Текст книги "Звезды Эгера"

Часть вторая. Буде худо, пропала буда

1

Августовской лунной ночью вверх по мечекской дороге ехали рысью два всадника. Один из них – бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник. Второй – длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет.

За ними трусил на коне слуга – высокий, длинноногий парень с коротким туловищем.

Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а на двух туго набитых мешках. За спиной у него висела большая кожаная торба, или, как мы называем сейчас, сума. Из нее торчали три палки, похожие на рукоятки каких-то инструментов. Одна из них иногда поблескивала: это было длинноствольное ружье.

У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в два обхвата, наверно такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес.

Священник разглядывал дерево.

– Это самое?

– Да, – ответил юноша. – Когда я был маленьким, здесь жила сова. С тех пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то и двоим.

Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево.

Потыкал саблей трухлявый ствол.

Спустился в дупло.

– И вдвоем поместимся! – воскликнул он весело. – Даже сидеть можно!

Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву.

Священник скинул плащ.

– Что ж, тогда приступим к работе.

Священник был отец Габор. А юноша – Гергей Борнемисса.

С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет. Священник мало изменился, только спаленные брови отросли у него да, пожалуй, похудел немного. Бороду и усы он брил.

Зато очень изменился мальчик. За эти восемь лет он вырос, возмужал. Правда, черты лица у него все еще не определились: он был не красив и не уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние подростки. Волнистые его волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч.

Слуга вынул из торбы две лопаты и кирку. Одну лопату взял священник, другую – Гергей.

Они принялись копать яму на самой середине дороги.

Слуга поставил оба мешка на землю и вернулся к лошадям. Снял с них уздечки, спутал ноги – пусть попасутся кони на густой росистой лесной травке.

Потом и он взялся за работу. Опростал свою объемистую кожаную суму, вынув оттуда хлеб, фляги, ружья, и стал загребать в нее каменистую землю, которую выбрасывали из ямы священник и Гергей. Затем слуга высыпал землю в придорожную канаву, а к яме принес большие, увесистые камни.

Не прошло и часу, как высокий парень стоял уже по пояс в вырытой яме.

– Довольно, Янош, – сказал священник, – давай теперь сюда мешки.

Слуга притащил оба мешка.

– Не клади ружье на траву – роса! – заметил ему священник и продолжал распоряжаться: – Возьми кирку. Рой канаву от ямы вон до той груши. Здесь, на дороге, канавку делай глубиной в локоть. А когда в траве будешь копать, можно и помельче. Дерн поднимай осторожно. Мы обратно положим его, чтобы ничего не было заметно.

Покуда слуга рыл канаву, господа опустили в яму оба мешка.

В мешках был зашитый в кожу порох.

Его затоптали, завалили большими камнями, насыпали между камнями мелкие камешки, землю, затем все утрамбовали.

А слуга тем временем прорезал канавку до самого дерева, выложил ее камнями, протянул запальный шнур, прикрыл его промасленным полотном и плоскими камешками, чтобы он не намок в случае дождя.

– Ну, – весело сказал слуга, – теперь-то я уж знаю, что здесь готовится!

– Что же, Янош?

– Здесь кто-то взлетит на небо.

– А как ты думаешь, кто?

– Кто? Нетрудно угадать: завтра проедет здесь турецкий султан. Кому же быть!

– Не завтра, а уже сегодня, – ответил священник, взглянув на светлеющее небо.

Он вытер платком мокрое от пота лицо.

Когда восходящее солнце озарило дорогу, на ней уже не было и следов ни ямы, ни канавки.

Священник бросил кирку:

– Теперь, Янош, садись на коня и гони, сын мой, на вершину Мечека, до того места, откуда видна вся дорога.

– Понял, ваше преподобие.

– Мы с Гергеем приляжем отдохнуть здесь, за деревом, шагах в двадцати – тридцати. А ты на горе жди прибытия турок. Как увидишь первого всадника, сразу скачи сюда и разбуди нас.

Разыскав в лесу местечко, густо поросшее травой, они расстелили плащи, и тут же оба заснули.

2

К полудню галопом примчался слуга.

– Идут! – крикнул он еще издали. – Страх, какая огромная рать идет! Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже проскакали вперед по дороге.

Священник обернулся к школяру:

– Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу.

– К господину Цецеи?

– Да.

Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга.

