Текст книги "Звезды Эгера"

Голова дервиша поникла.

Дэли взглянул на левую руку дервиша. Вдоль всего указательного пальца алел у него длинный шрам, точно палец когда-то разрезали до самого запястья, а потом зашивали рану.

– У тебя и на руке шрам.

– Иншаллах[62]62
  На то воля Аллаха.


[Закрыть]. Год она у меня совсем не двигалась. Наконец один святой дервиш посоветовал мне трижды побывать в Мекке. И, вот видишь, после первого же раза палец зажил.

– Стало быть, ты останешься дервишем?

– Иншаллах. Надеюсь, счастье все же вернется ко мне. Если я еще дважды совершу паломничество в священные места, то снова смогу вступить в войска. Но горе мне, если я не найду свой амулет. До тех пор все в моей жизни будет шатким.

– А ты надеешься найти амулет?

– Когда пройдет тысяча и один день, может, и найду.

– Тысячу и один день должен ты соблюдать покаяние?

– Тысячу и один.

– И обойти все мечети?

– Нет, я иду только от Печа до Мекки. Каждый день молюсь, перебирая четки, и тысяча один раз произношу священное имя Аллаха.

– Удивительно, такой умный человек, как ты, а…

– Перед Аллахом нет умников, все мы черви.

Дервиш взял в руки длинные четки из девяносто девяти бус и начал молиться.

Возница убрал ужин и вытащил дорожные ковры. Два он расстелил на стене-лежанке, третьим покрыл верх повозки. Самый юный невольник занял место в возке. Дышло подняли к стене, и один дэли лег рядом с ним, подложив себе под голову седло вместо подушки. Пока все спят, он будет сторожить.

Луна залила караван-сарай ярким сиянием. Видно было, как приезжие размещаются на стене и приготовляются к ночному отдыху.

Все затихло, только густой запах конского пота да лука разливался в воздухе и кружилась над двором летучая мышь, обуянная бесом охоты.

Через двор пробежал слуга в куртке с красными отворотами и остановился перед дэли, который уже приготовился ко сну.

– Акшамыныз хайр, олсун дэли[63]63
  Добрый вечер, дэли.


[Закрыть]. Вас просит ага.

Второй дэли вскочил в тревоге, но, видя, что товарищ его молча повиновался приглашению аги, только проводил его взглядом и привязал к поясу лежавшую рядом саблю.

Ага все еще сидел на крыльце, но уже не вопил. Обратив красную физиономию к небу, он смотрел на луну.

Дэли поклонился.

– Эс-салям алейкум, ага эфендим![64]64
  Мир вам, господин мой!


[Закрыть]

– В алейкум эс-салям ва рахмет аллах ва барак ату![65]65
  Да будет над вами благословение Аллаха!


[Закрыть] Откуда ты, сын мой?

– Из Буды, господин. Паше мы по нынешним временам не нужны.

– Каких ты прекрасных коней привел! Продажные они?

– Нет, господин.

Ага посмотрел на него так, словно лимон надкусил.

– Ты видел моих коней?

– Нет, не видел, господин.

– Так погляди завтра. Если какой понравится, может быть, обменяемся?

– Возможно, господин. Еще что-нибудь прикажешь?

– Можешь идти.

И ага посмотрел вслед дэли, насупив брови.

Все заснули. Ага вошел к себе в комнату и лег у окна, завешанного кисеей. Слышно было, как во дворе храпят люди да, топая ногами, с хрустом едят овес лошади. Но спящих это не тревожило. Усталым путникам спалось не хуже, чем иным на шелковой постели в опочивальне.

Месяц, похожий на осколок золотой тарелки, медленно поднимался по небу. Иногда его пересекала летучая мышь.

Старший дэли приподнялся, посмотрел вокруг, юный невольник тоже пошевелился, и все трое сдвинули головы.

– Что понадобилось are? – спросил по-венгерски старший дэли.

– Наши кони ему понравились.

– А что ты ответил?

– Сказал, что они не продажные.

– Неужто так и сказал? Ведь турок никогда не посмеет сказать знатному господину «нет»!

– А я сказал. Мне-то что!

– И на чем же вы расстались?

– На том, что завтра будем меняться. Обменяем какого-нибудь коня.

Отодвинулся один ковер, и из повозки высунулось белое личико самого юного невольника.

– Гергей…

– Тсс! – пригрозил рукой дэли. – Что тебе, Вицушка? Все в порядке, спи.

