Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

X
Иерусалим
(1923–1925)

В середине сентября я встретился с Гойтейном в Триесте. В то время не было морских рейсов непосредственно до Палестины, потому что корабли компании «Ллойд Триестино» доплывали только до Александрии. Мы плыли на «Хелуане» в прекрасную погоду, на средней палубе, как тогда почти все иммигранты. Из Александрии в Эрец-Исраэль вели только два пути. Кто не хотел ехать железной дорогой через Синай, Эль-Ариш и Газу, построенной британцами во время войны, и глотать пыль пустыни, которая проникала через все окна и покрывала всё, даже лица и глаза, те могли сесть на небольшой прибрежный пароход, переправлявший грузы и немногочисленных пассажиров в различные порты между Александрией и Стамбулом, в том числе в Яффо и Хайфу. Я обещал Эше, что мой корабль прибудет в Яффо утром накануне Йом-Кипура, но в Порт-Саиде мы отстали от расписания на целый день, поэтому ночь Кол Нидрей[206]206
  «Все обеты» (ивр.) – начальные слова молитвы, открывающей вечернюю службу Йом-Кипура. Эта молитва освобождает молящегося от предыдущих обетов.


[Закрыть] мы провели в этом городе, сходили в синагогу и добрались до Яффо лишь утром на Йом-Кипур. Эша ждала меня там, а на корабль поднялся Иешуа Гордон, тогдашний представитель Еврейского агентства и глава иммиграционного бюро в Тель-Авиве, в обязанности которого входило встречать новых иммигрантов.

Гордон, прекрасный сердечный человек, с тонким чувством юмора и пониманием искусства, через несколько лет переехал в Иерусалим и оставался другом нашего дома до самой своей смерти в 1941 году[207]207
  Иешуа Гордон (р. 1887) – выпускник Колумбийского университета (Нью-Йорк), приехал в 1918 г. в Эрец-Исраэль как активный участник сионистского движения; возглавил отдел безопасности Еврейского агентства. Умер в возрасте 54 года от сердечного приступа.


[Закрыть]. Его мать была родственницей знаменитого адмора рабби Цадока из Люблина, и Гордон, выросший в доме цадика после его смерти, сохранил обильные воспоминания, связанные с той атмосферой.

Гойтейн остался на корабле, доплыл до Хайфы и сошёл там на берег после молитвы Неила[208]208
  «Запирание» (ивр.) – самая важная, заключительная молитва Йом-Кипура.


[Закрыть], завершающей Йом-Кипур. Желания его осуществились: в течение пяти лет он успешно преподавал, а когда в Иерусалиме открылся факультет гуманитарных наук, его назначили ассистентом на кафедру исламоведения. Вместе со мной высадилось около десятка «халуцим» и «халуцот», которых также ждали у ворот порта их друзья, – всё это после того, как Гордон в целости и сохранности провёл нас между Сциллой Яффо и Харибдой подмандатной бюрократии. (Так я и убедился в справедливости первой фразы заметок Артура Холичера «Путешествие по еврейской Палестине» (1921)[209]209
  Книга вышла в 1922 г. (Berlin: Fischer).


[Закрыть], которая была у всех нас на устах и всегда вызывала смех: «Скалы Яффо – отнюдь не метафора». Выговоренная по-берлински, она приобретала особенно прелестное и остроумное двойное звучание[210]210
  В оригинале: “Die Klippen von Jaffa sind keine Metaffa”.


[Закрыть].) Длилось это много часов, только к вечеру мы добрались до отеля в Тель-Авиве в экипаже, и до конца праздника бродили по улицам города, бесконечно всё разглядывая и непрерывно беседуя о разном.

Вид на Яффо с моря. Нач. ХХ в.

Мы пробыли в Тель-Авиве два-три дня, а затем поехали в Эйн-Ганим, что недалеко от Петах-Тиквы. Там мои знакомые и друзья из группы Маркенхоф, в которую входили члены “Jung-Juda”, занимались сельским хозяйством вместе с приехавшими из Германии, Буковины и Галиции, впоследствии – основателями кибуца Бейт-Зера в долине реки Иордан[211]211
  См. также с. 89, 90.


[Закрыть]. Некоторые из них до сих пор живут среди нас, например, Элиэзер Бурхардт (брат Эши) – в Пардес-Хана, Беньямин Фройнд и Циппора Дойч (Кармель) – в Бейт-Зера, Меир и Мета Флантер – в Иерусалиме и Шломо Кролик – в Тель-Авиве. Большинство из них иммигрировали за год до меня, и другие друзья рассчитывали присоединиться к ним в следующие два года. Чтобы привыкнуть к условиям страны и подготовиться к заселению в кибуце, они работали с крестьянами мошавы, особенно с семействами Рааб (Бен-Эзер)[212]212
  Главой семьи был Иехуда Рааб (1858–1948), который переехал в Палестину в 1876 г. Именно ему как самому молодому члену основателей будущего городка Петах-Тиква было предоставлено право прокладывания первой борозды (1878). В дальнейшем он стал старостой посёлка. Его сын Беньямин выпустил воспоминания отца «Первая борозда» (1956); дочь, Эстер стала первой израильской женщиной-поэтом.


