Текст книги "Звезды Эгера"

Начали собираться в путь.

Мекчеи поднял с земли свою шапку и, раздосадованный, повертел ее в руке. Шапка была разорвана почти пополам.

– А ты не досадуй! – утешал его Цецеи. – Не будь она надорвана, сейчас не полезла бы тебе на перевязанную голову. К тому же за убыток ты получил сполна.

Одежда на Мекчеи была еще мокрая. Ну, да не беда: солнце и ветер высушат ее до вечера.

– Бери двух солдат, – сказал Добо, – и они проводят тебя. Дядюшке Цецеи я тоже дам двоих.

– А может, мы вместе поедем? – сказал Мекчеи и, обернувшись к супругам Цецеи, спросил: – Поедемте вместе?

– Куда? – спросил старик.

– В Дебрецен.

– Поедем.

– Тогда нам хватит и троих солдат.

– Бери, сколько твоей душе угодно, – любезно ответил Добо.

Пока старики-супруги собирались, Добо и Мекчеи обошли мертвецов. Среди них, раскинув руки и ноги в синих суконных шароварах, лежал на спине огромный турок лет тридцати. Удар ему пришелся как раз в глаз.

– Я будто припоминаю его, – сказал Добо. – Не иначе, как дрался с ним когда-то.

– Он выл, как шакал, – улыбнулся Мекчеи. – Ну что, шакал, молчишь небось?

Убитые венгерские воины были сильно покалечены; голову одного они прикрыли платком.

Мертвым туркам солдаты прокололи живот и кинули их в Беретьо. А венгерцам выкопали в мягкой прибрежной земле могилу под старой вербой и положили их туда прямо в одежде. Укрыли плащами и засыпали землей. В могильный холм крест-накрест воткнули сабли.

2

На южной окраине Константинополя возвышается старинный замок-твердыня. Он был выстроен еще греками. В этом месте стояли когда-то Южные ворота знаменитой византийской крепостной стены, чудесные беломраморные Золотые ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия[52]52
  Феодосий I – римский император; правил с 379 по 395 год.


[Закрыть] и украшенные мастерами по резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и поныне. Высока ограда замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен, расставленных примерно в таком порядке:

С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его окружают деревянные дома.

Это знаменитый Едикула, иначе говоря – Семибашенный замок.

Все семь башен битком набиты сокровищами султана, которые уже не помещаются во дворце.

В двух средних башнях – драгоценности: золото и жемчуг. В башнях, выходящих на море, – осадные машины, ручное оружие и серебро. В остальных двух – старинное оружие, древние грамоты и книги.

Здесь содержатся и высокопоставленные узники – все по-разному. Иные закованы в цепях, сидят в темницах. Другие живут свободно и в такой неге, будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде, на балконах башен и мыться в бане, могут держать слугу – и даже трех слуг, писать письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой, есть, пить. Только выходить за ограду замка они не вольны.

Два седовласых человека сидели на скамье в саду Семибашенного замка, греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие стальные цепи, служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.

Один оперся локтями о колени, другой откинулся на спинку скамейки и, положив руку на локотник, глядел на облака.

Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа. На голове у него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.

Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники в Семибашенном замке!

Старики сидели молча.

Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй и лавров цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали в себя солнечные лучи.

Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки и, посмотрев на товарища, спросил:

– О чем ты задумался, друг Майлад?

– Вспомнилось ореховое дерево в моем саду, – ответил Майлад. – В Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево…

Оба замолкли, и снова заговорил Майлад:

– Одна ветка, та, что подальше от окна, замерзла. Пустило ли дерево новый росток? Вот о чем я думаю.

– Наверно, пустило. Когда дерево замерзает, от корня отходят новые ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет…

Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:

– А ты о чем думаешь, Балинт?

– О том, что капы-ага[53]53
  Капы-ага (тур.) – начальник стражи, главный привратник.


[Закрыть] – такая же дрянь, как и все остальные.

– Это верно.

– «Я такой хитрый, эдакий хитрый»… Вот моя жена и прислала ему тридцать тысяч золотых, чтобы он «хитростью» своей снял с меня эти цепи. Уже три месяца прошло с тех пор…

Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком. Сорвал его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.

– Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не знаю, за что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по Дунаю, как ты хлопнул о борт корабля одного стражника, как тебя сюда привели. Но начало, настоящую причину…

– Я же сказал тебе, что сам не знаю.

– Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.

– Не только я.

– Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…

– Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.

По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.

Балинт передернул плечами:

– И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? – с удивлением задал я вопрос. – Я сообщил не немцам, а Перени[54]54
  Перени Петер – канцлер, хранитель короны; сперва сторонник короля Яноша, затем Фердинанда; начальник войск Венгрии.


[Закрыть]». – «Это все едино, один черт! – ответил султан. – Перени ведь стоял за немцев. – И султан с бешенством выпучил на меня глаза. – Если б ты не сообщил им, – сказал он, – мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне вся кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.

– И ты встал на дыбы?

– Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгерцев, которые были в немецком стане.

– О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!

– Да ведь я тогда еще был на воле.

– А что он ответил?

– Ничего. Ходил взад и вперед – думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.

– О чем же вы беседовали на следующий день?

– Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.

– Когда же на тебя надели оковы?

– Когда султан отправился домой.

– А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.

– А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.

– И о детях своих не плачешь?

Балинт Тёрёк побледнел.

– Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. – И, вздохнув, он склонил голову на руку. – Мне частенько вспоминается один раб, – продолжал Тёрёк, покачивая головой, – худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.

Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.

Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:

– Господа, ворота закрываются!

Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.

– Капыджи-эфенди, – спросил Балинт Тёрёк, – по какому случаю сегодня музыка играет?

– Сегодня праздник тюльпанов, – свысока ответил комендант. – Нынче ночью в серале не спят.

И он прошел дальше.

Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.

В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки – бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.

Женам султана – а их несколько сотен – никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в год насладятся тратой денег.

В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.

Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.

У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руку.

– Приятных снов, Иштван!

– Приятных снов, Балинт!

Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя – только сон.

Но Балинту Тёрёку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.

По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря – казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.

Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Тёрёк слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.

К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса – сменялся и аккомпанемент.

Балинт Тёрёк слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.

«И небо здесь совсем иное, – подумал узник, – турецкое небо, турецкие облака…»

На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.

«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»

Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенение и сдвинуться с места.

И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.

Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Тёрёка.

Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.

Балинт Тёрёк поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.

Струны арфы пели всё тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:

 
Кто испил воды из Тиссы,
Хочет к Тиссе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
 

У Балинта Тёрёка перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, как мрамор.

Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.

3

Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался в дверь комнаты сыновей Тёрёка.

– Барич Гергей!

– Что случилось? Войди!

Он еще не спал. Читал при свече Горация.

Проснулись и сыновья Тёрёка.

– Меня прислал караульный, – доложил слуга. – Какой-то господин стоит у ворот.

– А как его зовут?

– Не разобрал: Печка, что ли.

– Печка? Кого еще черт принес? Кто такой Печка?

– Он приехал из Дёра и хочет остановиться у нас.

При слове «Дёр» Гергей вдруг вскочил с постели.

Янчи Тёрёк с недоумением взглянул на него:

– Кто это, Гергей?

– Мекчеи! – крикнул весело Гергей. – Немедленно впустите господина витязя.

Слуга умчался.

Гергей надел башмаки и накинул на плечи плащ. Оба мальчика тоже выбрались из кроватей. Янчи было шестнадцать лет, Фери исполнилось четырнадцать. Обоим любопытно было взглянуть на гостя, которого они знали только по имени.

– Прикажите подать еды, вина! – бросил Гергей, обернувшись в дверях, и убежал.

Когда он спустился вниз, Мекчеи уже был во дворе. Возле него стояли караульный с фонарем в руке и комендант крепости.

Сверху тоже показался зажженный фонарь. Некоторое время луч света колыхался над двором, потом остановился над приезжим, который как раз прощался с солдатами Добо, сунув каждому по талеру в руку.

– Слава богу, наконец-то доехал! – проговорил Мекчеи, обнимая Гергея. – Я чуть в седле не заснул, до того устал.

– Но, Пишта, старина, что у тебя на голове?

– Тюрбан, черт бы его побрал! Не видишь разве, что я турком заделался!

– Да ты, старина, не шути! Платок-то весь в крови.

– Ничего, братец, отведи мне только комнату, дай тазик, воды для мытья, а потом я расскажу, какова дорога от Дёра до Дебрецена.

На лестнице появилась служанка и вопросительно взглянула на приезжего. Гергей замотал головой – служанка исчезла.

Юноша повернулся к Мекчеи и объяснил:

– Госпожа наша не спит. И по ночам все мужа ждет или писем от него.

