Текст книги "Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам"

Поэты и новый разум

Новый разум, который будет доминировать в мире, ни в какой части света не сделает погоды так, как в поэзии Франции. Сильная сторона интеллектуального знания существовала во все времена, с позволения Франции, и те, кто принадлежали ей духовно, имели концепцию жизни, искусства и литературы, которая, без того чтобы быть прямой констатацией античности, воспринимается прекрасным романтическим декором.

Анонсируемый новый дух претендует, прежде всего, на прочное классическое наследование добрых чувств, уверенный критический дух, взгляд, совместный с мирозданием и человеческой душой, чувство долга, которое обнажает чувства или ограничивает их или, скорее, содержит некие принципы.

Новое сознание наследует еще и романтическое любопытство, которое толкает на изучение всех областей, предоставляющих литературный материал и позволяющих возвеличить жизнь в каких-то формах, которые она сама представляет.

Исследование истины, поиски, такие же прекрасные, к примеру, в этнической области, как и в воображении, – вот принцип, характерный для этого нового мышления.

В остальном эта тенденция всегда обладала смелыми представлениями, которые не принимались во внимание; прошло долгое время, пока они сформировались в движении.

Однако впервые они представляют осознание самих себя. Вот почему до нынешнего времени литературная область была ограничена только узкими рамками.

Мы пишем в прозе, и мы пишем стихами. Те, кто сосредотачиваются на прозе, руководствуются грамматическими правилами в застывшей форме.

Что касается поэзии, рифмованное стихосложение является уникальным законом, которое подвергается периодическим нападкам, но из этого ничего не вышло.

Свободный стих дал расцвет лиризма; но это только этап исследования, который мы можем предпринять в области формы.

Поиски формы приобретают в дальнейшем великую важность. Они узакониваются.

Как эти поиски могут не интересовать поэта, если они способны предопределить новые открытия в области мысли и лирики?

Ассонанс, аллитерация так же хороши, как рифма, и являются условиями для развития каждого из достоинств стиха.

Типографические ухищрения с огромной смелостью двигают поэта вперед, создавая визуальный лиризм, с которым мы были почти незнакомы в предшествующие эпохи. Эти ухищрения могут идти еще дальше и совершать синтез искусств: музыки, живописи и литературы.

Эти поиски не ограничены новым выражением узаконенного совершенства.

Кто осмелится сказать, что риторические упражнения, вариации на тему «Умираю я от жажды подле фонтана», не обусловленное влияние гения Вийона? Кто осмелится сказать, что поиски в области риторической формы и имитации стиля Клемонта Маро124124
  Маро Клемонт – поэт и гуманист эпохи Ренессанса. Ценил поэзию Ф. Вийона, переводил Овидия и Вергилия. Стихи Маро переводил А. С. Пушкин.


[Закрыть] не используются для совершенствования французского вкуса до того совершенного расцвета, который был присущ Франции в 17 веке?

Странно, что в эпоху народного искусства, такого совершенного, как кино, поэты не пытаются использовать эту книгу образов для создания своих образов медитативного характера, более совершенного типа, образов, которые не угождали бы грубо сделанным фильмам. Все меняется, и это позволяет предвидеть день, когда фотография и кино станут единственной используемой формой выражения, а поэты получат неизвестную до сих пор свободу.

Мы не поражаемся тому, что единственным средством, которым они пока распоряжаются, они стремятся изменить это новое искусство (более значительное, чем простое искусство слова), где руководитель оркестра продлевает неслыханное; они будут иметь в своем распоряжении целый мир, шумы и видимости, мысли и человеческий язык, песню, танец – все искусства и все ремесла, более волшебные, чем те, которые может наслать Моргана на горе Жибель, чтобы составить книгу видений и услышать Будущее.

Но в целом, вширь, вы не найдете во Франции этих «слов свободы» до того момента, пока не выросли итальянские и русские футуристские торги войны, чрезмерные дочери нового духа, так как Франции претил беспорядок. Мы добровольно принимаем их принципы, но в ужасе от хаоса.

