Текст книги "Звезды Эгера"

Балинт пристально смотрел на него, губы его шевельнулись. Но так как он еще не произнес ни звука, султан продолжал:

– Ты понял, что я тебе сказал? Ведь ты же говоришь по-турецки?

– Да, – подтвердил Балинт.

– Так вот: я назначу тебя своим пашой в Буду.

Плечи Балинта дрогнули, но лицо оставалось серьезным и скорбным. Взгляд скользнул с султана на мангал, сквозь арабески которого, алея, просвечивали раскаленные угли.

Султан замолк на мгновение. Быть может, ждал, что Балинт по турецкому обычаю припадет к его стопам, или же поцелует ему руку на венгерский лад, или пролепечет хоть слово благодарности. Но Балинт молчал, скрестив руки на груди, будто позабыв, что стоит перед султаном.

Султан помрачнел. Раза два прошелся по комнате. Потом снова остановился и бросил взгляд на Балинта:

– Может, тебе это не по душе?

Балинт опомнился.

В краткие мгновения безмолвия душа его унеслась далеко, облетела все прекрасные замки, родные поля и леса; он обнимал жену, целовал детей, любовался своими табунами, стадами, отарами, смотрел на многочисленных слуг, мчался на своих любимых конях, дышал венгерским воздухом венгерской земли…

Голос султана как будто пробудил его ото сна.

– Милостивый повелитель, – произнес он, глубоко растроганный, – если я правильно понял, ты благоволишь назначить меня на место Вербёци?

Султан замотал головой:

– Нет. Вербёци умер. Он умер в том же году, когда ты ушел. На его место мы не назначили никого. Я хочу поставить тебя настоящим пашой, дать тебе самый большой пашалык[73]73
  Пашалык – административная единица в султанской Турции.


[Закрыть] своей державы и предоставить полнейшую свободу действий.

Ошеломленный Балинт смотрел на султана.

– Но как же так, ваше величество? – проговорил он наконец. – Мне быть венгерским пашой?

– Нет, турецким пашой.

– Турецким пашой?

– Да, турецким. Я же сказал тебе: Венгрии больше нет. Стало быть, нет больше и венгерцев. Я думал, ты уже понял.

– И я должен стать турком?

– Турецким пашой.

Балинт Тёрёк понурил голову и вздохнул так, будто у него душа с телом расставалась; на лбу его резко обозначились страдальческие морщины. Он взглянул на султана:

– А иначе нельзя?

– Нет.

Балинт Тёрёк смежил глаза, задышал тяжело и часто.

– Ваше величество, – промолвил он наконец, – я знаю, что вы не привыкли слышать прямые речи, но мне на старости лет кривить душой зазорно. Я всегда говорю то, что думаю.

– А что ты думаешь? – ледяным тоном спросил султан.

Балинт Тёрёк побледнел, но ответил с величавой прямотой:

– Дума моя одна, милостивый падишах: если даже вся Венгрия принадлежит тебе и все венгерцы станут турками, я турком не стану. Нет! Нет!

9

На обратном пути Вели-бей с ужасом выслушал рассказ Балинта Тёрёка о тайной его беседе с султаном.

– Безумный человек! – воскликнул он. – Даю голову на отсечение, нынче ночью ты уже будешь спать в Кровавой башне.

И до самой полуночи Вели-бей торчал во дворе, ожидая распоряжений султана.

Но ни в ту, ни в следующую ночь, ни в последующие дни и ночи не поступало никаких распоряжений – ни письменных, ни устных.

Неделю спустя старый шейх-уль-ислам[74]74
  Шейх-уль-ислам – глава мусульманского духовенства в султанской Турции.


[Закрыть] удостоил Еди-кулу своим милостивым посещением. Он приехал без всякой торжественности, один, словно рядовой священник. Вели-бей от удивления чуть не рухнул на землю.

– Здесь есть какой-то знатный гяур, – сказал великий муфтий, – зовут его Балинт Тёрёк.

– Да, – произнес бей с поклоном.

– Падишаху, да ниспошлет ему Аллах долголетие, полюбилась мысль назначить этого венгерца правителем наших венгерских владений. А неверный пес не желает обратиться в нашу веру.

– Собака!

– Я попросил падишаха, да ниспошлет ему Аллах долголетие, разрешить мне взглянуть на этого узника. Быть может, мне удастся сделать что-нибудь. Ты ведь знаешь, сын мой, что я старый и опытный человек.

– Ты мудрый из мудрейших, высокочтимый шейх, Соломон нашего времени!

