Текст книги "Звезды Эгера"

– Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!

– Гашпар, Гашпар, – успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, – надо покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату: в такую пору они всегда делают привал.

Маргит утерла слезы на глазах, но тут и мальчик с девочкой расплакались.

– Я хочу домой! – закричал Гергё.

– К папе! – вторила ему, плача, малышка Эва.

А турки и вправду остановились. Слезли с коней, вытащили кувшины, помыли руки, ноги и лица. Потом стали в ряд на колени, лицом к востоку, и, поцеловав землю, начали молиться.

Невольники молча смотрели на них.

Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и перевязала им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.

– Благослови тебя Бог! – произнес парень со вздохом.

– Коли удастся, Гашпар, мы на ночь еще подорожник приложим.

Лицо ее искривилось – казалось, она вот-вот заплачет. Так и плакала она ежечасно; поплачет, поплачет и снова поет ребятам песни: ведь стоило только ей заплакать, как и они пускались в рев.

– Эх, и подвело же брюхо с голодухи! – сказал цыган, присев возле них прямо на пыльную дорогу. – Такого великого поста я еще в жизни не соблюдал.

Возница – тоже невольник со скованными ногами – улыбнулся.

– Я и сам есть хочу, – сказал он, бросив презрительный взгляд на турок. – Вечером сварю такой паприкаш[13]13
  Паприкаш (венгер.) – венгерское мясное блюдо с молотым красным перцем, который в Венгрии называется паприкой.


[Закрыть], что весь нам достанется.

– Ты что же, повар?

При фамильярном «ты» брови возницы дрогнули, но все же он ответил:

– Только по вечерам. Днем они и обед достают себе грабежом.

– Чтоб им ослепнуть! Чтоб на Масленицу у них ноги судорогой свело! Ты давно у них служишь?

– Три дня.

– А улизнуть никак нельзя?

– Нет. От этих не удерешь! Погляди, какие на мне сапоги. – Возница поднял ногу – раздался звон тяжелых, толстых цепей.

– А вдруг тебе сегодня не придется готовить? – с тревогой сказал цыган.

– Наверняка придется. Вчера я им так вкусно сготовил, что они ели да облизывались, как собаки.

– Хоть бы и мне этак облизнуться! Я уж и позабыл, зачем у меня зубы выросли, только что щелкаю ими с голоду.

– Турки нынче и вином разжились. Вон везут в задке телеги.

– Турки-то ведь не пьют!

– Они как увидят вино, сразу свой турецкий закон забывают.

– Тогда будет и на моей улице праздник! – развеселился цыган. – Я такую песенку сыграю, что они все запляшут.

Кривой янычар и после молитвы не тронулся в путь. В вечерней мгле с вершины горы смутно был виден в долине город, окутанный дымкой, – гнездовье венгерцев. Осиное гнездо!

Турки посовещались меж собой, потом кривой янычар кинул вознице:

– За мной! В лес!

И повозки заехали в лес, подальше от проезжей дороги.

Уже и солнце затонуло за деревьями, сумраком заволокло дубраву. В ясном небе засверкала первая звезда.

Турки нашли удобную лужайку. Янычар развязал руки священнику и гаркнул:

– Разжигай костер!

– Ваша милость, сударь-государь турок, целую ваши руки-ноги, уж лучше я разожгу костер. В этом деле я больше смыслю, прямо мастак, – предложил цыган свои услуги.

– Молчи! – заорал на него турок.

Позвали и трех невольниц, чтобы они помогли развести огонь. Женщины вместе со священником пошли к ближайшим деревьям собирать валежник и сухие листья. С помощью огнива и трута высекли огонь, и вскоре запылал костер. Затем турки освободили возницу и разрешили ему слезть с облучка.

– Свари то же самое, что и вчера, – приказал ему кривой янычар.

Возница поставил в большом чугунном котле воду на огонь, и когда священник с цыганом освежевали барана, он умелыми руками накрошил мясо в воду, положил побольше репчатого лука и насыпал паприки. Он, наверно, накрошил бы и картошки, да только в те времена картофель был редкостью, не хуже ананаса. Даже за столом знатных господ подавали его только как деликатес, и названия точного у него еще не было – именовали его то американскими, то земляными яблоками.