Священник улыбнулся:

– Мы пришли на день раньше. Не понимаешь? Это же только квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры, чтобы к приходу турецкой рати в Мохач[22]22
  Мохач – местечко в Венгрии, где в 1526 году произошла битва между венгерскими и турецкими войсками. В этой битве венгерцы потерпели поражение, и после нее Венгрия потеряла независимость.


[Закрыть] ей был готов и ужин и кров.

– Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! – весело сказал Гергей.

Они спешились у речки и как следует вымылись. Юноша нарвал букет полевых цветов.

– Для кого это, Гергё?

– Для моей жены, – улыбнулся юноша.

– Для жены?

– А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой. Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня. И когда бы я ни приехал к ним, они всегда говорят: «Поцелуй Эву».

– Надеюсь, ты делал это охотно?

– Еще бы! Ведь личико у нее, как белая гвоздика.

– Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой.

– Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи и в завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое.

– Стало быть, старый священник выдал тебе тайну.

– Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья.

– А ты будешь счастлив с этой девушкой?

Юноша улыбнулся:

– Вы, учитель, как посмотрите на нее, так больше и не станете спрашивать, буду ли я счастлив с ней.

Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед.

– Она такая девушка, такая… – сказал юноша, осадив коня, – ну, совсем как белая кошечка!

Священник, усмехнувшись, пожал плечами.

Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он знал, что за чащобой укрывается деревушка.

Только они съехали вниз, в долину, как из домиков выбежали несколько женщин.

– Гергё! Ну да, Гергё приехал! – радостно восклицали они.

Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо:

– Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни!

– А господ-то нет дома! – крикнула одна из женщин.

Гергей понурился, осадил коня:

– Что вы сказали, тетушка?

– Нет их. Уехали.

– Куда же?

– В Буду.

Гергей обомлел:

– Все уехали?

Глупая детская мечта! Он надеялся, что ему ответят: «Нет, барышня осталась дома». А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое.

– Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними.

– А когда?

– После дня святого Дёрдя.

– Но в доме-то есть кто-нибудь?

– Турок.

Гергей, расстроенный, обернулся к священнику:

– Они уехали в Буду. Монах Дёрдь уже давно подарил им свой дом в Буде… Но я не понимаю, как они мне-то ничего не сказали: ведь я был здесь на Масленице.

– Так где же мы пообедаем?

– Турок здесь.

– Какой турок?

– Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем… Но вот мы и у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку.

За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты, да и то сколоченные кое-как из не очищенных от коры веток. Имени нет ни на одном.

Юноша поручил коня слуге, а сам торопливо пошел на кладбище. Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу полевые цветы и преклонил колени.

Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с мальчиком и, подняв глаза к небу, начал громко молиться:

– Владыка живых и мертвых, воззри на нас с высот небес, упокой в селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь!

Он прижал к себе мальчика и поцеловал.

Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина уже распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им.

– Добрый день, тетушка Тулипан! – сказал ей Гергей. – А где же ваш муж?

Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана.

– Он пьян, – ответила женщина, стыдясь и досадуя.

– Правда пьян?

– Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ от погреба, все равно найдет. Нынче положила под валек – и там нашел.

– А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил бы он вволю – так столько бы не пил.

– Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет, проклятый!

И в самом деле, на цыновке под тутовым деревом сидел смуглый человек в крестьянской одежде. Около него стоял зеленый обливной кувшин с вином. Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно было отнять кувшин. Угощал он вином и сынишку – шестилетнего босоногого мальчика, такого же черноглазого, как и отец, только у Тулипана глаза всегда словно улыбались каким-то тайным проказам.

Это был тот самый турок, которого Цецеи помиловал, услышав, что он умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда, выяснилось, что играть с Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то паши. Женщинам турок полюбился за то, что научил их готовить плов, бёрёки[23]23
  Бёрёки (тур.) – турецкие слоеные пирожки с мясом или с творогом.


[Закрыть] и варить шербет. Они частенько шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал ему деревянную руку, да еще такую, у которой были и пальцы. Натяни на нее перчатку – и никто не скажет, что рука деревянная. Приладив эту руку, старик прежде всего попытался стрелять из лука. Он велел притащить с чердака огромный лук, и ему удалось деревянной рукой натянуть тетиву. Тогда он назначил турка своим слугой.

Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок сдружился с нею, потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись. И стал Тулипан таким добрым венгерцем, будто и родился на венгерской земле.

