Текст книги "От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности"

По своему поведению, да, пожалуй, и по характеру Агнон представлял полную противоположность Залману Рубашову, чья экспансивная манера была ему совершенно чужда. Далёкий от всякой абстракции, он жил в своём воображении и как на письме, так и в речи всегда выражал себя в повествовательных и зримых образах. Любой разговор с ним мгновенно оборачивался чередой рассказов и историй о великих раввинах, хасидах или простых евреях, – историй, которые он передавал с завораживающей интонацией, весьма колоритным и притом абсолютно неправильным немецким языком.

Он чётко различал в себе художника и человека Агнона, придавая этому очень большое значение. Как-то раз я обратился к нему, использовав его “nom de plume”[86]86
  Псевдоним (фр.).


[Закрыть]. Он запротестовал: «Моя фамилия Чачкес». В Берлине все так его и называли. Позже, когда мы оба жили в Мюнхене, я спросил у него, почему он не хочет называться Агноном, на что он ответил: да, Агнон – красивое литературное имя (так он назвался по своему первому рассказу на иврите, «Агунот», «Соломенные вдовы»), но разве можно сравнить имя, которое он сам же и придумал и которого нет в святых книгах, с именем Чачкес, фигурирующим, как он готов мне доказать, среди мистических ангельских имён в старинной еврейской книге по ангелологии «Разиэль»? Я предпринял небольшое исследование и обнаружил в печатном издании этой книги, что среди множества комбинаций магических имён присутствует и комбинация “Schaschkes”, из чего и вывел, что сам Агнон не считал свои доводы вполне серьёзными[87]87
  Книга, созданная по мнению большинства специалистов не ранее XIII в., представляет собой сборник эзотерич. текстов разных авторов. Известно несколько рукописных списков, состоящих из отдельных трактатов, в которых изложены ангелология, заклинания, методики создания амулетов, анализ смысла слов на основе количества букв, в них входящих, и пр.


[Закрыть].

В первых числах весны 1917 года в Берлине заработал «Клуб иврита», объединивший почти исключительно русских, польских и палестинских евреев. Приходили также трое или четверо немецких евреев, и из сочувствия к ним меня тоже выбрали членом клуба, к которому принадлежали такие кудесники иврита, как д-р Симхони[88]88
  Имеется в виду историк и переводчик Якобе Нафтали Симхони (1884–1926), автор учебника евр. истории. Среди переводов на иврит – труды Иосифа Флавия.


[Закрыть], Барух Крупник (Кару)[89]89
  Барух Крупник (Кару; 1889–1972), переводчик и лексикограф. Как и З. Рубашов, учился на Курсах востоковедения Д. Гинцбурга (см. примеч. 61). Выходец из Винницкой обл. в годы Первой мировой войны оказался в Берлине, где в конце 1920-х вошёл в редакционный совет «Эшкол», евр. энциклопедии на иврите. Ему принадлежит перевод на иврит широчайшего спектра авторов – от К. Маркса до Ч. Диккенса.


[Закрыть] и Рубашов. Среди выступавших были Залман Шнеур и раввин Иехиэль Вайнберг, выдающийся знаток Талмуда, друг Рубашова, который читал лекции на проникновенном иврите, правда, единственный из всех – с явственно ашкеназским произношением[90]90
  Иехиэль Вайнберг в то время был раввином небольшой общины выходцев из Восточной Европы, которая обосновалась в районе Шарлоттенбург. Современники вспоминают, что он охотно посещал «Клуб иврита». В описываемую пору тесно общался не только с Рубашовым, но и с Агноном (даже был раввином на его свадьбе). Какое-то время проживал в пансионе Штрук.


[Закрыть]. Я помню майский вечер, когда Агнон читал одну из своих близких к идеалу вещей, «История писца Торы», которая ещё не была напечатана, но уже была переведена на немецкий язык[91]91
  Весной 1918 г. перевод на нем. язык «Истории писца Торы» появился в журнале “Der Jude” (см.: Шолем Г. Вальтер Беньямин – история одной дружбы. C. 121).


[Закрыть]. Даже сейчас глубокое впечатление, которое произвела эта история, всё ещё живёт в моём сознании. Я до сих пор слышу эхо нежного и вместе звонкого голоса Агнона, как он читает свою историю каким-то внутренним, однозвучным распевом, я чуть не сказал «бубнит», потому что он не был хорошим исполнителем своих собственных произведений.