– А что хотел ага?

– Он спрашивал о наших конях. Спи, милая.

Лица их сблизились, и губы слились в тихом поцелуе.

Потом трое юношей обменялись еще несколькими словами.

– Нам нечего бояться, – сказал Гергей уверенно. – Уедем на заре, и прощай ага со всеми своими конями!

– Слушай, завтра я не буду невольником, не хочу, – сказал Янчи Тёрёк. – Пусть завтра Мекчеи будет невольником. Очень уж надоели эти кандалы. Да и золото тяжело таскать при себе. Умнее было бы спрятать его в повозке.

– Ладно, ладно, – улыбнулся Гергей, – завтра я с удовольствием буду невольником. Но когда же мы обменяемся платьем? Ночью нельзя, потому что ага может проснуться раньше времени.

– Тогда завтра в дороге. Черт послал сюда этого агу!

Мекчеи, покачав головой, заметил:

– Мне он тоже не по душе. Столь важная особа вряд ли стерпит отказ от какого-то ничтожного дэли.

Гергей приложил палец к губам:

– Тише, дервиш понимает по-венгерски.

Дервиш лежал рядом с ними, свернувшись клубком, точно еж.

На рассвете, когда солнце метнуло в небо первые золотые стрелы, ага вышел из дверей и, зевая во весь рот, стряхнул с себя оцепенение сна.

– Бандшал, – обратился он к слуге, отбивавшему перед ним поклоны, – где эти два дэли? Позови их сюда.

Дервиш сидел на корточках у дверей. Услышав слова аги, он встал с места.

– Они уехали, господин.

– Уехали? – вскипел ага. – Как так уехали?

– Уехали.

– Да как они посмели?

– Потому-то и жду я тебя. Эти дэли приехали сюда неспроста.

– Откуда ты знаешь?

– Я подслушал их ночью.

– О чем же они говорили?

– Обо всем понемножку. А больше всего о том, что им опасно встречаться с такими людьми, как ты.

Ага вытаращил глаза:

– Тогда мы отнимем у них коней!.. Рабов! Повозку! Всё отнимем!

Голос аги с каждым словом повышался, и последнее восклицание разнеслось злобным визгом.

– У них и деньги есть, – продолжал дервиш. – Один из невольников сказал, что не в силах дальше таскать при себе золото. Я думаю, они вовсе и не правоверные.

– Золото?.. Эй, сипахи! По коням! Догнать обоих дэли! Доставить их сюда живыми или мертвыми! А самое главное – повозку!

Мгновение спустя двадцать два сипахи вынеслись из ворот караван-сарая.

Ага посмотрел им вслед, потом обернулся к дервишу:

– О чем они еще толковали?

– Я не все разобрал. Они говорили тихо. Одно знаю: говорили они по-венгерски и один из невольников – женщина.

– Женщина? Я не видел женщины.

– А ее переодели в мужское платье.

– Красивая?

– Красивая, молодая. Они направились к Стамбулу.

Глаза у аги расширились вдвое против прежнего.

– Часть добычи – твоя! – бросил он и пошел в дом.

– Ага эфенди! – крикнул ему вслед дервиш. – Я был янычаром. Не позволишь ли ты мне сесть на коня?

– Позволяю. Я и сам поеду верхом. Вели седлать.

На двух горячих конях они через пятнадцать минут догнали сипахи. Ага еще издали подавал им знаки: вперед!

Проезжая дорога клубилась белой пылью под подковами лошадей.

Не прошло и двух часов, как сипахи возвестили ликующими криками, что они уже видят повозку.

Сипахи проскакали по вершине холма, а дальше дорога шла вниз по склону, и ага потерял их из виду.

Ему и самому не терпелось въехать на гребень холма.

Он дал шпоры коню и в предчувствии богатой добычи понесся галопом. Пригнувшись к шее коня, следом за ним мчался дервиш, словно косматый черт. Дервиш хлестал жеребца и бил его пятками по бокам, но не потому что скакун был плох, а потому, что он привык к шпорам, а у босого наездника их, конечно, не было. Так бы на крыльях и полетел дервиш! Ведь если эта подозрительная шайка попадется ему в лапы, значит, счастье снова вернулось к нему.

– Я ху! Дах-дах! – кричал дервиш, подгоняя своего коня.

