Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

XXI

Петр Федорович перенес свою резиденцию в Ораниенбаум и, все более и более увлекаясь, занимался там приготовлениями к датскому походу, причем не упускал случая упражнять и усовершенствовать до прусского идеала свою голштинскую гвардию, которая всюду сопровождала его и для которой были устроены в конце парка лагерь и небольшая крепость.

Графиня Воронцова переехала вместе с ним и, не имея теперь причин бояться императрицы, устроила себе собственный двор, около которого теснились все те, кто мог жить лишь отблеском власти и могущества.

Влияние и значение Воронцовой возрастали с каждым днем, несмотря на то, что во время устраивавшихся каждый вечер вакханалий, в которых император искал отдохновения от духовной и физической усталости, часто происходили бурные сцены, во время которых он сплошь и рядом грозил Елизавете Романовне Сибирью, но зато в иные дни он давал ей обещания жениться на ней и короновать, по примеру Петра Великого, в Москве императрицей.

Вместе с тем он то и дело посылал курьеров справляться о ходе постройки дома в Шлиссельбурге.

Несчастный Иоанн Антонович был увезен Корфом несколько дней спустя после посещения императора в Петербург. Ему дали для житья богатый дом фельдцейхмейстера графа Петра Ивановича Шувалова на Фонтанке, хотя узник не смел покидать его, однако ему, проведшему всю жизнь в тюрьме, этот дом, в котором он был господином и при котором имелся небольшой, но искусно разбитый садик, казался пределом человеческого благополучия.

Петр Федорович приказал привезти к себе отца Филарета. Когда монах появился пред ним с печальным против обыкновения лицом, с опущенными долу глазами и не поднял руки для благословения, император дружески хлопнул его по плечу и сказал:

– Я обещал вам, благочестивый отче, облегчить долю узника, о котором вы напомнили мне после смерти императрицы. До сих пор государственные дела не давали мне возможности выполнить обещанное, но я не забыл об этом. Я отпер узнику темницу. Вас проводят в дом, отведенный ему, вам будет поручена высокая честь подготовить его к тому, чтобы он мог вскоре занять подобающее его имени и рождению положение в свете.

Отец Филарет долго глядел на императора проницательным взором, и постепенно его мрачная серьезность слегка смягчалась.

– Поздненько же вы вспомнили об обещании, ваше императорское величество! – холодно произнес он. – Но я буду молить Бога, дабы Он зачел вам благодеяние, оказанное узнику. Я помню также, что одновременно с обещанием позаботиться о несчастном отпрыске царя Ивана вы дали мне также обещание быть верным слугой Церкви и защитником ее против всех зол и напастей. Вместо этого вы намереваетесь теперь оскорбить ее и уменьшить ее права. Я всего лишь незначительный слуга ее, но и я имею право свидетельствовать пред вами о данном вами обещании. Поверьте мне, Бог не допускает насмешек над собой; если вы нарушите свои обещания и будете продолжать преследовать святую Церковь, Бог отвернется от вас и пошлет несчастье и беду на вашу голову – ведь Господь Бог, а не кто иной, доставляет князьям мира земную власть и могущество: Он дает корону, но может и отнять ее.

– Дерзкий поп!.. Как ты осмелился? – вспыхивая гневом, вскрикнул Петр Федорович, но тут же сдержался и, близко подойдя к продолжавшему стоять спокойно монаху, произнес: – Вы правы, батюшка, в отношении Церкви. Я вовсе не хочу заходить далеко в ссоре с ней. Я уже вернул из ссылки митрополита, которого хотел было наказать за сопротивление; я не хочу пускать в ход насилие, но уверен, что он признает обязанности Церкви принести и со своей стороны жертву ради императора и России.

– Церковь не побоится жертвы, раз дело зайдет о защите родины, – произнес монах, на которого заигрывания императора оказали столько же влияния, сколько и вспышка гнева пред тем, – но Церковь не имеет права позволить умалить свое имущество, так как оно принадлежит бедным и нуждающимся, матерью коих она является. А теперь дело идет о пролитии русской крови ради расширения пределов страны, не имеющей с нами ничего общего.

– Эта страна – страна вашего императора. Война, в которой я требую поддержки Церкви, будет вестись для защиты моей чести. Разве ваш император, покровитель вашей Церкви, не имеет права на вашу помощь?