Вокруг костра развалилось человек двадцать турок. Въехав в лес, они сразу же поставили телеги кругом в виде ограды. Лошадям спутали ноги и пустили их пастись на лужайку, а невольников согнали внутрь ограды. Их было шестнадцать человек: девять мужчин, пять женщин и двое детишек. Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.

Маленькая Вица заснула на целой горе узлов. Уронив голову на колени Маргит, правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и видела сны. Рядышком лежал на животе Гергё.

Кривой янычар оставил детей вместе с девушкой на возу и иногда поглядывал на них.

Костер пылал высоким пламенем. Турки резали баранов, кур и гусей. Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в чанах и котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.

Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.

4

Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху, что шляпа его отлетела на две сажени.

– Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал? – заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись, и высунул язык, который жгло, как огнем.

К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.

– Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!

Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.

В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.

Цыган встал, обтер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:

– Ваша милость сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.

Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:

– Венгерцев хочешь скликать своим кукареканьем?

Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:

– Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!

Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.

Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.

Гергё хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны.

Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.

Гергё по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.

Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.

– А ты почему не ешь? – обратился священник к Гашпару.

Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.

– Охоты нет, – ответил он угрюмо.

Немного спустя он взглянул на священника.

– Отец Габор, как поедите, выслушайте меня – хочу вам два слова молвить.

Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.

– Чего тебе, сынок?

Парень смотрел, моргая глазами.

– Прошу вас, исповедуйте меня.

– Зачем?

– А затем, – ответил парень, – чтоб на тот свет явиться с чистой душой.

– Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.

– Скорее, чем вы думаете. – Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: – Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.

– Не делай этого, сын мой.

– А я его все равно убью. Только он подойдет – выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.

Священник пристально посмотрел на него.

– Сын мой, – проговорил он спокойно, – я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.

– Новой веры?

– Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем – только сами исповедуемся Богу. Мы верим, что Господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь – мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгерцы отбивали невольников.

– А если не отобьют?

– Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди – их даже немало, – которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.

Парень мрачно смотрел на турок.

– Черт бы побрал их, окаянных! – пробормотал он сквозь зубы.

Священник покачал головой:

– Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?

Парень встал и поплелся к невольникам.

Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.

Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркёзи.

– Кто она такая? Жена твоя? – спросил его возница.

– Нет, – ответил цыган, – еще не была моей женой.

– О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?

– Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.

– Наше будущее в руках Бога, – строго сказал священник. – Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.

Среди невольников сидело двое пожилых. Первый – молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй – тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.

Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.

– Да никак, – сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. – Я-то знаю – я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.

– И что же, вас домой отпустили?

– Какое там отпустили!

– Так как же вы освободились?

– Как? А так – задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал – переплыл Дунай.

– Каково же в рабстве-то? – спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.

– Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареными цыплятами кормили.

– А вы у богатого служили? – спросил кто-то из-под телеги.

– У самого султана.

– У султана? Кем же вы служили у султана?

– Главным чистильщиком.

– Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?

– Конюшню.

Невольники рассмеялись, потом снова понурились.

– А с женщинами как обращаются? – спросила черноволосая молодица.

Крестьянин пожал плечами.

– Тех, кто помоложе, замуж берут – становятся турецкими женами. Но больше всё служанками.

– А как обращаются с ними?

– Да с кем как!

– Зверствуют?

– Когда как.

– Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?

Священник встал.

– Стало быть, дорогу вы знаете?

– Лучше б я ее не знал!

Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.

Священник прочел:

– «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»

– Нет, – заметил крестьянин, – до Баратины пять привалов.

– Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.

– «Затем следует Алопница…»

Крестьянин кивнул.

– «Потом Ниш…»

– Это уже Сербия, – вздохнул крестьянин, обняв свои колени. – Там растет этот… как его? Рысь, что ли…

– Рысь? – удивилась одна из женщин.

Крестьянин не ответил.

Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.