[Закрыть] и Ашбель, которые принадлежали к числу основателей Петах-Тиквы. «Немцы» среди них ещё говорили на жалком иврите, но галичане (в том числе три великолепные молодые женщины), происходившие из семей видных талмудистов, владели языком в совершенстве.

Рыночная площадь. Петах-Тиква. 1916

Среди свежих и влиятельных сил этого квуца была Шейн-дель Кахана из Кракова, самая красивая и способная женщина, прославившаяся в кибуцном движении. Она вышла замуж за моего друга детства Беньямина Фройнда и была убита снарядом во время Войны за независимость 1948 года в Бейт-Зера. Все те, кто удостоился её знать, хранят память о ней в своём сердце.

Гершом Шолем изучает книгу «Зоар» в праздник Суккот. Иерусалим.

Октябрь 1925

Старый город за Яффскими воротами. Иерусалим. 1915–1920

Мы провели в этом кругу дни Праздника кущей[213]213
  Праздник кущей, он же – Суккот (кущи – ивр.), семидневный праздник в память о шалашах (кущах), в которых жили израильтяне после выхода из Египта. Приходится на осень и традиционно связан со сбором урожая.


[Закрыть] и много узнали о ситуации в стране и о том, что пережили наши друзья после иммиграции. Они поводили нас по окрестностям, и мы могли составить представление об этой местности, какой она была за шестьдесят лет до этого, до прихода в Шарон[214]214
  Шарон – равнина центрального Израиля, примыкающая к Средиземному морю, между Кейсарией и Яффой.


[Закрыть] поселенцев. Арье Кармель из Кракова, координатор группы по культурным мероприятиям и знаток литературы, сказал нам, что в субботу доктор Иосиф Клаузнер[215]215
  Один из инициаторов возрождения нац. культуры на иврите, историк, лингвист и литературовед Иосеф Клаузнер (1874–1958) до переезда в Эрец-Исраэль (1919) был активным участником сионистского движения в России и Польше. Редактировал журнал «Ха-Шилоах» (см. «Глоссарий»). Когда открылся Еврейский университет (см. примеч. 1), возглавил кафедру литературы на иврите.


[Закрыть] будет читать лекцию в Петах-Тикве, и мы решили остаться на это время в Эйн-Ганиме, а в Иерусалим отправиться на следующий день через Тель-Авив. Теперь я уже не вспомню тему той лекции, но кажется, речь шла о Переце Смоленскине. Я, понятно, тогда впервые услышал Клаузнера, и должен признаться, мне не понравилась ни сама лекция, ни её уровень, и я вспомнил уничижительные замечания об этом авторе, которые слышал от Бялика в Хомбурге.

30 сентября мы приехали в Иерусалим на грузовике, вместе со мной приехали и мои чемоданы. Поездка из Тель-Авива занимала тогда не меньше трёх часов, так как дорога была почти в том же состоянии, что и в турецкие времена, без тех серьёзных улучшений и перепланировки, что были произведены с тех пор. Незадолго до ночи Хошана Рабба[216]216
  Хошана Рабба – последний день Суккота; ночь Хошана Рабба каббалисты проводят в молитвах и чтении священных текстов.


[Закрыть] мы остановились в центре Иерусалима, и Хуго Бергман, который тогда жил у д-ра М. Абу-Шедида (на сегодняшней улице А-Хавацелет), уже нас ждал. Он предложил мне пожить у него, пока мы с Эшей не найдём квартиру и поженимся.

В первый же вечер пришёл первый гость, пожелавший взглянуть на меня, доктор Лео Ари Майер, арабист и археолог, который стал моим близким другом более чем на тридцать лет[217]217
  Лео Ари Майер (1895–1959) приехал в Эрец-Исраэль в 1921 г., уже имея докт. степень в области востоковедения. При мандатном правительстве работал библиотекарем Управления древностей, а с 1925 г. – преподаватель, а затем и профессор Еврейского университета в Иерусалиме. Искусство, археология и нумизматика стран Ближнего Востока – его гл. интересы.


[Закрыть]. Майер, выходец из Восточной Галиции, всегда был элегантно одет и тщательно заботился о своей внешности. Характер его и манера поведения были сдержанны, этим он отличался от раскованного Бергмана, однако был не менее того образован и сведущ в языках. По его внешнему виду я решил, что он намного старше меня, и как же я был поражён, когда узнал, что отстаю от него всего на три года. Но у него уже сложилась интересная биография. Он происходил из семьи известного цадика раввина Меира из Перемышля, но уже его дед отвернулся от хасидизма, а его родители, выросшие на хуторе близ Станиславова[218]218
  Станиславов – ныне Ивано-Франковск, Украина.