Три дня пролежал Мекчеи в замке. От раны у него поднялся жар. У постели его сидели все время сыновья Тёрёка и Гергей. Они поили витязя красным вином и с интересом слушали его рассказы.

Навещала его и сама госпожа. Мекчеи, еще лежа в постели, сказал без обиняков, что приехал за Гергеем и увезет его с собой в королевскую рать.

Мальчики смотрели на Гергея, ошеломленные; лицо их матери выразило упрек и скорбь.

– И ты решишься нас покинуть? Разве я не заменила тебе мать? Разве мои сыновья не были тебе братьями?

Гергей отвечал, опустив голову:

– Мне уже восемнадцать лет. Неужто я здесь буду бездельничать и зря проводить время, когда родине нужны солдаты!

Он выглядел не по годам возмужалым, строгими стали девически тонкие черты смуглого лица, уже пробивалась и бородка. Лучистые черные глаза были серьезны и полны мысли.

– Только тебя там не хватало! – покачала головой госпожа Тёрёк. – Разве ты не можешь подождать, пока подрастет мой сын? Ведь все отворачиваются от нас! – И она скорбно покачала головой, утирая хлынувшие из глаз слезы. – От кого Господь отвернулся – отвернутся и люди.

Гергей опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку:

– Милая матушка, если вы так понимаете мой уход, я остаюсь!

При разговоре присутствовал и Тиноди. Как раз в тот день он прибыл из Эршекуйзара – приехал узнать что-нибудь о своем господине. Но увидев, что на замке нет флага, а хозяйка в трауре, не спросил ничего.

Он сидел у окна на сундуке, покрытом медвежьей шкурой, и что-то писал на клинке сабли.

Услышав слова Гергея, он прекратил работу:

– Милостивая госпожа, разрешите и мне вмешаться в вашу беседу.

– Что ж, Шебёк, вмешивайтесь.

– Куда бы птица ни улетала, она всегда возвращается к своему гнезду. Гергею тоже хочется выпорхнуть на волю. И я скажу: хорошо бы ему полетать по белу свету. Потому что, изволите ли знать, скоро-скоро наш сударик Янош подрастет, и для него будет лучше иметь при себе обученного воина.

Улыбаться было нечему, однако все улыбнулись. Привыкли, что Шебёк Тиноди вечно шутит, когда не поет. И если даже говорил он серьезно, всем казалось, будто в словах его кроется какая-то шутка.

Госпожа Тёрёк бросила взгляд на работу Тиноди:

– Готово стихотворение?

– Конечно, готово. Не знаю только, понравится ли оно вашей милости.

Тиноди поднял саблю со змеиной рукояткой и прочел:

 
Кто бесстрашен – тот силач,
Кто силач – в бою горяч,
А такой и победит,
От него и смерть сбежит.
 

– И на моей сабле напишите то же самое! – сказал восхищенный Янчи Тёрёк.

– Нет, нет, – ответил Тиноди, замотав головой, – тебе я сочиню другой стих.

С постели послышался голос Мекчеи:

– Дядюшка Шебёк, на сабле Добо напишите так, чтобы там стояло и имя короля. Ну, знаете, как это говорится: за Бога, за отчизну, за короля.

– Устарело! – отмахнулся Тиноди. – А с тех пор как немец носит венгерскую корону, совсем выходит из моды. Если Добо это хотел начертать на своей сабле, так взял бы ее с собой, да и велел бы кому-нибудь написать.

– Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был еще ребенком, – сказал Гергей, приложив палец ко лбу. – Вот их бы и написать.

– Какие же слова?

– «Главное – никогда не бояться».

Тиноди замотал головой:

– Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка…

Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то в пространство. Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули:

– «Куда ты годишься, коли боишься!»

– Вот это хорошо! – воскликнул Гергей.

Тиноди обмакнул гусиное перо в деревянную чернильницу и написал на сабле девиз.

Ненадписанной оставалась только одна сабля – такая же, как и сабля Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.

– А что ж мы на этой напишем? – спросил Тиноди. – Ладно ли будет так: «Гергей Борнемисса, скачи – не утомишься»?

Все засмеялись. Гергей замотал головой:

– Нет, мне нужны не стихи, а только два слова. В двух этих словах заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебёк: «За родину».

На пятый день нагрянул Добо. Встретили его радостно. С тех пор как хозяин дома попал в рабство, впервые за много лет поставили на стол золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.