– «Потом следует Кури-Кемце…»

– Там много скорпионов.

– «Шаркёви…»

– Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!

– «Цариброд…»

– Вот где меня исколошматили! Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.

– А за что? – спросили сразу несколько человек.

– За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!

– «Драгоман…» – читал священник.

– Это уже в Болгарии, – сказал крестьянин. – Оттуда мы приедем в Софию. А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!

Священник, послюнив палец, тер кандалы.

– «Иктыман…»

– Там девушка одна померла, бедняжка.

– «Капидервен…»

– Снегу там… Даже летом и то снег лежит на горах.

– «Позарки», что ли?

– Да, да, Позарки, чтоб они провалились! В Позарках мы ночевали в овчарне, и крысы бегали по нашим головам.

– «Филиппе…»

– Это тоже город. Чтоб он сквозь землю провалился! Да только чтоб ночью, когда все в сборе и спят под кровом.

– «Каладан…»

– Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!

– «Узонкова…»

– Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее. Одна женщина подарила нам в Узонкове две корзины яблок.

– «Харманлы…»

– Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.

– «Мустафа-Паша-Кёпрю…»

– Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!

– «Адрианополь…»

– Большой вонючий город. Там водятся громадные твари – слуны.

Невольники удивились:

– С луны?

– Да вот, – ответил крестьянин, – живая скотина, этакая громадная, не меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у него не хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину себе чешет.

– «Чорлу…»

– Там мы увидим море!

Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо руками, другие уставились в темноту глазами, полными слез.

5

Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.

– Земляки, – сказал он, понизив до шепота свой грубый голос, – освободите меня, и я всех вас отобью от турок.

Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел на турок и продолжал еще тише:

– Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда я буду сидеть вон там, возле пятой телеги, вы нарочно поднимите шум и затейте свару.

Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами:

– Изобьют нас, да и вас тоже.

– Как ваше имя, сударь? – спросил священник.

– Мое имя Раб, – нехотя ответил человек со шрамом на лице.

Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам, потом сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.

– Подумаешь, знатный человек! – махнул рукой один из невольников. – Цыган какой-нибудь, а может, и палач.

При слове «палач» Гергё вздрогнул и с ужасом уставился на незнакомца. Своим детским умом он понял так, что этот человек – цыганский палач.

– Эх, была бы у нас разрыв-трава! – вздохнул Гашпар – парень, которому кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.

Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:

– От разрыв-травы любые кандалы спадают.

Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру, и турки, причмокивая, стали потягивать вино.

– Да здравствует Венгрия! – заорал Юмурджак и, подняв чару, показал ее невольникам. – Да здравствует Венгрия, чтоб турок мог пить до самой смерти!

– Откуда ты знаешь венгерский язык? – спросил человек со шрамом на лице, недавно назвавший себя Рабом.

– А тебе какое дело? – небрежно ответил Юмурджак и засмеялся.

В небе уже зажглись звезды, поднялась луна. Вокруг деревьев, осыпанных росой, жужжали майские жуки.

Невольники легли на траве, уснули и в сновидениях продолжали искать пути к освобождению. Заснул и священник, положив руку под голову, – видно, привык спать на подушке. Цыган спал, скрестив руки на груди и широко раскинув ноги. Все забылись глубоким сном. Только Гашпар вздохнул еще раз жалобно и сонным голосом сказал:

– Не видать мне больше прекрасного Эгера!

Гергё тоже задремал, подложив ладошки под загорелую щеку и уткнувшись головенкой в торчащий угол перины.

Мальчик совсем уж было уснул, как вдруг встрепенулся и весь обратился в слух: до него донеслось имя Цецеи.

Имя это произнес хриплым голосом «цыганский палач», а турок повторил его.

Они беседовали возле самой телеги.

– У Цецеи! Я точно знаю, что у Цецеи! – сказал «цыганский палач».

– Сокровища Дожи?

– Все сокровища. Понятно, те, что были тогда при нем.

– И что это за сокровища?

