Текст книги "Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам"

Булавки

Мы только что закончили маскировку небольшой части района.

Течение реки изменилось. Была перенесена маленькая деревня. Река, которая будет под наблюдением врагов, находилась теперь за расписными декорациями; это то же самое, что декорации на театральных подмостках. Настоящая деревня, настоящая река были замаскированы и обманывали зрителя. Больше ничего нельзя было разглядеть, и все это позволяло двигаться войскам, незаметным для врага. Солдаты-художники, которые содействовали этой мизансцене, теперь с аппетитом ужинали и вели увлеченный разговор. Один из них находил, что очень хорошо выполнил маскировку, другой считал, что плохо. Мнения, как всегда, разделились.

– Хорошо или плохо, – с некоторой горечью сказал маленький Сериньян, – зависит от обстоятельств. Слушайте, я вам расскажу о моем большом приключении. Вы увидите, что простая маскировка, камуфляж могут быть хорошими или плохими, но очень умен только тот, кто может знать это наперед.

Симона была дочерью делового человека, который не умел вертеться. Ей выпал случай в шестнадцать лет выйти замуж за старого банкира, который оставил ее вдовой в семнадцать. Она была элегантна, красива и одухотворенна. Я встретил ее и влюбился. Но юная бездетная богатая вдова смутила мальчика двадцати двух лет, и я не осмеливался сказать Симоне, что люблю ее.

Пришла война. Я составил у нотариуса завещание, по которому оставлял Симоне все, что имел. Я осмелел до такой степени, что написал ей адрес нотариуса, у которому было зарегистрировано завещание. Я добавил, что ухожу сражаться, и, если умру, последней мыслью будет мысль о ней. Я уехал тем же вечером.

Когда Симона получила мое письмо, она была так растрогана этим свидетельством чувств, что попыталась сделать невозможное, чтобы соединиться со мной. В тот момент женщине было трудно поехать на фронт. Она сама все выяснила, переоделась солдатом и, не знаю как, ей удалось спокойно проникнуть в зону армии. Короче говоря, мы находились на отдыхе, близ Эпернау, когда молодой парень, по моей информации, имевший славу и ореол ловкача, напомнил мне точку, в которую я должен был шлепнуть, как вдруг я увидел мою Симону, и упавшие от волнения руки мне изменили. С моей первой увольнительной она стала моей женой. Это было совершенное счастье.

Сделалась маскировка хорошо или нет, но все могло обернуться плохо. Меньшее, чем Симона рисковала, это тем, что ее могли принять за шпионку и расстрелять.

Меня ранили. Тянулись дни моего выздоровления. Как-то Симону разыскала одна подруга. Мне сказали, что им нужно уехать, и они не могли взять меня с собой, потому что надо было… надо было играть булавками.

– Булавки? Что это такое?

– Это последняя мода карточной игры, – сказала мне Симона. – В ней больше выигрыша, чем в Таро, гадании на кофейной гуще и белом яйце.

– Необходимо, чтобы я это увидел!

– Невозможно, – сказала мне Симона. – Гадалки не принимают мужчин. Они слишком злы, и это главным образом женщины.

Потом не знаю, как мы попадем к ней в дом.

– Это не проблема, – сказал я Симоне, – я сделаю, как ты. Я переоденусь.

Мы захлопали в ладоши, и они переодели меня. Побритый, я в достаточной мере походил на маленькую женщину; и вот мы у тянущей булавки, этой мужеподобной гадалки.

– В старину, – сказала она мне пронзительным голосом, глядя сквозь пару больших очков, как в бинокль, – брали двадцать пять новых иголок, клали их на тарелку, в которую наливали воду. Сколько всего волшебники и чародеи могут сделать с иголками, которыми шьют саваны, даже нельзя сказать… Теперь мы будем практиковаться в гадании на булавках. И вот тринадцать; эту вы представляете и ту, где я согнула, представив цель, которой вы хотите достичь, наконец, объект ваших желаний.

С того места Симона и ее подруга не слушали, они обсуждали наряды.

В это мгновение мадам Улисс кинула булавки, но две или три упали вне стола, мне на колени, которые я инстинктивно сдвинул.

– Это мужчина! – закричала старая ведьма.

Она узнала меня по моему жесту, как Улисс некогда узнал Ахилла, который во время Троянской войны для большей выигрышности засады переоделся в женщину.