[Закрыть], принадлежали к «Ховевей сфат евер» («Общество любителей еврейского языка»). Его мать много лет была нашей соседкой, и мне редко доводилось слышать столь чистый и ясный еврейский язык, как у неё. В годы войны Майер входил в группу талантливых молодых галичан, учившихся в консервативной (ортодоксальной окраски) «Израильской школе теологии» в Вене, признанной австрийским правительством как учебное заведение для подготовки «духовенства», так что его студенты были освобождены от военной службы. После войны многие из них оставили раввинат и пошли своим путём, среди них и Майер, который к тому времени получил высшее образование в области исламского искусства и археологии. Многих из этого круга я встречал потом и в Эрец-Исраэль и в США, но Майер приобрёл там одно необычное для него качество: он ненавидел свойственное ортодоксам лицемерие, которое в различных аспектах и проявлениях мог наблюдать во время своего обучения. Лишь один из тамошних преподавателей пользовался его любовью и уважением – раввин профессор Виктор Аптовицер, и Майер оказал ему великолепный приём, когда престарелый учёный бежал в Израиль после аннексии Австрии Гитлером. Сам Майер иммигрировал за три года до меня.

Совершенно другой фигурой был библиограф Арье Таубер, с которым я вскоре познакомился и потом работал в течение ряда лет. Он тоже был родом из Галиции, но имел за плечами совершенно другое прошлое. Это был изощрённый знаток Торы, который много лет учился в различных университетах, хотя не получил диплома ни в одной конкретной области. Во время «языковой войны» в Эрец-Исраэль представители «Эзры» привезли его в Иерусалим для преподавания предметов, связанных с Торой, в их школе[219]219
  «Языковая война» – конфликт в Эрец-Исраэль (1913) между сторонниками школьного преподавания на нем. языке и на иврите. «Эзра» (см. раздел «Глоссарий») была за преподавание на нем. языке, а представители Объединения еврейских учителей – за иврит.


[Закрыть], поэтому он немало пострадал, когда школы «Эзры» были закрыты после оккупации Иерусалима[220]220
  Имеется в виду переход в 1922 г. территории истор. Палестины под мандат Великобритании.


[Закрыть]. Лишь через два года с лишним он нашёл место в Национальной библиотеке, соответствующее его обширным знаниям. В годы войны от жил в очень надёжном финансовом достатке и сумел приобрести драгоценный кладезь книг и рукописей. Узнав от Бергмана о моём приезде в Иерусалим, он принёс мне пергаментную рукопись крошечного формата, содержащую совершенно необыкновенный рассказ некоего каббалиста школы Авраама Абулафии о том, что с ним приключилось, когда он попытался воплотить учение Абулафии в жизнь. Автор принадлежал к тем немногим в мире каббалы, кто не умалчивал о своих переживаниях, но раскрывал их в своих писаниях. Рукопись меня буквально восхитила, и Таубер разрешил мне скопировать и опубликовать эту захватывающую историю – прекрасное начало моей исследовательской деятельности в Израиле. Как было сказано, Таубер обладал обширными знаниями, но острота его ума шла в ущерб его учёности (как выразился Авраам Яари, много лет с ним сотрудничавший), и было нелегко извлечь из неё ту капитальную пользу, на которую хотелось надеяться.

В первую же неделю по прибытии в Иерусалим мне пришлось принять важное для себя решение. Одно за другим мне поступили предложения о двух должностях, причём не фиктивных, а вполне действительных, прямо соответствовавших моему многолетнему образованию и квалификации. Д-р Иосиф Лурье, руководитель отдела образования Сионистской организации в Иерусалиме и ответственный за школьное образование на иврите, сразу узнал о моём приезде в Иерусалим и пригласил меня для неотложного разговора. Причина оказалась проста: в феврале 1923 года Альберт Эйнштейн во время своего визита в Эрец-Исраэль познакомился с математиком Иерусалимской учительской семинарии доктором Песахом Хеврони, талантливым и поистине удивительным человеком, о юности которого, прошедшей в старом ишуве, и о его подступах к науке написана увлекательная книга. Д-р Хеврони имел оригинальные идеи в области теории матриц, идеально подошедшие как раз для математического представления теории относительности. Эйнштейн взялся раздобыть для Хеврони стипендию, чтобы тот смог заняться дальнейшей разработкой математической теории[221]221
  Песах Хеврони (1888–1963) был первым коренным израильтянином, получившим степень доктора математики (Цюрихский ун-т, 1913); был первым, преподававшим математику на иврите (1913–1923). После отъезда в Вену на исследовательскую работу (1924–1928) вернулся вновь в Иерусалим и продолжил преподавательскую работу.