Русские евреи, мои соседи по пансиону Штрук, были интеллектуалами по задаткам своим и характеру – в сущности, просветители и сами люди просвещённые. Агнон же явился словно бы откуда-то издалека, из мира образов, изобильного бьющих ключами воображения. Речь его часто бывала вполне приземлённая, но он говорил в стиле персонажей своих рассказов, и в этом было что-то неотразимо привлекательное.

Я уже упоминал, что Беньямин в это время из Берлина уже уехал, а когда через три с лишним года вернулся, ни Рубашова, ни Агнона там уже не было. Так и получилось, что я не свёл его с этими столь высоко мною ценимыми «восточными евреями», которые именно своей полярной несхожестью символизировали живое начало иудаизма.

VI
Йена
(1917–1918)

Моя военная служба в Алленштайне, Восточная Пруссия, оказалась короткой, протекла бурно, и сказать о ней особо нечего. Я всячески противился всему, что там происходило, и своим поведением поставил начальство перед выбором: либо предать меня военному трибуналу, либо комиссовать по душевному нездоровью. Выбрали последнее, и через два месяца я был уволен со службы как «психопат». В действительности врачи, под наблюдением которых я находился чуть больше месяца, заключили, что многолетний процесс, завершившийся разрывом с отцом, вызвал у меня шизофрению (в то время именуемую “dementia praecox”). Обо всём этом я узнал три месяца спустя благодаря оплошности, допущенной в городской администрации Йены. Врачи вызвали отца в Алленштайн и довели до его сведения, что на моём состоянии сказался, в частности, семейный конфликт. Должен сказать, что не помню времени, когда бы я видел вещи столь же отчётливо, как в эти недели. Отец, во всяком случае, со мной встретился, мир был восстановлен, но в основе нашего примирения лежало условие, что в родительский дом я больше не вернусь. Отец не знал, чему должен верить: то ли мрачным пророчествам докторов, то ли своим собственным глазам, но в конце концов решил уступить моим природным склонностям. Тему сионизма мы больше не затрагивали. Я решил продолжить обучение в Йене, куда летом переехали несколько моих гейдельбергских знакомых, и где я не буду чувствовать себя совсем одиноким.

Летом этого года между мной и руководителями “Blau-Weiß” в Берлине возник острый конфликт. В печати стали появляться мои статьи, направленные против господствующих в этом движении представлений о принципах работы с еврейской молодёжью, а также статьи против меня и моей критики и материалы, критикующие членов группы, склонявшихся к моим «радикальным» представлениям. В результате члены “Jung-Juda”, входившие также в “Blau-WeiЯ”, покинули это движение, причём всё это произошло за то короткое время, что я провёл в Берлине. Волнение поднялось большое, а в нашей маленькой группе возникло твёрдое чувство солидарности, которое мы сохраняли многие годы. Руководство “Blau-Weiß” распространило циркуляр о происходившем в берлинской группе, что привело к моему более тесному контакту с лейпцигской группой, пригласившей меня выступить у них сразу по приезде в Йену. Мои выступления не остались безответными, и в результате несколько человек из Лейпцига также покинули ассоциацию сине-белых. Не раз мы навещали друг друга. Лейпциг был центром немецкой пушной торговли, практически полностью находившейся в руках евреев, больше того, евреев по большей части ортодоксальных. За двумя исключениями, мои «приверженцы» (которые отпали от меня довольно скоро после моего отъезда из Йены) были детьми русских евреев, влиятельных и, между прочим, богатых торговцев мехами. Это привело к тому, что я сумел хотя бы отчасти уловить внутреннее напряжение и саму домашнюю атмосферу этих семей, в которых родителям пришлось лицом к лицу столкнуться с альтернативой: либо отправить своих детей дружными рядами на ассимиляцию в немецкой среде, либо таким же образом направить их к сионизму. В Лейпциге я снова повстречался с Агноном, он жил там довольно долго и пару раз наведывался в Йену.

Зимний семестр 1917/18 также выдался очень напряжённым. Беньямин и его жена Дора, которым через четыре недели после моего призыва удалось уехать в Швейцарию, настойчиво приглашали меня к себе в Берн. Но поскольку я, как ни парадоксально это выглядит, был освобождён от военной службы лишь по причине «временной непригодности», об этом нечего было и думать. Зато мы с ними вступили в очень интенсивную переписку, которая длилась почти восемь месяцев, превзойдя даже наши ожидания.