– Не требуйте от меня ответа на этот вопрос, ваше императорское величество! Не мне определять обязанности и права Церкви. Высокопреосвященный владыка, глава которого озарена самим Богом, даст вам ответ, но берегитесь поднимать против него руку насилия! На его защиту восстанут все ангелы и святые мученики Церкви. Я же лично приношу вам свою искреннюю благодарность за то, что вы изволили доверить мне Иоанна Антоновича. Я исполню ваше поручение, но раньше я должен испросить на это разрешение владыки, потому что без его согласия я не могу покинуть монастырь.

– Сделайте это, сделайте, батюшка! – произнес Петр Федорович и, точно озаренный внезапной мыслью, ближе подходя к собеседнику, глухим голосом прибавил: – Вы человек, могущий хранить тайну, вы русский и любите потомков своих царей.

– Да благословит Господь эту кровь и да сохранит ее во веки веков, – сказал отец Филарет, причем его лицо просияло, кинув на императора строгий взор, он прибавил: – Если только она не отвратится от единой истинной православной Церкви.

– Так вот, – продолжал Петр Федорович, – в Иоанне Антоновиче, который томился всю свою молодость в заточении, есть и частичка крови Петра Великого; вы видели его, и по наружности он – настоящая копия могучего царя. Известно ли мне то же самое насчет ребенка, называемого моим сыном? Он сын той немки, которую дали мне в жены, на мое несчастье, это я знаю наверно, – воскликнул государь с насмешливым хохотом, – но сродни ли он мне, этого я не знаю. Почему бы тогда не поменяться ему местами с тем Иоанном Антоновичем, в котором бесспорно течет кровь Петра Великого? Иоанн Антонович – отпрыск царского рода, он принадлежит к вашей Церкви, в которую вы ввели его сами; что сказали бы вы на то, если бы я возвел его на ступени трона, чтобы со временем оставить ему венец, который покоился еще на его младенческой колыбели?

– Государь, государь! – воскликнул отец Филарет, который при этих словах императора не мог сохранить свое важное, обдуманное спокойствие. – Государь, остановитесь! То, что вы говорите, ослепляет меня и приводит в смятение… Какое чудо сотворил бы Господь, если бы вознес наконец это дитя, которое Он вел путем долгого тюремного искуса на престол его предков! Но мой взгляд, государь, слишком ограничен: не требуйте от меня ответа!.. Я буду лишь молить Бога, чтобы Он просветил вас… И Господь смилуется над Россией. Он внушит вам то, что справедливо.

Петр Федорович, по-видимому довольный впечатлением, произведенным на монаха, сказал в ответ:

– Россия, имеющая в вас достойного сына, будет мне благодарна. Идите же теперь, просите высокопреосвященного владыку, чтобы он разрешил вам принять на себя заботу о благородном несчастном царевиче!.. Во дворе вы найдете заложенный экипаж, воспользуйтесь им, чтобы отправиться в Невскую лавру, откуда он отвезет вас к вашему питомцу.

Петр Федорович позвонил и приказал вошедшему камердинеру проводить монаха до кареты, поданной уже к крыльцу.

Отец Филарет откланялся, совершенно сбитый с толку всем слышанным, и на этот раз, переступая порог, обернулся, чтобы благословить издали императора.

Монах, громадный корпус которого занимал весь кузов кареты, был быстро подвезен к широко раскинувшемуся монастырю благоверного князя Александра Невского, на берегу Невы.

Брат-вратарь остолбенел от изумления при виде приехавшего в придворной карете отца Филарета, который пользовался высоким почетом у всей монашествующей братии в лавре, а также был облечен особым доверием высокопреосвященного владыки Феофана[67]67
  Владыка Феофан – прототипом служит Дмитрий (Сеченов) (1708–1767) – митрополит Новгородский, короновал Екатерину II, участвовал в работе Комиссии по сочинению Нового уложения, выдающийся проповедник.


[Закрыть]. Но царский духовник, обыкновенно по возвращении из города всегда находивший для смиренного инока у ворот обители какое-нибудь приветливое, назидательное или шутливое слово, а также часто наделявший его вкусными гостинцами, в изобилии получаемыми от многочисленных почитателей, прошел на этот раз мимо с безмолвным, важным кивком головы и тотчас, пройдя через двор, поднялся в покои владыки в среднем монастырском корпусе.

Покачивая головой, смотрел ему вслед вратарь.