Однако хозяйка вышла к столу в обычном траурном платье, без драгоценностей и села на свое обычное место, откуда видна была дверь. Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто кресло к столу. Добо подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался, что это место Балинта Тёрёка. Для хозяина дома каждый день – и утром, и в обед, и вечером – ставили на столе прибор.

Госпожа Тёрёк с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.

В те времена газет не было, и только по письмам да от заезжих гостей можно было узнать, что творится на свете – обломилась ли какая-нибудь ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.

Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина дома. Гергей предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тёрёке, не расспрашивал о нем.

Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:

– А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?

И вдруг она залилась слезами.

Добо покачал головой:

– Покуда этот султан не помрет…

Голова хозяйки поникла.

Добо стукнул кулаком по столу:

– Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не умирают в честной старости. Так учит история. Впрочем… Я думаю, что если бы нам попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него обменяли бы нашего господина.

Госпожа Тёрёк печально покачала головой.

– Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену не как заложника, а как льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта! – продолжала она скорбно. – Я сказала: возьмите все наше добро, все золото, серебро. Но деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят, что ничего не могут добиться у султана.

– А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?

Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели:

– А нельзя было бы как-нибудь его оттуда…

Добо вздернул плечами и сказал:

– Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о Семибашенном замке?

– Слышал. Но я слышал и то, что нет ничего невозможного, если люди чего-нибудь крепко хотят.

– Милый дружок Мекчеи, – ответила с горестной улыбкой жена Балинта Тёрёка, – как же вы могли подумать, что моего супруга и нас, осиротелых, не томит одно и то же великое желание! Не ходила я разве к королеве, к монаху, к будайскому паше? Не поползла ли я на коленях к королю Фердинанду? Об этом я не посмела даже написать моему возлюбленному супругу…

Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно глядя на нее.

Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди:

– Шебёк, – сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез, – неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню и спойте те песни, которые любил слушать мой супруг. Только его любимые песни пойте, Шебёк… А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди нас.

Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.

Шебёк вышел в свою комнату и принес оттуда инструмент, похожий на гитару.

Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он историю Юдифи[55]55
  Юдифь – согласно библейской легенде, спасла свой народ, отрубив голову полководцу Олоферну, которого она увлекла своей красотой.


[Закрыть], выводя мелодию на струнах лютни.

Это была утешительная песня. Под Олоферном все подразумевали султана. Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?

Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его заиграли вдруг иную мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:

 
Сегодня Венгрия, стеная, вопиет.
Веселья больше нет, венгерец не поет.
Ее сокровища врагам пошли в доход,
И стали пленниками множество господ.
 

Трепет мучительного волнения прошел среди сидевших. Даже у Добо на глазах выступили слезы.

– Могу я продолжать? – робко спросил Тиноди.

Хозяйка кивнула головой.

Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина Балинта и увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.

К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:

 
А здесь твоя жена и двое сыновей,
И молятся сейчас и плачут, глядя вдаль.
Сиротство горькое царит в семье твоей.
О, доля тяжкая, великая печаль!
И нету радости у верных слуг твоих,
И просят за тебя они в мольбах своих.
Одни скитаются, в помине нет других,
Но только появись – и снова встретишь их!
 

Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он был теперь несчастным скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.

Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе. Тиноди бросил лютню и припал головой к столу.

Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом заговорил Добо. Голос его звучал глухо и горестно:

– Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж поехал бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.

Мекчеи вскочил и крикнул:

– Я вольный человек! И клянусь Всевышним, я поеду туда! Поеду непременно! И если удастся, то хоть ценой жизни, а освобожу Балинта Тёрёка!

Вскочил и Гергей:

– Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я пробьюсь через все преграды!

– Матушка, – сказал потрясенный Янош Тёрёк, – разве могу я остаться дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?

– Безумие! – пролепетала мать.

– Безумие или нет, – воскликнул, горячась, Мекчеи, – но я сделаю то, что сказал!

Тиноди встал и промолвил:

– Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может, голова моя будет вам в помощь.

Хозяйка замка встряхнула головой:

– Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не могли сделать два короля и поистине королевский выкуп!

– Вы правы, сударыня, – согласился Добо, к которому возвратилось обычное его спокойствие, – ни деньгами, ни уловками тут не помочь. Только доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.

– Но у султана такое доброе желание, может, и не возникнет никогда! – ответил Мекчеи вспыхнув.

На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не стали, зная, что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.