– Это мужчина! Если бы это была женщина, она не сжала бы колени.

И колдунья устроила дьявольский шум.

Я был в смятении. Надо было возвращаться на пост; я был смешон в своих желаниях, и мое выздоровление завершилось тем, что Симона покинула супружеский дом. Мое переодевание плохо закончилось, но все могло повернуться иначе. Моя жена могла увидеть меня одухотворенным, но она находила меня забавным. Кроме того, повторял я, мы никогда не можем знать, как все пойдет и чем закончится.

Растение

На окраинах жизни Кипрьен Вандар жила на грани инстинктов, которые освещались понемногу маленьким мгновенным солнцем, печальным, как одинокая небесная звезда, почти скрытая грозовым вечером.

Незаинтересованность износила ее жизнь день за днем, и молодость понемногу исчезла, как в садах, где лепестки роились, только когда расцветала весна.

Смеялась ли она? Чувствовалось, что она не подозревала о печали, которая ее окутывала; казалось, у нее было мало сознательных воспоминаний, которые связывали бы ее с человечеством. Воспоминания! В той маленькой деревне шум бедствия поражал ритмы воздуха из-за битой пшеницы (тогда американские машины были еще неизвестны), это была бедная церковь и милые слова веры, летевшей поверх всего. Был также поцелуй и обещания, которые забудутся. Он уехал в полк, Кипрьен Вандар покинула деревню, и в ее памяти имена, все имена стерлись. Иногда у нее на несколько мгновений возникало желание перекликнуться с кем-то словом. Люди убегали, как чистая вода бежит в источнике и никогда не возвращается.

Никакой подлинной радости! Ничего, кроме неумеренной улыбки, бдения и ежедневного иллюминации баров и мюзик-холлов. Ни сбережений, ни денег, ни нежности. В этом существовании, где медленно сгущались сумерки, дружба не существовала так же, как и любовь. Любовные связи имели место, но сердце не давало им развернуться, ни до, ни после, это было одиночество в груди, две черных воронки заменяли прошлое и будущее.

Но в одиноком сердце этого потерянного ребенка кровоточила нежность.

Она забыла, кто вручил ей гортензию, расцветшую в цветочном горшке. Этому растению, название которого она не сохранила, посвятила она дружбу, нежность, бессознательно перенесла на него всю свободную любовь своего существа, всю страсть, переполнявшую ее сердце, всю человечность, вздымавшуюся в ее душе, к которой не имели жалости…

Лепестки огромных цветов были морщинистые, как веки. Они падали на землю красивыми розовыми гроздьями. Понемногу листья засыхали. Кипрьен Вандар не поливала их меньше каждое утро и каждый вечер, но цветы вяли. Она не переставала распространять свою заботу, когда не было больше в горшке ничего, кроме черной палки, которая напоминала макет колонны, пограничного столба между жизнью и смертью. Эта была ветвь несчастной древесины, которую она называла «растением», не находя более подходящего, более приемлемого названия…

Когда началась война, Кипрьен Вандар перестала платить за комнату в отеле. Прошли годы, настал момент, когда ей сообщили, что она больше не может пользоваться правом не платить («запрет»), и нужно было или платить, или съезжать.

У нее не было внутреннего недовольства, она никогда не понимала, почему она пользовалась этой возможностью неоплаты; но после нескольких лет полагала, что права на ее стороне. Потом она посчитала возможным устроить сцену хозяину отеля, яростную сцену, закончившуюся в участке, где Кипрьен Вандар пообещала покинуть отель. Ей доверили самой уладить это дело…

Она уехала на фиакре. Большой сундук занял место рядом с кучером, но в своих руках Кипрьен Вандар страстно сжимала «растение». И в новом отеле, в дальнем конце другого квартала, где она поселилась, перед сном и уже лежа в постели, долгое время она созерцала «растение».

Она потеряла сноровку платить каждую неделю, и это умение надо было завоевывать. Вскоре ей пришлось вновь покинуть отель. Она взяла с собой «растение», завернув в газету. В маленьком кафе на площади Пигаль она послала телеграмму своим патронам, сообщив, что отправляется в путешествие, и просила дать ей отпуск, а после возвращения она расплатится и заберет свой дорожный сундук.

Потом Кипрьен Вандар отправилась к Жермене, к одной из своих шикарных старых приятельниц, имевшей апартаменты в европейском квартале.