Увидев Гергея и священника, он встал и по-турецки скрестил руки на груди. Попытался даже поклониться. Но, побоявшись, что вместо поклона свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся.

– Эх, Тулипан, – укоризненно сказал Гергей, – все пьешь и пьешь?

– Моя пить должен, – ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него блеснул лукавый огонек. – Ой, двадцать пять лет турок быть – и не пить! Такой гóре надо запить!

– Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед?

– Жена сварит, – сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены. – Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше!

– Но мы хотим плова!

– И плов сготовит. Она умеет.

– А где же барин?

– В Буде. Письмо пришел. Туда наша господин поехала. Дом получила. Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике.

Школяр обернулся к священнику:

– Что же станется с ними, если турки возьмут Буду?

– Э-э! – вскинулся священник. – Этому не бывать! Скорей вся страна погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее занять.

Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил:

– Страну охраняет народ, а Будайскую крепость – сам Господь Бог!

Тулипан отпер двери дома. Из комнат пахнуло пряным запахом лаванды. Турок распахнул и окна.

Священник вошел. Взгляд его остановился на развешанных по стенам портретах.

– Это и есть Цецеи? – указал он на портрет воина в шлеме.

– Да, – ответил Гергей, – только теперь уж волосы у него не черные, а седые.

– А эта косоглазая женщина?

– Его жена. Не знаю, была ли она косоглазой, когда с нее портрет писали, но только теперь она не косит.

– Угрюмая, должно быть, женщина.

– Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову.

Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул и, весь сияя, показывал ему ветхую мебель:

– Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет. Ногу ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда тень от ее головки падает на эту стену. Эту картину нарисовала она сама. Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А вот на этом стуле она сидит обычно так: локотком обопрется на стол, голову склонит набок и улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видал.

– Ладно, ладно, – ответил священник устало. – Сын мой, поторопи их с обедом.

3

Легли они поздно вечером.

Священник сказал, что должен написать несколько писем, а поэтому не ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял бумагу, чернильницу и примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на бумаге красивую незабудку, потом написал своей кошечке, как он был удручен, не застав никого в доме, и спросил, почему не известили его об отъезде; если же известили, то письмо, очевидно, затерялось.

В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались друг с другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем, в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки.

Затем Гергея одолел сон, и он растянулся на лавке, покрытой волчьей шкурой.

Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы до позднего утра.

Гергей уже отвык от этого – ни в Шомодьваре, ни в Сигетваре, ни в других поместьях Балинта Тёрёка коровы под окном не мычали. Гергея вместе с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их уже ждал в саду священник с книжкой.

Школяр сел на постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему предстоит необычный урок: надо отправить в рай турецкого султана. Он встал и постучался в дверь соседней комнаты:

– Учитель! Светает. Поедемте!

Ответа нет. В комнате темно.

Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно, затянутое промасленным полотном.

Постель священника была пуста.

На столе белело несколько писем.

Гергей с удивлением оглянулся.

– Что такое? – пробормотал он. – Постель не тронута…

Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной нижней юбке, выгоняла из хлева свинью.

– Тетушка Тулипан, где отец Габор?

– Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась.

– И Янош с ним?

– Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком.

Гергей вернулся в комнату в полном смятении. Догадываясь о замысле учителя, он бросился к столу.

Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано решительным почерком, крупными буквами:

«Мой милый сын Гергей!»

Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не совсем просохли на бумаге. Гергей читал:

«Почин в нашем решении твой – стало быть, твоя заслуга, если коронованный дикий зверь полетит сегодня в преисподнюю. Но замысел твой таит и опасность. Поэтому, сын мой, исполнение его предоставь мне.

Ты любим и молод. Твои знания, находчивость и отвага могут принести отчизне большую пользу.

Возле письма ты найдешь мешочек, а в нем турецкое кольцо. Это мое единственное сокровище. Я предназначил его тому, кого люблю больше всех. Дарю его тебе, сын мой.

И библиотека моя тоже принадлежит тебе. Когда тучи уйдут с неба нашей родины, ты почитывай иногда книги. Но сейчас в руке венгерца должна быть не книга, а сабля.

Оружие мое передай Балинту Тёрёку, собрание камней – Яношу, гербарий – Фери. Пусть они выберут и из книг себе по одной на память. А также передай им, пусть они будут такими же отважными патриотами, как их отец, но пусть никогда не становятся сторонниками басурман, а вместе с тобой положат все силы на восстановление национального королевства. Впрочем, им я тоже напишу. В этих трех письмах вся моя душа. Я отдал ее вам троим.