Волосы его разметались, и голова стала похожей на большой растрепанный пук соломы. Саблю, которую ага дал ему в последнюю минуту, дервиш не успел даже привязать. Держал ее в руке и то спереди, то сзади подстегивал ею коня.

– Дах-дах!

С холма ага увидел беглецов. Они были еще далеко, но, несомненно, уже почуяли опасность.

Невольники вскочили на коней и мгновенно вытащили из повозки оружие. Возница выхватил какие-то тюки, подал всадникам, а те, прижав поклажу к луке седла, помчались дальше. Потом возница залез под тележку, и вдруг оттуда поднялся какой-то белый дым. Возница тоже вскочил на коня и понесся вслед за четырьмя своими спутниками.

Ага был поражен.

– Что ж это за невольники? – крикнул он, повернувшись к дервишу. – Почему они не хотят освободиться?

– Сказал же я, что это собаки! – завопил дервиш.

Пламя уже охватило повозку. Сипахи в нерешительности остановились.

«Главное – повозка!» – сказал им ага. И вот они стояли, вернее – топтались на испуганных конях вокруг пылавшей повозки.

– Гасите! – завопил ага. – Разбейте повозку! – И, дополняя приказание, крикнул: – Троим остаться тут, остальные скачите вслед за собаками!

Но кому остаться? И отчего горит повозка? Неслыханное, небывалое происшествие.

– Вы всё еще здесь торчите! – накинулся на них ага. – Ленивые псы!

Но в тот же миг взвилось ослепительное пламя и раздался взрыв, потрясший землю и небо. На глазах вельможного турка земля разверзлась от огня.

Ни людей, ни повозки. Только косматый дервиш, оглушенный взрывом, торчит на коне, точно кот колдуньи на дымовой трубе.

– Что ж это было? – взревел ага, лежа на пыльной дороге, куда его сбросил конь.

Дервиш хотел кинуться ему на помощь, но конь его тоже взбесился, заплясал на месте, попятился назад, потом взвился на дыбы и, выпучив глаза, рванулся как безумный и помчался в поле. Подкидывая дервиша в воздух, роняя изо рта пену, одичав от ужаса, скакал он через рытвины и кусты. Но скинуть дервиша ему не удалось.

Ага с трудом встал на ноги, выплюнул пыль, набившуюся в рот, и злобно выругался.

Потом он оглянулся. Дорога напоминала поле сражения: кони бились в предсмертных судорогах, земля была усеяна ранеными и мертвыми солдатами. На месте повозки – пустота. В воздухе расплывалось широкое коричневое облако дыма – вот во что превратилась повозка.

Конь вельможного турка убежал, и горбоносый ага растерялся, не зная, что ему делать. Наконец он, прихрамывая, поплелся к своим солдатам.

Сипахи разметало взрывом, и они, как мешки, валялись в пыли. Из ушей, изо рта и носа у них текла кровь.

Увидев, что ни один из солдат не шелохнется, ага сел у канавы и тупо уставился в одну точку, прислушиваясь к раздававшемуся кругом колокольному звону. Никаких колоколов тут не было и в помине – просто у него звенело в ушах.

Таким глухим тетерей и застал его дервиш, когда вернулся полчаса спустя на взмыленном, одичавшем коне.

Он привязал дрожащего коня к придорожному буку и поспешно подошел к are:

– Что с тобой, господин?

Ага замотал головой:

– Ничего.

– Ты, может быть, ушибся? Что у тебя болит?

– Зад.

– Благословен Аллах, спасший тебя от опасности!

– Благословен Аллах! – машинально повторил ага.

Дервиш обошел по очереди всех коней, валявшихся на дороге и возле дороги. Некоторых попытался поставить на ноги, но куда там! Даже тех, что были еще живы, вконец покалечило, и они годились только в пищу воронью.

Он вернулся к are:

– Господин, ты можешь встать? Дай я помогу тебе.

Ага, охая, потирал ноги, колени.

– Я отомщу! Жестоко отомщу! Да, но откуда же мне взять коней и солдат? – спросил он, тупо уставившись на дервиша.

– Должно быть, эти проклятые поскакали в Стамбул. Там мы их найдем, – рассудил дервиш.

Ага поднялся с трудом. Застонал. Ощупал свой зад.

– Иди сюда. Помоги мне сесть в седло и веди коня на постоялый двор. Поступай ко мне в слуги – ты лихой наездник.

Дервиш, опешив, взглянул на него.