Мы можем, однако, надеяться на тех, кто занят проблемами и средствами искусства и свободой невообразимого богатства. Поэты сегодня учатся этой энциклопедической свободе. В области вдохновения свобода не может быть менее великой, чем повседневном журнале, который отображает на единственной странице самые разные вопросы, колеся по самым дальним странам. Мы спрашиваем себя, почему в эпоху телефона, беспроволочного телеграфа и авиационного сообщения поэт не имеет, по красней мере, равной свободы, которая будет поддержана, с большей осторожностью, противолежащим пространством.

Скорость и простота, с которой суждения привычно утверждают единственное слово бытия, так сложны, что толпа, нация, универсум не имеют их в течение сегодняшнего времени в поэзии. Поэты заполняют лакуны, и их синтетические поэмы творят новые сущности, которые имеют такую же изобразительную ценность, как коллективные термины.

Человек, знакомый с такими грозными сущностями, как машины, исследует бесконечно малую область, и новые области открываются ему в процессе движения его воображения: это бесконечность величия и пророчества.

Не верьте, однако, что новый дух сложен, изнемогающ, искусствен и заморожен. Следуя в порядке самой природы, поэт освобождается от всего, что напыщенно. И в нас нет больше вагнеризма, и молодые авторы далеко отбрасывают от себя весь хлам очарованности колоссальным немецким романтизмом Вагнера, как мы – сельскую мишуру ценимого нами Жана Жака Руссо.

Я не верю, что социальные события могут зайти однажды так далеко, что мы не сможем больше говорить о национальной литературе. Напротив, обозрим все это свободным взглядом, это усилит большую часть древних понятий и создаст новые, которые не будут менее требовательными, чем старые. Вот почему, я думаю, я прихожу к тому, что искусство все больше и больше будет иметь родину. Кроме того, поэты всегда выражают лучшее; нации, художники, как поэты, как философы, формируют социальный фонд, который, без сомнения, принадлежит человечеству, но в виде выраженной в лучшей форме экспрессии народа.

Искусство не перестает быть национальным; не может быть никогда, чтобы однажды целая вселенная, живущая в одном и том же климате, в жилище, построенном по одной и той же модели, заговорила бы тем же самым языком и с теми же акцентами. Этническая и национальная разница создает вариативность литературного выражения, и это разнообразие нужно сохранять.

Лирическая экспрессия космополита создала произведение, построенное без акцента и без структуры, которая могла бы занять особенное место в общей интернациональной парламентской риторике. И заметьте, что кино – космополитическое искусство, по преимуществу, представляет уже немедленно распознаваемую всеми этническую разницу: американского фильма и фильма итальянского. Что касается самого нового мышления, который амбиции определяют универсальным духом и который так или иначе не намерен ограничивать своего движения, оно, тем не менее, претендует на то, чтобы оставаться необыкновенным лирическим выражением французской нации, как классический разум, по преимуществу, есть высочайшее выражение самой нации.

Не нужно забывать, что он может быть более опасен для нации, если остается интеллектуально завоеванным посредством оружия. Вот почему новый дух провозглашает, прежде всего, порядок и власть, которые имеют великое классическое качество, с помощью которого провозглашается самый высокий французский дух, и он добавляет им свободы. Эта свобода и этот порядок отличаются в новом разуме своими особенностями и силой.

Однако синтез искусств, который совершается в наши дни, не должен опускаться до беспорядочного смешения. Иначе он будет более опасен, чем абсурден, к примеру, превращая поэзию в разновидность имитативной гармонии, которая не будет иметь оправдания.

Мы очень хорошо представляем себе, что имитативная гармония может играть определенную роль, но она не будет основой такого искусства, которое создано при помощи машины; к примеру, стихотворение или симфония, написанные фонографом, может во многом состоять из шумов, художественно выбираемых, лирически смешиваемых или сопоставленных, так что, со своей стороны, я плохо представляю, чтобы это просто было стихотворением, имитацией шума, в которой невозможно обойтись без лирики, трагедии и патетики. И если какие-то поэты осуществляют эту игру, не нужно видеть в этом ничего, кроме упражнения, разновидности нотного эскиза, который они вводят в произведение. Лягушачье бре-ке-ке-ко Аристофана125125
  Аристофан – древнегреческий комедиограф, «отец комедии». В данном случае Аполлинер упоминает о его знаменитой комедии «Лягушки», в которой идет спор об искусстве между Эврипидом и Эсхилом. Их судьей был Дионис, а название комедии объясняется тем, что, когда Дионис плывет по подземному озеру, раздается кваканье лягушек. Дионис признал победу за Эсхилом. Эсхил же видит вторым после себя Софокла.