[Закрыть], основатель которой профессор Ханс Хан жил в Вене. Летом 1923 года Хеврони действительно получил стипендию и уехал из Израиля, чтобы продолжить образование. Потому и возникла необходимость кем-то его заменить с 1923/24 учебного года, и положение было затруднительное. Доктор Лурье хотел знать, действительно ли я изучал математику, имею ли диплом или что-то подобное и смогу ли преподавать математику на иврите. На все эти вопросы я ответил утвердительно. Тогда он произнёс примерно следующее: «Я предоставлю вам это место, если вы приступите к работе в ближайшую неделю. В качестве жалованья вам, вообще говоря, следует пятнадцать фунтов в месяц – фунтов египетских, на два процента более дорогих, чем английские, однако эти суммы, разумеется, не будут выплачиваться вам наличными, поскольку, как вам хорошо известно, сионистское руководство деньгами не располагает». Вместо этого мне, как и всем учителям и служащим, выдавали бы кредитные чеки для потребительского кооператива «Хамашбир», где я и получал бы необходимое питание. В те дни зарплату выдавали с семимесячным опозданием, и никому не приходило в голову объявить из-за этого забастовку. Все знали, что у сионистов денег нет, а если что-то и есть, они нужны им для поселенческих целей. Я обещал подумать над этим предложением.

Одновременно с этим Хуго Бергман, подтвердивший моё фиктивное трудоустройство и много тогда со мной общавшийся, предложил мне настоящую должность библиотекаря в отделе иврита Национальной библиотеки. Он сказал: «Я уже всё обдумал. Ты именно то, что нам нужно. Ты знаешь всё о еврейских книгах, и ты знаешь, где и что искать. Ты дисциплинирован, умеешь распоряжаться своим временем и разбираешься в еврейских делах. Я могу предложить тебе десять фунтов в месяц, которые, конечно, не будут выплачиваться…» – и так далее, см. выше. К этому надо, конечно, добавить, что Бергман был однокашником и старым другом Франца Кафки по Пражской гимназии.

Слева направо: Бенцион Мосинзон, Альберт Эйнштейн, Хаим Вейцман и Менахем Усышкин. Нью-Йорк. 1921

Когда я впервые оказался у него в Иерусалиме, моё внимание привлекла очень живая фотография человека с меланхолическим взглядом, сидящего за роялем. Я спросил: «Кто это?» Бергман ответил: «Франц Кафка». В те годы я был одним из первых читателей его рассказов. Бергман же, как я упоминал, был к тому же большим поклонником ведущего мыслителя антропософов Рудольфа Штайнера (чего я про себя сказать не могу), и мои научные занятия каббалой, которые я надеялся продолжить в Израиле, в высшей степени его привлекали. Он сказал, что я могу приступать к работе хоть завтра. Рабочий день с полвосьмого до двух, что оставляет мне время для изучения каббалистической литературы. «Я напишу в сионистскую администрацию, чтобы тебя включили в платёжную ведомость как учёного библиотекаря Национальной библиотеки. Исполнительный директор никогда не отвечает на письма, так что всё будет в порядке».

Я обдумал оба предложения: учитель математики или библиотекарь ивритской литературы? Мы с Эшей собирались жениться, и она зарабатывала шесть фунтов, чего на скромную жизнь вполне хватало. Стань я учителем, мне пришлось бы ещё после работы проверять тетради, и кто знает, не станут ли ещё ученики посмеиваться над моим берлинским произношением? В кругах ашкеназских сионистов, составлявших в Иерусалиме значительное большинство нового «ишува», говорили на иврите, в котором преобладал славянский и отчётливее всего русский язык. О себе могу сказать, что с юности и до преклонного возраста у меня была отличная, даже необыкновенная память, – но чисто зрительная. Я видел слова как бы написанными перед собой и почти не делал орфографических ошибок в словах изучаемых языков. Моя слуховая память, напротив, не давала мне такой большой свободы. Добавлю к этому, что я не видел достаточных оснований, чтобы менять мой иврит, впитавший берлинские интонации и акцент – в нём, к примеру, почти не звучала буква реш, а про выговор гласных вообще умолчим! – на русский акцент, очевидно столь же неадекватный. Если бы все, как, скажем, евреи арабского Востока, говорили с ярко выраженным семитским акцентом, я бы, конечно, приложил больше усилий в этом направлении, по примеру упражнений в арабском у профессора Карла Зюсхайма в Мюнхене. Такой акцент, впрочем, был очень нехарактерен для ашкеназских евреев (хотя имелся, например, у Давида Йеллина или д-ра Ицхака Эпштейна), между тем я различал русский акцент у Менахема Усышкина и его товарищей, у всех лидеров и интеллектуалов Гистадрута, таких как Бен-Гурион, Бен-Цви, Берл Кацнельсон, Залман Шазар или Бен-Цион Динур – и это только те, с кем мне довелось разговаривать. Во всяком случае, мои дела обстояли далеко не так плохо, как у знаменитого д-ра Артура Руппина, главы отдела сионистской организации, занимавшейся поселенческим движением. Его языковая бесталанность вошла в поговорку. Когда президент Немецкого общества мира генерал фон Шёнайх посетил Израиль и попал на лекцию Руппина на иврите, он почти сразу восторженно воскликнул: «Но ведь он тоже из Магдебурга!»[222]222
  Один из основателей Тель-Авива, учёный и общ. деятель Артур Руппин (1876–1943) родился и жил до 1907 г. в Магдебурге. В 1908 г. решением Сионистского конгресса был направлен на постоянное проживание в Палестину, где он открыл отделение сионист. организации, целью которого было руководство евр. заселением Палестины.


