Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

Он еще наддал лошадям, карета и всадник бешено помчались вдоль дороги, так что почтальон только боязливо крестился.

– Стой! В последний раз повторяю: стой! Вы слышите?! Я говорю от имени государя императора! – крикнул Бломштедт, причем заскакал вперед и схватил за узду одну из почтовых лошадей, с силой потянул к себе ее голову, так что две других, тяжело дыша и дрожа, остановились, и минутой казалось, что экипаж покачнулся и угрожает опрокинуться на обочину.

– А! – крикнул Орлов, отдергивая вожжи. – Вы все-таки желаете своей гибели? Поймите – я проеду, даже если сам черт преградит мне дорогу. А уж вы, право, не из тех, кто мог бы удержать меня.

Бломштедт все еще крепко держал поводья лошади; ехать было невозможно.

Орлов соскочил с козел и вытащил шпагу.

– Пожалуйте, сударь! – крикнул он. – Пожалуйте, если вы не предпочтете дать шпоры своему коню и таким образом избегнуть наказания за свою бесстыдную дерзость.

Бломштедт соскочил с коня – и его шпага отразила алый рассвет.

– В последний раз, – сказал он, – именем императора приказываю вам вернуться назад в Петергоф или дать отчет относительно вашей поездки и той дамы в карете.

Вместо ответа Орлов сделал сильный выпад, клинки их шпаг встретились, зазвенели, и в глазах обоих застыла твердая решимость не щадить противника.

Тут растворилась дверца кареты; Екатерина выскочила из нее и, повелительно поднимая руку, кинулась между скрещенными клинками.

Бломштедт отпрянул и отсалютовал своей шпагой.

– Стойте! – холодно, с величавым достоинством произнесла императрица. – Вы желали знать, милостивый государь, кто находится в этой карете. Теперь вы видите это, вы знаете, что присутствие вашей императрицы не допускает обнаженных шпаг… Я приказываю вам тотчас же освободить дорогу и не препятствовать моей поездке.

Бломштедт, почтительно приветствуя императрицу, снял шляпу и сказал:

– Я знаю свои обязанности по отношению к вам, ваше императорское величество, но я стою здесь от имени государя императора, моего повелителя, и его именем, в силу его приказания, вынужден просить вас, ваше императорское величество, возвратиться в Петергоф; после вы будете иметь возможность сообщить государю императору те основания, которые побудили российскую императрицу столь таинственным образом глубокой ночью покинуть свою резиденцию.

– Довольно слов! – воскликнул Орлов и, обращаясь к государыне, добавил: – Прошу вас в карету! Так как этот безумец препятствует нам, то я вынужден остаться, чтобы довести дело до конца… Вам же, ваше императорское величество, нельзя ни минуты более медлить: все складывается так, чтобы вы поспешили в Петербург одна.

Он снова поднял шпагу, а Екатерина Алексеевна, сочтя дальнейшие попытки спасти молодого голштинского дворянина напрасными, направилась к карете.

Но Бломштедт быстрее молнии подскочил к лошадям и, сильно взмахнув, разом перерезал шпагой постромки. Лошади бросились в стороны, заржали, забили копытами, раскачивая карету, с которой они были связаны только головной упряжью, и грозя ее опрокинуть.

Конь Бломштедта, до сих пор спокойно стоявший возле кареты, испуганно понесся по полю, а почтальон соскочил с козел, чтобы удержать бившихся лошадей. Наконец они все-таки сорвались и помчались вслед за конем Бломштедта.

Орлов взревел от ярости, Бломштедт уверенно и ловко парировал его удары, но, чувствуя превосходство физической силы на стороне Орлова, вынужден был ограничиться обороною. Искры сыпались из-под их клинков, никто не уступал, оба противника насмерть стояли друг против друга. Бломштедт уже получил несколько незначительных ран, кровь сочилась из них, но он не трогался с места, следя взором за каждым движением противника и ловко уклоняясь от его мощных ударов, когда его силы не позволяли парировать их. Он решил, что теперь его единственный долг состоит в том, чтобы возможно дольше задержать бегство императрицы, если бы ему и не удалось убить Орлова. И сознание того, что корона и жизнь его императора и герцога в это мгновение находятся в его руках, придавало ему силы и ловкости, в то время как удары Орлова от охватившего его бешенства становились все неувереннее.