Когда я уходил, ты спал, сын мой. Я поцеловал тебя.

Священник Габор».

Гергей, окаменев, смотрел на письмо.

Смерть?.. Это слово еще непонятно пятнадцатилетнему юноше. Гергею представлялось только одно: у него на глазах турецкого султана взрывом разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают на воздух.

Юноша сунул в карман мешочек с кольцом, письмо и вышел. Поспешными шагами направился через двор к Тулипанам.

– Тулипан! – окликнул он турка, который лежал, развалившись под навесом. Затем продолжал по-турецки: – Сохранилась у вас турецкая одежда?

– Нет, – ответил Тулипан, – жена сшила из нее себе и детям поддевки.

– И чалмы[24]24
  Чалма (тюрк.) – мужской головной убор у народов мусульманского Востока.


[Закрыть] нет?

– Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна.

Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом.

– Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана.

– На султана?

– Ну да.

– Это можно.

Глаза Гергея засверкали:

– Правда? А как же?

– Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две – друг против друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками – и увидите всю рать.

– Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и пойдемте со мной. Жена пусть соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу.

При слове «фляга» Тулипан оживился. Быстро накинув на себя одежду, он весело крикнул в сторону амбара:

– Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный!

Жена его кормила птицу. Она бросила курам последнюю горсть зерна и повернулась:

– Что еще вам нужно?

– Флягу, жемчужина моя! – Тулипан посмеивался, то и дело поднимая брови. – Фляжечку, смарагд мой бесценный!

– А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только напивались, а теперь уж ни свет ни заря начинаете?

– Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня, а для барича.

– Барич не пьет вина.

– Верно, не пью, – замотал головой Гергей улыбаясь, – но нам сейчас надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не хочется, чтобы Тулипан томился от жажды.

– Уходите? А куда же вы пойдете, барич?

– Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она пройдет сегодня по мечекской дороге.

Жена Тулипана была ошеломлена:

– На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда!

– Нет, пойдем. Я должен ее увидеть.

– Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете! Ишь, надумали что!

– Нечего тут долго рассуждать! – сказал Гергей с нетерпением. – Мы просим вина, а советы оставь при себе.

Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала в дом. Вскоре она вернулась с надутым лицом.

– Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я вам не указчица. А Тулипан останется дома, его я не пущу.

– Нет, так дело не пойдет, – сказал Тулипан.

– Вы останетесь дома, поняли?

– Тулипан должен пойти со мной, – сказал Гергей. В голосе его послышалось нетерпение.

– Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить!

Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо мешки и поил коней.

Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился:

– Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду! Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится. Нехорошая ты женщина!

Тетушка Тулипан даже в лице переменилась:

– Ведь турки угонят вас, коли увидят!

– Ну и что ж?

– И вы покинете меня и своих малых детушек, красавцев этаких. О боже милостивый!

– Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила.

– Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не покидайте меня, душа моя!

И она расплакалась.

– Ладно, но помни свое обещание. Барич – свидетель. Я только провожу его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было!

– Всегда теперь будет!

– А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда. Потому и напиваюсь, что думаю: вот завтра она не даст…

Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила мужа до ворот со слезами на глазах и смотрела на него с такой тревогой, что Тулипан растаял от радости.

Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга повел коней обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком.

Скала, на которую они взобрались, и по сей день благополучно стоит у дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины ее виден был весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор.

Турок наломал с деревьев охапку густолиственных веток и устроил заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что на скале прячутся люди.

– Давай и тут понатыкаем веток, – предложил Гергей. – С северной стороны.

– Зачем?

– А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону и будем смотреть ему вслед.

Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих свирелях дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в клубах пыли появились первые всадники.

Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот в нем замелькало наконец знамя цвета красного перца. За ним еще два знамени, потом пять и еще много знамен и флагов. Позади знаменщиков скакали на арабских конях солдаты в высоких тюрбанах. Кони низкорослые, так что ноги иных всадников почти касались земли.

– Гуребы, – объяснял Тулипан, – они всегда едут впереди. Это не настоящие турки.

– А кто же?

– Арабы, персы, египтяне – всякий сброд.

Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был отрезан. Видно, что этот вояка уже побывал в Венгрии!