– В слуги? – Но потом, покорно склонив голову, сказал: – Как прикажешь.

– А как зовут тебя?

– Юмурджак.

6

Пятеро всадников-венгерцев умчались далеко вперед по константинопольской дороге.

Кони остервенели от взрыва и летели, как вихрь. В бешеной скачке один опережал другого, и прохожие сторонились уже издали, не понимая, что происходит: спасаются всадники от погони или просто скачут наперегонки.

Но как очутилась здесь Эва Цецеи?

Когда она накануне своей свадьбы встретилась с Гергеем, в ней окрепло прежнее чувство неразрывной близости с ним. Она всегда глубоко любила его, но со всех сторон на нее оказывали давление, и она не могла больше сопротивляться. У Гергея ни дома, ни земли, он гол как сокол, живет у своего опекуна. Они не могли даже переписываться, и Эва уже начала было покоряться своей судьбе.

Но появление Гергея сокрушило все доводы родителей и королевы.

– Глас сердца – глас Божий! – сказала Эва Гергею. – Если ты найдешь хоть какую-нибудь лачужку, где нам можно было бы укрыться от дождя, мне во сто раз лучше будет там с тобой, чем в золоченых палатах с немилым.

Они бежали через покрытые снегом дялуйские горы, и лучи утреннего солнца озарили их уже возле Араньоша.

Лес оделся бледной зеленью весенней листвы. Повсюду цвели фиалки, а в долине желтели гусиные лапки, одуванчики и лютики. Воздух был пропитан целительным запахом сосен.

– Только теперь я понял, почему эту речку называют Араньош[66]66
  Араньош (венгер.) – золотистая.


[Закрыть], – сказал Гергей. – Смотри, Эва, берега точно золотом усыпаны… Да что с тобой, ангел мой? Что ты задумалась? О чем печалишься?

Эва грустно улыбнулась.

– Да все тревожно мне. Девушка, а поступила не по закону!

Гергей взглянул на нее:

– Полно тебе…

– Нынче ты радуешься, что я послушалась веления сердца, но вот пройдут годы, мы состаримся, и ты припомнишь, что увел меня не из церкви, а просто из комнаты, где мы ужинали…

Мекчеи скакал впереди с румынским крестьянином, который вел их по горной дороге. Гергей с Эвой ехали на конях рядышком.

– Ты очень молод, – продолжала Эва, – и ни один священник на свете не согласится обвенчать нас.

Гергей, став серьезным, покачал головой:

– Эва, разве ты не считала меня всегда своим братом? Разве не то же самое чувствуешь ты и сейчас? Печалишься, что не было священника? Неужто ты не веришь мне? Так знай: пока мы не обвенчаемся, я буду беречь тебя пуще твоего белокрылого ангела-хранителя. Хочешь, я даже за руку тебя не возьму, не коснусь поцелуем твоего личика, пока священник нас не благословит?

Эва улыбнулась:

– Возьми меня за руку – она твоя. Поцелуй мое лицо – оно твое. – И она протянула ему руку, приблизила к его губам свое лицо.

– Как ты напугала меня! – с облегчением вздохнул Гергей. – Это в тебе катехизис заговорил. Я тоже папист, но мой наставник учил меня познавать Бога не по катехизису, а по звездам небесным.

– Кто? Отец Габор?

– Да. Сам он был лютеранином, но никогда никого не желал обращать в лютеранство. Он говорил мне: истинный Бог не тот, о котором говорят письмена и картины, истинный Бог – не дряхлый раввин с бородой из пеньки, не истеричный, старый еврей, грозящий людям из туч. О подлинной сущности Бога мы не смеем даже помыслить. Мы можем постичь только его милосердие и любовь. Истинный Бог с нами, Эва. Он ни на кого не гневается. Мудрость не знает гнева. Если ты обратишь глаза к небу и скажешь: «Отец мой небесный, я избрала себе Гергея спутником жизни!» – и если я скажу Богу то же самое о тебе, тогда, Эва, родимая, мы супруги.

Эва, счастливая, смотрела на Гергея, слушала, как он говорит, тихо покачивая головой. «Видно, на сиротском хлебе душа созревает рано, и юноша быстро становится взрослым», – подумала она.

Гергей продолжал:

– Поповские церемонии, Эва, нужны только для людей. Это вопрос приличия. Надо засвидетельствовать, что мы соединились по велению сердца и души, а не случайно, не на время, как животные. Браком, душа моя, мы сочетались с тобой еще в раннем детстве.