[Закрыть]

Было и другое соображение: в библиотеке мне приходилось иметь дело с книгами, в которых меня интересовало практически всё (поступление новой художественной литературы обеспечивал сын д-ра Иосифа Могилевера, директора Еврейской гимназии в Иерусалиме[223]223
  Еврейская гимназия в Иерусалиме, она же гимназия «Рехавия» (по названию района, в который в дальнейшем переехала школа), была основана в 1909 г. и стала второй школой в Палестине (после гимназии «Герцлия», см. примеч. 85), где преподавание велось на иврите. С 1924 г. и до конца жизни (1943) директором гимназии был педагог и религ. деятель И. Могилевер.


[Закрыть]), а мне оставались дневные и вечерние часы, чтобы погрузиться в свои занятия, если не хотелось никуда выходить. Итак, я предпочёл хуже оплачиваемую работу, и на этом моя математика закончилась, хотя многочисленные математические сочинения оставались на моих полках ещё около шести лет, пока я не отдал их двум коллегам в этой области, д-ру Биньямину Амира и д-ру Маркусу Райнеру, которые заинтересовались ими.

Через четверть года вакансию в учительской семинарии занял Шмуэль Самбурский, впоследствии – один из моих самых близких друзей и коллег. Ему не приходилось беспокоиться о своём акценте: хотя вырос он в Кёнигсберге в среде йекке, но усвоил превосходный иврит от своего отца, выходца из России, говорившего без особого акцента.

Иосиф Хазанович. 1900-е

Как было сказано, Бергман отправил письмо в сионистскую администрацию, и – о чудо, о знамение! – через три дня пришёл ответ: «Просим немедленно уволить д-ра Шолема; разве вам неизвестно, что у сионистской администрации нет денег, чтобы содержать ещё одного библиотекаря?» Бергман показал письмо мне. Я спросил: «Так сразу?» Он сказал: «Напишем ещё письмо». – «А пока суд да дело?» – «Пока будем платить тебе из “загашника”». Так у них назывался фонд, состоявший из наличности в твёрдой валюте или чеков, оставляемых туристами из Англии, Америки, Южной Африки и других стран после разъяснения Бергманом того парадоксального положения, в котором находилась Национальная библиотека, предназначаемая для будущей Университетской библиотеки, – при полном отсутствии бюджета для покупки книг и прочих неизбежных нужд. Так благодаря отрицательному решению сионистского руководства я стал одним из тех немногих, кто получал зарплату наличными.

Библиотека оказалась в странной правовой ситуации. Более двадцати лет, вплоть до Первой мировой войны, её ведение целиком составляло ответственность одного человека, полностью преданного делу. Это был уважаемый врач д-р Иосиф Хазанович (1844–1919) из Белостока, который с помощью своих сторонников-энтузиастов собирал книги и тысячами отправлял их в Иерусалим. Иерусалимская ложа «Бней-Брит» взяла на себя их хранение и позаботилась об их сортировке и каталогизации, поручив это дело г-ну Аарону Коэну, иерусалимскому библиофилу и интеллектуалу. (Коэн и в моё время иногда заходил в библиотеку, чтобы проследить ход дел. Он был честным пунктуальным человеком и составил семитомный алфавитный каталог названий книг!) Многие годы вопрос правообладания библиотекой оставался крайне запутанным, и это при том, что была создана «Библиотечная комиссия» с переменным составом, в которой были представлены различные институции. В 1920 году библиотека (неоднократно менявшая своё название) была передана Исполнительному комитету, из которого впоследствии вырос Исполнительный комитет Сионистской организации, однако упомянутый Комитет продолжал существовать, и его члены, представители Исполкома Сионистской организации и представители ложи «Бней-Брит», не всегда находили друг с другом общий язык. Великую пользу Библиотеке принесло назначение председателем этого Комитета писателя и банкира Мордехая Бен-Гиллеля Хакоэна, который поддерживал деятельность Бергмана и благоразумно руководил Комитетом вплоть до официального открытия Еврейского университета и его регистрации как учебного заведения, после чего библиотека перешла в собственность университета, а Комитет был распущен. Мордехай Бен-Гиллель как-то пришёл в библиотеку, долго и испытующе беседовал со мной и потом сказал Бергману: ваш молодой учёный молодец, я буду вам помогать, пока мы не решим проблему.