– Золотые чаши, кубки, золотое блюдо, огромное, как восходящая луна, жемчужные и алмазные браслеты, ожерелья, золотые цепи, – словом, всякие драгоценности, какие бывают у господ. Может быть, конечно, часть их переплавили в слитки, но тогда мы найдем слитки.

– Стало быть, он тут и живет, в самой чаще лесной?

– Тут и живет. Из-за сокровищ он и уединился от мира.

– А оружие есть у него?

– Чудесные сабли с серебряной насечкой. Правда, я видел их только штук пять, и нагрудники. Один – уж очень красивый, легкий – принадлежал королю Лайошу[14]14
  Лайош – король Венгрии (1516–1526). Погиб в битве при Мохаче.


[Закрыть]. У Цецеи весь чердак набит битком, и в комнате штук шесть кованых сундуков, я это точно знаю. В них, наверно, и хранятся самые драгоценные вещи.

– Цецеи… Никогда о нем не слыхал.

– Потому что он уже калека, не участвует в сражениях. Цецеи был казначеем у Дожи.

Турок покачал головой.

– Мало нас, – сказал он задумчиво, – надо выждать до завтрашнего вечера и собрать сильный отряд.

– Для чего туда столько людей? Народу будет много, на всех делить придется. А что нам Цецеи? Он уже старик. Да и вместо рук и ног у него деревяшки торчат.

– А ратники у него есть?

– Только крепостные, что пашут и сеют.

– Когда ты был у него в последний раз?

– Пожалуй, с год назад.

– Год – большой срок. Мы лучше соберем большой отряд и нагрянем. Если ты правду сказал, я тебя отпущу и даже вознагражу, а уж коли солгал – повешу на воротах цецеевского дома.

Турок вернулся к костру и, очевидно, стал пересказывать солдатам слова невольника, так как те внимательно слушали его.

Голова Гергё точно свинцом налилась. Он заснул. Но виделись ему страшные сны. Под конец приснилось, что турки носятся по его деревне с обнаженными саблями, схватили его мать и вонзили ей в грудь кинжал.

Мальчик застонал и проснулся.

Кругом ночная мгла и щелкают соловьи. Сотни, тысячи соловьев. Словно слетелись они в этот лес со всех концов земли, чтобы навеять невольникам сладкие сны.

Гергё взглянул на небеса. Облака разорваны. Кое-где проглядывают звезды, и светится бледный серп луны.

Костер под деревом уже подернулся пеплом. Только посередке алел раскаленный уголь величиной с кулак. Вокруг костра в траве развалились янычары.

Тут же лежал и Юмурджак. Под головой у него сума, рядом кубок или кружка, а может быть, это и колпак – в полумраке не разберешь.

«Надо уходить домой!» – пронеслось в голове Гергё.

«Нельзя». Это была вторая мысль.

Он оглянулся. Все спят. А что, если пробраться между ними? Надо пробраться, а то не видать ему больше родного села.

Маленькая Эва спала рядом. Гергё осторожно потряс ее и шепнул на ухо:

– Вицушка!

Девочка открыла глаза.

– Пойдем домой, – прошептал Гергё.

Губы Вицушки скривились на миг, но плаксивая гримаска тут же исчезла. Девочка присела и уставилась на Гергё с удивлением, с каким котенок смотрит на чужого человека. Потом глазки ее остановились на кукле, лежавшей у нее на коленях. Вица подняла куклу и посмотрела на нее тем же удивленным взглядом.

– Вицушка! Вицушка! Пойдем, – уговаривал ее Гергё, – только тихо-тихо.

Он слез с наружного края телеги и снял девочку.

Как раз возле телеги сидел асаб. Копье лежало у него на коленях, фляга – рядом, а голова покоилась на спице колеса. Асаб спал так крепко, что удери хоть все деревья из лесу, он бы не заметил, лишь бы осталась на месте телега, к колесу которой он прислонил голову.

Гергё взял Вицушку за руку и потащил за собой.

– Серый… – пробормотал он. – Серого надо тоже привести домой.

Но Серый был связан с турецкой лошадкой. Гергё кое-как развязал путы, но расцепить поводья ему не удавалось.