В самом университете меня почти ничего не привлекало, но я находил время для размышлений и чтения. В Галле, недалеко от Йены, отбывал наказание мой брат Вернер, который отделался девятью месяцами тюрьмы за оскорбление величества по приговору военного трибунала, и я мог время от времени его посещать. В тамошнем университете, куда он был зачислен во время выздоровления, была начата процедура его отчисления, что должно было закрыть ему доступ во все другие университеты Германии. По просьбе Вернера я дважды посетил ректора его университета Ханса Файхингера, известного либерального философа, автора «Философии “Как если бы”», чтобы представить интересы брата, и, насколько помню, имел успех: врата науки остались для него не заперты. Файхингер спросил у меня, чем я занимаюсь, и узнав, что я среди прочего изучаю философию и в семинаре Бруно Бауха читаю «Критику чистого разума», пустился – не без некоторой любезности – в обсуждение Канта. Сам он как автор подробнейших комментариев на «Критику чистого разума» пользовался огромным авторитетом в этой области. Он даже вскользь упомянул о своём как раз тогда разгоревшемся ожесточённом конфликте с Баухом, в результате которого целая группа националистически, а во многом и антисемитски настроенных участников покинула Кантовское общество, основанное и возглавляемое Файхингером. (Между прочим, в этом же семестре развернулась острая полемика, начало которой было положено резкими нападками некой философствующей дамы на Германа Когена, одного из ключевых членов Кантовского общества, – нападками не столь уж резкими, но с явным антисемитским окрасом. Разумеется, я следил за этим конфликтом с великим интересом.)

Шмуль Йосеф Агнон. 1930-е

Высшую математику в Йене преподавали слабо, так что я предпочитал штудировать великолепные учебники, к примеру, по теории чисел или теории функций. Мой интерес к основополагающим началам в этой сфере, философским и математическим, получил обильную подпитку от лекций Готлоба Фреге и чтения его труда «Основы арифметики».

Общий вид Йены. 1910. Почтовая открытка

В то время он как раз покидал преподавание и читал раз в неделю у себя дома перед совсем маленькой аудиторией лекции по своему «Исчислению понятий». Фреге, без сомнения, был совершенно выдающимся умом философского факультета, далеко превосходящим остальных, он и сегодня известен в науке по всему миру. В Йене его всерьёз не воспринимали, разве что терпели как малополезный атрибут. Под впечатлением его лекций, а также литературы по «алгебре логики» я на семинаре Бауха написал доклад в защиту математической логики, направленный против самого Бауха, на что тот ответил непроницаемым молчанием. Для меня было очевидно, насколько проблематичен подход к философии языка, полностью очищенный от всякой мистики, и насколько ограничена сама понятийная система такой философии. Я в то время курсировал между двумя полюсами: математической и мистической символикой.

Второй преподаватель, ученик Гуссерля Пауль Фердинанд Линке интересовал меня больше, чем Баух. В свои сорок лет он всё ещё оставался приват-доцентом. Линке и Баух, примерно одного возраста, в действительности были прямыми антиподами, даже как личности. Баух – неокантианец, учтивый, уравновешенный, на студентов смотрел несколько свысока. Линке – феноменолог, брызжущий весельем, настежь открытый молодёжи. Нельзя сказать, что товарищи по философскому цеху уж очень ценили его как сотрудника, но преподавал он отлично.

Рыночная площадь с фонтаном Бисмарка. Йена. 1910. Почтовая открытка

Он был единственным преподавателем, с которым у меня той зимой сложились хорошие личные отношения. В те месяцы я отдал немало времени на сосредоточенное чтение двух взаимно противостоящих философских классиков: «Логических исследований» Гуссерля и «Логики чистого разума» Германа Когена[92]92
  Вероятно, Шолем имел в виду работу Г. Когена «Логика чистого знания» [Logik der reinen Erkenntnis].


[Закрыть]. Оба трактата произвели на меня серьёзное впечатление. Линке предложил мне защитить у него докторскую диссертацию по основам математики следующим летом, пусть даже я не вполне принимал феноменологическую установку. Последнее не могло от него ускользнуть, поскольку я при всей симпатии откровенно сомневался в корректности разделяемой тогда всеми феноменологами критики теории относительности с позиции «чистого усмотрения сущностей». Представления Эйнштейна, как утверждалось, суть фикции в смысле Файхингера, иначе говоря: они «недоказуемы», хотя формально «продуктивны». Всего этого я абсолютно не принимал, концепт «чистого усмотрения» выглядел подозрительным. Как бы то ни было, мой отъезд в Швейцарию положил конец всем этим планам.

