Текст книги "Звезды Эгера"

Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших от опасности и вернувшихся, когда она миновала, да кое-какая живность, которой посчастливилось вырваться из рук грабителей.

Священник сошел с телеги и снял шапку.

– Сними, сынок, и ты шапку, – сказал он Гергё. – Это село мертвецов, в живых никого не осталось.

Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.

Поперек дороги лежал длинноволосый седой крестьянин. Лицо его было обращено к небу; мертвыми руками он все еще сжимал железные вилы. Священник покачал головой.

– Бедный дядя Андраш!

И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.

На одной ограде двора, перевесившись на улицу, болталась голова молодого крестьянина. У него был переломлен спинной хребет, и, казалось, убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.

Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин, рылась в земле свинья. Свиней турки на трогают.

Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла глубокая рана.

Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства произошли потому, что молодой крестьянин, защищая жену, вонзил железные вилы в любимого дударя турок.

«Всех перережем!» – завопили озверевшие турки.

Священник взял лошадь под уздцы и повел ее дальше. Он больше не оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу, желтевшую под лучами солнца.

Наконец подошли к поповскому домику.

Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие стропила, образуя нечто вроде огромных букв «А». Над окном, выходившим на улицу, стена почернела от пламени.

Дом подожгли тогда же, когда поливали священника кипятком, пытаясь добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.

А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные комнатные цветы, обломки стульев, черепки посуды. И возле стола со сломанной ножкой на земле вытянулась старуха в черном платье.

Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом нее черная лужа крови.

Это мать священника.

– Вот мы и дома… – сказал священник, повернув к Гергё мокрое от слез лицо. – Вот мы и дома…

17

Два дня хоронили почти непрерывно. Священник снял дробины с телеги и отвозил на кладбище по три, по четыре трупа сразу.

Гергё шел впереди телеги. На поясе у него была сабля – подарок Добо, – в руках крест. Священник вел лошадей и то пел, то читал молитвы.

На кладбище он покрывал мертвецов рогожей, чтобы их не клевало воронье, пока они возили все новых и новых покойников.

Наконец, на третий день утром, в деревне появилась крестьянка с ребенком. Они прятались в камышах на берегу Балатона. К вечеру, крадучись и озираясь, вернулись домой двое мужчин.

Они выкопали для погибших могилы; вместе с ними копал и священник.

И, только похоронив мертвецов, принялся отец Габор отстраивать кое-как свое жилище.

В доме были три комнаты, но во время пожара все потолки завалились.

Сперва священник сделал дощатый настил над комнатой, которая выходила окнами на улицу, чтобы было где укрыться от дождя. Потом сколотил шкаф и велел Гергё собрать и поставить в него раскиданные по двору книги.

После долгого и скорбного труда похорон Гергё нравилось перетаскивать и расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок. Пять томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом – цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи.

Женщина убрала кухню и принялась за стряпню. Она сварила зеленый горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой.

Два горшка на всю деревню!

После обеда священник осмотрел свой сад.

– Пчел моих не тронули? Пойдем посмотрим, Гергё.

Он повел мальчика на пчельник, где стояла беседка, напоминавшая часовенку. Турки сорвали с нее дверцу, но, увидав в беседке только скамейку, маленький очаг, столик, – вернее, доски положенные на козлы, – да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего.

Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не верил, что они целы.

В садовую калитку вошла женщина. Она несла в переднике мертвого годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез.

– Яношка мой… – промолвила она и зарыдала.

– Мы похороним его, – сказал священник.

Гергё надел шапку, поднял крест и пошел впереди.

– Спрятала я его, – рассказывала женщина плача, – спрятала с испугу в яму для пшеницы, сунула в подушки. Тогда как раз убивали Янчи по соседству. Я подумала – заплачет мой сыночек, и меня найдут. Схоронилась за курятником. Но меня нашли, погнались за мной, и я убежала. Хотела вернуться к ночи, да мы повстречали других басурман. Они обшарили все камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили… Когда я вернулась, Яношку своего нашла уже мертвым. О Боже, Боже! За что ты отнял у меня сына?

