эмигрировавших во Францию до рождения писателя). В том же году была присуждена Гонкуровская премия. Роман был переведён на многие языки, в том числе и на русский (1978).


[Закрыть]. Со своей стороны, будучи одержим еврейской тематикой, я одолжил ей почитать роман Агнона «И кривое станет прямым» в переводе Макса Штрауса, чтобы дать ей представление о том, что я считал действительно великой литературой (и великим переводом). Книга ей понравилась, и в знак благодарности она попросила дочь моего профессора Марти переплести мой экземпляр в чудесный пергамент, и он до сих пор в таком виде стоит у меня на полке.

Для меня Лони была идеальным дополнением к Вальтеру Беньямину. С Беньямином у нас случались глубокомысленные дискуссии, обмен мнений, борьба убеждений, между нами так и бегали искры. Лони была идеальной восприемницей, или, лучше сказать, чистым образцом слушателя. Она внимательно выслушивала мои излияния, причём я никогда не ожидал он неё малейших возражений. Вальтер и Дора, к которым я иногда её приводил, тоже были ею очарованы. Одним словом, ей каким-то образом удавалось жить вне этого мира, но она действительно жила: её присутствие всегда было ощутимо. Однажды она пригласила меня к себе в компании двух музыкантов, исконных швейцарцев, которые оба к ней сватались. Вскоре после того, как я покинул Швейцарию, она обручилась с одним из них, тем, что моложе, одарённым капельмейстером из базельской семьи, по-берлински выражаясь, piekfeine[110]110
  Шикарной, изысканной (нем.).


[Закрыть]. Но помолвка их встретила яростное сопротивление. «Еврейку ты в наш дом не приведёшь», – мать жениха отказалась её принять, брак не состоялся.

В феврале и марте 1919 года Эша Бурхардт приехала в Берн, и у меня появился новый очень живой собеседник. Мы сблизились, она подружилась с Беньямином и с Лони. Сама Лони впоследствии переселилась в Рим, где жила до своей смерти, случившейся за десять дней до занятия Вечного города союзниками. Она поддерживала с нами тесную связь вплоть до начала Второй мировой войны и в 1934 году даже приезжала к нам в Иерусалим. Она была секретарём немецкого делегата в Международном сельскохозяйственном институте (основанном американским евреем!) и имела в Риме немало друзей, которые помогли ей выжить в дни гонений. Кем она была? Немкой? Еврейкой? Думается, она и сама этого не знала. Во время войны, когда все связи оказались разорваны, она познакомилась с неким католическим священником, который увлёк её в объятия Церкви.

В марте 1919 года в Берне было много евреев, встречались среди них и такие, что привлекали меня своим обликом и интересным разговором. После распада Габсбургской империи возникли новые государства, которые победителями во Второй мировой войне рассматривались как союзники. В результате евреи, недавно воевавшие в австрийской или венгерской армии, стали гражданами уже существовавших государств, аннексировавших значительную часть Венгрии, или гражданами государств новых (Югославии, Польши, Чехословакии и Румынии с её новыми территориями). Они получили паспорта, дававшие им право ехать на мирную конференцию в Париж или Лондон как представителям еврейского меньшинства, и большинство из них остановились в Берне, чтобы дождаться там французской визы. Целью их было потребовать национальных прав для еврейских меньшинств, и до известной степени они в этом преуспели – во всяком случае, на некоторое время.

Так я познакомился с Хуго Бергманом, библиотекарем Немецкого университета в Праге, видным сионистом школы Ахад ха-Ама и Мартина Бубера, а также одного из основных сотрудников журнала “Der Jude”. Он обладал разносторонним и поистине удивительным умом. Как философ он был последователем Антона Марти и Франца Брентано. Оба они были готовы обеспечить ему университетскую карьеру – лишь нужно было заплатить за это небольшую цену, то есть креститься. «Какое значение имеет этот чисто формальный и показной шаг для такого современного человека, как вы?» – говорили они ему. Он сделал себе имя книгами по философии, мне приходилось читать его работу о Бернарде Больцано, одном из великих основоположников математики. Вместе с тем он испытал сильное влияние Рудольфа Штайнера, теософа и, позднее, основателя мистической школы под именем антропософии, к которой я отнюдь не принадлежал. Убеждённый сионист, Бергман выучил иврит и зашёл в нём так далеко, что опубликовал в журнале «Ха-Шилоах» статью об учении Анри Бергсона, первую на иврите. Это был скромный человек с безграничной тягой к познанию[111]111
  Философ и лингвист Хуго Бергман (1883–1975) учился в Праге и Берлине. Вместе с Ф. Кафкой – с которым вместе учился – принимал участие в сионист. движении «Ха-Поэль ха-Цаир». В 1919 г. переехал в Лондон, а в 1920 г. эмигрировал в Палестину, где стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме (см. примеч. 1).