– Мне думается, каждый узел можно развязать, нужно лишь взяться за дело спокойно и с умом. Быть может, гяур смягчится, если я сам принесу ему свет пророка. Сперва он будет только слушать меня, а потом и сам не заметит, как в сердце его западут первые семена правой веры.

– Он человек довольно смышленый.

– Видишь ли, сын мой, если мы обратим этого злого нечестивца в правую веру, то доставим радость падишаху.

И, кивая головами, они вместе произнесли:

– Да ниспошлет ему Аллах долголетие!

В восьмом часу дня, а по нашему времени – в два часа пополудни, Балинт Тёрёк спал у себя в комнате. Бей приоткрыл дверь и пригласил великого муфтия сойти.

Господин Балинт приподнялся на тахте и, опершись на локоть, стал растерянно протирать глаза.

Он смотрел на длиннобородую библейскую фигуру, которую еще никогда не видел. Однако по черному кафтану и белой чалме сразу признал в посетителе духовное лицо.

– Проснись, господин Балинт, – окликнул его бей. – Тебя ожидает большая честь: сам милостивый шейх-уль-ислам пришел просветить тебя. Выслушай его внимательно.

Он сорвал со стены ковер, висевший над кроватью, и разостлал его посреди комнаты. Потом снял с себя кафтан и хотел было положить его на ковер, но старик этого не допустил. Он сел, поджав под себя ноги. Борода у него свисала до пояса.

Умными старческими глазами он пытливо оглядел Балинта Тёрёка, потом принялся листать переплетенную в кожу толстую книжечку величиной с ладонь.

– Что вам нужно? – пробурчал Балинт Тёрёк. – Ведь я же ясно сказал султану, что не перейду в турецкую веру.

Вели-бей не отвечал. Он взглянул на великого муфтия. А тот вместо ответа поднес книгу к сердцу, к губам и ко лбу, потом заговорил:

– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, Абдул Казем Мохамед сын Абдаллаха, сына Абд Эн Моталлеба, сына Хазема, сына Абд Менафа, сына Каси, сына Калеба, сына Морры, сына Ловы, сына Галеби…

Господин Балинт молча смотрел на старика. Затем надел доломан, сел на стул и стал ждать, чем все это кончится.

Старик спокойно продолжал:

– …сына Фера, сына Малека, сына Мадара, сына Кенана, сына Каниза…

Балинт Тёрёк зевнул.

А старик продолжал:

– …сына Модрека, сына Элиаша, сына Модара, сына Назара, сына Моада…

Он перечислил еще целую уйму имен и возвратился наконец к Мохамеду и его рождению.

Бея в комнате уже не было – он бесшумно выскользнул, чтобы заняться своими делами. В коридоре ему встретился Майлад, который только что встал после обеденного сна и шел будить Балинта.

Бей преградил ему путь.

– Не мешай Тёрёку, – сказал он, подняв палец. – У него духовная особа. Обращает его в правую веру.

– В турецкую веру?

– Да.

И бей, подпрыгивая, поспешно спустился по лестнице.

Майлад, пораженный, смотрел ему вслед.

10

Еще не успело окончиться персидское погребальное шествие, как Гергей схватил Эву за руку и двинулся вперед. Он протиснулся в толпу, бросив по дороге цыгану и Мекчеи:

– Идемте! Беда!

Теперь впереди шел широкоплечий Мекчеи, прокладывая в толпе дорогу себе и своим товарищам. Юмурджак и ага топтались на той стороне улицы. Они не могли пройти сквозь ряды священной процессии. Их не пропустили бы солдаты, наблюдавшие за порядком, да и кончары, которыми в религиозном экстазе размахивали персы, тоже обратились бы против них.

Сунниты и шииты[75]75
  Сунниты и шииты – две враждующие между собой ветви ислама. Турки принадлежат главным образом к суннитам, персы – к шиитам.


[Закрыть] ненавидят друг друга. Шииты считают, что современные служители Мохамеда – сунниты – незаконно захватили власть. А турки считают персов еретиками.

Наконец, наши путешественники выбрались из толпы и соединились на какой-то узкой и темной улочке.

Только тогда Гергей мог заговорить:

– Бежим! Я видел агу и Юмурджака. Они пришли с солдатами!

И беглецы ринулись во тьму. Впереди всех несся цыган, хотя не знал даже, кого и чего надо опасаться.

Он наткнулся на спящих собак и, перекувырнувшись, упал. Одна собака взвизгнула, остальные в испуге бросились врассыпную.

