Текст книги "Звезды Эгера"

Румынка постелила Гергею мягкую постель, предложила целебное снадобье и мокрый платок на голову. Но больной не лег, не выпил цветочного отвара, не обмотал себе голову мокрым платком. Потрясая кулаками, шагал он взад и вперед по душной комнатке.

Мекчеи возвратился к утру. Гергей сидел за столом. Перед ним горел ночник. Юноша дремал, склонив голову на руки.

– Почему ты не лег?

– Я думал, мне не заснуть.

– С девушкой я поговорил. Ты верно угадал – не по любви выходит она за Фюрьеша.

Гергей вздрогнул, будто его с ног до головы окатили водой. В глазах его вновь вспыхнуло пламя жизни.

– Ты сказал, что я здесь?

– Сказал. Она тут же хотела примчаться к тебе, но я удержал ее.

– Почему ты ее удержал? – вспыхнув, воскликнул Гергей.

– Ну, ну, ну! Ты еще вместо благодарности бросишься на меня!

– Не сердись. Я точно на иголках сижу.

– А я не пустил ее к тебе потому, что вслед за ней нагрянет весь двор. О ней пошла бы дурная слава, а мы нажили бы себе беду.

– Что ж ты сказал ей?

– Что я осрамлю Фюрьеша, а она пусть вернет ему кольцо.

Гергей слушал, глаза его горели.

– А она что ответила?

– Что королева принудила ее стать невестой Фюрьеша. И родители тоже заставляли. Все ясно: королева на старости лет решила в скучные зимние дни развлекаться свадьбами. А Фюрьеш тут как тут. Девушка же, как видно, готова даже сердце свое положить на тарелку и преподнести королеве, лишь бы ей угодить.

– Но зачем ей преподносить? Ах, она все-таки забыла, забыла меня!

– Да нет же, не забыла! Это я в шутку болтаю. Откуда мне знать, как все было на самом деле!

– А что она сказала? Сказала прямо, что не любит Фюрьеша?

– Сказала.

– И что хочет поговорить со мной?

– Обязательно. Я ответил ей, что вечером приведу тебя.

Гергей кружился по комнате, точно пьяный. Потом снова поник и как подкошенный рухнул на шаткий соломенный стул.

– А какой толк, если мы выбьем Фюрьеша из седла? Все равно ее не отдадут за меня. Кто я такой? Никто. Нет у меня ни матери ни отца, ни кола ни двора. Правда, Тёрёки воспитывали меня, как сына. Но все же я не их сын. Разве я посмею обратиться к ним с такой просьбой? А тем более сейчас, когда их гнездо разорено.

Скрестив руки, Мекчеи стал спиной к окну.

– Не пойму, что именно ты хочешь сказать, но вижу: ты рехнулся малость. Ведь, в конце концов, для женитьбы нужен не отец, не мать, а какое-нибудь пристанище. Да будет тебе известно, что у меня есть домишко в Земплене. Он стоит пустой. Можешь жить в нем хоть десять лет.

– Но ведь не единым словом сыт человек!

– А ты разве не ученый? Да ты ученей любого попа! Ведь по нынешним временам хороших дьяков днем с огнем ищут.

Гергей оживился:

– Спасибо, Пишта!

– Сейчас самое главное, чтобы Эва не вышла замуж за Фюрьеша. Ты поедешь со мной в лагерь, и, глядишь, года не пройдет, как тебе положат такое жалованье, что ты прокормишь жену. А до тех пор Эва будет жить у моей тетки.

Гергей торопливо накинул плащ, нахлобучил шапку, привязал саблю.

– Пишта, благослови тебя небо! Ты мой ангел-хранитель! Я сейчас же пойду к ее отцу и матери. Скажу им, что они поступают не по-божески. Скажу им, что…

Мекчеи с такой силой усадил его на плетеный стул, что стул затрещал.

– К чертям в пекло ты пойдешь! Да они тебя в курятник запрут на все время свадьбы. Чтобы ты и носу не показывал, слышишь?

Мимо окон промчались три всадника – это прибывали гости из Коложвара.

Когда на долину спустилась вечерняя мгла, Гергей вместе с Мекчеи ехал верхом во дворец.

