Текст книги "Преступления Алисы"

– С тобой все в порядке? – спросил я. – Фильм настолько тяжелый?

Она вымученно улыбнулась, сняла очки, и я впервые увидел ее глаза – очень светлые, подернутые слезами. Слезы Кристин вытерла, даже вздохнув от смущения.

– Фильм действительно тяжелый, но это я такая дура: всегда пускаю слезу в кино. И как раз сегодня… не нужно мне было смотреть этот фильм. Но не обращай внимания. Фильм хороший. – Она опять надела очки, взглянула на меня и заявила, словно защищая принципиальную мысль или делая страстное признание: – Все мы заслуживаем того, чтобы избрать себе другую жизнь, как этот бедняга, но только чтобы конец не был столь печальным.

Кристин не сводила с меня глаз, будто искала одобрения, и я догадался, что она, по сути, говорила о себе.

– Может, документ, который ты нашла, – произнес я, – станет началом чего-то подобного.

– Да, не исключено, – отозвалась она, попыталась улыбнуться сквозь слезы, а потом спросила: – Ты завтра придешь?

– Еще бы! – воскликнул я. – Ни за что на свете не упущу такой возможности!

Кристин улыбнулась, видимо, это ее несколько приободрило, и направилась к выходу, помахав мне на прощание рукой. Вернувшись в очередь, я смотрел, как она в одиночестве удаляется в ночь.

Глава 6

В пятницу с самого рассвета зарядил обложной дождь, упорно стучавший по черепичному навесу над моим окном. К десяти утра дождь немного унялся, но не прекратился совсем, и я решил пойти в Институт математики пешком, под зонтиком. Прожив первый год в Саммертауне, я последовал совету моей наставницы и перебрался в маленькую комнату в колледже Святой Анны, в общежитие для аспирантов, поближе к институту. Теперь до него мне было пять минут ходьбы. Там я обнаружил в своем почтовом ящике конверт из Аргентины с формулярами, которые нужно было заполнить, и напоминанием о том, что подходит срок представления отчета за семестр. Я решил уединиться в кабинете для посетителей и продвинуться в этих трудах насколько возможно дальше. До полудня с минимальным количеством технических терминов я изложил суть программы, которую задумал составить, и невольно задался вопросом, что бы сказали в квалификационной комиссии, если бы я раскрыл, каким неожиданным образом эта программа была опробована впервые. Тут неизбежно возникли мысли о Кристин, о том, как она сияла в компьютерном подвале и плакала на выходе из кинотеатра. Только ли фильм произвел на нее сильное впечатление? По-моему, нет. К полудню дождь прекратился. Однако все равно до самого вечера я сидел в библиотеке и выписывал недостающие ссылки. Делая пометки, сверяя данные, я не переставал размышлять о Кристин, ловя себя на том, что не только продолжение фразы мне не терпится узнать, но и снова увидеть девушку, оттого так медленно движутся стрелки часов и бесконечно тянется время. Двоичность, вовсе не типологическая, открывалась во мне, или, вернее, меня делила на две половинки. Если два дня назад я лишь с грустью думал о Лорне, издали глядя на травяные теннисные корты Университетского парка, то теперь лица Шэрон и Кристин представали передо мной одновременно мучительной альтернативой: образы девушек боролись в самой глубине моего существа не хуже противоположностей Гегеля, и в пользу каждой выдвигались мощные, убедительные аргументы. Я видел, как Кристин, прощаясь со мной в кинотеатре, машет рукой, будто обещает что-то, и одновременно – так близко – лицо Шэрон и ее коленки, когда она показывала мне книги. Обе девушки мне представлялись одинаково привлекательными, и никакие детерминанты – мои ли, Кэрролла – не позволяли склониться к той или другой. Без четверти шесть я направился по улице Сент-Джайлс к колледжу Крайст-Черч. На середине пути заметил, как Селдом выходит из библиотеки Тейлора и едва его не окликнул, но передумал и решил пойти следом и понаблюдать за ним со стороны. Ведь на самом деле я очень мало знал о Селдоме, а если на человека, даже близкого, смотреть издалека, он предстает в каком-то смысле загадочным. Селдом шел в своей обычной манере, устремленный вперед, широким шагом, склонив голову и развернув плечи. Одну руку он сунул в карман брюк, а в другой держал книгу – толстую и тяжелую. Я разглядел на самой его макушке, между седеющими волосами, похожий на тонзуру кружочек, которого раньше не замечал. Однако походка оставалась энергичной, она свидетельствовала о немалой физической силе, спокойной и ненарушимой, поскольку этому силачу никогда не доводилось к ней прибегать, и та же самая сила проявлялась в ясности мысли, когда профессор направлял дискуссию на семинаре или записывал стремительным почерком основные этапы доказательства. Интересно, считают ли Селдома до сих пор привлекательным студентки и аспирантки? И главный вопрос: когда Кристин училась в аспирантуре, какие у них были отношения? Меня больно кольнуло не то, что он предложил девушке проводить ее до автобусной остановки, а то, как она охотно, без лишних слов, согласилась. Вероятно, они не в первый раз ходили куда-то вдвоем. Еще я обратил внимание, что Кристин называла его по имени. Разумеется, все это могло быть совершенно невинным. Я знал, что в Англии по пятницам после занятий преподаватели выпивают в пабах вместе со студентами, и все уровни фамильярности, и без того нечеткие, перемешиваются после третьей кружки пива. В понедельник они снова встретятся в университетских коридорах, и дистанция восстановится. Преподаватели, с кем мне довелось познакомиться в таком узком поле эксперимента, как Институт математики, были одновременно и ближе к своим ученикам, и дальше от них, чем в аргентинских университетах. Наверное, подобный парадокс объясняется системой наставничества, а главное, этими пятничными пьянками. На Магдален-стрит я решил ускорить шаг и окликнуть Селдома. Он, застигнутый врасплох, обернулся и по своему обыкновению сердечно улыбнулся мне. Я, чуть устыдившись, опустил глаза на книгу, которую он держал в руке. Любопытно, что то было оригинальное издание биографии Кэрролла, написанной Стюартом Доджсоном, той самой, которую я просматривал накануне. Зачем она ему, спросил я себя, однако не осмелился упомянуть о совпадении. Подойдя к Крайст-Черч, мы увидели, как у входа остановился старый «Бентли», весь сияющий: его, похоже, в кои-то веки раз вывели из гаража и отмыли до блеска ради особого случая. Шофер, индиец или пакистанец, вышел из машины, открыл одну из задних дверей и помог выбраться очень старой женщине, которая тяжело опиралась на его руку и на палку.