В самой Йене я сначала виделся лишь со студентками, которых знал по Гейдельбергу, а также с теми, кого они привели с собой. Нередко мы сидели на одних и тех же лекциях и семинарах по философии и математике, но каждую пятницу по вечерам собирались в большой комнате на Йенергассе, где я поселился, в пяти минутах ходьбы от Ботанического сада. Часто я подолгу простаивал там у окна и любовался прекрасным садовым пейзажем, который позже почти целиком покрывался глубоким снегом. Нас было двое или трое студентов-юношей и пять или шесть девушек, и мы читали тот раздел Торы, который приходился на очередной шабат. (Тора традиционно разделена на 53 отрывка, в високосные годы – на 54, и таким образом в течение года она бывает полностью прочитана в синагоге.) Трёх моих гейдельбергских дам я учил ивриту, и по мере их продвижения мы, возжигая субботние свечи, уже читали некоторые стихи не только на немецком, но и на иврите.

Мои приятельницы тоже приводили своих друзей, так что у нас не было недостатка в темах для разговоров и дискуссий. Своим знакомством с психиатрической литературой я обязан Валерии Грюнвальд. В один из ноябрьских дней меня вызвали в мэрию для подписания документов о моём «временном» увольнении из армии, и чиновник, который также заплатил мне какие-то деньги в оплату моего «отпуска, положенного перед увольнением», положил передо мной разные бумаги и в их числе одну, вовсе не предназначенную для подписания. Заметив это, он тут же забрал её обратно. Но я всё же успел заглянуть в этот документ и прочесть абзац, в котором говорилось, что увольнение мне дано не потому что я психопат, как было указано во всех остальных документах, а вследствие «dementia praecox». Я недоумевал, откуда они это взяли. Днём на наш урок иврита пришла Валерия, и я спросил у неё об этом как у студентки, заканчивавшей медицинский факультет: что такое «dementia praecox»? Она ошарашенно на меня посмотрела: «Это нашли у тебя?» Я ответил: «Ну да». «Разве ты заранее ничего не почитал на эту тему?» Я сказал: «Нет, я вообще впервые встретил этот термин сегодня утром и раньше не читал ничего научного на эту тему. Она объяснила мне суть дела, принесла книги, в которых всё это было описано в деталях, и мне оставалось лишь удивляться, насколько точно я это себе представлял. Несколько раз она брала меня с собой на занятия по психиатрии, на которых были представлены разные действительные случаи. Я был сильно впечатлён как научными описаниями в литературе, так и упражнениями профессора Бинсвангера (он был крещёным евреем, притом весьма знаменитым), который тридцать лет назад был лечащим врачом больного Ницше. А ещё Валерия как-то раз уговорила меня съездить на шабат в Эрфурт, её родной город, и выступить там перед некой группой её еврейских друзей, рассказать о сущности Талмуда. Я до сих пор удивляюсь своей смелости, однако моя речь, прочувствованная и пылкая, вполне удалась и произвела впечатление на слушателей. Сам я впервые приступил к изучению Гемары за четыре года до этого.

Ещё за две мои новые дружбы я должен поблагодарить Кэти Холлендер. Она часто приходила к нам вместе с Кэти Оллендорф, племянницей Альфреда Керра[93]93
  Альфреда Керр (1867–1948), театр. критик, писатель.


[Закрыть]. Через полтора года Кэти Оллендорф вышла замуж за Иоханнеса Роберта Бехера, для которого это был первый брак. Бехер, один из ведущих поэтов экспрессионизма, уже в пожилом возрасте стал министром культуры ГДР и верным сталинистом. Мои гейдельбергские приятельницы не только были намного старше меня, но и не отличались особой красотой. Однако Кэти Оллендорф, в то время «уже» 27-летняя девушка, заканчивавшая медицинский курс, выделялась среди остальных необыкновенной грацией и невинным взглядом, совершенно неподражаемым. Этот взгляд буквально ошеломлял, и так он действовал на многих. При этом она была глубоко религиозной натурой, восприимчивой вообще-то к любой вере, хотя бацилла иудаизма, которую, судя по всему, не я первый в ней посеял, действовала в её организме особенно активно. Она была хорошо образованна, но абсолютна чужда интеллектуализма и жила исключительно чувствами. В сущности, она была самым очаровательным человеком из всех, кого я встречал в своей жизни. Мы с ней дружили много лет, и в начале 1933 года, когда она остановилась у нас в Иерусалиме посреди своего путешествия по Средиземному морю, мы с женой отговорили её возвращаться в Германию, убедили оставить Европу и поселиться рядом с нами. Кэти совершенно не понимала, что происходит в Европе. Так или иначе, она осталась с нами и почти сорок лет работала в Иерусалиме гинекологом. Жила она на улице Йеллина и имела большую практику в районе Меа Шеарим[94]94
  Меа Шеарим, основанный первыми поселенцами ещё в 1880-х, – один из старейших районов западного Иерусалима. Первоначально был смешанным светско-религ. районом, но к 1960-м превратился в ультраортодоксальный.