Никто даже не спросил, кто они такие. Дворец кишел гостями. Окна были освещены. Во дворе горели факелы, а в коридорах – восковые свечи. Господа, дамы, слуги, служанки – все торопились, бегали, суетились, важничали. У Гергея защемило сердце: такая тьма людей, удастся ли ему поговорить со своей нареченной! Ведь ее ни на миг не оставляют одну. А он тут незваный гость. Никто его не знает, кроме жениха.

– Пойдем на задний двор, – предложил Мекчеи.

Они очутились позади дворца. Там было еще светлей: кухонные слуги в кожаных фартуках вращали на саженных железных вертелах воловьи туши. А на кухне хлопотали повара в белых фартуках.

– Подожди здесь, – сказал Мекчеи. – Я как-нибудь проберусь в покои придворных. Узнаю у Эвы, где вам можно встретиться.

Гергей смешался с толпой зрителей, смотревших, как зажаривают на вертеле целого вола. Это были большей частью кучера, впрочем среди них затесалось и несколько пажей.

Всех зевак привело сюда любопытство. Ведь столько сказок рассказывали в народе о королевской кухне; да и сами провинциальные дворяне не прочь были узнать, как и что готовит лучшая в стране поварня.

В Дялу кухня помещалась между дворцом и садом. Исполняя приказания седого кухаря, в ней хлопотало одиннадцать поваров в белых колпаках и фартуках да еще двадцать поварят. Женщин не было ни одной.

Во дворе над костром медленно крутилась на вертеле огромная туша откормленного вола, и по всему двору разливался соблазнительный запах жаркого.

Главный повар безмолвно, только движениями палки, указывал, как регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.

Где-то за этим адским пеклом звенели ступки, стучали ножи, гремели булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша, шипело жаркое, и надо всем носились клубы пара, дым и запахи вкусной снеди.

Какой-то стройный паж в заломленной красной суконной шапке крикливо объяснял любопытным:

– Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь даже говядину жарят не так, как всюду.

Разносившееся по двору горячее дыхание огня разрумянило все лица. Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно слушая рассказ пажа.

– Они, знаете, целого теленка зашили в вола, – сообщил мальчик передохнув. – А в теленка засунули откормленного индюка, а в индюка – куропатку.

– А в куропатку? – поинтересовался глуповатый с виду паж с красными ушами; глаза его сверкали.

– А в куропатку, братец, – пренебрежительно ответил паж в заломленной шапке, – положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.

Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но, залившись от смущения румянцем, тут же ушел.

Полчаса спустя повар вытащил крючки и вынул из вола полузажаренного индюка.

Приятный запах майорана смешался с запахом жареного мяса, возбуждая аппетит даже у тех, кто не был голоден.

Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные крючки, подгребли поближе жар и завертели воловью тушу.

Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук ножей, которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось прекратить объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Тёрёка и кухонь было больше – целых шесть, и в замках его чаще жарили волов, чем во дворце эрдейской королевы.

Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба. Пажи выхватили у него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял – он был голоден.

Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел ножом по стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха вола. В ответ раздались веселые, благодарные крики.

Гергей ел с аппетитом – хозяева-румыны дали ему в обед только черного хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и не был с ним знаком, однако ж счел своим долгом угостить его.

– Гергей Борнемисса, – представился он.

Паж тоже назвал себя, и оба не расслышали друг друга. В это время кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея все еще томила жажда, и он отхлебнул большой глоток.

Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.

Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула кусты и деревья. Сюда почти не доносился шум со двора.

Мекчеи остановился под раскидистой сливой.

– Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла и мать и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а подождать и выдать потом за тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой королевы и щедростью монаха Дёрдя – они утешали дочку тем, что в свое время тоже поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.

Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово как будто впивал даже глазами.

– Потому Эва и плакала, – продолжал Мекчеи. – Она любит только тебя, это ясно.

– И обвенчается с Фюрьешом?..

– Вряд ли. Она говорит, что непременно хочет повидаться с тобой и переговорить с королевой.

– А почему она раньше не сказала ей?

– Ее не спрашивали. Королевы привыкли поступать как им заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и ты не подавал никаких признаков жизни. Девушка не знала даже, жив ты или умер.