– Это Джозефина Грей, – сказал Селдом. – Идемте, я вас представлю.

Женщина, завидев нас, вскрикнула от радости, даже, казалось, выпрямилась и помолодела от энтузиазма, вспышкой молнии осветившего ее черты. Морщины на щеках, словно векторное поле, переориентировались наверх, и что-то от той красавицы, какой она, несомненно, была, вот-вот готово было проступить на поверхность.

– Итак, Артур, настал великий день? Хотя ты и не можешь мне ничего сообщить, я хочу, чтобы ты мне сказал все: ведь мы уже здесь, а я всю ночь не сомкнула глаз. Страница наконец нашлась? Я уж думала, что так и умру, ничего о ней не узнав. Я специально велела приготовить машину: сегодня никаких такси. Хотя – поверите ли? – она показала на шофера, – сын Махмуда взял ее без спроса этой ночью и сделал вмятину. Девушка уже здесь? А кто этот юноша?

Старуха взяла нас с Селдомом под руки, когда мы входили в холл, и переводила с одного на другого искрящийся весельем взгляд.

– Мой эскорт лучше, чем у Дебби Рейнольдс в «Поющих под дождем»! Значит, аргентинец: вот интересно, прямо как твоя первая жена, Артур, если я правильно помню. Знавала я многих аргентинцев за всю свою жизнь. У них такой же акцент, как у итальянцев, правда, Артур? И они так грациозно, так горделиво размахивают руками, ma che cosa dire[8]8
  Ну что тут скажешь (ит.).