[Закрыть]. Однажды она с большим удивлением поведала нам о своём открытии – оказывается, жители Меа Шеарим практически ничем не отличаются от остальных людей: «Вот уж чего я никак не ожидала».

Через Кэти Холлендер я, уже помимо наших пятничных собраний, познакомился с молодой художницей, её давней подругой Лени Чапски, дочерью одного из ближайших сотрудников Эрнста Аббе в концерне «Карл Цейсс», где находили себе применение большинство жителей Йены[95]95
  Концерн «Карл Цейсс – Йена», занимающийся производством точной оптики и стекла, вырос из небольшой оптической мастерской, открытой в сер. XIX в. в Йене нем. оптиком-механиком Карлом Цейссом (1816–1888). К. Цейсс в 1880-х предложил сотрудничество молодому физику Эрнсту Аббе (1840–1905) – будущему создателю теории формирования изображений в микроскопе. После смерти Цейса фабрика, руководимая Э. Аббе, объединилась с заводом по производству стекла и превратилась в градообразующее предприятие Йены.


[Закрыть]. Выяснилось, что Лени – дитя смешанного брака и дальняя родственница моего друга по “Jung-Juda” Вальтера Чапски. Она росла христианкой и лишь благодаря мне приобщилась к еврейству. Мы с ней стали друзьями на много лет. Она была милым живым созданием, а её суждения об искусстве всегда доставляли мне наслаждение. Она вышла замуж после войны и в 1925 году вместе с мужем, художником-экспрессионистом Максом Хольцманом, уехала в Ковно. Макс был там убит во время войны как еврей, Лени выжила и незадолго до смерти приезжала ко мне в Иерусалим. В конце марта 1918 года мы с ней чудесной звёздной ночью возвращались в Йену после поездки в Веймар. Она была первой, кто сделал мой портрет[96]96
  Лени (Хелен) Чапски (в замужестве Хольцман; 1891–1968) родилась от брака наполовину немца, наполовину еврея и немки. Все восемь детей семьи воспитывались как христиане. После школы Хелена изучала изобр. искусство; получила диплом преподавателя рисования. В Йене, где Х. Чапски познакомилась с Шолемом, она давала частные уроки рисования. Судьба портрета, о котором идёт речь, неизвестна. Подробнее о полной драматизма жизни Хелены, в которой отразились сполна все невзгоды эпохи, см. её воспоминания: «Этот ребёнок должен жить»: Записки Хелене Хольцман. 1941–1944. М.: НЛО, 2006.


[Закрыть].

Лени Чапски (Хелен Хольцман). 1911

Но сильнее всего на меня подействовало другое знакомство. На главной лекции Бруно Бауха, посвящённой возведению мостов между известнейшими неокантианцами Когеном, Виндельбандом и Риккертом, присутствовало больше женщин, чем мужчин, что естественно объяснялось условиями военного времени. Моё внимание привлекла одна не совсем уже молодая девушка – необыкновенно изящной манерой держаться, старинной, я бы сказал, аристократической внешностью и взглядом, обращённым словно куда-то внутрь, тем исключавшим самую возможность сближения с ней. Стояла ужасная зима, мы голодали и мёрзли. Для студентов отдельно выделяли небольшую норму угля, мы сами забирали его на раздаточном пункте и на тачках развозили по домам. Как-то раз под вечер я спускался по улице и заметил, какими усилиями эта девушка справляется со своей тележкой. Я подошёл, представился как сокурсник, слушатель Бауха, и попросил разрешения ей помочь. Она окинула меня испытующим взглядом – и согласилась. Я отвёз её уголь в городской район, расположенный на холме по другую сторону Заале, и она пригласила меня к себе выпить чашку чая. «Я Катарина Гентц, – назвалась она, – а это моя подруга Алиса Хейман, мы вместе живём в этой комнате». Фройляйн Хейман, девушка довольно болезненного вида, с тонкими, ярко выраженными еврейскими чертами, бол2 ьшую часть времени пролежала в шезлонге. Я немного осмотрелся и, заметив стопку рукописных бумаг, лежавшую у неё в головах, попросил разрешения их полистать. К величайшему моему удивлению я обнаружил там – причём в таком же точно переплёте, как мой собственный экземпляр, – (машинописную) копию рукописи Вальтера Беньямина «О двух стихотворениях Гёльдерлина». Точно такую же я, как очень немногие другие, два года назад получил лично от него[97]97
  Подробнее об этом эпизоде см.: Шолем Г. Вальтер Беньямин – история одной дружбы. С. 40.