– Не спрашивай Бога, – строго сказал священник. – Господь знает, что творит, а ты не знаешь.

– Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью!

– Мы не ведаем, для чего родимся, и не ведаем, зачем помираем. Не говори больше о Боге.

Он выкопал могилку. Гергё подсоблял ему, роя землю мотыгой.

Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу.

– Подождите… – говорила она, задыхаясь от рыданий, – погодите немного…

Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое дитя, плакала и причитала:

– Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты меня больше рученьками своими… Никогда не скажешь мне: маменька родимая… Ой, увяли алые розочки на щечках твоих! Ой, не поглажу я больше белокурые твои волосики!.. – И она обернулась к священнику: – А глазки-то какие красивые были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково как… Ой, душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!..

Священник забросал могилу землей, насыпал холмик и выровнял его лопатой. Потом сорвал на краю кладбища ветку бузины, похожую на крест, и воткнул ее в холмик в изголовье.

– Ой Господи, и зачем ты отнял у меня дитя родное! – причитала мать. – Зачем только тебе он понадобился!

И она упала на могильный холм.

– Затем, что Бог лучше доглядит за ним, чем ты, – сказал священник почти с досадой.

Он стряхнул с мотыги прилипшую землю, перекинул ее через плечо и заговорил уже мягче:

– Иные уходят на небо раньше и ждут тех, у кого есть еще дела на земле. Иногда ребенок уходит раньше, иногда родители. Но Творец определяет так, чтоб каждого улетающего в надзвездный мир кто-нибудь да поджидал там. Пойдем!

Но мать осталась у могилки.

18

На другой день они сели на коней и направились к югу, в Сигетвар.

Стоял теплый безоблачный день. В разоренных селах повсюду хоронили мертвых и крыли соломой хижины. В иных селениях так же, как и в деревне отца Габора, бродили только двое-трое стариков и старух. Весь народ угнали турки.

Когда доехали до сигетварских камышей, священник поднял голову и сказал:

– Сам хозяин дома.

Гергё понял, что речь идет о Балинте Тёрёке.

– Откуда вы знаете? – спросил он удивленно.

– А ты разве не видишь флаг?

– Где? На башне?

– Да.

– Красный с синим?

– Да. Это его цвета. Стало быть, он дома.

Они забрались в заросли тростника и поехали рядом. Перед ними блеснула речка Алмаш, разлившаяся в большое озеро. В зеркало воды гордо гляделась башня, выступавшая над темной крепостной стеной. На воде белели большие стаи гусей.

Священник снова заговорил:

– Мальчик, а не думаешь ли ты, что Добо вступил в бой с очень неравными силами? Он мог там и голову сложить.

– В бою?

– Да.

Нет, Гергё этого не думал, он считал Добо непобедимым. И напади Добо даже один на всю турецкую рать, Гергё бы не удивился.

– Если он погиб, – сказал священник, – я усыновлю тебя.

Он погнал коня на первый деревянный мост, который вел в наружный двор крепости. Мост стоял на высоких сваях. На воде под мостом плавали стаи уток и гусей. Священник и мальчик медленно, шажком пересекли «новый город», потом въехали по маленькому деревянному мостику в «старый город». Перед церковью с двумя башенками сидели три торговки и продавали черешню. Одна из них как раз насыпала ягоды в фартук босой девчонке. Двери церкви обивали железом.

Затем последовал еще один мост – длинный и широкий, из крепких балок. Вода блестела где-то глубоко под ним.

– Сейчас въедем во внутренний двор крепости, – сказал священник. – Пора уж.

И он старательно вытер лицо носовым платком.

Ворота крепости были распахнуты. Оттуда доносился громкий топот. На просторном дворе они увидели латника, который мчался сквозь облако пыли, и второго латника, несшегося ему навстречу. Казалось, на двух живых конях сидят две металлические статуи. Одна из них новая, серебряная, а вторая – потускневшая, кое-где ржавая, точно ее только что вытащили из сырого чулана. А в остальном эти статуи отличались только шлемами: у одной шлем был гладкий и круглый, а у другой на верхушке блестела серебряная медвежья голова. Крупы коней были тоже защищены панцирями, похожими на рачью шейку.