[Закрыть], но лучше я умолкну, иначе юноша подумает, будто старушка не в себе. Пусть как-нибудь зайдет вместе с Артуром, и мы поболтаем – как там у вас? О пропавших коровах? О пропавших быках! В конце концов пропавшие быки, пропавшие страницы… Ты так мне ничего и не скажешь, Артур?

Мы добрались до второго этажа, чуть ли не неся ее на руках, и переступили порог зала заседаний с длинным столом. Люди уже собрались и толпились вокруг подноса с пончиками и нескольких термосов. Селдом представил меня худому мужчине, который так и стоял в дверях, малорослому, почти до размеров лилипута уменьшенному в пропорциях. На нем был мятый, выцветший блейзер, вероятно, купленный в магазине детской одежды, да и сам он походил на Питера Пэна, постаревшего и робкого. Я нагнулся, и он произнес свое имя, Генри Хаас, почти шепотом, не поднимая головы, и словно бы украдкой протянул мне руку, которую отдернул, едва я успел коснуться ее.

– Генри написал неоценимый труд, собрав переписку Кэрролла со всеми его подружками-девочками, – произнес Селдом, и человечек кивнул, слегка зардевшись от гордости.

– А еще собрал у себя в архиве все снимки девочек, какие делал писатель, – добавила Джозефина. – Работа изматывающая, добровольная и ad honorem[9]9
  Здесь: безвозмездно (лат.).


[Закрыть], хотя Генри утверждает, будто для него это истинное наслаждение.

Человечек снова кивнул и зарделся еще больше, будто подозревая некую скрытую насмешку: она исходит от всех, направлена со всех сторон, а ему защититься нечем. Я оглядел собравшихся: Кристин еще не пришла. На стенах зала U-образной формы можно было увидеть целую коллекцию портретов Льюиса Кэрролла разных возрастов, от первой семейной фотографии, где он младенцем лежит на руках у родителей, до снимка, который я счел последним из известных портретов писателя, сделанным незадолго до смерти, с остатками прямых седых волос на висках. Я рассмотрел в низкой витрине первые издания его книг, а также оригиналы рисунков и писем. Заметил также на одной из стен фотографию, изображавшую заседание Братства в каком-то отдаленном прошлом. Селдом, совсем молодой, стоял с краю, а в центре группы, чуть впереди, выделялась фигура принца в белом костюме. Я показал Селдому на фото, и он улыбнулся.

– Это почетный президент Братства, хотя с тех пор ни разу не был на заседаниях. Снимок сделали на церемонии открытия.

– Мы думаем, что Кэрроллу понравилось бы высочайшее покровительство, – шепнула мне Джозефина, – он был привержен к королям и королевам.

Мы опустили на стул нашу достопочтенную даму, и Селдом заботливо осведомился, что она будет пить.

– Седьмую чашку кофе с молоком, разумеется! – воскликнула Джозефина. – Ты забыл, что я вот-вот вас разгромлю? Юноша, – обратилась она ко мне, доставая из сумки шелковый платок, – завяжите мне глаза, пожалуйста.

Услышав ее просьбу, я испугался, что старушка и правда немного не в себе, но Селдом, видя, что я стою в нерешительности с платком в руках, сделал ободряющий жест.

– Однажды Генри Хаас наливал ей кофе и совершил ужасный грех: добавил молоко в кофе, а не наоборот, – объяснил он. – Джозефина не стала пить, а мы насмехались: никто не верил, что она могла бы отличить порядок кофе-молоко от порядка молоко-кофе, если бы пила с завязанными глазами. И вот она нам бросила вызов, а мы вспомнили статистический эксперимент Фишера и постановили дать ей восемь чашек в той и другой комбинации, в произвольной последовательности.

– На настоящий момент она громит нас со счетом шесть-ноль, – тихо произнес Генри Хаас.

Джозефина, с повязкой на лице, гордо кивнула, и, когда мне удалось наконец завязать узел, мы с Селдомом отправились к столику с термосами. Высокий, энергичный мужчина со сверкающей лысиной внезапно преградил нам путь, властно потрясая пончиком, зажатым в кулаке.

