Текст книги "Звезды Эгера"

Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.

Что ж теперь делать?

Украсть? Невозможно.

Сжечь? Турок задушит.

Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и X и расставил их по другим местам.

Вот и все, что он мог сделать.

Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними – залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.

Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.

Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.

Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.

– Священник еще жив, – сказал турок, присев на корточки, – но, говорят, до утра не протянет.

– Ты видел его?

– Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.

Гергей прикрыл глаза рукой.

Турок уставился на него, как тигр на свою жертву:

– Ты, может, сообщник его?

– А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!

Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел:

– А эти бумаги приносят счастье?

– Не бумаги, а их тайна. Но только турку! – сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.

– Так говори же! – прошептал великан, глядя на него алчными глазами. – Я исполнил твое желание.

– Ты должен еще освободить меня.

– Ишь ты, чего захотел!

– Но ведь для тебя дорога эта тайна?

– А я у кого-нибудь другого узнаю.

– Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!

Турок схватил юношу за горло:

– Задушу, если не скажешь!

– А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.

Но больше он не мог проронить ни слова – турок точно тисками сдавил ему горло.

У юноши занялось дыхание.

Но турок вовсе не собирался его задушить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.

Он разжал пальцы и проговорил угрюмо:

– Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?

Гергей еще не отдышался и не мог говорить.

– Прежде всего, – ответил он наконец со стоном, – перепили мне кандалы.

Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал – и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву.

– А дальше? – спросил турок. Глаза его горели.

– Достань мне колпак и плащ сипахи.

– Это уже труднее.

– Сними с кого-нибудь из спящих.

Турок почесал шею.

– И это еще не всё, – продолжал Гергей. – Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.

– Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар – вот этот, что поменьше.

– Ладно.

Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, так тени, шагают взад и вперед.

Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее.

– Погоди, – сказал великан.

Он встал и поплелся к проходу между палатками.

8

Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо – следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну – землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-голошейки. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал – усталые солдаты спят и стоя.

Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу.

Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.

И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Тёрёка.

Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева – окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене – две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой – три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли – никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.)

На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса – в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином.

Отец Габор поднял голову и заговорил:

«С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику – начнем заниматься только турецким и немецким языком. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха».

Янчи Тёрёк обмакнул в чернильницу гусиное перо.

«Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясниться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся».

Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал:

«И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит».

«Погоди, сударик! – улыбнулся отец Габор. – Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон».

В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Тёрёка. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса – легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях.

«Гости приехали, – сказал он священнику. – Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор».

На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.

Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих – невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами – поднял маленького Фери Тёрёка и поцеловал его.

«Ты помнишь, кто я такой?»

«Дядя Миклош», – ответил мальчик.

«А как моя фамилия?»

Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.

Вместо Фери ответил Янош:

«Зирини».

«Ах ты! Не Зирини, – поправил отец, – а Зрини[40]40
  Зрини Миклош (1508–1556) – полководец, национальный герой Венгрии, прославившийся защитой Сигетвара от турок в 1556 году.


[Закрыть]!»

Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву.

И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.

По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой.

Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Тёрёка, а на другом конце – сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису.

Балинт Тёрёк слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой:

«Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?»

«А какого веса, батюшка?»

«Весом в тысячу фунтов, черт побери!»

«Для отливки пушки в тысячу фунтов, – встав, начал мальчик, – требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку…»

«А железная палка зачем?» – спросил Балинт Тёрёк.

«Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится».

Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:

«Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Глину приходится иногда месить по два дня подряд. Когда все готово, глиняный стержень устанавливают на дно ямы, посредине, и проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом из очищенной и раскатанной глины изготавливают стенки формы для ствола, тщательно укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и стенками формы повсюду должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и пушка может быть толще. Когда все готово, форму снаружи обкладывают камнями и железными подпорками, по бокам в две ямы накладывают по десяти саженей дров, а на дрова медь. Потом…»

«Ты про что-то забыл…»

«Про свинец», – подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.

«Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! – запальчиво ответил Янчи. – Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова, покуда медь не начнет плавиться…»

«А ты не сказал, какого размера должна быть печь», – снова подсказал младший брат.

«Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает».

Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.

«Ну погоди, – проворчал он, сверкнув глазами, – мы еще с тобой посчитаемся!»

«Ладно, – сказал отец. – Если ты чего не знаешь, брат доскажет. Скажи, Ферко, что он упустил?»