– А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?

– Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: «Нет!»

– Не может этого быть!

– Она на все решила отвечать «нет». Ох, и каша заварится! Королева, конечно, рассердится, и Эва вернется домой, в Буду. А со временем ты женишься на ней.

– Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.

– Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как будет через четыре года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва просила тебя ждать ее там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.

Теплицу они нашли без труда. В ней горел факел, и три садовника, согнувшись, собирали салат и зеленый лук. Садовники поглядывали на пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.

Мекчеи огляделся.

– Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься больным или пьяным. Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду вместе с нею.

И Мекчеи ушел.

Гергею в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и он судорожно сжимал кулаки.

Он прошелся по дорожкам теплицы, среди лимонных, фиговых деревьев и кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом вдруг выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли, помчался во дворец.

– Где здесь комната родителей невесты? – расспрашивал он в коридорах.

Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином в руках – видно, по поручению какого-то высокопоставленного лица, – ответил ему:

– Да вон она, изволите ли видеть.

И он указал на белую дверь. Там, как и на всех дверях, висела черная дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.

Старик Цецеи сидел за столом в одной рубахе. Перед ним и за его спиной горели по две восковые свечи. Половина лица у него была намылена. Жена брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.

Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше пришлось выдержать их ледяные взгляды.

– Батюшка… – начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это обращение, поправился: – Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не на свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И не для того я приехал, чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку Эву из лап турок…

– Что тебе надо? – накинулся на него Цецеи.

– Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица не любит этого…

– Какое тебе дело! – вскипел старик. – Что ты здесь раскричался? Убирайся отсюда!

И глаза его горели, как раскаленные угли.

Гергей сложил руки:

– Вы родную дочь свою загубите!

– Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной холоп! – завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. – Вон отсюда!

Старик схватил со стола деревянную руку и хотел уж запустить ею в Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше:

– Иди отсюда, сынок! Не губи счастье нашей дочери. Вы еще дети и воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот молодой человек уже имеет чин лейтенанта…

– Я тоже буду лейтенантом!

– Когда-то ты еще будешь, а он уже лейтенант. Этот брак по душе королеве. Уйди отсюда, Христом Богом тебя прошу, не нарушай праздник!

– Убирайся! – заорал Цецеи.

Гергей с мольбой взглянул на его жену.

– Но ведь Фюрьеш – трусливый лизоблюд! Вица любит меня, Вица может быть счастлива только со мной! Вы разобьете ей сердце… Подождите немного, пока вам можно будет выдать ее за меня. Клянусь, что я буду достойным человеком!

На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.

Старик вскочил со стула.

– Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!

Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.

– Господин Цецеи, – сказал он твердо и сурово, – с этой минуты я с вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые монеты, на которых запеклась кровь моей матери, находятся на сохранении у вашей милости.

– Триста пятнадцать монет! – закричал старик. – Мать, отдай ему эти деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!

Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.

Жена его отсчитывала на столе деньги – наследство Гергея, вернее, его военную добычу – и делала это с таким выражением лица, будто крысиные уши считала. Гергей рассовал монеты по карманам.

Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь – ну хоть за то, что сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они берегли! Он молча поклонился и вышел.

Как лунатик побрел он по коридору. На повороте столкнулся с каким-то пузатым человеком.

– Прошу прощенья!

Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину, который шел с кем-то, важно закинув голову.

И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях фамилию Мекчеи.

Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.

Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из глаз, будто он хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно денег. С этого часа он вольный человек и сам себе господин. И все же юноша чувствовал себя покинутым сиротой.

Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!

«Окаянный старик! Да что ж у тебя, и сердце деревянное?»

Веселые звуки рога огласили дворец – гостей приглашали к ужину.

В коридорах отворялись и захлопывались двери, по мраморным плитам застучали дамские каблучки, зазвенели шпоры. Послышались слова приветствий:

– Ба, и ты здесь?

– Здравствуй, рад видеть тебя!

Деревянный, как у попугая, пронзительный женский голос крикнул: «Амалия!»

Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.

– Мекчеи… – тихо прозвучал нежный голосок.

Гергей вскочил.

Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.

Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.