– Что происходит с этой девчонкой, Артур? Я не могу связаться с ней с тех самых пор, как она уехала в Гилдфорд, уже начинаю подозревать, что она просто не отвечает на мои звонки. Не понимаю, к чему такая таинственность? Что бы она там ни обнаружила, я, кажется, имею право немедленно об этом узнать: ведь это я предложил послать ее туда. – Я понял, что перед нами Торнтон Ривз. Он говорил с Селдомом наигранно возмущенным тоном: дескать, они слишком хорошо знакомы, чтобы по-настоящему друг на друга сердиться, а он к тому же скорее огорчен, чем рассержен. – Я ей полностью доверял. И вдруг, в самый решительный момент, она выходит на связь со своим бывшим научным руководителем. Хорошо бы она нашла документ чисто математического характера, иначе у нее возникнут проблемы со мной.

Селдом попытался представить меня, но Ривз даже не подумал освободиться от чашки и пончика, просто поднял брови и направился на свое место посередине стола.

– И тем не менее вряд ли документ носил чисто математический характер, – промурлыкал себе под нос очень старый мужчина, когда мы наконец добрались до термосов.

Он наливал себе кофе дрожащей рукой и был, казалось, так же сосредоточен на том, чтобы не уронить пирамидку сахара, которую зачерпнул ложкой, как и на своих неспешных рассуждениях. Я догадался, с мучительным усилием наложив на фотографию из книги течение времени, полет его безжалостной стрелы, а главное, подметив волосы, заплетенные в косу, что этот трясущийся старец, очевидно, и есть легендарный Рэймонд Мартин. На нем были широкие бермуды, сандалии и белая футболка с надписью большими красными буквами: «Слишком поздно умирать молодым». Он смотрел на Селдома искоса, не решаясь развернуться совсем, словно боялся резким движением нарушить шаткое равновесие полной чашки и сбить нечеткую траекторию ложечки с сахаром.

– Получив твое сообщение, дорогой Артур, я сразу задался вопросом, какая важная причина заставила созвать экстренное заседание. Сначала я питал определенные надежды, поскольку приглашение исходило из Института математики и было подписано твоим прославленным именем. Может, найдено решение одной из многих головоломок и логических загадок, какие составил Кэрролл за свою жизнь? Или извлечен из архивной пыли чертеж одного из изобретений, которыми он так гордился: аппарата, позволяющего делать записи в темноте; измерителя скорости для трехколесных велосипедов; игры в буквы, предвосхитившей скраббл? Или новый, неизвестный перечень «Задач на подушке»?[10]10
  Книга Кэрролла в русском переводе называется «Полуночные задачи, придуманные в часы бессонницы».


[Закрыть] Или какое-нибудь из его шуточных исследований о фигурах силлогизмов? Или, вдруг, первый вариант остроумнейшей статьи о детерминантах? Но потом я вник в факт, что ты ничего не пожелал сообщить заранее. Наивный я человек: кого в наше время может заинтересовать его, Кэрролла, блестящий ум? Тогда я снова задумался: что это за открытие, о котором ничего нельзя сказать заранее, чтобы не выдать его целиком? Вероятно, в очередной раз то же, что и всегда. Итак, без необходимости прибегнуть к modus ponens[11]11
  Правило вывода (лат.).


[Закрыть] от противного, я смог проникнуть в суть предполагаемой темы и даже был бы готов сам записать ее в протокол, если бы не факт, что рука мне уже не вполне подчиняется. На данный момент скажу лишь то, что я всегда повторял по поводу данной темы: надеюсь, мне не придется слишком править мои книги после сегодняшнего заседания.

Селдом дождался своей очереди и наполнил чашку Джозефины в порядке молоко-кофе, а себе налил черного. Чашку поставили перед Джозефиной, и наступил момент, когда все, даже уже рассевшиеся вокруг стола, устремили на нее взгляды, с нетерпением ожидая исхода. Джозефина сделала маленький глоток и удовлетворенно кивнула.