Мекчеи въехал на холм, поросший травой, и, остановив коня, обернулся, поджидая их.

– Не мешало бы отдохнуть немного, – сказал он.

– Ладно, – ответил Гергей, – сделаем привал. Вижу – вон там, внизу, речка. Пусть румын напоит коней.

Он соскочил с коня, помог сойти Эве, расстелил плащ на траве, и все прилегли.

Мекчеи развязал котомку, вытащил хлеб и соль. Гергей встал на колени, разрезал хлеб и первой протянул кусок Эве. Но, опустив руку, он положил ломоть и взглянул на девушку.

– Вица, дорогая, прежде чем мы с тобою будем делить хлеб, заключим перед лицом Господа нерушимый союз.

Эва тоже опустилась на колени. Она не знала, чего хочет Гергей, но, слыша, как вздрагивает его голос, чувствовала что-то священное и торжественное в его словах и подала юноше руку.

– Мне, что ли, сочетать вас браком? – удивленно спросил Мекчеи.

– Нет, Пишта, нас сочетает тот, кто сотворил наши души. – Гергей снял шапку и взглянул на небо. – Господь, отец наш! Мы в твоем храме. Не в соборе с куполами, созданными руками человека, а под сводом небесной тверди, под роскошными колоннами деревьев, созданных тобой. Твое дыхание доносится к нам из лесу. Твои очи взирают на нас с высоты. Эта девушка с детства – моя нареченная, она милее мне всех девушек на свете. Только ее одну я люблю и буду любить вечно – до гроба и за гробом тоже. Воля людей помешала нам сочетаться браком с благословения людей, так дозволь же, чтобы она стала моей женой с твоего благословения! Девушка, перед лицом Господа объявляю тебя своей женой!

Эва прошептала со слезами на глазах:

– А я объявляю тебя мужем своим! – И склонила голову на плечо Гергея.

Гергей поднял руку:

– Клянусь, что никогда тебя не покину! Ни в какой беде, ни в какой нужде. До самой смерти твоей, до самой смерти моей. Да поможет мне Бог!

– Аминь! – торжественно возгласил Мекчеи.

Эва тоже подняла руку:

– Клянусь в том же, в чем ты поклялся. До самой моей смерти. До самой твоей смерти. Да поможет мне Бог!

– Аминь! – снова проговорил Мекчеи.

И юная чета обнялась. Они поцеловали друг друга с таким благоговением, словно ощущали над собой благословляющую десницу Божию.

Мекчеи примостился опять возле хлеба и покачал головой:

– На многих свадьбах я бывал, но такого венчания еще не видел. Пусть меня заживо склюют вороны, если я неправду скажу: по-моему, союз этот более свят и крепок, чем тот, который вы, сударыня, заключили бы перед девятью попами в городе Дялу.

Они улыбнулись и, сев на траву, принялись за трапезу.

К вечеру прибыли в Хунядскую крепость. Янчи ждал их с ужином (он каждый день поджидал их то с обедом, то с ужином).

За столом сидел и священник крепости – болезненный старик с обвислыми усами, мирно старевший в тиши замка вместе с липами. Молча, с улыбкой слушал он рассказ о побеге юной четы.

– Я пригласил его преподобие для того, чтобы обвенчать вас, – сказал Янчи Тёрёк.

– Мы уже обвенчались! – весело воскликнул Герей, махнув рукой.

– Как так?

– Мы совершили таинство брака пред лицом Господним.

– Когда? Где?

– Сегодня в лесу.

– В лесу?

– Да. Так же, как Адам и Ева. Разве они не сочетались законным браком?

Священник глядел на них с ужасом.

– Per amorem!

– Что такое? – возмутился Мекчеи. – Если Господь желает благословить брак, он может обойтись и без попа.

Священник покачал головой:

– Может. Да только свидетельства о браке вам не выдаст.

Гергей передернул плечами:

– А мы и без свидетельства будем знать, что женаты.

– Правильно, – кивнул священник. – Но вот внуки ваши этого не будут знать.

Эва покраснела.

Гергей почесал себе за ухом.

Священник рассмеялся:

– А все же неплохо, что поп под рукой оказался.

– Ваше преподобие, а вы обвенчаете нас?

– Конечно.

– Без разрешения родителей?