«Что упустил? – переспросил малыш, передернув плечами. – Когда пушка остыла, ее вытаскивают из земли…»

«Ну да! – торжествующе сказал Янчи. – А обточка? А зачистка? А три пробных выстрела?»

Фери залился краской.

Если бы гости не схватили их и не начали целовать, мальчики подрались бы тут же за столом.

«Забавнее всего, – сказал Балинт Тёрёк, рассмеявшись, – что они оба забыли про запальное отверстие».

Потом речь зашла о разных ратных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о Гергее.

«Из него выйдет отменный человек, – сказал Балинт Тёрёк, указав на Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь своей лошадкой. – Голова у него – огонь, только вот руки еще слабоваты».

«Эх, – заметил Зрини, махнув рукой, – дело не в силе рук, а в силе души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!»

Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки.

«Дети, попрощайтесь с гостями и ступайте под крылышко матери», – приказал Балинт Тёрёк.

«А разве дядя Шебёк не будет петь?» – спросил малышка Фери.

Невысокий, обросший бородой человечек с кротким лицом зашевелился и взглянул на Балинта Тёрёка.

«Добрый Тиноди[41]41
  Шебештьен Тиноди Лантош (1510–1556) – венгерский поэт, воспевший героическую борьбу венгерцев против турецких захватчиков. В юности состоял на службе у крупного венгерского феодала Балинта Тёрёка.


[Закрыть], – сказал Зрини, ласково посмотрев на него, – правда, спел бы ты нам что-нибудь хорошее».

Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню.

«Ладно, – согласился отец, – так уж и быть, прослушайте одну песенку, а потом протрубим отбой».

Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти струнам лютни:

«О чем же вам спеть?»

«Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе».

«Мохачскую?»

«Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания».

«Нет-нет! – ответили гости. – Послушаем самую новую».

Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и примостились у дверей.

Тиноди еще раз пробежал пальцами по струнам. Отхлебнул глоток из стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом:

 
О бедах Венгрии я буду петь сейчас.
Земля под Мохачом вся кровью налилась,
Погибли тысячи – цвет нации как раз! –
И молодой король погиб в тот скорбный час![42]42
  Стихотворные отрывки в тексте романа переведены Л. Мартыновым.


[Закрыть]
 

Пел Тиноди совсем необычно – скорее рассказывал, чем пел. Одну строчку споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет вести самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки.

Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется вольно, как будто в зале он сидит один и поет для себя.

Стихи у него совсем простые и, как заметил однажды отец Габор, при чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то становятся прекрасными и трогают сердца, точно в его устах слова приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди сказать «траур» – и перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит «битва» – у всех перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет «Бог» – и каждый видит божественное сияние.

Гости сидели, опершись локтями о стол, но после первой же строфы закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта Тёрёка. В Мохаче он бился бок о бок с королем, был в числе его телохранителей. Из отважных участников мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи человек. В Венгрии царили уныние, чувство бессилия и смертной тоски, будто вся страна покрыта гробовым покровом.

Тиноди пел о мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же он поминал знакомые имена погибших – все плакали.

Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а скорее протяжный вздох:

 
Там, возле Мохача, заброшены поля,
Огромней кладбища не ведает земля,
Как будто весь народ там саваном покрыт.
Быть может, сам Творец его не воскресит.
 

Зрини хлопнул рукой по своей сабле:

«Воскресит!»

И, вскочив, поднял правую руку:

«Други, принесем священную клятву отдать всю нашу жизнь, все наши помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком ложе, пока в нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!»

«А немец? – горестно спросил Балинт Тёрёк и откинулся на стуле. – Неужто двадцать четыре тысячи венгерцев опять сложат голову для того, чтобы немец властвовал над нами? Не нам, а псам они указ! Во сто раз лучше честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!»

«Твой тесть тоже немец! – вспыхнув, крикнул Зрини. – Немец все-таки христианин».

Старик-тесть замахал рукой, желая их успокоить.

«Во-первых, я не немец. Дунай тоже не немецкая река, когда течет по Венгрии. Правильнее всего будет, если венгерец не станет воевать еще по меньшей мере лет пятьдесят. Прежде чем сражаться, нам надо плодиться и множиться».

«Благодарю покорно! – стукнув по столу, воскликнул Зрини. – Я не желаю пятьдесят лет валяться в постели!»