Второй полк – загорелые люди в синих шароварах – выступал под белыми стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись и напились.

– Это улуфеджи, – сказал Тулипан, – наемники. Войсковая охрана. Они сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом, на груди у него большие медные пуговицы?

– Вижу.

– Его зовут Турна – по-венгерски «журавль». Да только вернее было бы прозвать его свиньей.

– А почему?

– Я видел однажды, как он ежа съел, – сказал Тулипан и сплюнул.

Затем проскакал новый полк, под желтым стягом. Оружие всадников сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги[25]25
  Ага (тур.) – начальник.


[Закрыть] грудь была защищена серебряной кольчугой.

– Это силяхтары[26]26
  Силяхтары (тур.) – название одного из корпусов турецкой армии.


[Закрыть], – сказал Тулипан, – тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас два года! – И он засмеялся.

Затем под красным флагом проследовали сипахи[27]27
  Сипахи (тур.) – всадники; название одного из корпусов турецкой армии.


[Закрыть], вооруженные луками и колчанами. Офицеры их были в панцирях, на поясах у них висели широкие кривые сабли. Вслед за сипахами проскакали татары в островерхих колпаках. Жирные лица, кожаные доломаны, деревянные седла.

– Тысяча… две тысячи… пять тысяч… десять тысяч… – считал Гергей.

– Да будет вам считать-то! – махнул рукой Тулипан. – Их двадцать тысяч наберется.

– До чего же некрасивый, скуластый народ!

– Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются.

– Конскими головами?

– Голов, может, на всех и не хватит, но одна непременно лежит на середине стола.

– Вареная или жареная?

– Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь сырая. Эти псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь.

– Не рассказывайте такие ужасы!

– А если это на самом деле так? Они, видите ли, считают, что если утомленному коню намазать десны человеческой желчью, то у него всю усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил.

Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул.

– Видеть их не хочу! – сказал он. – Разве это люди?

Но Тулипан продолжал смотреть.

– Едет нишанджи бей! – произнес он минут пятнадцать спустя. – Это он проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха.

Гергей глянул вниз и увидел длинноусого важного турка с щучьей физиономией. Он ехал между солдатами, кичливо восседая на низкорослой лошадке.

Затем проследовал дефтердар – седой, сгорбленный араб, казначей султана. За ними, окруженный воинами, скакал всадник в длинном желтом кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер – главный военный судья. Позади них ехали чазнегиры – главные стольники – и отряд телохранителей. Все они блестели золотом.

Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня выкрашена в красный цвет, на руке сидит сокол. За охотниками конюшие прогнали султанский табун: горячих, гарцующих коней. Иные были даже оседланы. Вели их солаки[28]28
  Солаки (тур.) – одно из подразделений турецкой армии.


[Закрыть] и янычары.

Вслед за конюшими на дороге показались всадники, державшие высокие древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана.

Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар. Их белые колпаки с длинными, свисающими назад верхушками смешались вскоре с красными колпаками и синими суконными одеяниями офицеров. Колпаки янычар были украшены спереди ложками.

– А султан еще далеко? – спросил Гергей.

– Должно быть, далеко – ведь янычар десять тысяч, – рассуждал Тулипан. – За ними следуют чауши[29]29
  Чауш (тур.) – страж.


[Закрыть] и разная придворная знать.

– Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим.

С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было видно, как по отлогому склону спускается в долину несметное войско.

– Мы еще и выспаться успеем, – сказал Тулипан и развязал суму.

Из нее, звеня, выпали цепи.

– Это еще что? – удивился Гергей.

Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся:

– Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни.

И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил:

– Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на одну ногу. Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и освободит меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их нацепить. Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь стрясется – скажем, что мы из челяди Балинта Тёрёка. Я невольник, а вы – школяр. Балинт Тёрёк – сторонник турок, так что строго с нами не обойдутся. А ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой.

– У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая.

– Еще бы! Я, когда трезвый, даже жену свою перехитрю. А у нее ума палата. Только уж языкаста больно.

Они вытащили из сумы свежий каравай темного хлеба, ветчину, сало и несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину. Тулипан взял себе сало, густо посыпал его солью и паприкой.

– Вот если б это турки увидели! – сказал он, кивнув головой в сторону войска.

– Тогда что?

– Вино турок любит, – сказал Тулипан улыбнувшись, – но сало ненавидит так же, как венгерцы – крысятину.