Ведь известно, что Стамбул – собачий рай. Там либо нет дворов, либо дворами служат крыши домов – так что собакам нигде нет пристанища. Рыжие псы, похожие на лисиц, иногда сотнями заполняют улицы. Турки их не трогают. Напротив, если какая-нибудь сука щенится, для нее бросают у дверей дома тряпку или рогожу. Псы чистят и убирают улицы Стамбула. По утрам каждый турок опоражнивает возле двери своего дома четырехугольный мусорный ящик. Собаки съедают отбросы, пожирают все, кроме стекла и железа. И псы в Стамбуле вовсе не безобразные и не дикие. Свистни любому – он весело вильнет хвостом. Погладь его – он обрадуется.

Когда цыган упал, вся компания остановилась перевести дух. Гергей засмеялся:

– Черт тебя побери, Шаркёзи! Что ты мчишься как угорелый!

– Да ведь за нами гонятся! – запыхавшись, отвечал цыган, с трудом поднимаясь на ноги.

– Никто уже не гонится. Погоди, послушаем.

На улице было тихо. Только издали доносилось благоговейное пение персов. Все навострили уши.

– Дальше я не побегу, – сказал Мекчеи с досадой. – Если кто нападет, всажу в него клинок.

Но никто не показывался.

– Потеряли наш след, – рассудил Гергей. – Друг мой Шаркёзи, где же мы переночуем?

Цыган взглянул на небо.

– Сейчас взойдет луна. У меня тут один знакомый держит корчму. У него можно переночевать. Да только живет он далеко: за Еди-кулой.

Янчи оживился:

– Идти к нему надо мимо Еди-кулы?

– Да, – ответил цыган. – Корчма оттуда на расстоянии полета стрелы.

– Ты говоришь, сейчас луна взойдет?

– Вот-вот взойдет. Вы, барич, не видите разве, как светлеет край неба? Надо поторапливаться. Корчмарь этот – грек. Скупает у нас краденое. За хорошие деньги он и одежду продаст.

– А мы не могли бы взглянуть поближе на Еди-кулу? – спросил Янчи с дрожью в голосе. – Может быть…

– Ночью-то?

– Ночью. Ох, мне так хочется!..

– Можно, коли уж так не терпится. – Цыган пожал плечами. – Только бы нас не поймали.

И он пошел впереди, осторожно переступая через развалившихся на дороге собак. Когда же засияла луна, он повел всех по той сторона улиц, где стлалась тень.

Спящие дома, спящие улицы. Изредка слышится тявканье собак. Нигде ни души.

Луна осветила маленькие деревянные дома. Все они одинаковые, двухэтажные. На верхнем этаже – два крохотных зарешеченных оконца; решетки тоже деревянные. Это окна гаремов. Иной раз попадается и каменная постройка, а дальше опять бесконечные ряды деревянных лачуг.

Цыган на минутку остановился у какого-то дома и подал спутникам знак: стойте тихонько. В доме плакал ребенок. Стекол в окнах, конечно, не было, и ясно слышался мужской голос, а затем раздраженный окрик женщины:

– Замолчи! Хуняди[76]76
  Хуняди Янош (1400–1456) – крупный венгерский феодал и полководец, прославившийся победами над турками.


[Закрыть] идет!

Ребенок замолк. Наши путники торопливо прошли мимо.

Еще не было полуночи, когда за каким-то поворотом перед ними вдруг засверкало звездное море.

Цыган снова прислушался.

– Сядем в лодку, – тихо сказал он, – если, конечно, раздобудем ее, и объедем Еди-кулу. Корчма стоит по ту сторону замка.

– Стало быть, турки и в Стамбуле пьют? – спросил Гергей с улыбкой.

– В этой корчме пьют и турки, – махнул рукой цыган. – Там есть отдельная комната, где они тайком выпивают.

Шаркёзи ходил по песчаному берегу, что-то отыскивая, наконец, возле одной сваи нашел лодку. Лодка была до половины вытащена на берег, а может быть, отлив оставил ее на берегу. Вдруг из-за угла, словно летучая мышь, выскочила женщина в коричневом платье и побежала по берегу к цыгану.

Цыган глянул на нее с изумлением.

– Ты здесь, Черхан?

Это была дочь старейшины.

– А где дэли? – тревожно спросила она, переводя дыхание.

Цыган указал рукой на Гергея и его товарищей, стоявших начеку в тени.