Кипрьен Вандар доверила ей «растение» и стала жить день за днем, а то и ночью в единственном платье, с единственной бывшей на ней рубашкой, которую ночью она стирала в тазу перед сном.

Каждые два или три дня Кипрьен вставала раньше, чем обычно, немного перед полуднем, и шла посмотреть на «растение» в кухне, куда сослала его Жермена. Неопрятная обнаженная меланхолия этой кухни не так поражала саму Кипрьену, как этого «кочевника», привычного к неуюту меблированного отеля. Образ газовой плиты единственный вызывал в сознании Кипрьен мысль о сказочной роскоши, такой семейственно спокойной и пышной.

Однажды Кипрьен Вандар не смогла повидать свою подругу в течение двух недель. Немного позже она узнала от консьержки, что «мадам Жермена» недавно переехала в район деревянной церкви.

Кипрьен Вандар от неожиданности чуть не упала. Но она сдержала немного страдание и обеспокоенность и ушла в сдержанном состоянии, в самом молчаливом отчаянье.

«Растение» пропало! Кипрьен Вандар предчувствовала это! У Жермены, без сомнения, были в хозяйстве вещи более полезные, более ценные, которые имело смысл перевозить…

Кипрьен Вандар встретила подругу тремя днями позже и не осмелилась спросить…

Постепенно Кипрьен Вандар незаметно высохла, как растение в земле, которая ему не подходит.

Однажды ее отвезли в госпиталь, где впервые она была окружена уходом и нежностью такой энергичной, что к ней вернулась вся вера, словно перелетные птицы в прекрасную пору. Ночью она представляла рай, где заново зазеленевшее «растение» открывало огромные цветы в ярком свете и сверкало светоносным золотом и голубой глубиной.