Екатерина бледная, со скрещенными на груди руками стояла возле кареты и напряженно следила за этой страшной борьбой, исход которой вел ее или на престол, или во мрак тюрьмы.

Почтальон упал на колени и в страхе воссылал молитвы ко всем святым.

Тут императрица с отчаянием посмотрела в сторону Петербурга. Послышались отчетливо стук подков и шум катящегося экипажа, и в некотором отдалении на дороге показалось облако пыли. Вскоре можно было рассмотреть запряженную четверкой карету и двух галопировавших возле нее всадников.

Надежда сменялась страхом в глазах императрицы, страх – снова надеждою. Ее лицо то заливалось краской, то снова бледнело.

Наконец и Орлов и Бломштедт услышали приближавшийся шум; всадники громко кричали и размахивали в воздухе шляпами. На минуту противники оставили схватку и всматривались теперь в подъезжавших.

– Ах, это вы! Само Небо посылает вас… это мои братья! – ликуя, воскликнул Орлов.

Екатерина молитвенно сложила руки и со слезами на глазах посылала благодарение Богу.

Через несколько минут карета и всадники подъехали к месту происшествия. На козлах сидел Иван Орлов, Алексей и Владимир скакали впереди и с удивлением наблюдали странную сцену, происходившую пред ними.

– Держите этого предателя! – крикнул Григорий Орлов, а сам поспешил к императрице и повел ее к подъехавшей карете.

– Ты слишком медлишь, все уже ждет, все готово! – воскликнул Владимир Орлов. – Мы приехали, так как боялись, что твои лошади могут притомиться.

– Задержите его, прикончите с ним! – снова крикнул Григорий Орлов.

Он помог императрице войти в карету, сел сам вместе с нею, и четверка его брата во весь дух понеслась к Петербургу.

Алексей и Владимир Орловы с обнаженными шпагами набросились на Бломштедта, с ужасом смотревшего вслед карете и видевшего, что плоды его усилий уничтожены. Равнодушно оборонялся он от нападений своих конных противников; он понимал, что несчастная судьба его императора теперь решена и его собственная жизнь едва ли представляла для него какую-либо ценность.

Алексей Орлов, только что сделавший стремительный выпад и лишь с трудом уклонивший своего коня от острия шпаги Бломштедта, воскликнул:

– К черту этого дурака!.. Он поранит лошадей, и тогда нам придется разделить с ним компанию в чистом поле. Поедем скорее следом за Григорием, у нас есть дело в Петербурге, пусть этот окаянный немец бежит к своему господину и сообщит ему, что его императорскому маскараду наступил конец.

Он быстро повернул коня и помчался следом за отъехавшей уже на порядочное расстояние каретой. Брат его Владимир последовал за ним, иронически раскланявшись с Бломштедтом. Вскоре и оба эти всадника скрылись в облаке пыли.

Солнце уже ярко светило, подымаясь из-за горизонта. В некотором отдалении лежали парк и Петергофский дворец.

Словно надломленный стоял, не двигаясь с места, Бломштедт. Его лошади нигде не было видно. Чтобы возвратиться пешком во дворец, ему нужно было, по крайней мере, полчаса времени, и хотя его раны и были легкими, все же потеря крови давала их чувствовать. Но тем не менее ему необходимо было во что бы то ни стало добраться до императора, чтобы последний успел сделать все возможное против опасности, грозившей ему из Петербурга.

Собрав все силы, Бломштедт зашагал по проселку обратно к парку. Лучи быстро восходившего солнца уже начали нагревать охлажденный ночным сумраком воздух. Пот струился с висков барона, все утомленнее и утомленнее становился его шаг, и ему приходилось все замедлять его, чтобы не упасть.

Наконец он достиг парка, но у внешнего входа был задержан стоявшим там часовым.