– Ах, черт! Не могу! – ворчал он, пытаясь развязать узел.

Он почесал голову, плача от досады.

Снова попытался. Даже зубы пустил в ход. Но сладить с узлом никак не мог. Наконец схватил Серого и повел.

К лошадям тоже был приставлен сторож. Но и тот уснул. Спал он сидя, привалившись спиной к кривому дереву, и громко храпел, раскрыв рот. Гергё, ведя коней в поводу, чуть не наскочил на него.

Трава заглушала шаги лошадей. Двигались они словно тени. Никто не проснулся: ни пленники, лежавшие внутри ограды из телег, ни турки, лежавшие за оградой.

Гергё остановил Серого возле удобного пенька и взобрался на коня.

– Садись и ты, – тихонько сказал он девочке.

Но малышке Эве не только на лошадь, но и на пенек взобраться оказалось не под силу. Гергё слез и подсадил девочку сперва на пенек, а потом и на спину коня.

Так они оба и устроились на Сером: впереди Гергё, позади Эва. Девочка все еще держала в руках куклу в красной юбочке. Гергё даже в голову не пришло посадить Эву на гнедого, хотя там было седло с высокой лукой и сидеть в нем было бы спокойно. Но конь-то ведь принадлежал не им.

Эвица обняла Гергея за плечи. Мальчик дернул повод, и Серый направился к опушке леса, увлекая за собой и турецкую лошадку. Вскоре они выехали на дорогу. Отсюда Серый знал уже путь к дому и поплелся ленивым, сонным шагом.

Дорога была темная, едва освещенная луной. Деревья стояли по обочинам точно черные великаны. Но Гергё их не боялся – ведь это были венгерские деревья.

6

Ночью в доме Цецеи никто не спал, на покой удалились только приезжие витязи. Ребят искали дотемна. Поиски в реке решили отложить до рассвета.

Священник Балинт остался утешать безутешных супругов.

Жена Цецеи, как безумная, голосила, падала в обморок:

– Ой, жемчужинка моя ясная, радость моя, птенчик мой единственный…

Старик только мотал головой и в ответ на утешения священника горестно восклицал:

– Бога нет!

– Есть! – кричал ему в ответ священник.

– Нет! – возражал Цецеи, стуча кулаком по столу.

– Есть!

– Нет!

– Бог дал – Бог и взял! А то, что взял, может и вернуть.

Из глаз хромого, однорукого старика катились слезы.

– А если дал, пусть не отнимает!

Священник покинул его только на рассвете.

Едва он вышел из дверей, как навстречу ему поднялся паломник, лежавший на цыновке, которую ему расстелили на террасе.

– Ваше преподобие… – тихо сказал он.

– Что тебе, земляк?

– Дети не утонули.

– А что же с ними случилось?

– Их турки увезли.

Священник даже отшатнулся к стене:

– Откуда ты знаешь?

– Когда мы искали их на берегу речки, я увидел на кротовьей кочке след ноги – ноги турка.

– Турка?

– Да. Башмак-то был без каблука. Венгерцы такую обувь не носят.

– А может быть, это был след крестьянских постолов?

– На постолах шпор не бывает. Это был след турка. И еще я заметил след турецкой подковы. Вы-то, должно быть, знаете, какая турецкая подкова.

– А почему ты сразу не сказал?

– Хотел сказать, да передумал. Кто знает, куда их турки утащили! А вся деревня бросилась бы на поиски. Толк-то какой от этого? Турок много, и все вооружены.

Священник шагал взад и вперед с застывшим взглядом. Вдруг он подошел к дверям, хотел было взяться за ручку, но остановился и вернулся к паломнику:

– Что же нам делать теперь?

Паломник пожал плечами:

– Делайте то же, что и я, – молчите.

– Ужасно! Ужасно!

– Сейчас по всем дорогам бродят турки. Куда они повернули? На восток, на запад? Все это окончилось бы только стычкой, и наши люди погибли бы.

– Уж лучше б и дети погибли! – сказал священник, горестно покачав головой.

– Бог их знает, куда их успели завезти, когда мы пустились на розыски.