Он позвал Гергея к себе в комнату:

– После вчерашнего разговора я решил так: выспимся, а там посмотрим. Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то сколько бы ни спал, все равно не изменю решения – проберусь на турецкую землю, пес ее побери!

– И я с тобой! – ответил Гергей.

– Ведь если уж на то пошло, мы сейчас здесь, дома, не воюем. А там, кто его знает, может, и найдем какую-нибудь лазейку.

– А потерпим поражение – тоже стыда не будет. Главное – попытаться. Кто пытается – тому и удается. А кто не пытается…

– Надо попытать и невозможное. Чем черт не шутит. Но скажи: Тиноди тоже возьмем с собой?

– Как хочешь.

– А Янчи?

– Наша госпожа все равно его не отпустит.

– Что ж, тогда поедем вдвоем. Тиноди пусть останется дома.

– Как хочешь.

– Мы ведь свои головы ставим на карту. Жаль было бы старика. Он сейчас один из самых нужных людей в нашей стране. Ему сам бог велел скитаться и разжигать в сердцах угасающий огонь. Он изливает в песнях всю скорбь нашего народа.

Янчи Тёрёк приоткрыл дверь. На голове у него была широкополая дебреценская войлочная шляпа. Он был в желтых замшевых шароварах и желтых башмаках. В руке он держал хлыст для верховой езды.

Мекчеи только кинул взгляд на Янчи, потом, словно продолжая какой-то рассказ, улыбнулся и махнул рукой:

– Рыжий заяц! А еще жениться вздумал! – И, обернувшись к Янчи, пояснил: – Ты не знаешь его. Впрочем, Гергей, может быть, и рассказывал о нем.

– О ком? – равнодушно спросил Янчи.

– Об Адаме Фюрьеше.

– И на ком же он женится? – спросил Гергей с улыбкой.

– На дочери одного старика с деревянной рукой.

Вся кровь отхлынула от лица Гергея:

– На Эве Цецеи?

– Да-да. Ты что, знаком с нею?

Гергей с каменным лицом уставился на Мекчеи.

– Перестаньте ломать комедию! – сердито сказал Янош и хлопнул себя хлыстом по сапогу. – Вы не об этом сейчас разговаривали. Вы что думаете: я дитя? Нет, я больше не дитя. Нынче ночью я не спал и все думал. А есть такие плоды, которые созревают за одну ночь. За эту ночь я стал взрослым.

Мекчеи с довольным видом посмотрел на него:

– А матушка тебя отпустит?

– Я ничего ей не сказал и не скажу. В Хунядской крепости надо кое-что привести в порядок. Я попрошу, чтобы она поручила это мне.

Мекчеи спросил:

– Стало быть, едем?

– Хоть сегодня. Я потому и оделся так.

– Стойте, – запинаясь, проговорил Гергей, все еще бледный как полотно. – Ты, Пишта, сказал что-то давеча. Это правда или ты нарочно выдумал?

– То, что я сказал о Фюрьеше?

– Да.

– Правда. Старуха Цецеи сама хвасталась, что выдает дочь за лейтенанта королевы…

– Что с тобой? – Янчи пристально взглянул на Гергея. – Ты знаешь ее?

Гергей даже в лице переменился и вскочил с места:

– Как же не знать, когда это моя Эва!

– И твою Эву выдают замуж?

– Да, если это правда. Но я не верю. – И, топая в ярости ногами, Гергей закричал: – Я убью мерзавца Фюрьеша!

Мекчеи пожал плечами:

– Убьешь? А если девушка любит его?

– Не любит!

– Думаешь, ее насильно выдают?

– Наверняка! Уверен в этом.

– Она дала тебе обещание?

– Мы обручены с нею с самого детства!

– В таком случае… – Мекчеи оперся на локоть. – Но если мы даже предпримем что-нибудь, ты все равно не можешь на ней жениться. А что, если они все-таки подружились?

– Ну как ты мог подумать!

Мекчеи пожал плечами:

– Она далеко.

– Она всегда близко. Она в сердце у меня.

– Вы переписываетесь?

– Как же нам переписываться? У меня ведь нет слуги. Будь у меня слуга, так он только и делал бы, что скакал с письмами: от меня к ней и от нее ко мне.

Мекчеи снова передернул плечами.

На крыльце послышались быстрые шаги.

Янчи Тёрёк подскочил к двери и тихо повернул ключ.

В следующий миг кто-то подергал дверную ручку.

Янчи прижал палец к губам.