Здание библиотеки «Бней-Брит» после переезда с ул. Бней-Брит. Иерусалим, ул. Эфиопии. 1912

И действительно: в Исполнительном комитете Сионистской организации стали происходить новые чудеса и знамения, правда, не в Иерусалиме, а в лондонской штаб-квартире. Через пять-шесть месяцев после начала моей работы пришло письмо от д-ра Лео Кона, секретаря д-ра Вейцмана по университетским делам, в котором содержалось важное сообщение для Бергмана: Исполнительный комитет принял решение приобрести в Будапеште для будущего Института арабского языка при университете знаменитую библиотеку ещё более знаменитого, чтобы не сказать всемирно известного, исламоведа, профессора Игнаца Гольдциера, который умер два года назад. Предполагалось, что деньги на покупку соберут женщины-сионистки из Южной Африки. Необходимо было подыскать сведущего в арабистике работника на должность библиотекаря, так не предложит ли Бергман подходящую кандидатуру? Бергман показал мне это письмо. «Отлично, – сказал я. – Это идеальное место для моего друга Давида Цви Банета, который подходит по всем своим качествам. Ему тридцать лет, он с ранних лет проявил способности к семитским языкам, владеет ивритом и арабским, невероятно точен во всём и к тому же закоренелый сионист. Библиотечную технику он выработал, каталогизируя библиотеку раввина Филиппа Блоха, о котором я писал в предыдущей главе. Банет – выраженный интроверт, однако он так и горит желанием приехать сюда. Ему только что предложили должность библиотекаря в Цинциннати, но твоё предложение затмевает все остальные. Если позволишь, я немедленно напишу ему об открывающейся перед ним перспективе». Бергман написал в Лондон, что кандидат у него нашёлся в Берлине, это доктор Банет. «Прекрасно, – ответил Лео Кон. – Так я знаком с Банетом по Германии ещё с довоенных лет.

Почему только мы сразу на него не напали! Какое жалованье, Вы полагаете, мы должны ему предложить? Двадцать пять фунтов выглядит разумно?» Бергман торжествовал: «Наша взяла! В Иерусалиме для тебя не нашлось десяти фунтов, а лондонцы спрашивают, хватит ли двадцати пяти фунтов для Банета! Я отчитаю их хорошенько и напишу, что Банет и ты должны получать одинаково, именно по пятнадцать фунтов в месяц». Так я перешёл на легальное положение и избавил «загашник» от своих притязаний.

Я оказался в числе тех немногих иммигрантов, кому посчастливилось преодолеть период адаптации к санитарным и климатическим условиям страны в наилучшем физическом состоянии. Малярия, дизентерия, тиф, москитная лихорадка, ничто меня не взяло, а многие из моих товарищей подхватили кто одну, а кто и несколько этих поветрий. Меня же эти напасти обошли стороной то ли благодаря моей осмотрительности и крепкому телосложению, то ли просто повезло. Почти два года кряду я пил только кипячёную воду и спал под москитной сеткой.

А вообще в Иерусалиме были районы, где большинство жителей заразились малярией – возможно, из-за множества строительных площадок, привлекавших комаров. Я тогда не страдал и от пустынного ветра и только через два-три года начал понимать людей, изнывавших от него.

Эша и Гершом Шолемы. Иерусалим. 1924

Мы поженились в ноябре 1923 года на крыше Учительской семинарии Мизрахи. Я передал Элиэзеру Меиру Липшютцу, директору Семинарии, привет от Агнона; о моём посещении, четырьмя годами прежде, Липшютца в Берлине я уже писал. Он принял меня очень благосклонно, был очень обрадован моему визиту на исходе субботы и проявил себя очень приятным и увлекательным собеседником. Он любил высказывать своё мнение о разных людях и обстоятельствах. Диапазон простирался от хасидских цадиков (о многих из них он судил вполне критически и беспристрастно) до современных лидеров мнений и писателей, которых он беспощадно разбирал по косточкам. Когда я представил ему Эшу, он настоял, чтобы хупа[224]224
  Балдахин (ивр.) – полог, символизирующий дом, под которым стоит пара во время бракосочетания. Саму церемонию также называют хупой.


[Закрыть] была установлена в его семинарии, и чтобы бракосочетание совершал раввин Симха Асаф, преподававший там Талмуд. Асаф, прекрасный преподаватель, неисчерпаемый кладезь едких шуток, анекдотов и историй о великих израильтянах, стал одним из моих первых друзей в Институте иудаики два года спустя. Даже когда наша связь с Липшютцем начала ослабевать, отношения мои с Асафом оставались прежними, он был покладистым и снисходительным человеком, – качества, Липшютцу отнюдь не свойственные: со временем мне становилось всё яснее, что интерес Липшютца ко мне проистекал из его намерения вернуть меня к соблюдению заповедей, а по мере того как наши разговоры на эту тему теряли содержание и осмысленность, он ко мне охладевал, чаще спорил и наконец стал находить другие объекты внимания.