Девушка обернулась и, схватив Эву за руку, зашептала:

– Вам грозит опасность. За вами по следу гонятся двадцать сипахов и ага с лицом ворона.

Эва посмотрела на Гергея. Она не понимала, что говорит цыганка.

– Как только вы ушли, – продолжала девушка, – к нам нагрянул ага. Его солдаты всё раскидали, всё перерыли в шатрах. Саблей били моего отца, чтобы он сказал, где вы. Даже в пещере искали вас.

– И вы навели их на наш след?

– Что ты! Ведь и Шаркёзи пошел с вами, уж ради него и то бы так не сделали.

– От души сказано! – улыбнулся Гергей. – Но мы уже встретились с ними.

– Да они же гонятся за вами по пятам. Того и гляди настигнут. Торопитесь! Бегите!

Шаркёзи отвязывал лодку:

– Садитесь живей!

– Море освещено луной, – тревожно сказала цыганка.

– Не беда, – ответил Гергей. – Если даже и увидят нас, то не скоро еще лодку достанут. Другой-то лодки нет на берегу. – И он бросился к лодке: – Идите!

Луна озаряла море и высокие стены крепости. Четыре средние башни высились в лунной ночи черными силуэтами, точно четыре великана в островерхих колпаках.

Когда друзья подбежали к лодке, со стороны улицы послышались топот и бряцание оружия.

– Идут! – всполошилась Черхан.

Быстрее лягушек прыгнули в лодку двое цыган. Да и наши путники тоже не мешкали.

– Лодка мала, – с беспокойством заметил Гергей.

Слова его заглушили вопли, раздавшиеся в темноте.

Мекчеи выхватил весла из рук цыгана и сорвал с них ремешки.

– Садитесь!

– Отчаливай! – крикнул Гергей.

Но Мекчеи стоял, расставив ноги, и с поднятыми веслами поджидал турка, который, опередив шагов на сто своих товарищей, мчался прямо на них.

– Иди, иди, дервиш! – заорал в ярости Мекчеи. – Иди!

Юмурджак отпрянул. В руке его сверкнул кончар.

– Ну что ж ты? Иди! – подбодрял его Мекчеи.

И он не только не оттолкнул от берега лодку, а выскочил из нее и кинулся с веслом на Юмурджака.

Дервиш повернул назад и бросился наутек.

– Мекчеи, садись скорей! – воскликнул с нетерпением Янчи Тёрёк. – Ведь они сейчас нападут на нас.

Мекчеи спокойно направился к лодке и одним рывком оттолкнул ее от берега. Но тут подоспели преследователи, и злобные вопли понеслись вслед лодке, закачавшейся на волнах.

Груз действительно оказался велик. Борта лодки только чуть-чуть поднимались над водой. Чтобы не зачерпнуть воды, пришлось сидеть неподвижно.

Сипахи бегали взад и вперед по берегу, стараясь разыскать лодку.

– Кайикчи[77]77
  Кайикчи (тур.) – лодочник.


[Закрыть]! Кайикчи! – кричали они. – Эй, кайикчи!

Мекчеи обернулся к цыгану:

– Куда плыть?

Цыган притулился на корме, лязгая зубами от страха. Он едва был в силах ответить.

– О-о-об-б-бъедем замок, ми-милостивый господин витязь!

– А что там, за этим замком?

– Ни-ничего.

– Лес, поле?

– С-сады, ку-кустарники…

Гергей греб сильными, ровными взмахами.

Цыганка вскрикнула со стоном:

– Нашли лодку!

И правда, от берега отчалила лодка. В ней сидело шесть человек, но и у них была только одна пара весел.

Остальные турки разбежались – должно быть, в поисках другой лодки.

– Пусти меня на свое место, – сказал Мекчеи Гергею, – я сильней тебя. Сколько нас народу?

– Ой, ой, ой! – У цыгана зуб на зуб не попадал.

Беглецы молча плыли на восток.

Лодка турок следовала за ними.

– Если остальные турки не пустятся вдогонку, мы сразимся, – рассуждал Мекчеи. – Я встречу их веслом, а вы уж чем бог послал.

– Здесь едва ли можно сразиться, – сказал Гергей. – Нагонят нас – обе лодки перевернутся. Предлагаю ехать к Скутари.

– А кто из нас не умеет плавать?

– Я, ваша милость, не умею, – ответил цыган, дрожа всем телом.

– Если перевернемся, цепляйся за нос лодки.

– Нет, Пишта, так дело не пойдет, – возразил Гергей, замотав головой. – Греби к тому берегу. Надо выехать на такое место, где вода по пояс, чтобы можно было встать на ноги. Меряй веслом глубину.