[Закрыть]. «Да, – сказала она, – я тоже состояла в ассоциации “Свободное студенчество”, как и он, во Фрайбурге и в Берлине, и он подарил мне её весной 1915 года». Позже она с Беньямином уже никогда не виделась, и когда я рассказал о наших с Вальтером отношениях, была очень тронута. Таким образом, у нас обоих была причина заинтересоваться друг другом.

Но гораздо большее впечатление произвела на меня Катарина Гентц, первая нееврейка, с которой я подружился. Она поистине обладала той терпкой натурой, которая угадывается в обитательницах средневековых покоев, изображённых на старинных немецких полотнах XV или XVI века. Невысокого роста, очень стройная, говорила мало и замедленно, но всегда точно и по существу. Мы рассказали друг другу об истории наших семей. Когда она родилась во Врицене (на Одербрухе) в 1890 году, её отцу, работавшему там директором реального училища, было уже 65 лет. Она самостоятельно сдала экзамен на звание учителя и работала в начальной школе, прежде чем тоже решила учиться. Изучала германистику и стала учительницей во Франкфурте-на-Майне, где я навестил её десять лет спустя. Позднее она преподавала в Киле, где живёт и теперь, в свои девяносто лет, когда я пишу эти строки. В Йене мы часто проводили долгие вечера, беседуя о немцах и евреях, о войне и сумятице, которую она принесла, о литературе и моральной философии. Она прекрасно разбиралась в искусстве, я же не был в этом достаточно сведущ, чтобы поддерживать с ней содержательную беседу. Но почти каждый раз, когда я навещал их с подругой, на стенах их комнаты висели новые репродукции.

Я встречал в своей жизни немало уравновешенных людей, но она обладала этим качеством в абсолютно превосходной степени. Не то чтобы она знала ответы на все мировые загадки, этого не было и в помине, однако от неё исходила какая-то несказанная тишина, и её сдержанность скрывала под собой огромную человеческую открытость. Её старший брат был прокурором и по своей должности имел достаточно малоприятных дел, в частности, с евреями. На следующий семестр после моего отъезда из Йены туда приехали учиться двое моих друзей из “Jung-Juda”, Шломо Кролик и Беньямин Фройнд, и Катарина Гентц «унаследовала» их от меня. Знакомство с этим сионистским кружком, с которым она свела брата, решительно изменило его отношение к евреям. После войны Катарина обручилась с одним из этих двух друзей, который через год после меня приехал в Израиль с обручальным кольцом на правой руке. Ни о чём не догадываясь, я спросил: «Ну и кто же она?» Ответ был: «Катарина». Она была на девять лет старше него, но согласилась приехать и жить с ним в Израиле. В дальнейшем всё сложилась иначе, но взаимная дружба соединяла их всю жизнь и крепка по сей день, после шестидесяти прошедших лет.

Эти насыщенные событиями осень и зима ознаменовались также началом моей дружбы с Вернером Крафтом, с которым я через посредничество Вальтера Беньямина начал переписываться ещё во время моей службы в армии. Крафт невыносимо мучился от происходящего вокруг в то время, да ещё и в низком положении санитара гарнизонной службы в Ганновере. Беньямин писал мне, что они с женой очень беспокоятся о нём, тогда двадцатиоднолетнем юноше. И действительно, как свидетельствуют его мрачные, глубоко меланхоличные письма, в те месяцы он был близок к самоубийству, и стихи его также были пронизаны отчаянием. Я помню, как в письмах всеми силами заклинал его воздержаться от этого шага. Однажды, в ноябре 1917 года, он на два-три дня приехал пожить у меня в Йене, где познакомился с Тони Халле, своей будущей свояченицей, поскольку ему предстояло жениться на её младшей сестре. Мы вели увлекательные беседы, в основном о самых высоких сферах религии и литературы, так возникла наша дружба.