Ещё осенью мы нашли двухкомнатную квартиру в арабском доме, который семья Будейри сдавала евреям. Крупнейшим агентом по продаже жилья в то время был г-н Шапира, крещённый в протестантской миссии еврей, который чувствовал себя как дома в смешанных кварталах между Меа Шеарим и улицей Яффо и говорил на всех языках. Дом был построен в турецкие времена, как и все дома на Абиссинской улице (сегодня улица Эфиопии), и все девять лет, что мы там жили, эти дома выглядели неизменно по-прежнему, равно как и тамошняя грязь в дождливые дни. Стены нашего дома, как ни трудно в это поверить, достигали в толщину 1,20 метра. На самом деле они состояли из двух слоёв, разделённых прогалом в 80 сантиметров, заполненным всевозможными материалами, кирпичами и тому подобным. Это создавало отличную изоляцию, сохраняя в доме прохладу летом и известное тепло зимой. Водопровода, электричества и телефона не было, зато и счета за них не приходили.

Улица Еврейского квартала Старого города. Иерусалим. 1920

Других развлечений, на которые можно было бы потратиться, практически не существовало: на весь город один кинотеатр, в Кикар Ционе, и прошло немало времени, пока мы стали туда ходить, и то всего пару раз в месяц. Воду в доме брали из большой цистерны. Она возвышалась над незастроенным участком земли, граничившим с другим подобным участком – тоже арабской собственностью, – где стоял дом, в котором среди прочих жил наш друг Моше Змора[225]225
  См. примеч. 158 и с. 315, 316.


[Закрыть], потом ортопед д-р Йосеф Трой, оба – сионистские иммигранты из Германии. В засушливые годы сотню ослов нагружали водой из огромных цистерн, купленных у арабов в старом городе.

Улица Абиссинская ответвлялась от главной улицы Меа Шеарим напротив венгерских домов[226]226
  Традиционное место заселения венгерских евреев, возникшее в 1891 г.


[Закрыть], оплота фанатичных Шомрей ха-Хомос (Стражей стен), и заканчивалась, обогнув абиссинскую церковь, широкой и местами даже мощёной улицей Пророков. Последнюю занимали больницы Бикур холим, Хадасса (ранее Больница Ротшильд) и немецкий госпиталь, но также христианские учреждения и иностранные консульства, поэтому её принято было называть Улица консулов. Лишь на другой стороне этой большой улицы начинались новые еврейские кварталы. Но даже и наша песчаная улочка, почти вся заселённая сионистами, знаменитыми уже тогда или в скором будущем (такими как Бен-Йехуда[227]227
  Элиэзер Бен-Йехуда (1858–1922) – человек, всю жизнь посвятивший возрождению иврита. Приехал в Палестину из Витебской обл. в 1881 г. Основал первое периодическое издание на иврите («Ха-цви»), создал «Комитет языка иврит» (был его председателем до конца жизни). В 1910 г. начал публикацию «Полного словаря древнего и современного иврита» (всего вышло 18 томов; последний – в 1959 г.) В 1922 г. усилиями Бен-Йехуда в Подмандатной Палестине иврит был провозглашён одним из трёх офиц. языков (наряду с арабским и английским).


[Закрыть], д-р Руппин, д-р Файгенбаум, директор «Хадассы» проф. Dolschenski, архитектор Рихард Кауфман[228]228
  Градостроитель Рихард Кауфман (1887–1958) приехал в Эрец-Исраэль в 1920 г., после работы в Германии и Норвегии. В 1920– 1930-е, когда закладывались основы архитектуры Израиля, Кауфман принимал активное участие в проектировании новых посёлков. Ориентируясь на араб. архитектуру и средневековые монастыри – с оглядкой на функциональные пространственные решения, освоенные им в Амстердаме, – создал будущий язык архитектуры страны, в высокой степени чувствительной к её климат. условиям.


[Закрыть]), сама была чем-то вроде сионистского центра и в то же время вполне «мирской» улицей, если только забыть, что прямо напротив нас жил тогда раввин Давид Коэн, духовный первопроходец, блестящий ученик рава Кука[229]229
  Авраам Ицхак Коэн Кук (1865–1935) был назначен гл. раввином Иерусалима в 1919 г., а с 1921 г. был избран первым верховным ашкеназским раввином Эрец-Исраэль. При этом он расходился с большинством раввинов по ключевым вопросам, мечтал о создании обновлённой иешивы. В 1924 г. ему удалось основать такую иешиву в Иерусалиме, резко отличающуюся от традиционных.