Гергей засмеялся.

– А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с паприкой! – Тулипан то и дело шевелил бровями. – Правда, Мохамед, кажется, сала никогда не пробовал.

– Значит, лучше быть венгерцем, чем турком?

– Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно.

Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул ее Гергею.

Гергей замотал головой.

– Быть может, попозже выпью. – Он вынул из кармана мешочек: – Знакомо ли вам, Тулипан, это кольцо?

– Нет. Но стоит оно, как погляжу, не меньше мраморных хором. А эти мелкие камешки – алмазы?

– Да.

– Стало быть, на них полезно смотреть. Я слышал, что алмаз очищает глаза.

– А вот это вы можете прочесть?

– Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили читать, да все только Коран.

И он прочел:

– «Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах эл али эл азим». А значит это вот что: «Да свершится воля Аллаха, ибо нет правды и силы, кроме высочайшего и могущественнейшего Аллаха». – Он одобрительно кивнул головой: – Так и есть. Не будь на то воля Господня, я тоже не стал бы венгерцем.

Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан:

– Вот увидите султана – он славный человек. Народ его одет пестро, а сам он надевает пышные одежды только в праздник или для приема гостей. За султаном проследует целый лес флагов да бунчуков[30]30
  Бунчук – пучок волос из конского хвоста, игравший у турок роль знамени; позже – знак различия для пашей всяких рангов.


[Закрыть] на золотых древках. Потом прошествует вся придворная знать: чухадар – иначе говоря, спальник, дюльбендар – хранитель верхней одежды султана, рикябдар – стремянный. Потом двадцать старших придворных: чамашир-баши – хранитель белья, бербер-баши – главный брадобрей; ибрыктар-баши – держатель тазика для умывания, пешкирджи-баши – держатель полотенца, шербеджи-баши – главный виночерпий, софраджи-баши – накрыватель стола…

– Да бросьте, Тулипан!

– Дайте досказать! Еще есть тирмукджи-баши – он стрижет всемилостивейшие ногти султана.

– Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там едет?

– Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях. А за трубачами двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей…

– Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает такой грохот.

– Да, грохот адский, и стихает он только во время привала. Но туркам это нужно, особенно в бою. Нет музыки – турок в бой не пойдет.

– А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков?

– Не всех, меньше половины. Впрочем, не знаю. Одно несомненно: что лучшими янычарами становятся похищенные мальчики. У них ни отца, ни матери, и они почитают за честь пасть в бою.

– А кто же идет за музыкантами?

– Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники, знахари, торговцы разной мелочью, подстерегающие военную добычу. Дальше вы увидите целый отряд водоносов. Позади них плетутся пятьсот верблюдов с бурдюками на спине. Но вода в бурдюках тепловатая.

– И всё?

– Нет! В самом хвосте тащится еще целый караван – сотня телег с ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они питаются отбросами. Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра.

– А дальше?

Тулипан пожал плечами:

– Дальше летят коршуны.

– Ягнятники?

– Разные летят: и орлы и воронье. За каждым отрядом по небу летит черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей.

Полуденное солнце жарко припекало. Гергей скинул камзол. Они снова оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели на проходивших внизу янычар в белых колпаках.

Тулипан многих называл по имени:

– Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет. А тот все пóтом обливается – видите, и сейчас на минуту снял тюрбан. В персидскую войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной не найдете, если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой мозгляк славится тем, что ловко мечет кинжалы: за двадцать пять шагов попадает в грудь противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской школе есть заросший травой вал. Там учатся метать кинжалы. Некоторые кидают кинжал по две тысячи раз на дню.

– А кто этот сарацин?

– Гляди-ка, да он еще жив, старик Кешкин!.. Вот пловец так пловец! Сущий дьявол! Берет саблю в зубы и переплывает самую широкую реку.

– Это и венгерцы переплывут.

– Может быть. Да только Кешкин не устает. А деньги он достанет даже со дна морского. Как-то раз султан потешался на берегу Дуная – кидал в воду золотые монеты, и многие ныряли за ними. Но Кешкин поднял больше всех… Смотри, смотри-ка, старый Кален! Вон тот огромный детина, у которого нос рожком. Видите, какой широкий палаш у него на боку! В нем двадцать пять фунтов весу. В белградской битве Кален хватил этим палашом одного венгерца, рассек надвое ему голову и башку его коня. А ведь и венгерец и конь были в панцирях.