– Неужели Господь просветил императора, – промолвил он про себя, – и государь также избрал достойного старца себе в духовники, как он был некогда избран почивающей в бозе благочестивой императрицей Елизаветой Петровной? Да, да, видно, так оно и будет, иначе не приехал бы он сюда в императорской карете! И, должно быть, что-нибудь особенное взволновало отца Филарета, если он, не ведающий гордыни, прошел сегодня мимо меня, не поздоровавшись.

Он поделился своими догадками кое с кем из монастырской братии, проходившей по двору, и вскоре по всем кельям распространилась весть, что Господь смиловался над притесняемой Церковью и избрал благочестивого и твердого в вере отца Филарета, чтобы просветить душу императора и вернуть ее на правый путь с пагубной скользкой тропы, которая безвозвратно вела его к вечному осуждению.

Тем временем отец Филарет проходил по большой широкой галерее, где в оконных нишах сидело с молитвенниками в руках несколько духовных лиц, которые, смотря по своему рангу, поднимались ему навстречу для дружеского или почтительного поклона.

Он вошел в роскошную прихожую в квартире владыки и немедленно был введен молодым послушником в кабинет высокопреосвященного, который, в противоположность великолепию больших приемных зал, был обставлен с монастырским убожеством и не содержал в себе ничего, кроме мебели простого дерева, нескольких книжных шкафов и образов на белых штукатурных стенах.

Владыка, высокий, видный, но несколько сгорбленный старец лет семидесяти, с бледным, серьезным лицом и большими темными глазами, у которых его преклонный возраст не мог отнять огня, сидел в кресле с высокой спинкой у своего письменного стола за чтением объемистой книги.

Отец Филарет почтительно поцеловал руку владыки, который с благосклонной приветливостью, но и с некоторым удивлением осведомился о причине явного волнения, отражавшегося в его чертах. По знаку высокопреосвященного отец Филарет сел на стул возле него и с тревогой и смущением передал ему свой недавний разговор с императором.

Владыка слушал спокойно, не обнаруживая ничем своих затаенных чувств, его серьезное лицо оставалось невозмутимым, и лишь в тот момент, когда монах в заключение своей речи повторил слова императора, столь благосклонные к Церкви, а также высказал свое смиренное и гадательное мнение, что намерения Петра Федоровича, пожалуй, внушены ему небом ради спасения России, владыка поднял как бы в знак протеста руку, тогда как тонкая, насмешливая улыбка мелькнула по его губам.

– То, что ты говоришь мне, брат мой, не удивляет меня, – сказал он, когда монах умолк по его знаку. – Как руководитель Церкви, благополучие и величие которой по промыслу Божию вверено мне, я обязан все видеть и слышать, чтобы твердою рукою направлять кормило при всяких бурях. Заранее предугадывал я подобное решение государя, который управляет Российской империей, хотя не помазан еще на царство в первопрестольном граде Москве. Насколько может человеческий взор проникнуть в глубь неисповедимой мудрости, это послужит к благоденствию русского народа и православной Церкви, если Иоанн Антонович, отпрыск наших исконных царей, воспитанный в строгом благочестии, будет возведен на престол своих отцов. И если Петр Федорович освободит из темницы узника, который некогда был уже провозглашен императором, и подготовит этого юношу к его высокому призванию, то это послужит доказательством того, что Божественная Премудрость употребляет на пользу даже недостойные орудия ради своих целей. Но не так произойдут события, как думает погрязший в грехах и неверии государь. Я вижу, брат мой, что Господь Бог избрал тебя орудием своей божественной воли, и я давно признал тебя достойным такой благодати, а потому я посвящу тебя в то, что, укрепленный усердною молитвою, признал я за волю небес.

Скрестив руки на груди, отец Филарет смиренно склонил голову почти до самых колен, после чего с напряженным любопытством взглянул в лицо владыки, который, слегка нагнувшись к нему, продолжал:

– Петр Федорович, именующий себя императором всероссийским, не испросивши до сих пор благословения святой православной Церкви на свое царствование, носящий в своем сердце еретическое неверие и не боящийся посягать на священные имущественные права Церкви, полагает, что держит в своих руках власть над обширными владениями России из-за того, что все головы склоняются пред ним, а все его приказы послушно исполняются. Но, брат мой, почва, на которой он стоит, пуста, его власть – лишь тень, и вскоре наступит час, когда его трон рухнет у него под ногами. Я знаю и вижу все, что делается, знаю, что при дворе и среди гвардейских войск зреет далеко разветвляющийся, изо дня в день крепнущий заговор, цель которого отнять власть у Петра Федоровича. Во главе этого заговора стоит его супруга Екатерина Алексеевна; с мудрой хитростью направляет она всех остальных сообщников, они же не сознают, что все нити сходятся у ней в руках – и каждый из них преследует свои собственные честолюбивые планы. Я мог бы разрушить все эти хитросплетения, если бы хотел, но я не мешаю заговорщикам, так как теперь важнее всего, чтобы власть этого еретического монарха была сломлена и Россия была освобождена от его господства. Сообщенное тобою сейчас служит мне указанием, что я должен делать, и в твои руки отдаю я исполнение своего плана.