[Закрыть] ничего не выделяет в произведении, а просто обнажает все комические и сатирические мысли. Длящееся в течение всей фразы и-и-и-и птицы Франсиса Жамма126126
  Жамм Франсис – французский поэт-символист. Писал также и прозу. Упомянут в стихотворении О. Мандельштама «Аббат» (1915). Многие поэты переводили его стихи на русский язык.


[Закрыть] – плохая подражательная гармония, если мы готовы выбросить ее из произведения, в котором она выражает всю фантазию писателя.

Когда современный поэт отмечает несколькими звуками жужжание самолета, нужно в этом видеть, прежде всего, желание художника слова приучить свой разум к реальности. Его страсть к истине может преподносить почти научные замечания, которые он стремится представить в виде поэм; ошибка говорить обманутым ушам, которые реальность всегда превысит.

Напротив, он хочет, к примеру, усилить искусство танца и покушается на хореографию, которую скоморохи не ограничивали бы областью своих антраша, но могли бы еще криками ворваться в имитативную новую гармонию – так происходят поиски, совсем не абсурдные, для того, кто заново находит доступный источник среди всех народов, где воинственные танцы, к примеру, почти всегда украшены дикими криками.

Чтобы вернуться к заботе об истине, вероятно, доминирующей во всех поисках, всех попытках, всех пробах нового разума, нужно добавить, что нет места удивлению числу и множеству этих проб, остающихся слабыми и бесплодными в своей абсурдности. Новый разум полон опасностей, полон подвохов.

Из всего этого следует, однако, что разум сегодня приговорен к группе попыток и проб; будут сделаны ошибки в области того, что правильно или неправильно приписывается господину Тьеру, который считает, что железнодорожные пути не были ничем, кроме научной игры, мир не сможет добыть достаточное количество железа, чтобы построить железную дорогу Париж – Марсель.

Новое сознание признает, однако, самые отважные литературные опыты, и эти опыты иногда мало лиричны. Вот почему лиризм не область нового мышления в сегодняшней поэзии, которая удовлетворена частотой поисков, доступностью их, без занятостью лирическим их смыслом. Это опыт, который охватывает поэта, охватывает новое мышление, и эти материалы формируют основу истины, которая проста, верна и не должна отпугивать, так как последствия, результаты могут расти, могут быть полны великих вещей.

Позднее те, кто будут учиться литературной истории нашего времени, поразились бы, что, подобно алхимикам, сновидцам, поэтам, смогли бы обойтись без предисловий о философском камне, и занимались бы поисками и разысканиями, которые ставили бы себе целью смех над современниками, журналистами и снобами.

Но эти их поиски будут полезны; они создадут основу нового реализма, который может быть, не будет так подчинен поэтике и знанию античной Греции.

Мы видели также, начиная с Альфреда Жарри127127
  Жарри Альфред – французский поэт, прозаик, драматург второй половины 19 века. Его творчество заново было открыто Аполлинером и сюрреалистами.


[Закрыть], смех, поднимавшийся в низменных областях, где он искажал и поддерживал нового лирического поэта во всем новом. Где те времена? где платок Дездемоны, казавшийся недопустимо забавным? Сегодня само понятие забавного меняется, мы ищем и сравниваем, и это имеет место в поэзии, потому что нужно отправляться от жизни, от самого слова «героизм» и всего, что некогда питало энтузиазм поэта.

Романтики пытаются наделить вещи грубого внешнего вида чувствами ужасными или трагическими. Лучше сказать, они большей частью работают, покровительствуя ужасному. Они хотят ввести ужасное намного больше, чем грустное. Новый разум не ищет трансформации забавного, он сохраняет роль, в которой есть сочность. В то же время он не хочет давать ужасному началу чувства благородства. Это не декоративный акт, это не более, чем импрессионизм. Новое мышление целиком учится у внешней и внутренней природы, оно все – пламенность истины.