Он поднялся из-за стола, и сабля его зазвенела…

Этот звон и пробудил Гергея – он открыл глаза, но с изумлением обнаружил, что сидит вовсе не за столом Балинта Тёрёка, а лежит под звездным небом, и перед ним стоит не Зрини, а широкоплечий турок.

Это был Хайван. Он тронул Гергея за ногу, желая разбудить его.

– Вот тебе одежда! – сказал он, бросив юноше плащ и тюрбан. – А коня мы раздобудем по пути.

Гергей накинул на себя плащ сипахи и напялил на голову высокий тюрбан. Все было ему немного велико, но Гергей радовался больше, чем если бы ему подарили венгерское платье, сшитое из бархата и тонкого сукна.

Великан нагнулся, нажал разок-другой и сбил кандалы со второй ноги школяра, потом пошел впереди него по направлению к северу.

Плащ был длинен Гергею, пришлось его подвязать. Юноша торопливо зашагал рядом с великаном.

В шатрах и перед шатрами все спали. Некоторые шатры, украшенные медными шарами и конскими хвостами, охранялись стражами, но и стражи забылись сном.

Казалось, лагерь растянулся до края света и весь мир заставлен шатрами.

Они попали в огромное верблюжье стадо. Шатров в этом месте было уже меньше. Люди спали повсюду, лежа прямо на траве.

Хайван остановился у шатра, залатанного кусками синего холста.

– Старик! – крикнул он. – Вставай!

Из палатки вылез лысый старичок с длинной седой бородой. Он вышел босой и в рубахе до колен.

– Что такое? – спросил он, широко раскрыв глаза от удивления. – Это ты, Хайван?

– Я. Неделю назад я торговал у тебя этого серого коня. – Он указал на огромную и нескладную серую лошадь, которая паслась среди верблюдов. – Отдашь, как уговорились?

– И ради этого ты разбудил меня? Бери своего серого и плати двадцать курушей[43]43
  Куруш (тур.) – турецкая монета, пиастр.


[Закрыть], как я и сказал.

Турок вытащил из пояса серебро. Сперва он сосчитал деньги, перебирая монеты на одной ладони, потом на другой и, наконец, отсчитал их в ладонь барышника.

– Шпоры тоже нужны, – сказал по-турецки Гергей, пока торговец отвязывал лошадь.

– А в придачу дай мне пару шпор, – заявил старику Хайван.

– Это уж завтра.

– Нет, сейчас давай.

Барышник вошел в шатер. Рылся, бренчал в темноте. Наконец вынес пару ржавых шпор.

9

В этот час и Юмурджак бродил по лагерю среди палаток, в которых помещались больные.

– Где тот раб, который хотел нынче отправить в рай нашего всемилостивейшего падишаха? – спросил он стражника.

Тот указал на белую четырехугольную палатку.

Перед палаткой вокруг воткнутого в землю смоляного факела сидели на корточках пять стариков в белых чалмах и черных кафтанах. Это были придворные лекаря султана. У всех пятерых были серьезные, почти скорбные лица.

Юмурджак остановился перед стражем, охранявшим палатку:

– Могу я поговорить с пленником?

– А ты лекарей спроси, – почтительно ответил стражник.

Юмурджак поклонился лекарям. Те кивнули ему в ответ.

– Эфенди[44]44
  Эфенди (тур.) – форма обращения, господин.


[Закрыть], если вы разрешите мне побеседовать с больным, то сослужите добрую службу падишаху.

Один из лекарей передернул плечами и повел рукой. Это могло означать и «нельзя» и «зайди в палатку».

Юмурджак предпочел второе толкование.

Полог палатки был откинут. Внутри горел висячий светильник. Священник лежал на постели с полуоткрытыми глазами.

– Гяур, – окликнул его турок, подойдя к постели, – ты узнаешь меня?

Голос его дрожал.

Отец Габор не ответил. Он все так же неподвижно лежал на спине. Светильник едва освещал его лицо.

– Я – Юмурджак, которого когда-то тебе поручили повесить, а ты ценою талисмана освободил меня.

Священник не отвечал. Даже ресницы его не дрогнули.

– А теперь ты раб, – продолжал турок, – и тебе наверняка отрубят голову.

Священник молчал.