– Ну, к счастью, на сей раз вы избрали правильный порядок, так что я могу это выпить. – Она сняла повязку и посмотрела на Селдома, ожидая, чтобы тот подтвердил ее новый триумф. – Ричард, пожалуйста, – воскликнула она, радуясь, как девчонка, – прежде чем любую другую тему, запиши в протоколе, что счет семь-ноль!

Когда я подошел к столу со своей чашкой, передо мной предстала странная пара. Мужчина был малого роста, с такими неистово черными волосами, будто только что выкрасил их. Очень прямые, разделенные на прядки, они были зачесаны от виска к виску: то ли была сделана довольно грубая попытка скрыть лысину, то ли недавно приживленная шевелюра старалась распространиться по блестящему черепу. На его лице тоже отмечалась борьба возрастов: кожа на щеках чудесным образом сохранила упругость и розовый цвет, а вот глаза пропадали в мириадах желтоватых концентрических морщин, так что трудно было решить, сделали ли ему пластическую операцию, не доведя ее до конца, или лицо его старело постепенно, начиная сверху, и щеки, как последняя милость природы, оставались незатронутыми. Очень худой, подвижный, беспокойный, он, казалось, пытался за всем вокруг присматривать, все держать под контролем. Мужчина протянул мне руку через стол для быстрого, словно удар током, рукопожатия. Селдом представил его как доктора Раджио и добавил:

– Настоящий доктор, который лечит людей.

– Я – психиатр, защищал диссертацию в Гейдельберге, – сообщил Раджио, – но уже давно оставил практику, заинтересовавшись хрономедициной. Чудесно, что вы аргентинец, ведь благодаря вашему великому писателю я пришел в Братство. Он написал весьма проницательную статью о том, как время в «Алисе» останавливается и искажается. Время можно повернуть вспять: Гонец сидит в тюрьме до того, как его осудили за преступление, которое он совершит после приговора судьи. И время, привязанное к пяти часам вечера в доме Шляпника, за чайным столом. Я воспринял это как озарение провидца, или, как бы он сам сказал, наблюдение, требующее «продолжения и подтверждения». Продолжению и подтверждению этих мыслей я с тех пор и посвятил себя. Однако делаю это не только путем писаний, – заключил он с какой-то тайной гордостью.

– О да, – насмешливо протянул Рэймонд Мартин, – это наш доктор Время: «Если только ты с ним в добрых отношениях, оно сделает с часами все, что тебе угодно».

Женщина рядом с ним, воспользовавшись короткой паузой, тоже протянула мне руку и назвала свое имя, Лора, с каким-то жарким трепетом. Пока супруг говорил, она не переставала улыбаться, в силу привычки терпеливо наблюдая, как он, наподобие павлина, распускает хвост. Лора выглядела по меньшей мере лет на двадцать моложе мужа, и, хотя краски заката уже озарили ее красоту, хрупкую и уязвимую, на пределе зрелости, эта женщина ослепляла. «Интересно, – подумал я, – не является ли до сих пор сохранившаяся безмятежная прелесть этого удивительного лица результатом применения на практике экспериментов мужа? Может, за себя он принялся слишком поздно, но, усовершенствовавшись, спас от старения женщину, живущую рядом с ним? Ей же, видимо, нравилось смиренное обожание, читаемое в его взгляде».

– Лора – психолог, – сообщил Селдом, – она написала удивительную книгу о логике сна и о символике каждого из животных в истории Алисы.

Я достаточно знал Селдома и догадался, что означает эпитет «удивительная» в его устах, но это ничуть не поколебало моего намерения поговорить с Лорой, как только появится возможность. К несчастью, Альберт никому, даже своей жене, не давал вставить ни слова.

– Я предложил ей тему для диссертации, ознакомившись с дискуссией в академических журналах по поводу щенка из четвертой главы: он единственный из всех животных не говорит с Алисой. На самом деле щенок не говорит вообще.

– Мудрое животное, – отрешенно вздохнул Рэймонд Мартин и протянул руку к сахарнице, которую кто-то выдвинул в центр стола.