– Эва! Эвица моя!

– Гергей!

– Ты пойдешь со мной, Эва?

– Хоть на край света, Гергей!

За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой величиной с колесо телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из них – придворные, остальные – родственники жениха.

Королева с сыном восседали во главе стола. Оба были в зеленых бархатных одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны. По левую руку от королевы сидел монах Дёрдь, а рядом с маленьким королем – невеста и ее мать, напротив невесты – жених.

В начале ужина стояла тишина. Гости переговаривались шепотом. После третьего блюда монах Дёрдь поднялся и произнес тост в честь обрученных. В своей речи он назвал королеву счастливой звездой нареченных, невесту – белоснежной лилией, жениха – избранником счастья. И каждому из гостей он кинул словесный цветок – даже враги слушали его с удовольствием.

Беседа завязалась лишь тогда, когда на стол поставили лучшие вина. Разговаривали, конечно, тихо – каждый со своим соседом.

– Почему этот вечер называют «плачем»? – улыбаясь, спросила молодая особа с лукавыми глазками.

– Потому что невеста оплакивает свою девичью жизнь.

– Да ведь она же не плачет. Смотрите, какая веселая, словно радуется тому, что кончается девичья пора.

– Удивляюсь, как ее королева отпускает.

– Она и не отпускает. До сих пор Эва была придворной девицей – теперь будет придворной дамой.

Сперва решили было обойтись в этот вечер без музыки, но так как для свадьбы раздобыли где-то итальянского певца, королева согласилась, чтобы он и сегодня блеснул своим искусством.

Вошел итальянец – неуклюжий смуглый человек с короткой шеей, в сине-желтом итальянском костюме и с гитарой в руке. Голос у него был хороший, только пел он слишком громко: Godo orfanella e vendo i fiori[56]56
  Радуюсь я, сиротка, иду и продаю цветы.


[Закрыть].

Во время пения невеста тихо и мечтательно сказала матери:

– Матушка, а что, если бы я сегодня умерла?

Ошеломленная мать испуганно взглянула на нее. Девушка улыбнулась, а мать ответила ей с укоризной:

– Доченька, да что же это ты мелешь?

– А все-таки…

– Полно, полно тебе!

– А вы плакали бы обо мне?

– Мы с отцом померли бы вслед за тобой.

– А если б я воскресла через месяц, через два и пришла бы в наш будайский домик?

Мать с удивлением уставилась на дочку.

Эва продолжала, улыбаясь:

– Тогда вы в могилке пожалели бы, что поторопились умереть.

Она поднялась. Стала за креслом королевы. Наклонилась и шепнула ей что-то на ухо. Королева улыбнулась и кивнула головой. Девушка поспешно вышла из комнаты.

Гости слушали певца. Его красивый баритон звучал все чище и на верхнем регистре даже звенел. Пение всем понравилось. Гости захлопали.

– Еще, еще, – сказала королева.

Певец чуть не час развлекал гостей.

Исчезновение Эвы заметила только ее мать, с беспокойством размышлявшая над словами дочери.

Когда итальянец кончил наконец свои песни, придверник крикнул:

– Новый певец! Безымянный!

Все обернулись к дверям и увидели тоненького юношу лет пятнадцати.

Он был в атласном костюме цвета черешни. Короткий кунтуш перехвачен был поясом, на котором висела маленькая сабля с позолоченной рукоятью.

Мальчик вошел, опустив голову. Длинные волосы закрывали ему лицо.

Он преклонил колена перед королевой, потом поднялся и откинул кудри с лица.

Гости так и ахнули от удивления: певцом оказалась сама невеста.

Один из пажей королевы нес за нею позолоченную арфу и передал ее Эве посреди зала. Девушка привычными пальцами пробежала по струнам и запела.

В честь королевы она начала с польской песни, которой та сама ее выучила. Зазвенел чудесный, серебристый голос. Слушатели затаили дыхание.

Потом она пела вперемешку венгерские, грустные румынские, итальянские, французские, хорватские и сербские песни.

После каждой песни гости восторженно рукоплескали. Аплодировал и итальянец.

– Ну и бесенок! – промолвил сосед Мекчеи – седоусый вельможа-придворный. – Вот поглядишь, братец, она еще и станцует нам.