– А потом что?

– У меня с собой два фунта пороха. Я смочу его и зажгу. Как только турки настигнут нас, сразу швырну в них. Тогда ты выскакивай из лодки, за тобой я, потом Янчи и Мати. Турки растеряются, и мы расправимся с ними поодиночке. – Он протянул цыгану трут и кремень: – Шаркёзи, высекай огонь.

Мекчеи молча повернул к азиатскому берегу. Но до него было еще далеко: грести пришлось больше часу. Все сидели в лодке безмолвно. Мекчеи греб попеременно с Мати. Иногда он глубоко, по самую рукоятку, погружал весло в воду, но дна не нащупывалось.

Турки с воплями неслись за ними.

Гергей намочил руку и, раскатав на спине Шаркёзи порох, сделал из него черную лепешку толщиной с палец.

– Ну а теперь, Эва, подбавь в середину немного сухого.

Эва отвернула роговую пробку пороховницы и насыпала на лепешку сухого пороху.

Гергей сложил лепешку и скатал из нее шар, потом завязал его в платок, отогнув только один уголок, чтобы можно было поджечь порох.

– Дно! – сказал вдруг Мекчеи, хотя они заехали чуть-чуть дальше середины пролива.

Мекчеи поработал на славу. Турки почти не приблизились к ним – лодка их шла на таком расстоянии, на какое сильный юноша может кинуть по воде плоский камешек.

– Шаркёзи, трут загорелся?

– Загорелся.

– Держи его. А ты, Мекчеи, греби потише. Поверни лодку так, чтобы встать к ним бортом. Только смотри, чтобы они не наехали на нас. Если разгонят лодку, пусть уж лучше пронесутся мимо.

– Не бойся, поверну.

– Когда будем от них шагах в десяти, цыган пусть соскользнет с носа лодки в воду. Цыганка тоже. И ты, пожалуй, Эва, но только в тот миг, когда я брошу порох. Они не должны знать, что здесь вода только по пояс. Пусть поплавают на здоровье! – Гергей потуже стянул платок, пустив в ход даже зубы. Потом продолжал: – Если огонь выбросит их из лодки, ты, Мекчеи, оставайся здесь с веслом. Мы с Янчи прыгнем в воду и вдвоем будем бить пловцов. Если они очень растеряются, пусть Мати захватит их лодку и рубит того, кто уцепится за нее.

– А я? – спросил цыган.

– Вы трое держите нашу лодку, чтобы Мекчеи не перевернулся. – Гергей наклонился к Эве и шепнул на ухо: – Спустись в воду с той стороны и подлезь под лодку, чтобы порох не обжег тебе лицо. Потом хватай второе весло и бей ближайшего турка. Весло все же длиннее сабли.

Турки заметили, что расстояние между лодками сокращается, и торжествующими воплями выразили свою уверенность в победе.

Когда между лодками оставалось шагов тридцать, Мекчеи опустил весло в воду.

– Вода по пояс.

– Стой! – скомандовал Гергей и поднялся со скамейки. – Шаркёзи, давай трут. – И он крикнул туркам: – Вам что надо?

– Сейчас узнаешь! – ответили турки с язвительным смехом.

Гергей передал и трут и порох Эве, а сам снял с лодки доску, служившую сиденьем.

В руках у турок сабли, в зубах – кинжалы. В лодке настала напряженная тишина, только весла с громким плеском рассекали воду.

Вот турки уже подплывают. Гергей кинул доску в воду навстречу турецкой лодке. Доска шлепнулась. Турка, сидевшего на веслах, обдало брызгами. Он перестал грести и обернулся посмотреть, что там упало в воду.

Лодка сама подплыла ближе.

Когда расстояние уменьшилось до пятнадцати шагов, Гергей поднес трут к пороху. Порох зашипел, разгораясь.

Гергей подождал чуть-чуть и точным движением метнул порох прямо в лодку к туркам.

Прилетевший огненный змей заставил турок отпрянуть. В следующий миг лодка превратилась в пылающий фонтан. С невероятным треском взвился трехсаженный язык пламени.

– Эй вах![78]78
  Ой, горе мне!


[Закрыть]

Лодка перевернулась.

Все шестеро турок попадали в воду.

– Вперед! – крикнул Гергей, стоя по колено в воде.

Но от вспыхнувшего пламени и у них замелькали искры перед глазами. Никто ничего не видел. Прошло некоторое время, пока Гергей различил первого турка. Тот как раз ударил по их лодке. От сильного толчка упал в воду Мекчеи.