Бломштедту пришлось объяснить, что прибыл он в Петергоф по повелению императора и при возвращении упал с коня. Прибавить к этому он не посмел ничего, а также выказать нетерпение, так как опасался, что и петергофский гарнизон в заговоре.

Солдат окинул его недоверчивым взглядом – голштинская форма не пользовалась приязнью у русских гвардейцев, да притом форма эта была изорвана и покрыта кровяными пятнами. Лишь после долгих переговоров солдат провел его к ближайшему часовому; последний, после нового продолжительного допроса, в свою очередь передал его другому. Прошло, по крайней мере, полчаса, пока барон достиг главной гауптвахты при входе во дворец; там, по-видимому, снова усомнились в его рассказе и не решились отпустить.

Наконец, Бломштедт добился того, что пошли доложить дежурному камергеру императрицы. Прошло еще немало времени, пока тот появился, снова в ночном колпаке и с едва скрываемой иронической усмешкой выслушал его рассказ о падении с лошади. Только тогда солдаты отпустили барона и ему дали свежую лошадь.

Все это заняло не менее двух часов, и солнце высоко стояло на горизонте, когда он, вконец измученный, снова взобрался в седло. Он медленно тронулся с места, уже не вызывая подозрений ни в ком, и, только оставив парк далеко позади и считая себя безопасным от всяких преследований, дал шпоры коню и помчался по дороге в Ораниенбаум.

XXIII

Было уже почти пять часов утра, когда императрица с Григорием Орловым и его братьями[71]71
  Орловы – Григорий Григорьевич (1734–1783), генерал-аншеф, один из организаторов переворота 1762 г., фаворит Екатерины II до 1774 г.; Алексей Григорьевич (1737–1807), участник переворота 1762 г. и убийства Петра III (по некоторым сведениям сам и убил), адмирал и командующий средиземноморской эскадрой, одержавшей победу при Чесме во время русско-турецкой войны (1768–1774); Федор Григорьевич (1741–1796) – также участник переворота, генерал-аншеф, отличился при Чесме. Были еще два брата: Иван Григорьевич – старший из братьев, и Владимир Григорьевич – самый младший, в описываемое время кадет, они участия в событиях 1762 г. оба не принимали.


[Закрыть] достигла Петербурга.

Весь город еще покоился в глубоком молчании, и только телеги спешивших на базар торговцев боязливо сворачивали при приближении бешено мчавшейся кареты. Последняя, управляемая Иваном Орловым, прежде всего остановилась у казарм лейб-гвардии Измайловского полка. Рославлев, Чертков и Бредихин встретили у ворот императрицу, внесенную затем в ворота на руках Григорием Орловым. Во дворе были собраны солдаты.

Бледная и вся дрожа от волнения, Екатерина вступила в их ряды и коротко объяснила, что супруг угрожает ее жизни и свободе и что она спаслась только бегством, намереваясь прибегнуть к защите смелых и отважных русских солдат.

Измайловцы окружили императрицу, стали целовать ее платье и руки и клялись ей, что будут защищать и оберегать ее.

– Если вы намерены охранять нашу матушку императрицу, – крикнул Григорий Орлов, – то Петру Федоровичу, который любит чужеземцев, защищает еретические верования, является рабом Пруссии и топчет ногами русскую честь, не должно быть долее императором! Мы не желаем более служить посмешищем для той голштинской гвардии, которую он ставит выше храбрых русских войск… Долой его!.. Мы знаем лишь одну императрицу, одну повелительницу, нашу августейшую Екатерину Алексеевну, которая чтит православную Церковь, любит солдат и возвеличит Россию над всеми державами мира.

– Ура! – ликующе выкрикнули солдаты. – Ура! Да здравствует Екатерина Алексеевна, наша матушка императрица, которая будет любить нас, как любила государыня Елизавета Петровна, и за которую мы готовы пролить свою кровь и положить свою жизнь!

Даже и те офицеры, которых не предупреждали о заговоре, присоединились к товарищам.