– Она всегда такая веселая? – спросил Мекчеи.

– Всегда. Королева давно померла бы с тоски, если б при ней не было Эвы Цецеи.

– Повезло же этому… Фюрьешу.

Мекчеи хотел сказать: «этому рыжему».

Собеседник пожал плечами:

– Да, он неженка, маменькин сынок. Вот увидишь, Эва даже на войну пойдет вместо него. Она ведь и с оружием умеет обращаться.

– Не может быть!

– Летом итальянских фехтовальщиков побеждала. А как стреляет, как скачет верхом! Семерых мужчин за пояс заткнет!

Невеста, которую так расхваливал старик, запела венгерскую песню с таким припевом:

 
Понукай, дружок, коня,
Ждут тебя, зовут тебя:
Скорей, скорей!
 

Гости знали эту песню, но знакомый припев в устах Эвы прозвучал иначе:

 
Понукай, дружок, коня,
Ждут тебя! Зовет тебя
Гергей, Гергей!
 

И взгляд певицы, скользнув по рядам гостей, остановился на Мекчеи.

Гости засмеялись – всякий думал, что Эва просто шутит.

Но Мекчеи вздрогнул. Когда же девушка еще раз взглянула на него в конце второго куплета, он залпом осушил чашу и выскользнул за дверь. Сбежал вниз по лестнице и крикнул в конюшню:

– Мати! Мати Балог!

Ответа не было. Пришлось искать пропавшего Мати на заднем дворе среди слуг. Там при свете двух больших смоляных факелов пили из деревянных жбанов, глиняных кувшинов, сапог, колпаков и рогов.

Мекчеи с трудом нашел в толпе своего Мати. Но, боже, что с ним сталось! Покуда Мати сидел за столом, он еще кое-как держался; когда же поднялся на ноги, его вконец разобрал хмель.

Десять пьянчуг валялись под столом и возле стены. Лежавших под столом не трогали, а тех, кто свалился за скамейку, сбрасывали в кучу у стены.

Узнав хозяина, Мати встал, вернее – попытался встать, но тут же рухнул на скамью, боясь, что вот-вот свалится и попадет к стене.

– Мати! – заорал на него Мекчеи. – Чтоб тебя черти драли! Где мой конь?

Мати снова попытался встать, но тщетно – он только оперся руками о стол.

– Конь на месте, ваша милость… на своем месте…

– Да где же он?

– Среди коней. – И, с трудом приподнимая отяжелевшие веки, Мати заключил: – Коню место среди коней.

Мекчеи схватил его за ворот:

– Говори толком, не то я душу вытряхну из тебя!

А хоть бы и вытряхнул: душа его тоже была пьяна!

Мекчеи толкнул Мати к остальным гулякам и торопливо пошел в конюшню разыскивать коня.

Конюший был тоже пьян. При желании, Мекчеи мог бы увести всех коней.

Он прошел по темной конюшне и громко крикнул:

– Муста!

Из одного стойла послышалось ржанье. Там уплетал овес гнедой конь Мекчеи, а рядом с ним – серая лошадка Мати. С помощью какого-то полупьяного слуги Мекчеи оседлал обеих лошадей и уехал. Никто даже не спросил его, почему он уезжает так рано, задолго до конца ужина.

Гергей уже ждал во дворе. Его оседланный конь стоял возле забора и рыл копытами землю.

Ночь была прохладная и тихая. Облака, казалось, застыли в небе. Луна, точно осколок серебряной тарелки, медленно плыла от тучи к туче, заливая землю бледным сиянием.

– Это ты, Гергей? Я приехал. Правильно я понял невесту?

– Правильно! – весело ответил Гергей. – Ночью мы бежим.

Не прошло и получаса, как перед домом скользнула проворная тень, быстро распахнула дверь и вошла.

Это была Вица.

Она сбежала в том самом мужском атласном костюме, в котором пела во дворце.

5

Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями, как и дёндешская и дебреценская. Но если бы слезы, упавшие на эту дорогу, превратились в жемчужинки, сколько таких жемчугов было бы в мире! И называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.