Гергей рубанул турка и почувствовал, что сабля его коснулась кости.

– Бей их! – крикнул он.

Друзья его, хотя и наполовину ослепленные, тоже яростно сражались.

Когда к ним вернулось зрение, они увидели, что Мекчеи отчаянно борется в воде с плечистым турком. Гергей размахнулся и изо всех сил ударил турка по голове. Но у турка башка крепкая. Он повернулся и так стукнул Гергея по плечу, что едва не сбил его с ног. Тут Мекчеи вцепился в турка, схватив его за шею, погрузил в воду и держал до тех пор, пока поднимались пузыри.

11

Однажды в майский послеобеденный час перед воротами Семибашенного замка появилось пять итальянцев: трое юношей в желтой бархатной одежде и две девушки в коротких юбках. Один из юношей и девушка держали в руках лютни, вторая девушка несла под мышкой бубен.

Страж, стоявший в тени под воротами, дремал, приподнимая веки только тогда, когда возле него слышался топот солдатских башмаков. Но чужестранцев он все же заметил и взял пику наперевес:

– Стой!

– Мы итальянские певцы. Идем к господину коменданту.

– Нельзя.

– А нам нужно.

– Нельзя.

– Почему же нельзя?

– Он переезжает.

Человек шесть солдат стояли и сидели на корточках у стены. Старуха цыганка гадала им, встряхивая в решете пестрые зерна фасоли.

Одна из девушек – та, что была помоложе, – смело подошла к цыганке и окликнула ее:

– Лалака! Стража не пускает нас. Пошли кого-нибудь к Вели-бею сказать, что мы ему подарок принесли.

Цыганка дошла как раз до самого интересного места в своем гадании. Она разделила фасоль на пять кучек и залопотала солдату:

– Вот теперь и показалось твое счастье! Да только я ничего не скажу, пока ты не пойдешь к Вели-бею и не доложишь, что пришли итальянцы, принесли ему подарок.

Солдат даже раскраснелся от любопытства. Почесав в затылке, он встал и поспешно направился в замок.

Не прошло и десяти минут, как он вернулся и подал знак итальянцам:

– Идите за мной.

Шагая впереди итальянцев, он повел их через сумрачный проход, потом через оранжерею, мимо мельницы с большим колесом и через огород, где на грядках зеленели кустики салата.

Солдат сорвал вилок салата и тут же принялся уплетать его. Он угостил и девушек:

– Ешьте. Хороший салат. Латук.

Цыганка взяла листик и предложила своей подруге.

– Спасибо, Черхан, не хочется.

– Да ешь же! Вкусно.

– Знаю, что вкусно, но только мы не привыкли его так есть.

– А как же? С солью?

– С солью и с жареными цыплятами.

Один из итальянцев служил девушкам переводчиком. Но так как болтушки щебетали без умолку, а толмач иногда отворачивался, то одна из девушек то и дело окликала его:

– Гергей, что сказала Черхан?

Сад был разбит между двумя высокими кирпичными стенами. Крепость была обнесена двойной стеной, а две средние башни были еще особо огорожены.

– У всех башен тоже двойные стены, – объяснила Гергею цыганка. – Один стражник как-то рассказывал в корчме, что эти башни битком набиты золотом и серебром. Ему пришлось там полы подметать, и он заглянул в замочную скважину.

– Потому и стерегут их столько солдат, – заметил грустно Янчи.

Юноша был взволнован больше всех: то краснел, то бледнел, беспокойно озирался, ко всему прислушивался.

Они дошли до жилья Вели-бея. Здесь, возле крепостной стены, стоял лишь один этот дом, да поставлены были в пятидесяти шагах друг от друга большие пушки. Возле пушек лежали горки ржавых ядер величиной с арбуз.

Во дворе бея повсюду были раскиданы кованые сундуки и свернутые полотнища красного шатра. На дорожках, посыпанных гравием, даже на цветочных клумбах – везде разбросано было оружие, походная мебель и ковры. Видно, Вели-бей нисколько не заботился о своем преемнике.

Десять – пятнадцать солдат укладывали сундуки.

Бей стоял между ними, уплетая латук, – он ел салат, как коза ест траву, а вовсе не в качестве гарнира к жареным цыплятам.

Кивнув итальянцам, он сел на колесо пушки, дуло которой смотрело за стену, и, продолжая жевать салат, весело спросил:

– Ну, что вам нужно?