Стучался младший братишка, а Янчи не хотелось, чтобы он узнал об их замысле.

4

Королева Изабелла провела зиму в Дялу, и даже весна застала ее там.

Оба юноши – Гергей и Мекчеи – через три дня уже были в Дялу. Янчи Тёрёк должен был выехать позднее, чтобы мать не догадалась о заговоре.

Госпоже Тёрёк было известно только, что Гергей уехал вместе с Мекчеи в войска короля Фердинанда и проведет лето среди солдат. А к Деметерову дню он вернется домой.

Юноши к этому времени обсудили уже, что и как им предпринять. Гергей должен прежде всего узнать, любит ли девушка Фюрьеша. Если любит, Гергею не остается ничего иного, как проститься со своими мечтами. А если Эва не любит жениха, Гергея сразу след простынет, Мекчеи же подстроит Фюрьешу такую штуку, что ни одна девушка в Эрдее не захочет выйти за него.

Когда же они закончат в Дялу свои дела, то все трое встретятся в Хуняде и отправятся в Константинополь.

До границы поедут верхом. Янчи оставит при себе деньги, предназначенные для починки крепости, и, кроме того, раздобудет еще сколько удастся. Ведь деньги могут пригодиться для освобождения Балинта Тёрёка. На границе они переоденутся либо дервишами, либо купцами, либо нищими и дальше будут путешествовать пешком, чтобы не привлечь к себе внимания грабителей и бродячих турецких отрядов. Удастся ли, нет ли освободить господина Балинта, но они обернутся за два месяца, а может, даже и раньше, и госпоже Тёрёк не придется беспокоиться за сына.

В Дялу юноши прибыли вечером. Их сопровождал только слуга, которого Мекчеи нанял в Дебрецене. Парня звали Матяшем. Раньше он был табунщиком в Хортобади. Слуга ехал на серой турецкой лошадке, которую оставил себе Мекчеи из пяти захваченных коней.

Подъехав к первому же дому, они окликнули хозяина-румына и попросились к нему переночевать.

Румын понимал по-венгерски, однако прикинулся удивленным и затряс головой. Затряслась на голове и высокая черная шапка.

– Уж не на свадьбу ли вы приехали?

– Понятно, на свадьбу.

– А ежели на свадьбу, то почему же не остановились во дворце?

Юноши переглянулись.

– Я не могу там остановиться, – сказал Гергей, – заболел в дороге.

Он и на самом деле был бледен, точно больной.

– Там остановится только мой приятель, – продолжал он. – А если у тебя горница свободна, я заплачу.

При слове «заплачу» – удивления как не бывало, румын услужливо распахнул перед всадниками калитку.

– А мы еще не опоздали на свадьбу? – продолжал допытываться Мекчеи.

– Как же так «опоздали», баричи! Разве вы не знаете, что свадьба состоится только послезавтра?

– Ты, дружок, притвори дверь, а то в комнате чем-то непотребным пахнет. И оставь нас одних.

Голова Гергея поникла:

– Опоздали!

Мекчеи задумался, потом вздернул плечом:

– Гергей, нам лучше всего уехать отсюда. Одной мечтой меньше, одним испытанием больше.

Гергей встал, встряхнул головой и сказал:

– Нет! С такой легкостью я не отступлюсь от своего счастья. Один день – большой срок. Надо сделать так: я останусь здесь, а ты пойдешь во дворец и смешаешься с толпой гостей.

– А если меня спросят о чем-нибудь?

– Разве Цецеи не пригласил тебя? Главное, чтобы ты встретился с ней и узнал, по сердцу ли ей Фюрьеш. Но этого не может быть! Не может быть! Нет, нет!

– Хорошо, я поеду во дворец и остановлюсь там с Мати, если, конечно, меня примут.

– Скажешь, что тебя пригласил Цецеи. Ведь ты как-никак спас жизнь старику.

– Спас-то, конечно, спас. Впрочем, какую бы мину он ни скорчил, увидев меня, я все-таки остановлюсь во дворце и переговорю с его дочкой. Удастся – так еще нынче поговорю, а нет – поговорю завтра. А не мог бы и ты поехать со мной? Под видом слуги, что ли?

– Нет. Если Эва скажет, что ее выдают насильно, лучше, чтобы меня там не видели… А потом…

– Потом-то уж я надаю оплеух Фюрьешу!

– Ничего не предпринимай, пока не переговоришь с Эвой. А тогда немедленно скачи обратно, и мы посмотрим…