Даже если правда, что ничто не ново под солнцем, это не допускает мысли, что не нужно изучать это все, что не ново под солнцем. Хорошие мысли и руководство ими – это руководство в направлениях если не нового, то хотя бы неизвестного.

Но может ли не быть нового под солнцем? Нужно смотреть.

Вот что! У меня есть рентген моей головы. Я видел, я живой, мой череп, и это ничего нового? Есть и другое!

Соломон говорил, без сомнения, о королеве Саба128128
  Имеется в виду Царица Савская.


[Закрыть], он так любил новости, что наложниц у него было множество.

Искусство населяют странные человеческие птицы. Машины – дочери человека, которые не имеют матери, живут жизнью, в которой страсти и чувства отсутствуют, и это не является областью нового!

Ученые без конца изучают новые вселенные, которые открывают сами каждый перекресток материи, и нет ничего нового под солнцем. Для солнца, может быть, но не для человека.

Есть тысячи и тысячи природных комбинаций, которые никогда не были составлены. Их вообразили и удачно осуществили, сочинив посредством природы это верховное, по сравнению с жизнью, искусство. Эти новые приемы, новые произведения искусства жизни мы называем прогрессом. В этом смысле, он существует. Но мы настаиваем на вечном становлении, разновидности мессианства, такого же ужасного, как легенда о Тантале, Сизифе или Данаидах, потом о правом Соломоне, противостоявшем пророку Израиля.

Новое существует прекрасно и без того, чтобы быть прогрессом. Оно все в удивлении. Новый разум в равном мере – в удивлении. Это то, что и есть в нем самое живое, самое новое. Удивление – великий источник нового. Это по удивлению, по важности места, которое занимает удивление, новый разум отличает все литературные и художественные движения, которые его опережают.

Здесь он отрывается от нас и не принадлежит больше нашему времени.

Мы утверждаем твердые основы прекрасных мыслей и опыта, который побуждает нас не принимать вещей и чувств, в соответствии с истиной, которую мы рассматриваем, не ищем области высшей передачи, кто естествен или смешон. Эта истина – результат самого скорого удивления, потому что она противостоит общественному мнению. Большинство из этих истин не проходило проверки. Достаточно их просто обнародовать, чтобы вызвать удивление.

Мы можем в равной мере выразить предположительную истину, которая обуславливает удивление, потому что мы не имеем пока смелости воображения. Но предположительная истина не область, противная здравому смыслу, без которого она не будет больше истиной, даже предполагаемой. Это то же самое, как если я представлю, что женщины не заняты произведением детей, а мужчины могут сделать то, что я вообразил, я выражу литературную истину, которая не может быть квалифицирована как сказка из литературы, я заставляю удивиться. Но моя предполагаемая истина не более экстраординарна, не более неправдоподобна, чем греческая Минерва, выходящая во всеоружии из головы Юпитера129129
  Образ Минервы – символ того, что появляется неожиданно, само собой, без усилий.


[Закрыть].

Самолеты населяют небо, и разве легенда об Икаре не была предполагаемой истиной? Сегодня это больше не сказка. Сегодня мы изобретаем, приученные к чудесам более грандиозным, чем те, которые дали бы возможность мужчинам делать детей вместо женщин. Я хочу сказать больше, сказка для большинства реализуется, и это поэт представляет рассказы, которые сможет реализовать изобретатель.

Новый разум требует, чтобы мы поставили перед ним эти пророческие задачи. Вот почему вы находите пути пророчеств в большей части произведений, изложенных в свете нового разума. Чудесные игры жизни и воображения дадут поприще совсем новой поэтической деятельности.

Надо иметь в виду, что поэзия и творчество не одно и то же; мы не должны требовать от поэта, чтобы он изобретал, творил, в размере, в каком может творить человек. Поэт тот, кто открывает новые радости, и это тяжело нести. Можно быть поэтом во всех областях: достаточно иметь азарт и идти к открытию.

Область самая богатая, но менее известная, та, которая протянута в бесконечность, это воображение; неудивительно, что у нас есть резерв, более близкий определению поэта; он тот, кто ищет новых радостей, кто обозначает странные образные пространства.