Григорий Орлов снова поднял императрицу на руки, подошли и другие солдаты, и высоко на плечах этих людей Екатерина Алексеевна была вынесена на средину двора; все остальные между тем опустились на колени и, подняв руку к небу, поклялись ей в верности и повиновении.

В этот момент появился гетман граф Кирилл Разумовский. Солдаты громко приветствовали его. Он приблизился к императрице, опустился пред ней на колени и торжественно и громко произнес клятву верности.

Затем, по его приказанию, солдаты быстро построились в ряды, привели коня, императрица легко и ловко вскочила в седло и во главе полка направилась к Преображенским казармам.

И здесь также ждали ее. Солдаты были собраны во дворе, и с ликованием она была провозглашена и этим полком императрицею.

По ее приказанию майор Пассек был тотчас же приведен из-под ареста, а вместо него был заключен Воейков.

Со строгою серьезностью на лице Пассек подошел к императрице и вполголоса, так чтобы быть понятым одною ею, сказал:

– Я сдержал свое слово, теперь держите свое и вы, ваше императорское величество! Пусть на могиле моей любви и моего разбитого счастья воздвигнется великолепный памятник величия России.

Екатерина Алексеевна нагнулась с лошади, обняла Пассека и поцеловала в обе щеки.

– Клянусь вам, – тихо произнесла она, – что каждое биение моего сердца будет принадлежать России.

Движение войск уже разбудило горожан, повсюду раскрывались окна, повсюду показывались лица любопытных, и, когда стало известно, что случилось, тотчас же с подоконников были спущены сукна и ковры, толпы народа потянулись по улицам и обступили войска, выстроенные пред Преображенскими казармами.

Граф Кирилл Григорьевич ускакал к другим полкам гвардии, в рядах которых везде были члены заговора.

Вскоре отовсюду стали стекаться пешие и конные гвардейские полки на присягу Екатерине Алексеевне.

Один лишь кирасирский полк его величества выказал сопротивление, но Разумовский, недолго думая, приказал арестовать всех его без исключения офицеров, и под командою быстро вызванных офицеров других полков и кирасиры, хотя мрачно и молча, но двинулись к Преображенским казармам.

Все шире и шире распространялась по городу молва о столь внезапно, легко и бескровно совершившемся перевороте.

Вскоре стали съезжаться и кареты сановников, и один за другим на казарменном дворе появлялись представители высшего общества, бывшие в этот день в столице, таким образом, спустя немного Екатерина Алексеевна была окружена самыми блестящими людьми империи, теснившимися вокруг нее и выказывавшими свое благоговение пред нею.

Императрица с дружеской лаской принимала всех, но выражение ее лица было уже далеко не таким, каким оно было тогда, когда она появилась пред Измайловскими казармами; властно выпрямившись сидела она на коне и с гордым величием смотрела на глубоко склонившиеся пред нею головы, вчера еще так холодно и робко отвертывавшиеся от нее.

Тут начали звонить колокола собора Казанской Божьей Матери, и почти тотчас же на них откликнулся звон всех колоколов кафедрального собора Петра и Павла на крепостном острове, а затем стали присоединяться к ним колокола всех остальных церквей столицы.

Кирилл Григорьевич Разумовский подошел к императрице.

– Высокопреосвященный митрополит, – сказал он, – которого я приказал немедленно оповестить, под эскортом конногренадер въехал в город и ждет вас, ваше императорское величество, пред алтарем собора Казанской Божьей Матери, чтобы наделить вас благословением святой Церкви.

– Вперед, туда! – воскликнула императрица громким, раздавшимся по всему двору голосом. – Мой первый долг в эту великую минуту возблагодарить Господа за то, что Он простер над Россией свою спасительную руку, и молить о Его благословении, чтобы Он под покровом святой Церкви просветил меня и укрепил стать верною любви и справедливости повелительницею своих подданных.

Снова раздался по огромному двору громкий, ликующий крик и покатился по улицам, все нарастая и нарастая.

Он нашел отзвук у густо усеявших окна людей и далеко по всему городу раздавался и несся к небу единодушный:

– Да здравствует Екатерина Алексеевна! Наша возлюбленная государыня императрица! Наша матушка! Дочь святой православной Церкви!