– Придется. В Священном Писании не сказано, что для бракосочетания нужно разрешение родителей… А вы не родственники?

– Только душою сроднились. Правда, Вица?.. Так что ж, дорогая, обвенчаемся ради свидетельства, ладно?

– Но только сейчас же, – торопил Янчи. – Каплун еще не зажарился, так что все равно придется подождать немного.

– Можно и сейчас, – согласился священник.

Они перешли в часовню, и в несколько минут старик священник обвенчал их и занес имена новобрачных в церковную книгу. Свидетелями подписались Янчи Тёрёк и Мекчеи.

– Метрическую выпись о браке я пошлю родителям, – сказал священник, когда они вновь сели за стол. – Помиритесь с ними.

– Постараемся помириться как можно скорее, – ответила Эва, – но сразу никак нельзя. Нужно переждать месяц-другой. Мой супруг и повелитель, где мы проведем эти два месяца?

– Ты, милая моя жена, побудешь здесь, в Хуняде, а я…

– Мы можем ей все сказать, – вмешался Янчи Тёрёк. – Ведь вы теперь едины и впредь не будете иметь тайн друг от друга. Пусть и наш священник узнает. По крайней мере, если с нами беда случится, он через два месяца известит мою матушку.

– Так узнай же, ненаглядная юная моя супруга, – сказал Гергей, – что мы решили направиться в Константинополь и остановила нас только весть о том, что тебя выдают замуж. Мы втроем дали нерушимую священную клятву освободить нашего отца, милостивого господина Балинта.

– Если удастся, – добавил Янчи Тёрёк.

Новобрачная серьезно и внимательно слушала мужа. Потом, склонив голову набок, сказала:

– Не повезло вам со мной, дорогой мой супруг. (С тех пор как они повенчались, Эва все время обращалась к Гергею то на «ты», то на «вы».) Я охотно ждала бы вас два месяца в этом дивном замке, но разве я не поклялась сегодня, и даже дважды, никогда не покидать тебя?

– Да неужто…

– Я, кажется, езжу верхом не хуже любого из вас!

– Но, ангел мой, это ведь не прогулка верхом, но опасный путь.

– Я и фехтовать умею – меня учил итальянский мастер. А стрелой я попадаю в зайца. Из ружья тоже не первый день стреляю.

– Золото, а не женщина! – воскликнул Мекчеи и с воодушевлением поднял чашу. – Завидую тебе, Гергей!

– Ладно, ладно, – нахмурился Гергей. – Но ведь женское-то племя привыкло спать в кружевной постели.

– А в дороге я не буду женщиной, – ответила Эва. – Сюда я приехала в мужском платье и туда поеду в мужской одежде. Очень уж быстро вы пожалели, ваша милость, что женились на мне! Ваше преподобие, сию же минуту разведите нас – этот человек глумится надо мной: в первый же день хочет покинуть меня!

Но священник трудился над каплуном, старательно отделяя мясо от косточек.

– Церковь не расторгает узы брака! – сказал он.

– Эва, но ведь ты и по-турецки-то не говоришь, – беспокоился Гергей.

– Дорогой выучусь.

– Мы тоже будем ее учить, – сказал Янчи. – Это не так уж трудно, как кажется. Например, по-турецки яблоко – эльма, по-венгерски – алма; по-турецки мое – беним, по-венгерски – энем; баба (отец) – по-нашему папа; пабуч (туфли) – папуч; дюдюк (дудка) – дуда; по-турецки чапа (кирка) – по-венгерски…

– …чакань! – быстро подхватила Эва. – А я и не знала, что говорю и по-турецки.

Слуга, подававший обед, наклонился к Мекчеи:

– Какой-то человек просится, чтобы пустили его к вам. Велел передать только, что он здесь. Скажи, говорит, «Матяш здесь».

– Матяш? Что это еще за Матяш?

– Фамилии он не назвал.

– Да кто он? Барин или крестьянин?

– Похоже, что слуга.

Мекчеи расхохотался:

– А ведь это ж Мати, черт бы его побрал! Впустите его, послушаем, что он скажет.

Мати, обратившийся в Матяша, вошел в комнату красный как рак и, смущенно моргая глазами, взглянул на Мекчеи:

– Господин лейтенант, прибыл в ваше распоряжение!

– Вижу. А где ты был вчера вечером?

– Я и вечером сразу пришел в себя. Но вы, господин лейтенант, так быстро изволили уехать, что я не мог вас догнать.