Удрученный священник долго стоял на террасе. Уже и небо заалело на востоке, занималась заря.

– Люди! Люди! Приехали!

Священник прислушался. Что это?

Он сразу признал голос ночного сторожа и услышал топот его ног.

– Приехали? Кто приехал?

Топот приближался. Забарабанили в ворота:

– Впустите! Откройте! Ребята приехали!

Священник кинулся в дом.

– Петер, Бог есть! Вставай, потому что Бог есть!

Мальчик и девочка ждали у ворот. Сонные и бледные, сидели они на сером коне.

7

Вся деревня собралась во дворе. Некоторые женщины накинули на себя только юбки; мужчины сбежались на крик, не успев надеть шапки. Гергё передавали из рук в руки, Вицушку совсем зацеловали.

– А откуда взялся этот красивый турецкий конь?

– Это я привел его, – ответил Гергё, вздернув плечами.

– С нынешнего дня Гергё – мой сын! – торжественно произнес Цецеи, положив руку на голову мальчика.

Мать Гергё, босая, в одной нижней юбке, упала в ноги Цецеи.

Добо удивленными глазами смотрел на крестьянского парнишку, который увел от турок коня.

– Отец, – обратился он к Цецеи, – отдайте мальчика мне. Я увезу его к нам, в Верхнюю Венгрию, и воспитаю из него витязя. – Он поднял на руки Гергё. – Сынок, хочешь стать витязем?

– Хочу! – Мальчик улыбнулся, глаза его засверкали.

– Конь у тебя уже есть, от турок мы еще и саблю раздобудем.

– А разве эта лошадь моя?

Солдаты Добо гоняли коня по двору и расхваливали его на все лады.

– Конечно, твоя! Ты же с бою взял ее.

– Твоя! – подтвердил и Цецеи. – Седло и уздечка тоже твои.

– Тогда и деньги наши! – похвалился мальчик.

– Какие деньги?

– А которые в седле.

С коня сняли красивое седло с высокой лукой, обтянутой бархатом. Потрясли его – звенит. Нашли тайничок в луке, и оттуда посыпался золотой дождь.

– Ах, собаки его ешь! – с удивлением восклицал Цецеи. – Где уж мне теперь брать тебя в сыновья, лучше ты меня возьми в отцы… Мамаша, собирай деньги! – крикнул он матери мальчика.

От падающих на землю монет у крестьянки даже в глазах помутилось. Бедняжке казалось, что ей снится сон.

– Это мое? – спросила она, запинаясь и глядя то на Цецеи, то на Добо, то на священника. – Это мое?

– Твое! – кивнул священник. – Господь дал твоему сыну.

Женщина хотела схватиться за фартук, да его не оказалось на ней. Кто-то дал ей свою шапку, и крестьянка дрожащими руками принялась собирать в нее золото.

Сын посмотрел на мать и вдруг сказал:

– Вы, матушка, хорошенько спрячьте, а то завтра они придут.

– Кто придет?

– Турки.

– Турки?

Мальчик кивнул в ответ:

– Я слышал, как турок сказал палачу.

– Палачу?

– Да, цыганскому палачу.

– Сказал, что они придут сюда?

– Да. И отберут сокровища нашего барина. – И он указал на Цецеи.

– Мои сокровища? – Цецеи даже опешил.

Ребенок заморгал глазами.

– Еще они говорили про кованые сундуки – сказали, что их шесть штук.

– Тут дело не шуточное! – молвил Добо. – Пойдемте в дом.

Он взял парнишку за руку и повел с собой.

Мальчика расспрашивали, старались узнать все, что удержалось в его ребячьей головке.

– Говоришь, у него шрам на лице? И он смуглый? А какой шрам?

– Красная борозда от губ до самого уха.

Добо вскочил со стула:

– Морэ!

– Кому же быть другому! Мерзавец хочет удрать, потому и наводит на меня турка.

– А разве он знает сюда дорогу?

– Лет шесть назад нагрянул как-то сюда. Все у меня переворошили, унесли пятьдесят четыре форинта[15]15
  Форинт – венгерская денежная единица.