Лучший для поэта постулат – область отправления в огромную неизвестность, где пламенеет огонь радости многозначных смыслов.

Не нужны, чтобы уйти в открытие, великие подтверждения правил, даже продиктованных вкусом, дело, определяемое как несравненное. Мы можем отойти от повседневных дел; платок, который падает, для поэта может оказаться рычагом, с помощью которого он поднимет все в мироздании. Мы знаем, что вид упавшего яблока сделал из Ньютона-ученого, которого мы можем назвать поэтом. Вот почему поэт сегодня не презирает движение природы, и его дух продолжает такое же гигантское открытие в более крупном и более неуловимом синтезе: толп, туманностей, океанов, наций, наиболее простых в фактах внешнего мира; рука, которая шарит в кармане, спичка, которая загорается под действием трения, крики животных, запах садов после дождя, пламя, рождаемое в очаге. Поэты не просто люди красоты. Они одновременно еще и люди истины, потому что могут проникнуть в неизвестное так успешно, что неожиданное удивление – главное средство сегодняшней поэзии. Кто сегодня осмелится сказать, что достойный радости, не нов, не прекрасен? Другим поручено осквернить эту возвышенную новизну, из-за того что она может войти в область благоразумия, но просто в границах, где сделает предложение поэт – единственный воспитатель красоты и истины.

Поэт, по природе самих этих исследований, изолирован в новом мире, где он входит первым, и единственное утешение, которое ему остается, в конце концов, что люди не живут иначе, чем истинами, несмотря на обманы, которыми они кормятся; один поэт насыщается жизнью, в которой человечество находит эту истину. Вот почему современные поэты были, прежде всего, поэтами всегда новой истины. И их задача бесконечна; они себе удивляются, и вы удивляетесь им еще больше. Они уже более глубоко представляют замыслы того, что макиавелически130130
  Наречие возникло от фамилии Никколо Макиавелли, итальянского мыслителя, философа и политического деятеля, который, будучи сторонником сильной власти, считал, что для управления государством хороши любые средства (см. «Государь»). Ему приписывают выражение «Цель оправдывает средства».


[Закрыть] сотворили использование и ужас денег.

Те, кто помнят легенду об Икаре, так волшебно реализованную сегодня, находят другое. Они приводят в движение все живое, пробуждаемое в ночном мире и скрытое снами. В мироздании, которое несказанно мерцает над нашими головами. В этом мироздании, самом близком к нам и самом далеком от нас, которое притягивается к бесконечной области, той, от которой мы отправляемся внутри нас. И большой час волшебств, сотворенных задолго до рождения самых древних из нас, бледнеет и кажется наивным изобретением современности, которыми мы так гордились.

Поэты, наконец, будут заботиться о передаче заряда лирической теологии и архилирической алхимии мыслей, всегда более верных божественной идее, которая так истинна и так жива в нас, вечно обновляющая нас самих, это вечное творение, эту без конца возрождающуюся поэзию, в которой мы живем.

Насколько это можно знать, нет сегодня во французском языке войны поэтов.

Все другие языки, кажется, хранят молчание, для того чтобы мироздание могло лучше слышать голоса новых французских поэтов.

Целый мир смотрит на этот свет, который один сияет сквозь ночь, нас обступившую.

Однако здесь эти поднимающиеся голоса слышны мало.

Современные поэты – творцы, изобретатели и пророки. Они спрашивают то, что мы проверяем, то, что они говорят для большей части общества, к которому принадлежат. Они оборачиваются на Платона и умоляют, если он ссылает их из Республики, по крайней мере, сначала услышать их131131
  Намек на «Республику», одно из наиболее важных сочинений Платона из десяти книг, где философ высказывает свои взгляды на республиканское государство, на идеи справедливости в государстве, обеспечивающем счастье личности. Таким государством должны, по Платону, управлять философы, поскольку они стоят на высоте культуры и достигли реального знания. Главными воспитывающими общество факторами Платон видел музыку и поэзию. Но Платон считал, что надо «изгнать из государства современных поэтов наравне со всеми прочими жрецами искусств, не подходящими под его идеал»: Платон хотел оставить только сочинителей философских диалогов, религиозных драм и благородных мифов. Далее Аполлинер пишет о Франции как о стране, которая дарит миру культуру.