[Закрыть], известный во всём ашкеназском Иерусалиме по прозванию Назорей. Каббалой он занимался в направлении, если позволено так выразиться, противоположном моему. Я впервые услышал о нём, когда мы оба были в Швейцарии. Он тогда опубликовал немецкую статью в дюжину страниц, в которой представил идею, позднее развитую им в трёхтомном сочинении «Голос пророчества – еврейская логика слышания». Этот труд он опубликовал пятьюдесятью годами позже, незадолго перед концом жизни. Мои усилия постичь его взгляды во всей их глубине успехом не увенчались. Но было у нас и общее: мы оба находились под сильным впечатлением от трудов мыслителя XIII века Авраама Абулафии. Кроме того, мы были соседями, я дважды был у него в гостях и передал ему привет от Залмана Рубашова (Шазара), который до войны учился с ним в Петербурге и первым рассказал мне о нём и его возвращении к ортодоксии. Но обсуждать пути исследования и понимания каббалы с человеком, вернувшимся к ортодоксальному иудаизму, вообще говоря – занятие безнадёжное, в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте.

Наша квартира находилась во втором доме по другую сторону ортодоксального квартала Меа Шеарим («сто ворот»), стена которого ещё сохранилась в его обращённой к нам части. Когда после 1870 года этот квартал был построен посреди каменистой пустыни, он действительно имел только четверо ворот, глядящих на четыре стороны света, поскольку изначально он лежал вдалеке от других иудейских кварталов, построенных за чертой старого города и по соображениям безопасности был окружён стеной. Название «Mea Шеарим» происходит от стиха об Исааке в недельном разделе «Берешит» Торы – той недели, когда был заложен краеугольный камень: «и получил в тот год ячменя во сто крат»[230]230
  Быт. 26, 12. На иврите слова со значением «ворота» и «мера, размер» омонимичны.


[Закрыть]. Можно сказать, что за стеной этого ортодоксального рая мы жили почти аллегорически. Пройдя пару минут, попадаешь на главную улицу квартала, где теснились антикварные книжные магазины. Их владельцы, по счастью, мало что понимали в сокровищах, на которых они нередко сидели, приобретя их за бесценок у вдов умерших жителей. Да, они могли читать благочестивые книги, учить Мишну, и один из них, Моше Аксель, принадлежал к брацлавским хасидам, чей «штибль[231]231
  Комнатка, домик (идиш) – помещение, используемое для совместной евр. молитвы.


[Закрыть]» помещался на верхнем этаже первого дома, огороженный стенами, которые были видны с улицы, – всё так, но с еврейской библиографией они были вовсе незнакомы. Если рабочее моё место располагалось наверху, то здесь было место для моих прогулок.

Итак, Иерусалим, каким я его застал, был словно самим Небом предназначен или уж точно создан для меня, и я почувствовал себя здесь как дома. Вместе с тем он был весьма удачно расположен по отношению к еврейским деревням и новым поселениям, где готовились осесть мои друзья, чему способствовали и тогдашние условия транспортного сообщения. Из Эйн-Ганима эти люди переселялись, на время или навсегда, в посёлок Руб аль-Назра, что напротив Тель-Адашима по дороге из Афулы в Назарет, и там делили землю и движимое имущество с насельниками квуцы Мизра, которая как раз была образована иммигрантами третьей алии[232]232
  Речь идёт о периоде 1919–1923 гг., в течение которого в Землю Израильскую переселилось ок. 40 тыс. евреев. Этому способствовали Декларация Бальфура (1917; см. примеч. 58) и переход Палестины под управление Британской империей (1922–1948). Кибуц Мизра был основан в кон. 1923 г. на севере современного Израиля как раз иммигрантами третьей алии.


[Закрыть], собственно, галисийскими евреями.

Вид на кибуц Дегания-Бет. Иорданская долина, южный берег озера Кинерет. 1920

Мы регулярно ездили навестить их на Песах и Суккот. Через некоторое время выяснилось, что земли для обеих квуцот не хватает, ведь они росли по мере расширения семей. По этой причине мои друзья в конце 1920-х годов отправились в Иорданскую долину, в окрестности деревни Умм-Джуни, что за кибуцем Дегания-Бет[233]233
  В 1920 г., вблизи кибуца Дгания (см. примеч. 32), был основан новый кибуц – Дгания-Бет («бет» – 2-я буква евр. алфавита; с того времени первый кибуц стал называться Дгания-Алеф).


[Закрыть], а группа Маркенхоф стала кибуцем Бейт-Зера[234]234
  Кибуц Бейт-Зера был основан ещё в 1921 г. репатриантами из Германии, но практически не имел возможности развития до 1927 г. (тогда он получил нынешний участок земли) – об этом пишет Шолем на с. 90.


[Закрыть], с основателями которого мы оставались в дружеских отношениях долгие годы. Но Иерусалим пленил не только святостью – насколько абсолютной, можно спорить. После Первой мировой войны он был «пропитан» старинными книгами на иврите как губка водой. Евреи всегда во множестве стекались в Иерусалим со всех уголков мира, захватив свои книги, чтобы молиться, учиться и умереть здесь. В годы войны, особенно в 1916 году, здесь разразился ужасный голод, вспыхивали эпидемии, погибла масса людей. Их книги повсюду валялись в большом количестве, особенно в еврейском квартале Старого города Меа Шеарим, и в них преспокойно селились жучки.