Крафт был настроен совершенно иначе, чем я. Еврейская тема его в то время совершенно не интересовала, и несколько позже он написал мне, как глубоко обрадован знакомству с таким человеком, как я, ставящим иудаизм столь высоко. При этом он совершенно забыл, что ещё осенью 1916 года написал письмо Вальтеру Беньямину, где неприязненно отозвался об иудаизме, в ответ на что Беньямин, который уже тогда по моему наущению прочёл Ахад ха-Ама (на немецком), написал ему о своей твёрдой приверженности иудаизму и упомянул, что рассматривает возможность поездки в Палестину после окончания войны. Крафт ответил ему в декабре того же года: иудейское исповедание Беньямина чрезвычайно его поразило, и он не может объяснить это иначе как влиянием женщины. У меня перед глазами до сих пор берлинская картина: Беньямин, читая это письмо, многозначительно подмигивает, Дора, сидящая рядом, весело смеётся. Кумирами Крафта в литературе – а жил он исключительно в литературном мире – были уже тогда Карл Краус и Рудольф Борхардт. О том и другом он писал Беньямину и сочинял статьи, долго потом пролежавшие ненапечатанными, – всё это за сорок или даже пятьдесят лет до того, как он выпустил свои книги о них, привлёкшие всеобщее внимание. Мне довелось прочитать некоторые из его ранних работ. В них я увидел двух евреев, напрочь отвернувшихся от иудаизма по совершенно разным причинам: Борхардт – националист, больше того, по военному времени аннексионистски настроенный представитель традиционного культур-консерватизма, Краус – самый что ни на есть фанатичный, красноречивый и громогласный представитель антивоенных кругов Австрии и Германии. Подобными материалами он насыщал выпускаемый им в одиночку журнал “Fackel”. Самым поразительным в этом журнале, на грани чуда, было то, что он вообще выходил в свет. Я впервые увидел красные тетради “Fackel”[98]98
  “Fackel” [ «Факел» – нем.] – сатирический журнал, издававшийся Карлом Краусом в 1899–1936 гг. Первоначально в нём публиковались ведущие писатели и художники (О. Уайльд, Г. Манн, Г. Тракль, А. Шёнберг, Э. Ласкер-Шюлер и др.). С 1911 г. Краус стал единственным его автором.


[Закрыть] благодаря Зигфриду Вейцману, деятельному сионисту, знатоку языка, работавшему в бюро Еврейского национального фонда. Он не только отозвался с похвалой об их содержании, но и посоветовал мне изучать по ним немецкую прозу; с тех пор я читал их регулярно, пока Краус был жив, и это был единственный немецкий журнал, который я выписывал, живя в Палестине.

После моего отъезда в Швейцарию наша с Крафтом порой весьма лихорадочная переписка приняла более размеренный вид. Когда в 1922 году Вернер Крафт женился на Эрне, сестре Тони Халле, то я, как и на свадьбе Беньямина, оказался, пожалуй, единственным другом, не состоящим в родстве с семьями жениха или невесты, хоть и был приглашён обеими сторонами. Церемонию бракосочетания провёл раввин Лео Бек, почитавшийся одной из главных фигур берлинского раввината. Это была наша с Крафтом первая встреча, за которой последовали многие другие, продолжавшиеся вплоть до его кончины.

Пятого ноября мне исполнилось двадцать лет. Я, задумавшись о чём-то своём, сидел у себя в комнате в полном одиночестве. В дверь позвонили. Это почтальон доставил срочное письмо от Вальтера Беньямина, подобных которому я больше никогда от него не получал. Там было несколько строк в ответ на мой отзыв о его статье об «Идиоте» Достоевского[99]99
  Речь идёт о раннем эссе В. Беньямина «“Идиот” Достоевского» (написано в 1917; опубл. в 1921). На русс. яз.: Беньямин В. Девять работ / Пер. С. Ромашко. М.: Рипол Классик, 2019.


[Закрыть] и поздравление с днём рождения. Я истолковал эту статью как эзотерическое высказывание о его покойном друге Фрице Хайнле. Картина моей юности будет неполной, если я не приведу здесь эти несколько строчек, начатых даже без приветствия, так как они сыграли большую роль в наших отношениях.