– Я пришел за талисманом, – вкрадчиво продолжал турок. – Для тебя он ничто, а у меня вся сила в нем. С тех пор как я лишился талисмана, меня преследуют неудачи. Стоял у меня дом на берегу Босфора – чудесный маленький дворец, я купил его, чтобы на старости лет было где приютиться. Дом мой сгорел дотла. А сокровища, которые хранились в нем, растащили. Месяца три назад меня ранили в бою. Взгляни на мою левую руку – она, быть может, навек искалечена. – И он показал на длинный красный шрам.

Священник лежал неподвижно, безмолвный, как окружавшая его тьма.

– Гяур, – продолжал турок, чуть не плача, – ты ведь добрый человек. Я часто вспоминал тебя и всегда приходил к выводу, что доброта твоего сердца беспримерна. Верни мне мой талисман!

Священник не отвечал. В тишине слышно было, как зашипел светильник – должно быть, муха влетела в пламя.

– Я сделаю все, что ты захочешь, – продолжал турок немного погодя. – Попытаюсь даже спасти тебя от рук палачей. Мой отец – могучий паша. Старший мой брат – Арслан-бей. Покуда человек жив, в нем жива и надежда. Только скажи: где мой талисман?

Священник молчал.

– Где талисман? – Турок заскрежетал зубами и схватил священника за плечи. – Где талисман?

Голова отца Габора поникла. Юмурджак поднял его одним рывком и посадил.

Подбородок мертвеца отвалился. Остекленевшие глаза уставились на турка.

10

Когда миновали последнего стража, Хайван остановился.

– Вот, – сказал он, – я сделал все, что ты пожелал. А теперь скажи, какое же загадочное счастье ношу я при себе?

– Это каббала[45]45
  Каббала (др.-евр.) – таинственное, магическое.


[Закрыть], – таинственно ответил Гергей.

– Каббала? – повторил турок ворчливо и насупил брови, пытаясь проникнуть в сокровенный смысл непонятного ему слова.

– Если приглядишься получше, – сказал школяр, прислонившись плечом к седлу, – увидишь на листочках изображение звезд. Вокруг каждой доброй звезды священный дервиш написал молитву. Но ты обещал мне и кончар.

Турок протянул школяру оба свои кончара:

– Выбирай!

Гергей взял тот, что был поменьше, и засунул себе за пояс.

– Эти картинки, – продолжал он, – нужно носить у себя на теле. Разрежь каждый листик на семь частей и зашей в подкладку одежды. Положи также и в подкладку тюрбана. Там, где спрятан священный пергамент, пуля не тронет тебя.

Глаза турка сверкнули:

– Это верно?

– Так говорит священный дервиш. Ты же слышал, наверно, о героях, которых пуля не берет.

– Слышал, конечно.

– Так вот, ни за деньги, ни за ласку эти листки не отдавай и никому не показывай, не то отнимут, украдут или выманят у тебя.

– Ого! У меня есть башка на плечах.

– Но это еще не всё. Один листок гласит: пока не станешь знатным господином, не подымай оружие, не подымай руки на женщин и детей и все свои силы положи на ратные дела.

– Положу.

– Тебя ожидают высокие почести: ты станешь бейлер-беем[46]46
  Бейлер-бей (тур.) – бей над беями – наместник султана.


[Закрыть] Венгрии.

Турок даже рот раскрыл от удивления:

– Бейлер-беем?..

– Разумеется, не завтра поутру, а со временем, когда прославишься своей отвагой. Кроме того, здесь написано, что ты обязан жить согласно Корану: быть усердным в молитвах, в святых омовениях и за добро платить людям добром.

Огромный глупый человек смотрел на школяра с благоговением.

– Мне часто снилось, что я знатный господин, – пробормотал он. – Живу в мраморном дворце, хожу в шелковом кафтане, и окружает меня множество жен. Вот что мне снилось… Так, значит, на семь частей?

– На семь. Причем не обязательно, чтобы они были одинаковые. Размер их должен определяться тем, какую часть тела ты пуще всего бережешь.

Турок, очень довольный, задумчиво смотрел вдаль.

– Ну, – сказал он, вскинув голову, – если я буду господином, то возьму тебя в писаря.

Гергей кусал губы, чтобы не рассмеяться.

– Что ж, садись, дружок, – ласково сказал Хайван и держал коня под уздцы, пока школяр взбирался на седло.