[Закрыть]. Когда он приехал в Берн, на нём была полная форма австрийского офицера (хотя и без знаков различия!). Он сказал мне, что по окончании своей миссии, вероятно, уедет в Лондон, где займёт место одного из руководителей культурного отдела Лондонского сионистского исполнительного комитета, куда Хаим Вейцман[112]112
  Биохимик и полит. деятель, первый президент Израиля Хаим Вейцман (1874–1952) получил образование в Германии. Переехав в Англию, познакомился с лордом Бальфуром. Роль Вейцмана в принятии Деклорации Бальфура (см. примеч. 47) делает его одним из самых популярных сионист. лидеров. В 1918 г. принимает участие в церемонии закладки камня Еврейского университета (см. примеч. 1). В 1920–1931 гг. – председатель Сионистской организации.


[Закрыть] пригласил многих интеллектуалов из упомянутых новых государств. Хотя я весьма критически относился к его статьям в “Der Jude”, его живая личность мне очень нравилась и приятно меня удивила. Между нами возникли непосредственно-доверительные отношения, чему немало способствовало то, что как раз в эти месяцы я подумывал посвятить окончание учёбы в университете изучению каббалы. Я рассказал ему о своих колебаниях между математикой, философией и каббалой (или иудаизмом в целом), что вызвало у него жаркий отклик. Большую часть своей жизни Бергман сохранял диковинную привычку: во время разговора он доставал маленький блокнот и записывал всё, что говорит собеседник, как слова учения какого-нибудь мудреца. Через много лет я узнал, что он обращался так со всеми, даже и со своими университетскими студентами, но тогда, в Берне, я был просто поражён, что кто-то стенографирует мои речи, ведь, в конце концов, я был всего лишь двадцатиоднолетним юнцом, а мой собеседник – взрослым человеком с репутацией большого мыслителя. Особенно его интересовало, как я «перевариваю» проблему сфирот в каббале.

Хуго Бергман, первый директор Еврейской национальной и университетской библиотеки, с сотрудниками библиотеки. Иерусалим. 1935

Хаим Вейцман на борту «Роттердама». Штат Нью-Йорк. Апрель 1921

«Никогда не мог этого понять», – вздыхал он и вытаскивал свой блокнот! Мы с Эшей приглашали его по пятницам на ужин и говорили часами. Память об этих разговорах продолжала жить в нас, когда мы приехали в Израиль.

Мой интерес к каббале пробудился ещё в 1915 году, и у меня до сих пор сохранились первые пометы и записи о книгах, которые я тогда прочитал. В том же году я купил книгу Арона Маркуса «Хасидизм» (1901), первую немецкоязычную монографию на эту тему, написанную немецким евреем, который жил в Польше, стал хасидом и последователем адмора Р. Шломо из Радомска[113]113
  Речь идёт о Шломе Рабиновиче (1801–1866), выдающемся хасидском раввине Польши XIX в., благодаря которому, небольшой польский городок Радомско (Радомск) превратился в центр хасидизма.


[Закрыть], одного из великих цадиков.

Эта книга составляла полную противоположность книгам Бубера, вышедшим несколькими годами позже, и неудивительно, что именно произведения Бубера захватили рынок и сердца многих читателей. Книга Маркуса, не привлёкшая в своё время никакого внимания, была довольно странной: она охватывала широкий диапазон знаний, порой сообщала весьма своеобразные сведения, изобиловала главами совершенно посторонней тематики и привносила много радикальных нововведений в трактовку каббалы и литературы о ней, что в основном, как я понял только годы спустя, было лишено всяких оснований. Тем не менее книга эта источала энергию и отнюдь не была лишена смысла, и действительно, она определила моё представление о хасидизме на несколько лет вперёд. Спустя десятилетия я написал длинную критическую статью (которая появилась в журнале «Бехинот» Института Бялика) об искажённом переводе этой книги на иврит.

В 1915 году я также купил трёхтомник «Зоара», в котором ещё мало что понимал. Что пробудило мой интерес к этой области? Я не могу дать окончательный ответ на этот вопрос, который мне часто задавали на протяжении многих лет, – мотивы, думается мне, тут были очень разные. Возможно, как сформулировали бы это каббалисты, я самим «корнем моей души» был родствен этому царству, а возможно, ещё бо2льшую роль сыграло моё стремление понять загадку еврейской истории. Ведь само существование евреев на протяжении тысячелетий остаётся загадкой, несмотря на все многочисленные, но малоубедительные «разъяснения» на эту тему.