[Закрыть].

Франция, обладательница всех секретов цивилизации, секретов, которые не являются тайной, по причине несовершенства того, кто старается угадать, это дело становится для большей великой партии мира, семинаром поэтов и художников, которые каждый день повышают наследие цивилизации. Истину и радость, которые они распространяют, они возвращают этой цивилизации, в противном случае считается, что нация, которая так поступает, по крайней мере, приятна для всех.

Французы распространяют поэзию для всего человечества.

В Италии, где примеры французской поэзии создают национальный бум юной национальной школы потрясающей смелости и патриотизма.

В Англии, где лиризм был болен и, можно сказать, иссяк.

В Испании и в Каталонии, где все пылкое юношество, которое создавало живопись и чествовало две нации, обратило внимание на произведения наших поэтов.

В России имитация французского лиризма иногда уступает место перекупке, которая никого не поражает.

В латинской Америке юные поэты со страстью комментируют своих французских предшественников.

В Северной Америке, признавая Эдгара По и Вальтера Витмана, французские миссионеры внесли в течение войны новую продукцию, о которой мы не имеем еще суждений, но которая, без сомнения, не будет хуже этих великих пионеров поэзии.

Франция полна школ, где оберегают и распространяют лиризм, групп, где изучают смелость, однако напрашивается замечание: поэзия должна быть предназначена, прежде всего, для народа, на языке которого она написана.

Поэтические школы, прежде чем кидаться в героический авантюризм дальних рвений, должны работать, заверять, оценивать, увеличивать, увековечивать, петь величие страны, которая дала им рождение, страны, которая имеет пищу и форму, чтобы сказать о том, что наиболее здорово, чисто и совершенно в своей крови и в сущности.

Делает ли современная французская поэзия для Франции все, что она может сделать?

Имеет ли она, по крайней мере, во Франции такую же активность, такую же ревностность, какой обладала ранее?

Что касается этих вопросов, современная литературная история их подразумевает достаточно. Для их решения нужна власть, чтобы новый разум отправлялся от плодотворного и национального.

Новое мышление является, прежде всего, врагом эстетизма, формул и снобизма. Новый разум не борется, стоя на точке зрения какой-то школы, так как не хочет быть школой, но великие литературные течения вмещают все школы, начиная с символизма и натурализма. Нужно бороться за восстановление духа инициативы, чтобы прояснить осмысление времени, чтобы открыть новый взгляд на внешнее и внутреннее мироздание, которое не будет наихудшей областью из того, что ученые всех категорий ежедневно открывают, творя чудеса.

Эти чудеса нам предписывают власть, не оставляющую места воображению и поэтической тонкости, начиная с того ремесла, которое улучшают машины. Научный язык уже является глубоким несоответствием поэтам. Это бытие невыносимых вещей. Математики имеют право сказать, что их сны, их занятия часто обгоняют на сто шагов вперед ползущих поэтов. Это поэты заявили, что они решительно не хотят вхождения в новое мышление, в котором остаются открытыми только три двери: стилизация, сатира и причитание, такое превосходное само по себе.

Мы можем двигать поэзию, исключая из нее то, что окружает, игнорируя великолепное изобилие жизни, к которой люди по своей деятельности присоединяют природу, позволяющую механизировать мир на самый невероятный манер.

Новое мышление – это само время, в которое мы живем. Время на удивление урожайно. Поэты стремятся подчинить себе пророчества, этот кобылий пыл, который мы никогда не обуздаем.

Они хотят, наконец, однажды механизировать поэзию, как мы однажды механизировали мир. Они хотят быть первыми поставщиками всего нового лиризма, со всеми новыми средствами выражения, присоединяя к остальным искусства движения фонограф и кино. Как будто не было еще первопечатного периода. Но обратите внимание, что пророки говорят о себе самих и новом мышлении, которым преисполнена жизнь мироздания, грозно провозглашая ее в книгах, в искусстве и во всех вещах, которые мы знаем.