Императрица медленно выехала со двора казарм на улицу, войска в стройном порядке окружали ее; Кирилл Григорьевич Разумовский ехал рядом с нею.

Без чьего-либо приказания, совершенно бессознательно, словно в молчаливом согласии, все солдаты снова сменили введенный императором прусский мундир на старую русскую форму, которую носили при императрице Елизавете Петровне, да и по всему казалось, что уже в течение одного часа царствование Петра Федоровича кануло в давно забытое прошлое.

Торжественная процессия не отошла на сто шагов от Преображенских казарм, как к ней подскакал, сопровождаемый несколькими адъютантами, принц Георг Голштинский.

– Стой! – крикнул он маршировавшему вокруг императрицы батальону. – Кто дал приказ вам выступать? Сейчас поворачивайте обратно! Никто не смеет оставлять казармы! Приказываю вам именем императора…

– Нет никакого императора, – крикнули солдаты, – есть только наша матушка государыня императрица Екатерина Алексеевна!

– Это мятеж! – воскликнул принц, обнажая шпагу и пуская коня на первый ряд процессии.

Но он тут же был окружен и сорван с седла. У него отняли шпагу и разломали на куски клинок, с него сорвали шляпу и эполеты и повели сквозь расступавшиеся ряды к императрице.

Последняя дала знак солдатам, чтобы они отошли. С холодным достоинством приветствовала она принца и сказала:

– Вы слышите, принц, злосчастное царствование Петра Третьего окончилось, только мне одной, моим повелениям должны повиноваться эти храбрые войска.

Принц удивленно осмотрелся вокруг.

– Одумайтесь, – сказал он, – император тяжело покарает вас и отмстит за мою смерть, – прибавил он, робко взглянув на солдат, с угрозами подступавших к нему.

– Ваша жизнь в безопасности, – сказала императрица, – вы будете ожидать дома моих дальнейших повелений, и я ручаюсь вам за то, что вы невредимо возвратитесь в Германию.

Она сделала знак Владимиру Орлову и приказала ему отвести принца во дворец и держать его там под стражей.

– Он не генерал ваш более, – сказала она мрачно смотревшим солдатам, – вам не придется повиноваться чужеземцу. Но ничья рука не смеет подняться на него: я не желаю, чтобы тот день, когда Господь поднял меня на царский престол, был омрачен насилием.

Она величественно махнула рукою.

Хотя несколько и нерешительно окружавшие принца солдаты расступились. Владимир Орлов увел его, а солдаты, быстро позабыв об этом неожиданном эпизоде, разразились новыми кликами, и императорский поезд двинулся дальше.

* * *

Митрополит в закрытой карете под эскортом конно-гренадер спешил из Александро-Невской лавры в Казанский собор. Адъютант Кирилла Григорьевича Разумовского сообщил ему, что Петр Третий низложен с престола и что народ и гвардия провозгласили Екатерину Алексеевну императрицей, в то же время он передал ему просьбу Разумовского благословить императрицу в соборе Казанской Божьей Матери. Митрополит тотчас же изъявил готовность, но, прежде чем сесть в приготовленную для него карету, подозвал прислуживавшего ему послушника и шепотом отдал приказание. Адъютант не обратил на это внимания, так как мог предполагать, что это относится к церковным приготовлениям. Он сел с митрополитом в карету, и, сопровождаемые гренадерами, они помчались по Невской перспективе.

Прибыв в собор, где уже собралось все духовенство, митрополит начал облачаться; тем временем стали зажигать свечи в главном алтаре…

А молодой послушник, которому митрополит пред отъездом дал поручение, тотчас же приказал заложить в небольшой экипаж лучшую монастырскую тройку и почти вслед за митрополичьим поездом поехал в город, где остановился на Фонтанке, пред домом, предоставленным императору Петром Ивановичем Шуваловым.