Грец, чья «История евреев» так меня восхитила, питал, как и (почти) все основатели «еврейской науки» прошлого века (Цунц, Рапопорт, Луццатто, Гейгер и Штейншнейдер), величайшее отвращение ко всему, что связано с религиозным мистицизмом. Классическую книгу испанской каббалы «Зоар» он называет книгой лжи, а когда заговаривает о каббалистах, то, совершенно в своём духе, использует весь богатый репертуар бранных слов. Не могу определить причину, но мне казалось невероятным, чтобы каббалисты были такими шарлатанами, дураками и клоунами, какими он их изображал. Казалось, за всем этим всё же скрывается нечто, чему я не мог найти доказательств, но оно меня влекло. Разумеется, можно сказать, что это «нечто» – не что иное, как дух романтизма, который во мне говорил и который я привнёс в мои суждения, но можно и возразить, что это объяснение ребяческое и выдвинуто под влиянием сегодняшней моды на подобные объяснения. Не хочу выносить окончательного решения – кому дано проследить пути духа? (Уж точно не марксистам и не каким-либо их фракциям!) Безусловно, сыграло свою роль и впечатление, произведённое на меня первыми двумя книгами Бубера о хасидизме, которые были написаны ещё вполне в стиле венской школы и модерна, романтически преображая свой предмет и прибегая к цветистой метафорике[114]114
  Здесь автор вспоминает «Рассказы раби Нахмана» и «Легеду о Бааль-Шеме» (см. с. 91).


[Закрыть]. Поначалу робко я стал пробовать свои силы на оригинальных текстах каббалистической и хасидской литературы, таких как «Кетер Шем Тов» (самая ранняя антология изречений Баал-Шем-Това)[115]115
  «Кетер Шев Тов» [ «Венец доброго имени» – ивр.] – краткие толкования Торы раввина Израэля Шем Баал Шем Това (1698–1760), евр. мистика, основателя хасидского иудаизма.


[Закрыть] и книга «При хаарец» Менахема Менделя из Витебска[116]116
  «При хаарец» [ «Плод земли» – ивр.] – текст основателя движения хасидизма в Белоруссии, а в последствии и в Палестине, раввина Менахема Менделя из Витебска (1730–1788).


[Закрыть]. Мне стало ясно, что без знания каббалистических понятий и символов понять что-либо там невозможно. Но где мне было взять эти знания? В Германии того времени это было сопряжено с большими трудностями. Ибо хотя всегда можно было найти учёных талмудистов, знавших, что такое лист Гемары, не находилось таких, кто мог бы направить человека в этой области (а если они и были, то держали свои знания при себе, как я понял десятилетия спустя).

Мартин Бубер. 1940-е

Как-то раз я попросил д-ра Бляйхроде почитать с нами знаменитый трактат XVI века по каббалистической этике «Рэшит Хохма» Элияху де Видаса[117]117
  «Рэшит хохма» [ «Начало мудрости» – ивр.] – сборник изречений из основополагающих текстов иудаизма, собранных палест. раввином-кабалистом Элией де Видасом (1518–1587).


[Закрыть]. Через несколько часов он сказал: «Вы будете смеяться, но ничего не выйдет. Я не понимаю цитат из «Зоара», которыми полна книга, и не смогу объяснить вам её содержание должным образом». Так и вышло, что мне пришлось самому вчитываться в эти источники. В конце концов «Зоар», хотя и написанный на арамейском языке, не более головоломен, чем сочинения Гамана, несколько томов которого лежали у меня в комнате. Как было сказано, я купил (русское) издание «Зоара», на нём и попытал счастья. Я прочитал четыре тома «Философии истории, или O традиции» Франца Йозефа Молитора, где в действительности речь идёт о каббале. В 1916 году три тома, выпущенных до 1857 года, как выяснилось, ещё можно было купить за копейки у издателя, что я и поторопился сделать (недостающий том я купил на аукционе шесть лет спустя). Мне стало ясно, да и нельзя было этого не заметить, что христологические интерпретации этого автора, ученика Шеллинга и Баадера, совершенно ошибочны, и всё же он разбирался в своём предмете лучше, чем его современники – корифеи иудаизма. Я прочитал также труды Гилеля Цейтлина, те, что вышли на иврите до Первой мировой войны, и ивритские сочинения Ш. А. Городецкого о хасидизме, которыми в то время исчерпывалась вся новоивритская литература о великих адморах и святых хасидизма. В Берне я узнал, что Городецкий тоже живёт там, и нанёс ему визит. Он был старше меня на двадцать пять лет, принял меня очень любезно и тут же предложил перевести на немецкий несколько глав из его ивритской рукописи для готовившейся книги «Религиозные течения в иудаизме», что я и сделал. Вскоре, однако, я понял, что с этими вещами не всё ладно и что их автор – довольно поверхностный панегирист.