После получения Вашего письма меня часто охватывает чувство торжества. Ощущение такое, будто я вступил в праздничную полосу и остаётся лишь благоговеть перед Вашим открытием, а вернее – откровением. Ибо не иначе как то, что явилось Вам, было предназначено именно лишь Вам, и теперь заново на какой-то миг пришло в нашу жизнь. Я вступил в новую эпоху моей жизни, и то, что с космической скоростью оторвало меня от всех людей и обратило в тень мои ближайшие отношения, кроме как с моей супругой, неожиданно всплывает в другом месте, обретая связующую силу.

Ничего сверх сказанного я в этом письме, хоть неизбежно поздравительном, добавить не хочу.

Ваш Вальтер Беньямин

В первых числах января 1918 года я получил повестку на переосвидетельствование в Веймаре, где меня, не осмотрев и даже не взглянув на меня, на основании одних лишь документов квалифицировали как «безусловно негодного к военной службе, более не подлежащего контролю» и, таким образом, исключили из списка личного состава. И поскольку армия мною больше не интересовалась, это создавало реальный шанс попасть в Швейцарию. Я пригласил свою мать навестить меня в Йене, описал ей сложившуюся ситуацию и рассказал о намерении поехать в Берн, к чему меня давно побуждали Беньямин и его жена. Я спросил, не сможет ли она добиться от отца согласия на мой переезд в Берн – «для поправки здоровья» и с целью продолжить образование. Мать, прекрасно понявшая моё положение, ответила: «Предоставь это дело мне, я поговорю с отцом; но это займёт какое-то время». В конце февраля она добилась отцовского одобрения. В Швейцарии мы с матерью во время каникул 1913 и 1914 годов познакомились с курортным врачом д-ром Карлом Мейером. Еврей из Ленгнау, одной из всего двух швейцарских деревень, где евреям разрешалось жить на протяжении уже многих поколений, Мейер был очень образованным просвещённым человеком, мы подружились. Я знал, что он не питает симпатий к Германии и особенно не сочувствует немцам в этой войне. Как многие евреи обеих деревень, он не упускал из виду, что своим гражданским равноправием швейцарские евреи обязаны усиленному давлению французов двумя поколениями раньше (в пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия). Я написал Беньямину письмо с просьбой поговорить с Мейером, и действительно, д-р Мейер написал свой отзыв и присовокупил, что в случае моего приезда в Швейцарию он готов будет поддержать меня материально. Вооружившись этим письмом и военным билетом, я отправился к окружному врачу в Йене и получил подтверждение, что ничто не препятствует моему отъезду в Швейцарию. Без подобной бумаги получить паспорт было невозможно. Дело затянулось на несколько недель, но в конце концов было сделано.

Тем временем произошёл ряд событий, которые заслуживают упоминания. Через некоторое время после моего окончательного освобождения от военной обязанности меня пригласил в Цвиккау Залман Шокен, и я провёл там два очень интересных дня. Звезда Шокена среди сионистов тогда только начинала восходить. Он обратился к сионизму в то же время, что и я, но когда я с ним познакомился, ему было сорок лет и он владел региональной сетью универмагов, которой сам и управлял. Под влиянием Курта Блюменфельда и Мартина Бубера он все чаще обращался к сионистской деятельности, в основном к её культурному аспекту. На весьма многолюдной конференции Сионистской организации в конце 1916 года (во время Рождества или чуть позже), после речи Шокена, выступившего на эту тему, был создан специальный комитет по делам культуры, я тоже там присутствовал, но не знал, во что это может вылиться. Членом этого комитета был и Макс Штраус, о котором я уже рассказывал. Через него Шокен узнал обо мне и захотел поближе ко мне присмотреться. Мы заинтересовались друг другом. Он рассказал мне кое-что о себе и о том, как сделался «капиталистом». В рассказе об этапах его пути было многое, что потом нашло подтверждение во время нашей сорокалетней дружбы. Он был на удивление глубоко и разносторонне образован как в общих, так и в собственно еврейских предметах, причём знания свои приобрёл самостоятельно. (В Германии, прежде чем заняться своими делами, он каждый день по часу изучал иврит у своего библиотекаря – в основном по первоисточникам.) Разговор его был экстравагантен, и мы с ним забрасывали друг друга сентенциями одна другой острее. Скоро я раскусил, что он любитель всяческих провокаций: хотел проверить, проглотит ли его собеседник очередной парадокс или начнёт возражать.