Гергей пошарил у себя в кармане:

– Хайван, вот тебе кольцо. Знай, что венгерец не привык ничего принимать даром.

Хайван взял кольцо и уставился на него.

Гергей продолжал:

– Ты дал мне свободу и коня, а я тебе подарю за это кольцо. Ну, Аллах тебе в помощь, гололобый! – И он хлестнул коня.

Но Хайван схватил уздечку:

– Стой! Это ведь турецкое кольцо, правда?

– Да.

– Где ты взял его?

– А тебе-то что? Если уж очень хочешь знать, так кольцо принадлежало одному янычару.

Хайван некоторое время тупо смотрел куда-то в пространство, потом протянул кольцо Гергею:

– Не нужно. Ты красной ценой отплатил мне и за коня и за свободу, – и сунул кольцо ему в карман.

Гергей избрал путь на юг, чтобы в случае погони ехать не той дорогой, что вела на Буду.

Луна, проглядывавшая среди туч, уже клонилась к западу. На востоке забрезжила заря.

Широкий большак пересекала узкая проселочная дорога. Гергей приметил на ней всадника, ехавшего крупной рысью.

Если они оба поскачут одинаково быстро, то встретятся как раз на перекрестке.

Гергей в первое мгновение придержал коня, но когда и встречный всадник замедлил ход, пустился галопом, решив опередить его на сто шагов.

Он не спускал глаз с верхового и при свете разгоревшейся зари с изумлением заметил, что навстречу ему едет янычар в высоком тюрбане.

Гергей натянул поводья и остановился.

Остановился и турок.

– Дьявол бы его побрал! – пробурчал юноша. – Еще схватит меня…

От страха у него даже дух захватило.

Но тогда, словно колокольный звон, отдались у него в сердце слова Иштвана Добо: «Главное – не бояться!»

Добо он не видел с детства. С тех пор как Балинт Тёрёк оставил Фердинанда и перешел на сторону короля Яноша, Добо не приезжал ни в Сигетвар, ни в Шомодьвар, ни в Озору. Однако Гергей вспоминал о нем с благодарностью, и слова Добо: «Главное, сынок, не бояться!» – запали ему в душу.

Низенькая турецкая лошадка снова тронулась. Тогда и Гергей пришпорил коня. Ладно, будь что будет, встретимся на перекрестке. Может быть, турок вовсе и не за ним гонится. Крикнет: «Доброе утро!» – и промчится дальше.

В самом деле, повернуть на север удобней всего по этой проселочной дороге. Стало быть, встреча с турком неминуема.

А что, если турок выхватит оружие?

Гергей никогда еще не участвовал в схватке. При дворе Балинта Тёрёка его учили фехтованию и отец Габор и сам Балинт Тёрёк, да и с турками-невольниками он сражался ежедневно. Но это была только игра. Противники выходили, с ног до головы закованные в латы, и даже топориками едва ли могли ранить друг друга.

Была бы у него хоть пика или сабля, как у янычара! А то этот жалкий кончар!

«Главное – не бояться!» – снова зазвучало у него в душе.

И он поскакал вперед.

Но турок и не думал скакать ему навстречу, а стоял как вкопанный.

Гергей сгоряча помчался по проселку и едва не завопил от радости, увидев, что турок повернул коня и мчится прочь без оглядки.

Стало быть, это не кто иной, как Тулипан.

– Тулипан! – крикнул Гергей расхохотавшись. – Не дурите!

Услышав окрик, турок пуще принялся настегивать свою лошадку и понесся во весь опор по узкой проселочной дороге. Маленькая лошадка бежала хорошо, да вот беда – лужи на дороге и земля глинистая. Турок решил перескочить через канаву, чтобы свернуть в поле. Лошадь поскользнулась, и турок, свалившись, прокатился по земле.

Когда школяр подъехал, Тулипан стоял уже на ногах, держа в руке пику.

– Тулипан, – крикнул ему Гергей, заливаясь смехом, – не дурите!

– О, черт побери! – смущенно сказал Тулипан. – Так это вы, барич?

– Однако ж вы храбрый витязь! – пошутил Гергей и соскочил с коня.

– А я думал, гонятся за мной, – сказал Тулипан в замешательстве. – Как же вы-то спаслись?

– Голова помогла. Сначала я ждал, что вы меня освободите.

– Никак было невозможно, – оправдывался Тулипан. – Невольников согнали на середину лагеря, и стражи кругом было столько, что и я сам-то едва удрал.