Наутро Кипрьен Вандар умерла, улыбающаяся, со скрещенными руками. Поистине это был момент, когда «растение» воскресло в лучах весеннего солнца на окне консьержки, которая его лечила и наблюдала за ним. Росла, фонтанируя, молодость. Она была в этой нежной зелени, почти прозрачной, похожей на цвет первых звезд88
  Этот рассказ Аполлинера, вероятно, стал источником рассказа «Неизвестный цветок» Андрея Платонова. Финальные слова о «голубой глубине» дали название первой книге Платонова, которую он и назвал «Голубая глубина». Сюжеты рассказа Аполлинера и рассказа Платонова «Неизвестный цветок» похожи. И у Аполлинера, и у Платонова в центре повествования некий цветок, который Аполлинер именует «растением», как, очевидно, его называла хозяйка цветка, Кипрьен, имя которой по-русски соотносится с кипреем. У Платонова это цветок, не имеющий названия. Платонов, в отличие от Аполлинера, как бы убирает из рассказа героиню и делает цветок единственным, самым важным героем повествования. У Аполлинера главным является образ хозяйки цветка Кипрьен, которая сама похожа на «растение», как иронически называет его на протяжении всего рассказа автор. Кипрьен, как и ее цветку, нужна помощь. Она не может выжить в условиях современной ей жизни. В рассказе Платонова помощь нужна цветку, и помощниками для цветка становятся дети, помогающие цветку не погибнуть. Рассказ Аполлинера трагичнее своим финалом, чем рассказ Платонова. У него Кипрьен умирает. А цветок получает новую жизнь, потому что за ним ухаживает консьержка. Кипрьен умерла с улыбкой на лице, пишет Аполлинер, надеясь, что она должна воскреснуть в другой жизни, и это воскресение символизирует ее цветок. Этот цветок – символ молодости, из которой фонтанирует живая энергия жизни. Платонов в своем рассказе переносит «растение» Аполлинера на русскую и советскую почву. Это было трудное послевоенное время. Но писателю хотелось дать читателю надежду. И он ее дает в образах детей, ухаживающих за цветком. Цветок Платонова рос «на пустыре». Этот цветок, как и героиня Аполлинера, жил трудной жизнью, борясь за выживание: «Он трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть». Но Кипрьен французского рассказа не умела ничего делать, не умела трудиться. Она вообще не знала, как жить. И тоже редко радовалась, как и цветок Платонова: «Лишь один раз в сутки цветок радовался; когда первый луч утреннего солнца касался его утомленных листьев». При этом защитной функцией цветка Платонова было погружение в дрему. «Цветок, однако, не хотел жить печально; поэтому, когда ему бывало совсем горестно, он дремал». У Аполлинера попыткой защититься от жизни оказалась встреча с подругой, с Жерменой, которая на время приютила у себя «растение» Кипрьен. Но затем Жермена переехала на другую квартиру, а Кипрьен постеснялась ее спросить, взяла ли подруга с собой ее цветок. У Платонова девочка Даша, помогшая цветку, приехала через год на место цветка на пустыре, увидев там цветы и травы: «От цветов шло благоухание, такое же, как от того маленького цветка-труженика. Однако прошлогоднего цветка, жившего меж камнем и глиной, уже не было. Должно быть, он умер в минувшую осень. Новые цветы были тоже хорошие; они были только немного хуже, чем тот первый цветок. И Даше стало грустно, что нету прежнего цветка. Она пошла обратно и вдруг остановилась. Меж двумя тесными камнями вырос новый цветок – такой же точно, как тот старый цветок, только немного лучше его и еще прекраснее. Цветок этот рос из середины стеснившихся камней; он был живой и терпеливый, как его отец, и еще сильнее отца, потому что он жил в камне. Даше показалось, что цветок тянется к ней, что он зовет ее к себе безмолвным голосом своего благоухания». Цветок у Платонова погибает, но на его месте вырастает его сын. У Аполлинера цветок остается жить вместо Кипрьен, которая умирает, оттого что за ней некому присмотреть, она слишком хрупкое создание, а за цветком присматривает консьержка. Таким образом, оба писателя заканчивают рассказ темой жизни и смерти, борьбой со смертью, которую ведут человек и природа в лице «растения» и молодой женщины. Растение справляется с борьбой, а женщина нет. Платонов верит в человеческие силы, в детские силы (цветок спасала Даша и пионеры), цветок хотя и погиб, как Кипрьен Аполлинера, но вместо него продолжается жизнь, вырос новый цветок, как бы его продолжение, и это утешение для автора и для читателя. Платонов добавляет в рассказ тему труда (ее нет у Аполлинера, его героиня не работает, она лишь пытается бороться с трудностями жизни и терпит в этом поражение). Платонов вводит в рассказ и «пионеров», часть советского мира Страны Советов. Аполлинер заканчивает рассказ темой бессмертия, словами о том, что «растение», за которым продолжала ухаживать консьержка – это цвет звезд. Оба автора строят свои рассказы символически. Обоим хочется сказать прежде всего о человеке. Аполлинеру – о женщине, павшей в борьбе с жизнью, но воскресшей в звездной реальности. Платонову – о том, что дети с их добротой могут спасти мир так же, как спасает своим благоуханием природа и ее красота.


[Закрыть].

Авантюристка

Однажды друг Минитик, разбогатевший торговец пищевыми продуктами, стал мечтать о женитьбе. Вокруг него было много юных женщин, которых война оставила свободными. Однако он хотел жениться на юной девушке. Он кинул взгляд на Марианну Гарадан, которая жила вместе со своей тетушкой, чье поведение казалось безупречным. Через несколько месяцев он женился, несмотря на то что она не имела никакого приданого.

Сильно влюбленный в прелести своей половины, друг Минитик сразу понял, что их характеры ни в чем не сходятся. Женитьба довела его до последней степени, но поскольку он был искренним и воспитанным человеком, решил не держать слишком долго в секрете от Марианны неприятную перспективу, которая в будущем откроется в их семье.

– Вы юная, – сказал он ей, – поэтому они не тычут в нас пальцем, и я еще не старик. Мы можем еще очень хорошо перестроить нашу жизнь. Немного доброй воли с той и другой стороны, и развод будет молниеносно подписан.

– Я не буду вам прекословить, – сказала Марианна. – Мы женаты вот уже шесть месяцев, и я должна честно признать, что наши характеры никаким манером не сходятся. Таким образом, если вы дадите мне пенсион в шестьдесят тысяч франков, это ерунда для богатого военного, тогда я обеспечу нам спокойный развод.

Друг Минитик, удовлетворенный этим обещанием, согласился на ее предложение, с чувством человека, который после тщательных размышлений о деле, доволен осуществить все без помех.

Марианна предоставила ему предыдущий брачный договор, который она оформила с другим торговцем, находясь в Сполетти, в Италии.