На его поспешный стук дверь отворилась. Он спросил отца Филарета и тотчас же был проведен слугою в комнату нижнего этажа, в которой он нашел монаха, занятого одеванием только что разбуженного ото сна Иоанна Антоновича в русский костюм из пурпурного бархата, отороченный горностаем.

Молодой послушник подошел к монаху и сказал:

– Владыка послал меня к вам, отец Филарет, чтобы передать вам слова: «Время действовать наступило».

– Я предчувствовал это, – ответил монах с просиявшим лицом, – и готов исполнить волю высокопреосвященного митрополита. Я услышал беспокойное движение на улицах и марширование войск… Да, время наступило.

Он взял приготовленный кафтан, надел его на бывшего императора, равно как уже заранее приготовленную голубую ленту ордена Андрея Первозванного.

– Что это такое, батюшка? – спросил Иоанн Антонович, весьма изумленный. – Что такое? Почему вы раньше обыкновенного разбудили меня? Что значит весь этот шум на улицах? Почему это вы в столь ранний час наряжаете меня?

– Сын мой, – торжественно произнес отец Филарет, оправляя горностаевую выпушку на нем и надевая на его пышные локоны искрящуюся драгоценными камнями шапочку. – Господь сжалился над тобою и решил положить конец твоим страданиям и испытаниям: слышишь ли ты клики народа на улице? Это твой народ, призывающий тебя, твой народ, который тотчас же распрострется пред тобою, своим истинным императором.

– Предо мною? – воскликнул Иоанн Антонович, и яркая краска залила его лицо. – Предо мною, императором? Так разве царь, бывший так дружески ласков со мною, освободивший меня из темницы, обещавший заботиться обо мне, умер?

– Не спрашивай об этом, сын мой, – сказал отец Филарет, – ты узнаешь обо всем, когда, окруженный своим ликующим народом, будешь восседать на троне, принадлежащем тебе по праву рождения. Теперь же в священном страхе, с сердцем, полным благодарности, следуй за Промыслом Божиим, в милосердии своем предназначившим меня быть своим орудием… Народ требует своего законного императора, и я проведу тебя к алтарю Пресвятой Владычицы, пред которым высокопреосвященный митрополит помажет миром твою голову, чтобы она достойна была носить корону России, принадлежащую тебе, как наследнику твоего деда… Пойдем, все готово, каждый миг промедления может стать роковым. Поспеши вперед, – сказал он, обращаясь к молодому послушнику, – к митрополиту в Казанский собор и скажи ему, чтобы он был готов к совершению священной церемонии.

Молодой монах, не посмевший выказать своего удивления по поводу этой неожиданной и странной сцены, поспешно вышел.

Отец Филарет провел Иоанна Антоновича, который весь так и дрожал от необычайного волнения, на двор дома, где, по его распоряжению, уже был приготовлен роскошно убранный конь.

Молодой человек, не только никогда не учившийся искусству ездить верхом, но едва ли и видевший коня в своем заключении, с некоторым трудом взлез в седло.

Отец Филарет взял коня под уздцы, ворота раскрылись, и он торжественным шагом двинулся на улицу.

Улица была безлюдна, так как весь народ хлынул к казармам и церквам, только из окон домов кое-где выглядывали старики и старухи, дивившиеся странному шествию: красивый, одетый по-царски юноша верхом на коне в богатой сбруе и монах атлетического сложения, державший его лошадь под уздцы.

На первом же углу стали собираться любопытные.

– Смотрите, – воскликнул отец Филарет зычным, далеко раздававшимся голосом, – смотрите на своего императора, которого я привожу к вам во имя Божие! Господь сжалился над Россией и низвергнул еретика с престола древних царей. Следуйте за мною к алтарю во храм Пречистой Богоматери и взывайте: «Да здравствует наш царь Иоанн, истинный и настоящий самодержец всероссийский!»

Сбежавшиеся люди остановились в смущении. Они только что слышали клики, доносившиеся из казарм, где приветствовали Екатерину Алексеевну, как самодержавную императрицу, а тут внезапно, точно в сказке, пред ними выросли юноша в царском одеянии и монах, возвещавший им, что это их настоящий повелитель. Толпа боязливо попятилась, и в ней послышался тихий шепот.