– Вот Балинт Тёрёк, – почтительно сказал священник. – Тот, что с медвежьей головой.

Всадники мчались друг на друга, держа копья наперевес, сшиблись, и оба коня взвились на дыбы. Но копья только скользнули по латам.

– Булавы давайте! – гаркнул медвежьеголовый, когда кони разъехались.

За опущенным забралом лица всадников не были видны.

На крик выскочил из дверей оруженосец в сине-красной одежде и подал сражавшимся две одинаковые булавы с медными шишками и два железных щита.

Латники снова разъехались. Конь всадника с гладким шлемом грыз удила, то и дело роняя изо рта белую пену. Сражавшиеся ринулись друг на друга посреди двора.

Первым замахнулся всадник в гладком шлеме.

Медвежьеголовый занес щит над головой, и он задребезжал, точно разбитый колокол. Но рука с булавой взмахнула из-под щита и так ударила противника по голове, что на шлеме его осталась вмятина.

Противник, осадив коня, бросил оружие.

Медвежьеголовый снял с головы шлем и засмеялся.

Это был круглолицый смуглый мужчина. Длинные, густые черные его усы, прижатые шлемом, прилипли к щекам, и теперь один ус торчал вверх до самых бровей, а другой свисал до шеи.

– Это сам Балинт Тёрёк, – почтительно повторил священник. – Если он взглянет на нас, ты, Гергё, сними шапку.

Но Балинт Тёрёк не смотрел в их сторону. Он глядел на противника, с головы которого слуги стаскивали шлем.

Когда шлем с величайшим трудом был снят, всадник первым делом выплюнул три зуба на землю, усыпанную гравием, потом выругался по-турецки.

Из-под свода ворот вылезло человек восемь турок-невольников. Они помогли побежденному снять доспехи.

Латник этот был таким же невольником, как и остальные.

– Ну, кому еще охота сразиться со мной? – крикнул Балинт Тёрёк, пустив коня вскачь. – Кто убьет меня, получит в награду свободу.

Перед ним предстал мускулистый турок с жидкой бородой, одетый в красную безрукавку.

– Попытаемся, может, сегодня мне больше посчастливится.

Турок облачился в тяжелые доспехи. Товарищи закрепили их сзади ремнями, напялили ему на голову шлем, принесли и натянули ему на ноги другие, железные сапоги, ибо у этого турка ноги были длинные. Потом с помощью шестов подсадили его на коня и дали в руки палаш.

– Дурак ты, Ахмед! – весело крикнул Балинт Тёрёк. – Палаш к панцирю не идет.

– А я уж так привык, – ответил невольник. – И если ты, господин, боишься биться палашом, я и пытаться не стану.

Они говорили по-турецки. Священник переводил Гергё. Балинт Тёрёк снова надел шлем на голову и поскакал вокруг двора, размахивая легким копьем.

– Вперед! – крикнул он, выскочив вдруг на середину двора.

Гергё задрожал.

Турок пригнулся в седле и, взяв палаш в обе руки, помчался на Балинта Тёрёка:

– Аллах!

Когда они съехались, турок поднялся в стременах и приготовился нанести страшный удар.

Балинт Тёрёк нацелился копьем турку в пояс, но копье соскользнуло, и Балинт выронил его. Однако щитом он отвел страшный удар турка и в тот же миг, схватив его за руку, стащил с коня. Турок боком рухнул на песок, подняв клубы пыли.

– Довольно! – засмеялся Балинт Тёрёк, быстрым движением подняв забрало. – Завтра еще сразимся, если буду дома. – И он затрясся от смеха.

– Это не по чести! – заорал турок, тяжело поднимаясь на ноги. Видно было, что рука у него вывихнута.

– Почему не по чести? – спросил Балинт.

– Рыцарю не подобает стаскивать противника рукой.