Удостоверившись в этом факте, друг Минитик показал готовность закончить это дело больше спешно, нежели честно, и он объявил ей, что имеет причину обнулить свое обещание, так как она не посчитала платы пожизненной ренты, на которую выцарапала у него согласие.

– Вас провели, мосье Минитик, – воскликнула тогда Марианна. – Вы знаете, что я не осмелюсь последовать за вами для суммы в пять тысяч франков, которые вы мне пообещали ежемесячно. Однако знайте, что я приму меры, которые сделают имеющим юридическую силу мой брак с вами.

– Ваша грация, ваша красота и любезность, с которыми я поклялся никогда не расставаться, – ответил ей друг Минитик, – запретили мне высмеивать ваши угрозы.

Но Марианна взорвалась смехом и, тотчас сдержав слово, нашла подтверждения тому, что ее торговец, до того как жениться на ней, уже был женат на другой женщине, которая еще жива.

Этот инцидент привел в замешательство мосье Минитика, который находил такой счастливой возможность развода, взяв на себя все трудности, дав прекрасной Марианне одним махом присланную сумму в триста тысяч франков, с которой она уехала в сопровождении своей тетушки, остановившись в Тулузе, где она была уже невестой богатого торговца углем, которого, без сомнения, она надеялась застрелить, когда брак будет завершен и пробьет час развода и получить сумму, не столь крупную, как подаренная влюбленным Минитиком, счастливым оттого, что она согласилась.

Что касается мосье Минитика, то перед разводом он стал меланхоличен до крайности. Он не переставал мечтать о той, которая в течение нескольких месяцев была его женой.

– Красота Марианны, – говорил он мне, – равна ее изворотливости. Она клялась разбогатеть во время войны, и для достижения своей цели снова успешно вышла замуж за нового богатого холостяка. Она была замужем уже четыре раза, если разведывательные данные, добытые нами, точны, можно сказать, она выходила замуж каждый год. Выйдя замуж, она делала супружескую жизнь с мужем все невозможнее. Потом он просил развода, она делалась сговорчивой; играя двумя договорами, она добивалась своего, всего, чего желала. Ее целью на этот раз стало полезное замужество, и, когда она сама стала достаточно богатой, ей подошел характером изуродованный войной, бедный калека. Ее тетушка призналась мне в деталях этой сложной аферы. Конечно, это не было дорогой всех женщин, и нужно было предварительно побыть женой бумажного двоеженца из Сполетти. Но когда я думаю о такой изобретательности, я стыжусь того вульгарного разбогатевшего типа, каким я стал; мне стыдно, что я покинул мой полк, и я желаю искривленной душе этой очаровательной авантюристки, у которой такие далеко идущие планы, совершенно совпасть с нынешним состоянием общества.

Сказки

Ива и попугай

Попугай сбежал из своей клетки и поселился на плакучей иве.

Он говорил:

– Человек хочет быть свободным. Здравствуй, товарищ! Однако он отнял эту свободу у меня, который ему равен. Здравствуй, Жако!

Плакучая ива возразила:

– Как можешь ты быть равным человеку?

– Возьмите оррружие! Равным человеку? Здравствуй, Жако! Равен, потому что, как у него, у меня есть речь.

– Глупая птица! – сказала ива печально. – Какой свободой владела я, я, которую корни прикрепляли к земле, где я зародилась; однако больше, чем ты, я напоминаю человека.

– Здравствуй, Жако, – воскликнула заморская птица, – на самом деле, растения разговорчивее, не знаю, чем камыши короля Мидаса, который напоминает тебе человека.

– Я не говорю, что это правда, – сказала ива, – я похоже на человека больше, чем ты, потому что, как он, я плачу.

Печальная история об обезглавленной селедке

Молодая устрица, прекрасная, как день, жила близ Аркашона. И вместо того чтобы мчаться, как королева Берта, проводила свое время, скучая. Можно сказать, что она томилась. Но, поскольку она была очень благородной девушкой, у нее еще не было любовного гнездышка.

Селедка увидела ее и полюбила, ничего ей не говоря. Каждый день, притаившись за скалой, селедка созерцала свою любимую.

Солнечным утром, когда устрица спокойно зевала, селедка потеряла голову и, обычно сдержанная, она вдруг низверглась на свою обожаемую, чтобы обнять ее. К сожалению, сельдь упала прямо между открытых створок устрицы, которая, испугавшись, резко закрыла раковину, обезглавив несчастную селедку, чье тело приватной усыпальницей уплыло в океан.