– Ты же был мертвецки пьян.

– Не совсем, прошу прощения.

– А на чем ты приехал? Ведь я увел твоего коня.

Мати поднимал то плечи, то брови:

– Коней там было вдоволь.

– Так ты, мошенник, украл лошадь?

– Зачем «украл»! Как только вы, ваша милость, уехали, я велел посадить себя на коня. Меня другие конюхи подсадили – самому бы мне ни за что не взобраться. Так разве я виноват, что меня посадили на чужого коня?

Все общество развеселилось, и Мати получил полное прощение. Гергею больше всего понравилось то, что конюх, даже пьяный, ухитрился удрать.

– Ты откуда родом, Мати? – спросил он улыбаясь.

– Из Керестеша, – ответил парень.

– Где же этот Керестеш? – спросил Гергей. – Где-нибудь у черта на куличках?

И, конечно, не мог ведь конюх дать такой ответ: «Эх, бедный Гергей! Вы, ваша милость, в один злополучный день узнаете, где находится Керестеш. Когда вы будете, ваша милость, красивым бородатым мужчиной и знатным господином, турок заманит вас в Керестеш, как в ловушку, и закует вам руки и ноги в кандалы. И оковы эти снимет с вас только смерть…»

Через три дня они собрались в путь. Мати поехал в качестве возницы. Четверо остальных менялись ролями и по очереди изображали то дэли, то невольников. Повозка стала одновременно и спальней Эвы.

7

Что дымится там внизу, в скалистом ущелье? Лагерь там или деревня? Разбойничье гнездо или селение прокаженных? Похороны там или свадьба?

Нет, то не лагерь, не деревня, не разбойничье гнездо и не селение прокаженных, а большой цыганский табор.

Под сенью скал, среди кипарисов и маслин, разбиты драные, закопченные шатры. А на лужайке пищит скрипка, гремит барабан и пляшут девушки.

Но это не праздник и не свадьба. Просто цыганки привыкли и дома плясать. В девушках они пляшут, а замуж вышли – гадают.

Вокруг плясуний столпились цыгане. Тут же прыгали и голые ребятишки, подражая девушкам. Даже малыши двух-трех лет, похожие на чумазых ангелочков, кружились и падали на траву. Вместо бубен они били в кокосовые орехи, а вместо вуалей надевали на голову паутину.

Вдруг ребятишки вспорхнули, как вспугнутые воробышки, и помчались к лесной прогалине.

Из-за деревьев вышли утомленные люди, ведя под уздцы коней. Стая ребят окружила их с пронзительным визгом и щебетом. Все подставили ладошки за бакшишем[67]67
  Бакшиш (перс.) – подачка.


[Закрыть].

– Где старейшина? – спросил Гергей по-турецки. – Все получите бакшиш, но я отдам его только старейшине.

Однако ребята и не подумали бежать за старейшиной, они по-прежнему толклись и визжали вокруг всадников.

Эва уже запустила руку в карман, чтобы кинуть им несколько медяков, но Гергей остановил ее движением головы.

– Айда! – крикнул он и выхватил саблю.

Цыганята от страху бросились врассыпную. Испугались и взрослые цыгане. Кто бросился в шатер, кто в кусты. Остались одни женщины. Они выжидательно смотрели на незнакомцев.

– Не бойтесь, – успокоил их Гергей по-турецки, – мы вас не тронем. Я только детей пугнул, чтобы не галдели. Где старейшина?

Старейшина уже брел им навстречу. На нем был турецкий кафтан, высокая персидская шапка, доломан с большими серебряными пуговицами, на шее висела золотая цепь, в руке он держал толстую палку. Сапоги же он либо забыл надеть, либо считал их ненужными. Так и стоял он босой, тревожно и выжидательно шевеля седыми бровями. Прилипшее к доломану с серебряными пуговицами зернышко фасоли и пятно какого-то желтого соуса доказывали, что старейшина любит плотно позавтракать.

– На каком языке ты говоришь? – спросил Гергей по-турецки.

Старейшина вздернул плечами:

– Да что ж, ваша милость, высокородный барич, на каком языке спрашивают, на том и отвечаю.

– Почему так испугался твой табор?

– Здесь промышляют греки-разбойники. Говорят, их человек пятьдесят. На прошлой неделе в лесу купца порешили. Хорошо, что были тому злодейству свидетели, а то бы на нас свалили.