Постоялые дворы, стоящие на окраинах турецких городов, – сущие маленькие вавилоны[57]57
  Вавилон. – По библейской легенде, древние люди после потопа пытались построить в Вавилоне башню «вышиною до неба», но разгневанное божество смешало их языки так, что они перестали понимать друг друга, и рассеяло их по всей земле.


[Закрыть]. Приезжие разговаривают в них на всех языках мира. Понимают ли их хозяева – это уж другой вопрос. Они становятся особенно непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.

Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех селениях Востока. Это большие неуклюжие строения со свинцовыми крышами. Просторный двор обнесен со всех сторон каменной стеной в человеческий рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно было бы назвать лежанкой, но все же это не лежанка, а просто стена с широкой плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее уж это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы на них не прыгали лягушки.

Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит себе ужин, к нему привязывает коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а тем паче если дождь идет, он бросает на высокую наружную стену рогожу или циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, – и крыша готова. Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться башкой о голову хозяина, тот дает ему тумака, но одновременно успокаивается: конь его цел. Поворачивается на другой бок и снова засыпает. Это и есть караван-сарай. Запах сена, навоза, лука, гнилых плодов – приятный аромат для утомленного путника.

Как-то майским вечером в адрианопольский караван-сарай заехали два молодых всадника – оба турки. Одежда их, правда, напоминала венгерскую: узкие синие штаны, синие аттилы[58]58
  Аттила – мужская венгерская одежда.


[Закрыть], подпоясанные желтыми платками, за пояс заткнуты кончары, на плечах широкие, ржавого цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты на самые глаза. С первого взгляда можно было сказать, что это дэли[59]59
  Дэли (тур.) – в турецкой армии доброволец, солдат нерегулярных отрядов.


[Закрыть], которые служат под стягом правой веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только нам показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгерцы и турки – восточный народ. Но дэли все были турками.

В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что смотреть-то! Разве только на повозку, в которой сидели два красивых молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней, привязанных к повозке.

Кучер тоже невольник и тоже молодой. Невольники были либо венгерцами, либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода – это видно и по холеным рукам и по их лицам. Где бы дэли ни захватили этих юношей, они наживутся на них хорошо!

Во дворе караван-сарая толклось много разного люда. Турки, болгары, сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и солдаты – шумный водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому и неудивительно, что каждое утро в караван-сарае вавилонское столпотворение и смешение языков.

Солнце уже клонилось к закату. Люди поили скот – кто коня, кто верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене – расстилал там циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки, тащил охапками сено и солому, чтобы камень не резал бока.

Когда оба дэли устроились во дворе, один из них – восемнадцатилетний парень со смелым взглядом – крикнул хозяину постоялого двора:

– Мейханеджи![60]60
  Мейханеджи (тур.) – трактирщик.


[Закрыть]

Из-под крыльца вылез приземистый человек в красной шапке и спросил лениво:

– Что надо?

– Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.

Мейханеджи затряс головой:

– Час назад заняли.

– Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.

– Ему ты вряд ли заплатишь. В комнате остановился прославленный Алтин-ага.

И он почтительно указал в сторону каменного крыльца, где на разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный турок с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с опахалом. Другой слуга приготовлял какой-то напиток. Во дворе суетилось еще человек двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи – конные ратники правоверных, вооруженные широкими саблями, луками и колчанами. Сипахи хлопотали и варили еду. Один из них стирал у колодца белье аги, другой стаскивал навьюченный на верблюда ковер для постели – дорогой, мягкий шерстяной ковер.

Да, у такого не попросишь уступить комнату.

Оба дэли, расстроенные, поплелись обратно к повозке. Кучер быстро распряг лошадей, напоил их и снял оковы с невольников. Потом он тоже разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.

У молодых невольников не заметно было грусти. Правда, оба турка относились к ним почтительно: ели с ними из одного котелка и пили из одной посуды. Невольники были, очевидно, отпрысками благородных семейств.

Ага тоже принялся за ужин. Повар принес и поставил перед ним на ковер серебряное блюдо с пловом из баранины. Ага ел руками, ибо пользоваться вилкой и ножом ни к чему и даже неприлично. Только нечестивые, неверные гяуры едят, сидя за столом, и употребляют столовые приборы.