– Да, да, – говорили некоторые, – был у нас и вправду царь Иоанн Антонович, его не то убили, не то заточили в темницу; мы видели червонцы с его царским ликом… Неужто он снова спустился с небес, чтобы управлять государством своих отцов? Неужто власти еретиков и чужеземцев пришел конец?

Монах поймал кое-что из этих слов.

– Да, – воскликнул он, – молния божественного гнева поразила еретиков, а вот это – сын православной Церкви и вместе с тем внук вашего настоящего царя… Подойдите ко мне! Следуйте за мною, вы взысканы великой милостью небес, потому что первые встретили своего императора при его вступлении в столицу.

Иоанн Антонович как ошеломленный смотрел со своего коня на эти незнакомые улицы и дома; он, по-видимому, едва понимал, что происходит в его душе, но тем не менее гордость и величие стали проступать в его облике.

Толпа все прибывала, прохожие останавливались, а некоторые подступали ближе, чтобы робко ощупать лошадь, монаха и одежду красивого юноши и тем убедиться, что это не померещилось им только по бесовскому наваждению.

Все громче, все убежденнее говорил с ними монах, и вскоре отдельные голоса присоединились к его клику:

– Да здравствует Иоанн Антонович, наш законный царь!

Когда же инок повел лошадь дальше, очень многие примкнули к этому шествию, наполовину из любопытства, наполовину по убеждению.

Стечение народа все увеличивалось, люди окружали теперь лошадь Иоанна Антоновича; шествие приближалось к площади пред Казанским собором, издали уже виднелись другие многочисленные толпы, теснившиеся здесь как волнующееся море. Некоторые кинулись уже вперед, думая, что к ним приближается поезд императрицы, и все громче гремел возбужденный монахом клич:

– Да здравствует Иоанн Антонович, царь Иоанн, ниспосланный нам с неба самим Богом.

Тут из-за угла показался отряд конногренадер с Федором Орловым во главе. Он только что конвоировал принца Геогра Голштинского, арестованного и отправленного в свой дворец, и хотел проехать к Казанскому собору, чтобы подождать там государыню. Он с удивлением остановил свою лошадь, заметив шествие, подвигавшееся с противоположной стороны, а во главе его фантастическую фигуру юного Иоанна Антоновича в его блестящем костюме. Затем он быстро поскакал вперед, услышал возгласы, разобрал в них имя «Иоанн» и хотя не совсем понял, что тут происходило, однако сообразил, что это шествие не имело ничего общего с императрицей и что тут грозит какая-то неведомая опасность.

– Что у вас тут такое? – воскликнул молодой кавалерист. – Кто этот человек, имевший дерзость надеть голубую ленту?

– Иоанн Антонович! – крикнула толпа. – Царь, посланный нам Богом.

Отец Филарет сделал знак рукою и воскликнул:

– Сюда, кто бы вы ни были, сюда с вашими солдатами!.. Здесь ваше место, это ваш император. Следуйте за ним, воины, небо милостиво к вам: оно привело вас на его путь; потом вам будет оказано преимущество пред всеми прочими: вы будете составлять его почетную стражу.

– Что это значит? – воскликнул Орлов, выхватив из ножен свой палаш. – Это государственная измена или безумие! Нет другого повелителя в России, кроме нашей всемилостивейшей государыни императрицы Екатерины Алексеевны. Долой с коня этого обманщика!

– Назад! – загремел отец Филарет. – Ангел Божий парит над его головой. Пламенный меч архистратига обнажен на защиту царя.

Грозный ропот послышался в толпе. Несколько коренастых фигур подступило к лошади Иоанна Антоновича.

Но Федор Орлов, все более и более понимавший опасность, быстро воскликнул:

– Это дурачок, выскочивший из сумасшедшего дома, или изменник, достойный испустить дух под кнутом. Назад, или берегитесь за свою жизнь!

Он поскакал вперед и схватил за поводья лошадь Иоанна Антоновича.

С другой стороны площади раздались треск барабанов, звуки труб и громкие, радостные клики народа, сопровождавшего поезд императрицы.