Гергей выступил вперед. Держа шляпу в руке, он заговорил по-турецки:

– Эфенди, мы итальянские певцы. Ночью рыбачили неподалеку от крепости. Видишь ли, господин, мы бедны, и вечерами нам приходится рыбачить. Но этой ночью мы поймали не только рыбу. Когда вытянули сеть, в ней что-то блеснуло. Посмотрели – а там прекрасная золотая тарелка…

– Что за чертовщина!

– Соблаговоли взглянуть. Видел ли ты что-нибудь прекраснее такого блюдечка?

Гергей сунул руку за пазуху и вытащил золотую тарелочку, на донышке которой были вычеканены женские фигуры – резвящиеся наяды.

– Машаллах![79]79
  Возглас удивления.


[Закрыть] – пролепетал бей, вытаращив глаза от удовольствия.

– Мы и сами такой красоты никогда не видали, – продолжал Гергей. – Вот и подумали, что же нам делать с тарелочкой. Продавать станем – скажут: украли, и тогда беды не оберешься. А не продадим – так к чему золотая тарелка людям, когда им есть нечего!

Бей повертел тарелку, даже взвесил на руке:

– Это не золото, а позолоченное серебро.

– А такие произведения искусства всегда делают из серебра.

– Но почему вы именно мне ее принесли?

– Вот про это я и хотел рассказать, господин бей. Когда мы размышляли, что делать с тарелкой, нам пришло в голову, что здесь, в Семибашенном замке, заточен наш благодетель, один венгерский вельможа. В детстве мы вместе с младшим братом были у него рабами…

Бей с улыбкой рассматривал тарелку.

– И хорошо он с вами обходился?

– Учил нас и любил, словно родных детей. Вот мы и подумали: попросим-ка у тебя разрешения спеть ему песню.

– И ради этого принесли мне тарелку?

– Да.

Бей снова улыбнулся, глядя на тарелку, потом спрятал ее за пазуху.

– А вы хорошо поете? Дайте-ка я послушаю вас.

Пятеро итальянцев тут же встали в кружок, двое ударили по струнам лютни, и все вместе начали:

 
Mamma, mamma,
Ora muoio, ora muoioi
Desio tal cosa.
Che all orto ci sta[80]80
  Мама, мама, я умираю, я умираю! Я ужасно хочу того, что растет в саду.


[Закрыть].
 

У девушек голоса звучали точно скрипки, у Гергея и Янчи – как флейты, у Мекчеи – словно виолончель.

Бей перестал жевать салат и весь обратился в слух.

– Ангелы вы или джинны? – спросил он.

Певцы вместо ответа завели веселую плясовую. Цыганка выскочила на середину и, потрясая бубном, завертелась, закружилась перед беем.

Бей встал.

– Смотрел бы я на вас три дня и три ночи, но завтра утром я должен отправиться в Венгрию. Поедемте со мной. Хотите – прямо отсюда поедем вместе, хотите – присоединяйтесь по дороге. Пока не покинете меня, всегда будете сыты, одеты и обуты. Денег вам дам. И при мне не будете знать никаких забот.

Итальянцы нерешительно переглянулись.

– Господин, – ответил Гергей, – мы должны друг с другом посоветоваться. А прежде ты разреши то, о чем мы тебя просили.

– Охотно. Но к кому же вы проситесь?

– К господину Балинту Тёрёку.

Бей развел руками:

– К Тёрёку? Это трудно. Он сейчас в стофунтовых.

– Что это такое – стофунтовые?

Бей досадливо махнул рукой:

– Он грубо обошелся с главным муфтием…

И все-таки бей выполнил просьбу итальянцев: поручил их одному солдату.

– Вынесите господина Балинта во двор. Итальянцы споют ему. Захочет он послушать или нет, вы все-таки вынесите.

Открылись ворота внутреннего двора крепости. Двор этот был чуть побольше Эржебетской площади в Пеште. По-прежнему сидели под платаном шахматисты, тут же Морэ скучал позади игроков да позевывало несколько хорватских и албанских господ. Они даже на шахматы не смотрели, но так как человек, подобно муравьям, гусям или овцам, не любит жить в одиночестве, они тоже сидели вместе со всеми.

Майлад устроился на походном стуле у решетчатой двери темницы – чтобы откликнуться, если господин Балинт скажет что-нибудь. Но за долгие годы заточения они уже обо всем переговорили, и больше им говорить было не о чем. Только иногда тот или другой спрашивал:

– О чем ты думаешь?