Справа от дэли ужинала греческая семья – двое мужчин, старуха и двое детей. Они, должно быть, торговали шафраном, ибо у мужчин были ярко-желтые пальцы. На другом конце стены примостился кривой, босоногий дервиш. На нем не было ничего, кроме доходившей до щиколоток бурой власяницы, перехваченной в поясе веревкой, на которой болтались четки. Дервиш был без колпака; длинные, кудлатые волосы, завязанные узлом, вполне заменяли ему шапку. В руке дервиш держал длинный посох, украшенный медным полумесяцем. Власяница стала серой от дорожной пыли.

Дервиш присел. Принялся есть жирную говядину, вытаскивая куски из грубой чашки, сделанной из кокосового ореха. Мясо он выклянчил, наверно, у каких-нибудь путников. Чашка была привязана веревкой к поясу.

Так он сидел, ел, следя при этом исподтишка за соседями.

– А вы не приверженцы пророка? – спросил он угрюмо.

Дэли взглянули на него с досадой.

– Приверженцы, и не тебе чета, – ответил один из них – смуглый, черноглазый юноша с лучистым взглядом. – Знаем мы и таких бродячих дервишей, которые больше своему брюху угождают, чем пророку.

Дервиш пожал плечами:

– Я потому спрашиваю, что вы едите вместе с неверными.

– А они уже правоверные, янычар! – небрежно ответил дэли.

Дервиш с удивлением воззрился на юношу. Опустил чашку. Вытер жирные пальцы о свою жиденькую бородку.

– А ты откуда знаешь меня?

Дэли улыбнулся:

– Как тебя не знать! Еще с той поры знаю, когда ты был ратником, носил оружие падишаха.

– Ты уже так давно в войсках?

– Пять лет.

– Что-то я тебя не припомню.

– Почему же ты покинул славный стяг?

Прежде чем дервиш успел ответить, со стороны крыльца раздались такие дикие вопли, что кони шарахнулись в испуге.

Вопли издавал ага. Юноши, опешив, смотрели на него. Что с ним? Уж не убивают ли его? Но они увидели только одно: ага весь покраснел от натуги и что-то пьет из фляжки.

– Что с ним?

Дервиш пренебрежительно махнул рукой:

– Не видишь разве? Вино пьет!

– Откуда же мне видеть! Ведь он из фляги пьет.

– Ты не прирожденный мусульманин?

– Нет, друг, я родился далматинцем. Только пять лет назад познал правую веру.

– Тогда понятно, – закивал головой дервиш. – Так вот знай: ага орет для того, чтобы душа ушла у него из головы в пятки на то время, пока он пьет вино. Душа ведь живет у нас в голове и, когда мы помираем, улетает на тот свет. А там, как тебе известно, правоверных карают за выпивку.

– А если душа не виновата?

– Вот и он так же рассуждает: прогоню-ка на минуту душу, и грех ее не коснется. А я думаю, что такие уловки к добру не ведут. Штагфир Аллах![61]61
  Спаси нас Аллах!


[Закрыть] – И дервиш вздохнул. – Ты вот спросил меня давеча, почему я покинул священный стяг…

– Да. Ты был отважным воином, к тому же и молод еще: тебе, наверно, лет тридцать пять.

Дервиш с признательностью взглянул на юношу. Но потом лицо его омрачилось, и, махнув рукой, он сказал:

– Что стоит отвага без счастья!.. Я был храбрецом, пока был у меня амулет. Он достался мне на поле боя от одного умирающего старого бея. Этот амулет благословил какой-то герой, воевавший еще вместе с пророком. Душа витязя и сейчас помогает в битве тому, кто носит его кольцо. Потом я попал в рабство, и один священник отнял у меня амулет. Покуда я носил его на груди, не брала меня ни пуля, ни сабля, а как только не стало его, раны да беды посыпались на меня одна за другой. Офицеры мои возненавидели меня. Отец мой – знаменитый будайский паша Яхья Оглу Мохамед – прогнал меня. Брат – прославленный Арслан-бей – стал моим врагом. Товарищи ограбили. Несколько раз попадал я в рабство. Счастье покинуло меня…