– Приказывайте, высокопреосвященнейший владыка!

– Так выслушай меня, – продолжал высокопреосвященный. – Немного понадобится времени на то, чтобы замысел заговорщиков окончательно созрел. Тогда этого еретика Петра Федоровича, именующего себя императором, завлекут под каким-нибудь предлогом в казарму Преображенского полка, там его арестуют и принудят к отречению от престола. После чего одни намерены провозгласить императором великого князя Павла Петровича, а матери его Екатерине Алексеевне вручить регентство до совершеннолетия ее сына, тогда как сама она и другие хотят, чтобы ей самой достались царский трон и самодержавная власть. Ни то ни другое не принесет благополучия России. Екатерина Алексеевна – также чужеземка, и хотя она оказывает повиновение и почтение православной Церкви, но тайники ее сердца неисповедимы. Настоящий, истинный царь есть Иоанн Антонович, и, только если он снова вступит на престол своих предков, государство обретет успокоение и мир и достигнет величия, грозного врагам.

– Понимаю, понимаю, высокопреосвященнейший владыка! – произнес отец Филарет. – Что же мне сделать, чтобы я мог содействовать достижению столь великой цели?

– Господь Бог, – отвечал владыка, – избрал тебя благородным орудием для исполнения своей воли. Итак, отправляйся, как приказал тебе Петр Федорович, к Иоанну Антоновичу, постарайся укрепить его сердце и просветить его ум для великой задачи, предназначенной ему небом! Ожидай там моего знака, я буду знать, – воскликнул владыка, – когда пробьет час нанести удар, и уведомлю тебя, как только наступит пора действовать. Если Петр Федорович будет арестован, а участники заговора начнут распоряжаться короной, причем между ними должны произойти распри и несогласия, то тебе следует, не теряя времени, посадить Иоанна Антоновича верхом на лошадь; ты найдешь ее в конюшне того дома, который служит ему жилищем. Взяв лошадь за поводья, выведи ее на городскую улицу, к народу – народ знает тебя и поверит тебе. Ты покажешь ему истинного царя; я же сам буду находиться в Казанском соборе, и, пока заговорщики будут еще ссориться из-за своей добычи, ты приведешь туда Иоанна Антоновича, я провозглашу его царем пред всем народом, и все те честолюбцы, которые воображали, что старались для себя, сыграют только в руку тому, кто будет верным сыном и послушным орудием Церкви. Народ и гвардия сейчас поймут, на чью сторону им встать, когда я своей рукой выведу к ним настоящего царя Иоанна Антоновича. И тогда власть Церкви славно и победоносно распространится далеко, по всему раздолью Русской земли, как бывало в старинные времена, а все эти чужеземцы, в чьих сердцах православие не имеет корня, будут смыты прочь шумным потоком одушевления, с которым весь народ будет приветствовать своего настоящего и православного царя.

– Как велика ваша премудрость, ваше высокопреосвященство! – горячо воскликнул отец Филарет, благоговейно целуя руку владыки. – Как мне благодарить вас за то, что вы выбрали меня помощником столь великого дела…

– Благодари не меня, а Бога за то, что Он поставил тебя в положение, дающее возможность исполнить Его святую волю. Окажись достойным этой милости, бодрствуй неустанно, дабы оказаться сильным в нужный момент, – ответил владыка.

Владыка осенил крестным знамением главу монаха, и отец Филарет с торжественным видом вышел во двор и сел в карету, помчавшую его на Фонтанку. Иоанн Антонович, сияя от счастья, показал ему свой дом, обставленный дорогими вещами, что для него казалось необыкновенным великолепием и переполняло его душу восторгом.