В период между 1915 и 1918 годами я исписал немало тетрадей выдержками, переводами и размышлениями о каббале, которые были ещё далеки от научных трудов и изысканий. Но бацилла уже начала размножаться, и в феврале 1919 года череда событий, которую я попытался здесь описать, привела к решению: перенести фокус моих занятий, осуществив это и на практике, от математики к иудаистике, и по крайней мере на несколько лет посвятить себя научному изучению каббалы. В то время я не мог и подумать, что работа, рассчитанная на несколько лет, станет делом всей моей жизни, в голове моей роились и другие замыслы касательно иудаики, скажем, написать книгу о литературе, функциях и метафизике кинот[118]118
  Кина – причитания, скорбная песня, написанная по поводу какого-то бедственного события. Кинот оплакивали гибель евр. общин и отдельных людей.


[Закрыть] в иудаизме. Я уже проделал и подготовительную работу, перевёл несколько кинот и написал ряд статей. Летом 1919 года я опубликовал в “Der Jude” перевод, до сих пор мною любимый, средневековой элегии «Шаали сэруфа баэш» («Вопрос, сожжённый в огне») о сожжении Талмуда в Париже в 1242 году[119]119
  Кина была написана рабби Меиром из Ротенбурга (1215–1293), который был свидетелем публичного сожжения Талмуда в Париже.


[Закрыть].

Моё решение определило и выбор университета после моего возможного возвращения в Германию. До этого я склонялся к тому, чтобы продолжить изучение математики в Геттингене, тогдашней математической Мекке. Теперь же речь могла идти только о Мюнхене, где находится самая большая в Германии коллекция древнееврейских манускриптов, в том числе и богатейшая коллекция каббалистических рукописей. Мой выбор облегчался ещё и тем, что Эша Бурхардт тем временем также перебралась в Мюнхен.

Не могу сказать, что четыре года моих занятий математикой прошли впустую или не повлияли на моё мышление. Хотя с математикой я распрощался, она оставила во мне важные следы в виде точной дисциплины, которая твёрдо предостерегала меня от противоречий и капризов воображения. Мой пятидесятилетний опыт общения с некоторыми историками и литературоведами убедил меня, что методы, принятые в этих науках, не дают защиты от необузданных фантазий на историческую тему.

Надо сказать, что изучение иврита в университете в ту пору не поощрялось. Сегодня, когда в Германии почти не осталось евреев, убийство которых тяжко отозвалось на немецких университетах, все они учреждают профессорскую должность по иудаике. Во времена, когда в Германии кипела живая еврейская жизнь, ни одному университету, ни одному министерству немецких земель не было до этого никакого дела. За сто предыдущих лет не было недостатка в попытках образованных евреев чего-то добиться в этом направлении, и ни одна не имела успеха. Место лектора на какой-то курс или внештатная профессорская должность – это максимум, на что можно было рассчитывать. Пусть идут и изучают свою историю в своём кругу, в раввинских семинариях, а у нас им не место! Как писал Генрих Гейне: «Если бы в мире существовал только один еврей, весь мир сбежался бы поглазеть на него. Но теперь, когда их стало много, никто на них и смотреть не хочет».

Я был очень далёк от каких-либо симпатий к раввинату. Но хотелось разобрать эти загадочные тексты, их диковинную символику и сделать их понятными – для себя и для других. В раввинских семинариях на такие опыты смотрели косо. Летом 1919 года я напал на тему, очень мне созвучную, которая была подсказана всем моим чтением этой литературы и казалась не только плодотворной в позитивном смысле, но и философски актуальной, – говорю о лингвистической теории каббалы. Это был юношеский азарт, если не сказать амбициозность. Но стоило мне посерьёзнее вникнуть в предмет, как я понял, что знаний моих совсем не хватает для научно ответственного исследования этой темы, и что самое лучшее – подойти к делу методично, начав с малого. В результате работу по языковой теории каббалы я в 1920 году отложил, а написал её гораздо позже, через пятьдесят лет.