– Мы не разбойники, а заблудившиеся путники. Едем из Албании. Прослышали об этих разбойниках и потому свернули с дороги. Дай нам проводника, пусть он отведет нас в Стамбул и там пробудет с нами несколько дней. Мы заплатим.

– Хоть десяток проводников дадим, милостивый господин. Тут ведь недалеко.

– Нам нужен только один, но толковый – такой, чтобы знал все ходы и выходы в столице и мог, в случае надобности, подковать коня, починить оружие. Пусть он захватит с собой напильник и молоток. Мы за все заплатим.

Старейшина задумался, потом повернулся к одному закопченному шатру и крикнул:

– Шаркёзи!

Услышав венгерскую фамилию, всадники вздрогнули.

Из шатра вылез обросший грязью цыган лет сорока пяти. На нем были штаны из коровьей шкуры и синяя рубаха. Штаны на коленях были залатаны красным сукном. Он нес под мышкой доломан и накинул его только на ходу. Когда цыган подошел к старейшине, он уже успел застегнуть доломан, стряхнуть пыль со штанов и даже причесаться при помощи пятерни. Его рябая физиономия вопросительно и тревожно обратилась к старейшине.

– Ты прозодишь господ витязей в город и будешь им служить. Положи в суму молоток, напильник и клещи.

Гергей вынул серебряный талер:

– Раздай деньги ребятишкам, старейшина. Спасибо за одолжение.

Старейшина сунул талер в карман:

– Я им сейчас такого дам!..

Детишки живо пустились наутек.

– Что же мне взять с собой? – подобострастно спросил Шаркёзи по-турецки.

– То, что сказал старейшина. А то вдруг конь раскуется или у мушкета кремневый замок ослабнет… Если у тебя найдется и какое-нибудь целебное снадобье для людей и лошадей, тоже захвати с собой.

– Захвачу, господин. – И цыган побежал к шатру.

– Не устали ли вы, милостивые господа? – спрашивал услужливый старейшина. – А то зайдите к нам, отдохните. Может быть, покушать желаете?

И он направился впереди незнакомцев к своему шатру, который стоял под самой высокой скалой, выделяясь среди остальных шатров в таборе красным цветом.

Жена старейшины расстелила на траве три пестрых коврика. Дочь принялась ей помогать, не сняв даже с головы вуали, в которой плясала.

– У нас есть творог, яйца, рис, масло, хлеб, – говорила женщина кланяясь. – Коли вы, витязи-красавцы, подождете, я и курочку зажарю.

– Подождем, – ответил Гергей. – А то, по правде сказать, мы проголодались, да и не очень торопимся.

Теперь их окружали одни женщины. Каждая предлагала погадать. Старуха цыганка с обвислой грудью уже присела на корточки и начала встряхивать фасоль в решете.

Гергей зашарил в кармане.

– Прошу тебя, раздай им эти деньги, – сказал он старейшине. – У нас нет никакой охоты гадать.

Старейшина сунул талер в карман.

– Вот я их отважу, не будут приставать! – И, подняв палку, он крикнул женщинам: – Убирайтесь отсюда!

Путники мирно расположились на траве и принялись за разнообразные кушанья, которые поставила перед ними жена старейшины.

– Я вижу, вы весело живете, – ласково сказал Гергей старейшине, отхлебнув большой глоток воды из кувшина. – У вас нынче праздник или девушки всегда так танцуют?

– Завтра пятница, – ответил старейшина, – и они подработают немного у Сладких вод.

Гергей старался извлечь пользу из каждого его слова.

– Мы еще никогда не бывали в Константинополе, – сказал он. – Сейчас едем, чтобы вступить в войско султана. А что такое Сладкие воды?

– Это у турок место гулянья на берегу залива Золотой Рог. По пятницам все богатые турецкие семьи съезжаются туда на лодках. В такие дни и цыганам перепадает несколько пиастров. Девушки наши танцуют, старухи гадают. У нас хорошие гадалки…

– За девушек своих не боитесь?

– А чего бояться?

– Того самого, чего все боятся.

Старейшина пожал плечами:

– Что с ними случится?

– В рабство попадут.

– В рабство? Это и для них неплохо и нам польза. – Он махнул рукой: – Но турку нужна белолицая женщина, а не цыганка. Наши девушки иногда заходят даже во двор гарема. Сейчас вот танцуют вместе, готовятся – может, завтра их пустят в сераль.