Статьи о живописи

О живописи

Пластическая сила: чистота, единство и истина – несут на своих ногах раскопанную природу.

Напрасно связывают радугу, в пору холода, с толпой, вливающейся в смерть, наука терпит поражение и заново осуществляет того, кто существует, миры никогда не расширяются до нашего понимания, наши подвижные образы повторяются или воскрешают свое бессознательное, цвета, запахи, шумы так, что изумляют нас, а потом исчезают в природе.

*

Чудовище красоты не вечно.

Мы знаем, что наше дыхание не имеет начала и конца, но мы фантазируем перед началом любого творения и до конца мира.

Однако особенно художники обожают растения, камни, волны и людей.

Мы быстро приспосабливаемся к рабству тайны. И состояние зависимости заканчивается творением милых развлечений.

Мы оставляем управление вселенной рабочим и садовникам, имеющим меньше уважения к природе, а потому не являющимся художниками.

Настало время быть мастерами. Добрая воля не гарантирует победы.

Ниже вечности танцуют смертные формы любви, и имя природы выражает проклятый их порядок.

*

Пламя – это символ живописи, и три изобразительных добродетели пламенеют, сияя.

Пламя – это безупречность, которая не страдает ничем странным и жестоко трансформируется в себе самой, сама себя поражает. Это магическая единица, которая отмечена тем, на что делится, и каждая искра кажется уникальным пламенем.

Пламя, наконец, высшая истина того света, который никто не может отрицать.

*

Художники-живописцы этой доблестной западной эпохи считают себя безупречными, несмотря на силы природы.

Они были забыты после изучения. И чтобы художник умер безупречным, нужно, чтобы прошедшие века не существовали.

Живописец очищается на Западе с помощью идеальной логики, той, что древние живописцы передают новым, как если бы они давали им жизнь.

И это всё.

Один живет в наслаждении, другой в страдании, одни питаются своим наследством, другие становятся богатыми, а третьи еще не начинали жить.

Невозможно унести с собой останки своего отца. Мы теряем круг друзей в других мертвых. И зная их, сожалея о них, говорим о них с восхищением. И если становимся отцами, не нужно дожидаться того, чтобы один из наших детей захотел бы по своему желанию продублировать жизнь дорогого нам умершего.

Но наши ступни не напрасно оторвались от земли, которая хранит умерших.

*

Считать чистотой этот данный при крещении инстинкт – значит очеловечить искусство и обожествить личность.

Корень, стебель и цветок лилии показывают рост целомудрия, вплоть до символического цветения.

*

Все предметы равны перед светом, и их изменения – результат светосильной власти, которая действует по своей прихоти.

Мы не знаем всех цветов, и каждый человек изобретает новые.

Но живописец стремится, прежде всего, дать спектакль собственной божественности, и картины, которые он предлагает людям для восхищения, распространяют славу, осуществляя одновременно и их собственную божественность.

Для этого нужно обнять все глазом: прошлое, настоящее и будущее.

Картина должна представлять особенное единство, которое одно и производит экстаз.

Итак, никаких беглых впечатлений не возникает случайно. Мы не вернемся вдруг назад. Свободные зрители, мы не отступим от сути нашей жизни по причине нашей любознательности. Искусственные собиратели соли видимости не пройдут в области фальсификации наших соляных столпов мимо предоставления причин.

Мы не блуждаем в пункте неизвестного будущего, которое отделено от вечности только словом, предназначенным искушать человека.

Мы не исчерпали себя, выхватывая слишком мимолетное настоящее, которое не может быть для художника ничем, кроме маски смерти: модой.

*

Картина существует неизбежно. Образ будет цельным, сложным и в своей бесконечности; вместо отмеченности несовершенством, последует новое творческое сообщение нового творца, и ничего другого. Иначе нет области единения, и отношения, которые выражаются разными точками картины различных гениев, разными объектами, разным светом, отобразятся в разнородном негармоническом множестве.

Ибо, если можно иметь бесконечное число творений, соответствующих каждое их создателю, творение не загромождает область того, кто сосуществует, это невозможно получить в одно и то же время, и смерть проводит их соприкосновение в их смешении и любви.

Каждая божественность творит свой образ; так же и живописцы. И одни лишь фотографы создают репродукции природы.