– Да ты же не рыцарь, чертов басурман! У тебя, что ль, учиться рыцарским обычаям? Вы самые обыкновенные грабители.

Турок, надувшись, молчал.

– Уж не считаете ли вы рыцарским турниром, когда я выхожу вот так сражаться с вами? К черту, на вилы всех вас, проходимцев! – крикнул Балинт Тёрёк и вытащил правую ногу из стремени, готовясь слезть с коня.

– Господин! – Вперед вышел худой седобородый турок и, плача, сказал: – Сегодня я еще раз готов схватиться с тобой.

Стоявшие во дворе расхохотались.

– Еще бы! Ты думаешь, что я уже устал. Ну да ладно, доставлю тебе такое удовольствие.

И Балинт Тёрёк снова надвинул шлем, который успел положить себе на колени.

– Попугай, который раз ты бьешься со мной?

– Семнадцатый, – плаксиво ответил турок, у которого нос действительно походил на клюв попугая.

Балинт Тёрёк снял шлем и бросил его на землю:

– Вот, даю тебе поблажку! Начнем!

Разница между ними была огромная: Балинт Тёрёк – богатырь, во цвете лет, могучий и подвижной; турок – тщедушный, сутулый человек лет пятидесяти.

Они сшиблись копьями. От первого же удара Балинта турок вылетел из седла и, перекувырнувшись в воздухе, свалился на песок.

Все засмеялись: и слуги, и оруженосцы, и невольники.

Господин Балинт кинул щит, железную перчатку и слез с коня, чтобы оруженосцы освободили его от остальных доспехов.

«Попугай» поднялся с трудом.

– Господин! – обратил он к Балинту Тёрёку окровавленное лицо и заплакал. – Отпусти меня домой. Жена и сиротка-сын два года ждут меня.

– А почему же тебе дома не сиделось, басурман? – досадливо спросил Балинт Тёрёк.

Он всегда сердился, когда невольники просились на свободу.

– Господин… – плакал турок, ломая руки. – Сжалься надо мной. У меня красивый черноглазый сын. Два года не видел я его. – Он на коленях подполз к Балинту Тёрёку и бросился ему в ноги. – Господин, сжалься!

Балинт Тёрёк утирал лицо платком. Пот струился с него градом.

– И вам, мерзавцам, и вашему султану – всем бы сидеть у меня на цепи, – сказал он, с трудом переводя дыхание. – Убийцы, грабители, негодяи! Не люди вы, а бестии!

И он прошел мимо.

Турок схватил горсть песку и, кинув вслед Балинту Тёрёку, крикнул:

– Да покарает тебя Аллах, жестокосердый гяур! Чтоб тебе в кандалах поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот оставил! Прежде чем душа твоя попадет в ад, пусть Аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я!

Он выкрикивал проклятия; слезы лились у него из глаз и, стекая по израненному лицу, смешивались с кровью.

От ярости у него даже пена выступила на губах. Слуги потащили его к колодцу и окатили водой из ведра.

Балинт Тёрёк привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только гнев, и ни мольбами, ни проклятиями нельзя было заставить его развязать узы неволи и отпустить раба.

Ведь, в конце концов, невольник всегда и везде молит о свободе; разве что один молча, а другой вслух. Балинт Тёрёк с детства слышал эти мольбы. В его время рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги, других обменивали на венгерцев, попавших в плен. Так неужто же просто так, во имя Бога, отпустить невольника!

Балинт Тёрёк подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан щеткой. Затем, красный от досады, подкручивая усы, он подошел к священнику.

– Добро пожаловать, дорогой гость, милости просим! – сказал он, протянув руку. – Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком. Ничего, новая кожа нарастет.

– Ваша милость, – ответил священник, держа шапку в руке, – что меня обварили – это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою паству. И мать, бедняжку, убили.

– Чтоб вас турецкие псы загрызли! – проворчал Балинт, обернувшись к туркам. – Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей, а он не хуже заплечных дел мастера – с палашом. И называет это рыцарским турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос задирает. Чтоб вас псы и вороны заели!