– Тащите его с лошади! – воскликнул отец Филарет, хватая Орлова за руку. – Тащите его, дерзкого, осмеливающегося оскорблять величие императора вместе с величием Божиим. Повергните его во прах!.. Дорогу императору к Господнему алтарю!

Стоявшие поблизости подскочили к Орлову, десятки рук протянулись к нему, еще минута – и он был бы сброшен с коня.

Гренадеры нерешительно и в смущении стояли позади него.

Но тут Орлов изо всей силы взмахнул своим обнаженным палашом; толпа шарахнулась врассыпную, в следующий момент удар со всего маха обрушился на голову отца Филарета.

Грузный монах зашатался; кровь хлынула потоками; тихий возглас сорвался с его уст, и он рухнул наземь, как поверженный дуб.

– Вперед! – скомандовал Орлов своим солдатам. – Смерть каждому, кто будет колебаться хотя одно мгновение! Вперед!

Он схватил за поводья лошадь Иоанна Антоновича и, таща ее за собою, а в то же время могучими перекрестными размахами палаша отражая натиск толпы, поскакал обратно в ту улицу, откуда появилось шествие.

Солдаты и робко пятившийся народ стояли одно мгновение как остолбенелые, пожалуй ожидая, что молния с неба поразит Орлова, когда он поднял свое оружие на служителя алтаря в монашеском сане. Но, видя, что гнев Божий не проявился никаким чудом в защиту сраженного инока и в отмщение за его смерть, люди поколебались, и, как всегда, смелая, беспощадная решительность увенчалась успехом.

– Видите? – воскликнул Орлов, отъехав на некоторое расстояние и еще раз обернувшись назад. – Видите? Это обманщик! И небо, которое он призывает в свидетели, не защитило его. Вперед, гренадеры! Приказываю вам это именем императрицы!

Солдаты бросились вперед и вскоре присоединились к Федору Орлову, который, по-прежнему не выпуская из рук поводьев лошади Иоанна Антоновича, помчался с ними прочь галопом.

Иоанн Антонович сидел, бледный и неподвижный, на коне, обеими руками держась за луку седла. Внезапная смена событий лишила его ум, и без того отупевший в долгом тюремном одиночестве, всякой способности ясного мышления, и несчастный низложенный император пассивно позволял увлекать себя, только машинально повторяя шепотом:

– Разбойники!.. О, Боже мой, разбойники!.. Они опять добрались до меня!.. Я снова попался им в руки!

Федор Орлов доставил своего пленника окольными путями в казармы Измайловского полка, там оставались лишь немногие солдаты на карауле. В казарме Орлов привел Иоанна Антоновича в свою собственную комнату, где несчастный юноша, как подкошенный, тотчас упал на постель и, устремив кверху неподвижный взор, произносил лишь несвязные слова, умоляя архангела Гавриила спуститься с неба, чтобы защитить его и помочь.

Между тем Федор Орлов написал записку своему брату Григорию, позвал одного из бывших с ним гренадер и велел ему доставить ее по назначению, отыскав где бы то ни было его брата. После того он запер дверь, положил пару заряженных пистолетов на стол и подсел к нему, устремив мрачные взоры на распростертого на кровати юношу, который то шептал потихоньку, как во сне, то принимался жалобно стонать.

Когда Орлов скрылся с Иоанном Антоновичем, а толпа робко и несмело приблизилась к поверженному на землю отцу Филарету, у которого из зияющей раны на голове ручьями хлестала кровь, по другую сторону площади показалась головная колонна Преображенского полка, шедшего впереди государыни.

Оглушительный крик торжества потряс воздух, когда Екатерина Алексеевна подъехала к собору, окруженная своей блестящей свитой. Войска выстроились пред входом в церковь, оставив посредине площади свободный проход к высоким, отворенным настежь вратам. Императрица сошла с лошади (свита последовала ее примеру) и, смиренно склонив голову, скрестив руки на груди, медленными шагами направилась мимо выстроившейся шпалерами гвардии в церковь.