Он подергал своего коня, поднял его на ноги и, почесавшись, добавил:

– Чтоб вороны заели эту клячу! Как же я на ней домой доеду? Да еще на мне эта одежда… Убьют по дороге.

– Останьтесь в одной рубахе, а шаровары ничего, сойдут.

– Так я и сделаю. Вы, барич, не поедете со мной?

– Нет.

– А куда же вы?

– Я поеду в Буду.

– Тогда опять попадете туркам в лапы.

– Я раньше их поспею туда. Если же какая беда стрясется, там мой господин, а он человек могущественный. Пожелай он, так и королем бы стал!

Тулипан снова взобрался на свою лошадку. Гергей протянул ему руку и сказал:

– Передайте поклон домашним.

– Спасибо, – ответил Тулипан. – И от меня тоже низкий поклон барину. Только не говорите, что пьяным меня застали. Я ведь не господское пью вино, а то, что дворне дают.

– Ладно, ладно, Тулипан! С Богом!

Тулипан еще раз обернулся:

– А где же священник?

Глаза юноши наполнились слезами:

– Он, бедняга, болен. Мне не удалось с ним поговорить.

Гергей хотел еще что-то добавить, но либо слезы помешали, либо он передумал. Дернул за повод и тронулся на восток.

День Гергей провел в лесу. Спал. Только вечером решился он ехать кружным путем к Буде, и то наугад.

Уже всходило солнце, когда он выехал на большой луг, раскинувшийся под горой Геллерт. Гергей сбросил с головы тюрбан, а плащ перекинул через заднюю луку седла.

Трава была осыпана жемчугом росы. Гергей слез с коня. Разделся до пояса. Набрал росы в обе ладони и начал смывать с себя двухдневную пыль. Умывание освежило его.

Тем временем конь успел попастись. Согревшись от первых лучей солнца, Гергей поскакал дальше по широкой дороге.

Вдоль всей дороги виднелись следы недавнего будайского сражения: валялись сломанные копья, разбитые пищали, треснувшие наплечники, трупы лошадей, латы, сабли, жалкие немецкие шлемы, напоминавшие выкрашенные в черный цвет котелки.

И землю устилали мертвые тела.

Возле тернового куста лежали пять немцев. Двое упали ничком, один свернулся клубком, у последних двух были размозжены головы. Троих, должно быть, наповал уложили пули, а двое подползли сюда, смертельно раненные, и здесь испустили дух.

Над полем стоял тяжелый смрад.

Когда Гергей приблизился, с трупов взлетели вороны и закружились над ними. Затем сели подальше и продолжали свое пиршество.

Только заслышав звуки трубы, отвел Гергей глаза от этого скорбного зрелища. Из Буды медленным шагом спускался под гору отряд всадников в красной одежде. Впереди них шел длинный строй пеших солдат в синих одеяниях.

В передовом отряде ехал всадник в белой сутане с капюшоном.

«Это знаменитый монах Дёрдь. Кому ж еще быть другому!» – подумал Гергей, и сердце его заколотилось.

Школяр столько слышал с самого детства о монахе Дёрде, что человек этот казался ему выше короля.

Рядом с монахом скакал всадник в красном бархатном ментике, даже издали сверкавшем драгоценными камнями.

Гергей узнал Балинта Тёрёка.

Удрать?

Но его бегство может навести на подозрения. Балинт Тёрёк отрядит погоню, и он, Гергей, предстанет перед очами своего возлюбленного господина в качестве преступника.

Рассказать ему, что он натворил вместе с отцом Габором?

Но тогда господин Балинт сразу же прогонит его с глаз долой. Ведь это он сам вызвал турок против немцев. И теперь ему же придется выслушать от своего воспитанника, что тот хотел уничтожить турок.

Голова Гергея горела. Врать он не любил. Особенно бесчестным считал лгать тому, кто его вырастил.

И, весь залившись краской, он застыл с непокрытой головой у обочины дороги. Затем слез с коня, взял его под уздцы.

Будь что будет!

Голодный конь, почуяв себя свободным, сразу начал щипать траву.

Эх, благослови, Господь, коня и голодное его брюхо! До чего же славно дергать сейчас конягу налево, направо, круто поворачивать, точно это норовистый конь! Какое счастье, что можно стать спиной к господам, увлеченным беседой!