Тёрёк сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя, который красовался у него в гербе на воротах крепости.

Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил:

– Это он и есть?

– Слезай живей! – прикрикнул священник на Гергё. – Сними шапку.

Босой мальчонка с саблей на боку лег животом на спину коня и, соскользнув на землю, остановился перед Балинтом.

– Этого коня ты раздобыл? – спросил господин Балинт.

– Этого! – гордо ответил ребенок.

Балинт Тёрёк взял его за руку и так быстро повел к жене, что священник едва поспевал за ними.

Жена Тёрёка – маленькая, белолицая, русоволосая женщина с двойным подбородком – сидела в саду внутреннего двора крепости, возле мельничного жёрнова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем. Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и с очень белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них было пять лет, другому – три года.

– Ката, душенька, погляди-ка! – крикнул Балинт Тёрёк. – Вот этот щеночек – оруженосец нашего Добо!

Гергё поцеловал руку хозяйке.

Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с улыбкой, потом нагнулась и поцеловала его в щеку.

– Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! – воскликнул приходский священник в изумлении.

– Да, но только турецкую кровь сосет, – ответил хозяин крепости.

– Солдатик, хочешь есть? – спросила женщина.

– Хочу, – ответил Гергё. – Но сперва мне хотелось бы пойти к моему господину Добо.

– Нет, сынок, к нему никак нельзя, – ответил Балинт помрачнев. – Твой господин в постели. – И он обернулся к отцу Габору: – Ты не знаешь еще? Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла.

Гергё следил за разговором, широко раскрыв глаза. Как обидно, что в сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка!

– Ступай играть с баричами, – сказал приходский священник.

Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза смотрели на Гергё.

– Что вы испугались? – сказала им мать. – Это же венгерский мальчик, он любит вас.

И она объяснила Гергё:

– Это старший – Янчи. А младший – Фери.

– Пойдемте, – приветливо сказал им Гергё. – Я покажу вам мою саблю.

Трое ребят очень скоро подружились.

– А ты, священник, – спросил Балинт Тёрёк, присев на скамейку, – что же ты будешь делать без прихода?

Отец Габор пожал плечами:

– Да уж как-нибудь проживу. В крайнем случае, буду вести жизнь отшельника.

Балинт Тёрёк задумчиво покручивал усы:

– Ты знаешь по-турецки?

– Знаю.

– И по-немецки тоже?

– Два года школярил на немецкой земле.

– Так вот что я тебе скажу. Собери-ка свои пожитки да переезжай в Сигетвар. Вернее, не в Сигетвар, а в Шомодьвар. Через несколько дней мы переберемся туда. Там и будешь жить. У моей жены есть священник-папист – так почему же мне не иметь священника новой веры! А через год-другой дети подрастут, и я отдам их на твое попечение, чтобы ты учил их.

Приходский священник удивленно вытаращил глаза:

– Ваша милость, а как же я?

– И ты их будешь учить. Ты выучишь их латыни, а он – турецкому языку. Поверь, добрый мой пастырь, для спасения души турецкий язык столь же важен, как и латынь.

Он взглянул на сыновей, которые вместе с Гергё бегали друг за дружкой вокруг яблони. Все трое разрумянились и заливались веселым смехом.

– Я отниму у Добо этого мальчика, – сказал Балинт Тёрёк улыбаясь. – Быть может, он пригодится мне в качестве третьего воспитателя. И как знать, он, чего доброго, окажется лучше вас обоих, вместе взятых.

* * *

Король Янош умер. Сын его еще был младенцем. Венгерцы остались без вождя. В стране происходило то, что изображалось на гербах, где разгневанные грифы тянутся за качающейся между ними короной.

Умы венгерцев были смущены. Никто не знал, чего страшиться больше: владычества турок-басурман или немцев-христиан.

Немецкий император Фердинанд наслал на Буду своего генерала – дряхлого мямлю Роггендорфа. Турецкий султан сам стал во главе войска, чтобы водрузить стяг с полумесяцем над венгерским королевским замком.

Шел 1541 год.