[Закрыть], золотой крестик моей жены и семь коров угнали.

Добо сердито зашагал по комнате:

– Отец, сколько у вас людей годятся к бою?

– Человек сорок, если всех принять в расчет.

– Мало. Отсюда до какого города ближе всего? До Печа? Да, но ведь там правит Янош Серечен, а он приверженец короля Яноша и наш враг.

– Бежать надо, бежать! – сказал Цецеи, замотав головой. – Бежать в лес, куда глаза глядят.

– Так ведь вся деревня не побежит! Неужто мы кинем деревню на произвол судьбы из-за стаи каких-то турок? Чтоб им пусто было! Когда надо защищаться от турок, то все мы – венгерцы, чьими бы сторонниками ни были.

Он вышел во двор и гаркнул:

– По коням! – И, уже вскочив в седло, договорил: – Отец, еду к Серечену. А вы тут поработайте до нашего возвращения. Полейте хорошенько все крыши. Пусть крестьяне сгонят сюда свой скот и сами соберутся у вас во дворе. Натаскайте к воротам камни и бочки, устройте заграждения. Женщины тоже пусть вооружаются косами, кирками, вилами. Я вернусь через два часа.

Добо кинул взгляд на светлеющее небо и умчался вместе со своими витязями.

8

Небольшая усадьба Цецеи была обнесена каменной стеной в человеческий рост, но стена, увы, сильно обветшала.

Еще до обеда вся деревня перебралась во двор барской усадьбы. Между узлами и грудами домашнего скарба сновали козы и свиньи, ковыляли утки, бегали куры и гоготали гуси. Возле сарая кто-то точил сабли, ножи и косы. Священник привязал себе к поясу широкую ржавую саблю, посреди двора выхватил ее из ножен, помахал ею и, довольный, сунул обратно в ножны.

Перед кухней несколько женщин варили еду в горшках и котлах.

На чердаке у Цецеи валялось штук шесть изгрызенных мышами луков со стрелами. Он роздал их старикам, которые сражались вместе с ним в войсках Дожи.

Добо вернулся к полудню. Он привел с собой только тридцать солдат-наемников, но и их крестьяне встретили с ликованием.

Добо обошел двор. Кое-где приказал поставить помосты, приступки и навалить камней. Одну половину ворот велел заложить. Затем призвал к себе весь вооруженный народ – пятьдесят один человек – и распределил их по разным участкам стены. Сам же вместе с десятью лучшими стрелками занял место возле ворот на помостах, составленных из бочек.

К обеим околицам деревни Добо отрядил двух трубачей. Они должны были возвестить о приближении неприятеля.

Ждать до вечера не пришлось.

В три часа дня у восточной околицы деревни раздался звук трубы, и несколько минут спустя послышался топот скакавших к усадьбе трубачей.

Цецеи оглянулся:

– Все на месте?

Недоставало только матери Гергё. Бедная женщина пришла в смятение от доставшегося ей обилия золота и теперь где-то прятала, закапывала его. Оставить у Цецеи свое сокровище она не решалась – боялась, что турок отберет. Быть может, она ушла даже в лес, чтобы там схоронить свое богатство.

– Закрывай ворота! – распорядился Добо. – Притащите еще мешков, камней и бревен. Оставьте только такую щель, чтоб всадник мог проскочить.

Трубачи вернулись.

– Идут! – закричал один еще издали.

– А много их? – спросил Добо.

– Мы видели только передних.

– Тогда скачи обратно, – гаркнул Добо, – и посмотри, сколько их. Удрать успеешь, когда погонятся за тобой.

Печский наемник покраснел и, повернув коня, понесся обратно.

Добо обернулся к наемникам, которых привез из Печа, и сказал:

– Так вот вы какие солдаты!

– Нет, – ответил один из них устыдившись, – этот малый только на днях к нам пристал. Он был прежде портным и пороха еще не нюхал.

Несколько минут спустя портной прискакал снова. Позади него в облаках пыли мчались человек пятнадцать акынджи в красных шапках.