– Touché[12]12
  Попал (фр.).


[Закрыть], мой милый Рэймонд, – откликнулся Реджио, – однако я тебя уже предупреждал: с таким количеством сахара ты преждевременно лишишь нас своей чарующей иронии. – Он поймал мой взгляд, словно был счастлив заполучить нового сторонника в своем крестовом походе. – Не знаю, как убедить его в том, что сахар – яд. Чистый яд! Я бы даже сказал, главный враг нашего биологического вида. Опыты на крысах доказали, что это сильнейший оксидант молекул, незаметно приближающий старость. Посмотрите на него и на меня и ответьте, кто из нас старше? – И он нагнулся к центру стола, глядя то на меня, то на Мартина.

Я пытался придумать такой ответ, чтобы никого не обидеть. Рэймонд Мартин, будто нарочно, положил себе в кофе еще ложку сахару, и глаза его блеснули злорадством.

– Ради Бога, Альберт! – воскликнул он. – Поделись секретом, какой краской для волос ты пользуешься, и мы с тобой сравняемся годами.

С другого конца стола послышался шелест фольги. Явившийся позднее всех полный мужчина, тяжело, со свистом дыша, аккуратно развернул конфету и сунул ее в рот. Поймав наши взгляды, пожал плечами.

– Все, что убивает, лечит. Или там было наоборот? – произнес он, посмотрев на меня и словно извиняясь. – Я диабетик и должен съедать конфету каждый раз, когда понижается уровень сахара в крови.

– Он хочет сказать, – перевел его слова Рэймонд Мартин, – что этими конфетами он вас не угостит, не надейтесь: по крайней мере никто из нас никогда их не пробовал.

Мужчина, казалось, собирался что-то ответить, но Джозефина Грей налетела на него с целым шквалом вопросов и упреков, будто они долго не виделись и накопился длинный список, который она теперь бурно оглашала.

– Это Леонард Хинч, – шепнул мне Селдом, – владелец «Vanished Tale» и издатель всех книг Братства. Но ему нельзя здесь находиться, он не действительный член. Интересно, как он узнал? – Селдом озабоченно посмотрел на часы. – Уже десять минут седьмого. Странно, что Кристин опаздывает.

Сэр Ричард Ренлах, сидевший во главе стола, обменялся с ним взглядом.

– Мы все собрались, Артур: как тебе кажется, долго еще ждать? Может, Генри пока запишет в протокол присутствующих?

Генри Хаас, расположившийся рядом с Ренлахом, открыл большую черную книгу, но прежде, чем он успел что-либо записать, в дверь постучали и вошел один из привратников колледжа.

– К нам вниз поступил звонок для профессора Артура Селдома, – объявил он.

Селдом встал со стула и последовал за привратником вниз по лестнице. Возникла неловкая, длительная пауза.

– Надеюсь только, что девчонка не передумала и мы не зря здесь собрались, – с досадой пробурчал Торнтон Ривз. – Я отменил занятие.

– А мы на день раньше приехали из Лондона, – подхватил Альберт Раджио.

Я оглядел присутствующих и вспомнил, как накануне сказала Шэрон: «Чопорные стариканы, которые постоянно пьют чай». Она ошиблась только в том, что большинство, если судить по содержимому чашек, предпочитали кофе.

Прошло две или три минуты, прежде чем Селдом снова появился в дверях. На нем, как говорится, лица не было.

– Звонила мать Кристин, – объявил он во всеуслышание. – Она сообщила, что дочь в больнице, в тяжелом состоянии. Вчера ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина; водитель не остановился и оставил ее лежать на дороге. Сейчас она в больнице Рэдклиффа, в отделении интенсивной терапии. Скоро Кристин отвезут в операционную для второго хирургического вмешательства. Я обещал ее матери немедленно приехать.

Все молчали, сраженные вестью, пока Селдом обходил стол, чтобы забрать книгу, которую оставил на своем месте. Когда он поравнялся со мной, я встал и последовал за ним. Селдом не возражал.