Итальянцев не пропустили в ворота, пока не доставили во двор господина Балинта. Его вывели из-за железной решетки. Чтобы он мог идти, двое солдат несли его кандалы. Выставили на середину двора топорный деревянный стул и подвели к нему Тёрёка. Здесь старику дозволили присесть. Да он все равно не мог бы сдвинуться с места – кандалы были толщиной в руку.

Так он и сидел, не зная, зачем его посадили тут. Он был в летней холщовой одежде. Шапки на голове у него не было, густая грива седых волос отросла до плеч. Кандалы, по пятьдесят фунтов весом, оттягивали руки, и они бессильно повисли вдоль стула. Старческие, ослабевшие руки уже не могли поднять такой тяжести. Лицо у Тёрёка стало землистым, как у человека, которого сняли с виселицы.

– Можете войти! – Солдат подал знак певцам.

Они вошли в ворота. Встали в ряд шагах в пяти от Балинта Тёрёка. Узник взирал на них равнодушно и устало: «Как попали сюда эти незнакомцы?»

Шахматисты прекратили игру. Что это? Какое великолепное развлечение: итальянские певцы в Семибашенном замке! Все встали за спиной Балинта Тёрёка и ждали песен, а больше всего плясок девушек.

– Та, что помоложе, не итальянка, – высказал предположение персидский принц.

– Цыганку признаешь из сотни девушек, – ответил Майлад.

– А остальные – итальянцы.

Случайно все они были смуглолицы. Мекчеи был самым плечистым, Гергей – самым стройным, Янчи – самым черноглазым. Эву выкрасили ореховым маслом. На голове у нее, как и у остальных, был красный фригийский колпак.

Итальянцы остановились как вкопанные.

– Да пойте же! – подбодрил их солдат.

Но певцы стояли бледные и растерянные. По лицу самого молодого покатились слезы. За ним заплакал и другой.

– Пойте, чертовы скоморохи! – понукал их нетерпеливый турок.

Но самый молодой из певцов покачнулся и рухнул к ногам закованного узника, обнял его ноги:

– Отец! Родимый мой!..

12

На расстоянии полета стрелы от Еди-кулы, позади армянской больницы, одиноко стоит захудалая корчма.

В давние времена, когда Константинополь еще назывался Византией, это был, вероятно, загородный дом, красивая мраморная вилла. Но, увы, время и землетрясения сокрушают даже мраморные плиты, обламывают алебастровые балюстрады террас и каменные цветы на наличниках окон, разрушают лестницы, а ветер заносит в трещины колонн семена сорных трав.

Вилла превратилась в кабачок. Навещали этот кабачок самые разношерстные посетители. Хозяин – звали его Мильциад – пополнял свои доходы скупкой краденого. Мильциад и снабдил наших путников итальянской одеждой, предоставил им кров и продал за хорошие деньги позолоченную тарелку.

Так как представление в Еди-куле окончилось неудачей, артисты чуть не попали в беду. Солдат тут же доложил бею, что итальянцы, очевидно, родственники узника, так как плачут возле него. Но бею было уже не до Еди-кулы. Все его мысли были заняты венгерским округом (по-турецки – вилайетом), куда его посылали. В Еди-куле он и сам, в сущности, был узником: жил в крепостных стенах и только раз в год имел право выйти на молебен в храм Айя-София.

– Осел! – выругал он солдата. – Итальянцы были рабами того господина, а сейчас они мои рабы.

Бей как раз укладывал в сундук свою красивую порфировую чернильницу. Он вынул из нее тростниковое перо, обмакнул его в губку с чернилами и, написав на листочке пергамента величиной с ладонь несколько строк, протянул его обомлевшему солдату:

– На! Передай итальянцам и выведи их за ворота. Смотри, чтобы их никто не тронул.

Гергей тут же прочел бумажку, как только ему сунули ее в руки. В ней значилось:

«Предъявители сего, пять итальянских певцов, состоят в моей дружине. Настоящий темесюк[81]81
  Темесюк (тур.) – записка.


[Закрыть] выдан мною для того, чтобы их никто не трогал, когда они не находятся при мне.

Вели-бей».

Гергей с радостью спрятал листок. Потом взглянул на солдата. Где он сидел эту физиономию и эти круглые, как у сыча, глаза? Где?

Наконец вспомнил, что накануне вечером солдат пил у грека вместе с разными поденщиками и корабельщиками. По багровому носу турка сразу было видно, что на судилище Мохамеда он неизбежно попадет в число грешников.