* * *

Екатерина Алексеевна продолжала вести тихую, уединенную жизнь в Петергофе, все более отдаляясь от своего двора и проводя почти все время в своих комнатах. Визиты из Петербурга становились все реже, так как Петр Федорович нередко насмешливо и недружелюбно отзывался о тех лицах, которые оказывали внимание императрице. Настроение маленького двора было крайне подавленным. Немногие лица, составлявшие свиту Екатерины Алексеевны, дрожали пред надвигавшейся грозой. Услужливые языки докладывали приближенным лицам государыни, что графиня Воронцова громко заявила о том, что в очень скором времени она будет законной императрицей России. Когда эта весть дошла до слуха Екатерины, она равнодушно пожала плечами, но придворные ни минуты не сомневались, что слова графини Воронцовой имеют серьезную подоплеку.

Казалось, что императрица смиренно покорилась своей судьбе. Она одиноко прогуливалась по аллеям парка, изредка ездила помолиться в собор в Петербург и часто с грустной улыбкой спрашивала дам своей свиты, поедут ли они с ней в Германию, когда Петр Федорович исполнит свой план и вышлет ее из России. По вечерам Екатерина рано удалялась к себе; во дворце наступала чуткая тишина.

Только княгиня Дашкова почти ежедневно наезжала из Петербурга, да граф Панин в определенные дни привозил своего питомца к его августейшей матери. Каждый думал, что императрица, запершись в кабинете со своей приятельницей или воспитателем сына, изливает свое горе на груди княгини Дашковой или ведет педагогические разговоры с Паниным; никто не подозревал, какой грандиозный план созидается в это время в уединенной уютной комнате.

Княгиня была неутомима, она соединяла между собой различные нити заговора и сблизила Пассека, Орлова и Потемкина с гетманом Разумовским. В ее доме в Петербурге было решено арестовать императора во время посещения им Преображенских казарм и поручить гвардии провозгласить Екатерину Алексеевну царствующей императрицей. Ежедневно княгиня Дашкова вербовала новых участников заговора и сообщала их имена государыне. Все было подготовлено, только не был назначен день для выполнения задуманного плана, так как для этого нужно было найти самый подходящий момент.

Никита Иванович Панин не оставался тоже без дела: он привлек на свою сторону многих представителей дворянства, недовольных существующим режимом, и приготовлял бумаги для назначения регентства до совершеннолетия Павла Петровича, которое, во главе с императрицей, должно было руководить Россией. Княгиня Дашкова советовала не медлить, так как знала нетерпение своей сестры, графини Воронцовой, и ее влияние на слабохарактерного императора, но Панин рекомендовал не торопиться; его натуре дипломата были непонятны слишком поспешные шаги. Каждый из заговорщиков – Разумовский, Дашкова и Панин – считал себя центром заговора и думал, что имеет исключительное влияние на императрицу, но Екатерина Алексеевна больше всего склонялась на сторону Панина, рекомендовавшего крайнюю осторожность.

Как только дворец погружался во мрак, Орлов на быстром коне приближался к парку – в те дни, когда не состоял в почетном карауле в Петергофе. Обменявшись условленным паролем с заговорщиками, он поднимался по шелковой веревочной лестнице в кабинет императрицы, где и докладывал своей повелительнице обо всем том, что успевал сделать среди офицеров и солдат гвардии.

Орлов, казавшийся лишь одним из многих членов заговора и служивший как бы адъютантом княгини Дашковой, был в сущности душой всего заговора. Разумовский, Панин и княгиня вербовали членов сверху, а Орлов организовал низы, и потому Екатерина Алексеевна ждала от него указаний, когда наступит момент для выполнения плана.

Приближался день святых Петра и Павла, день тезоименитства[68]68
  Тезоименитство – именины царствующих особ, календарный праздник.


[Закрыть] императора. Петр Федорович сообщил супруге, что собирается отпраздновать свои именины в Петергофе, поэтому во дворце был заказан большой обед для многочисленного общества, которое должно было сопровождать своего императора. В назначенный для торжества день Екатерину Алексеевну посетили с утра княгиня Дашкова и Панин. Нетерпеливая княгиня настаивала на том, что следует воспользоваться присутствием императора в Петергофе и немедленно арестовать его, а Панин убеждал подождать, пока Петр Федорович, согласно своему обещанию, уедет в Голштинию, и в его отсутствие произвести переворот.

Императрица колебалась. Арест Петра Федоровича в Петергофе скорее всего прекратил бы это мучительное ожидание и избавил бы Екатерину от все ближе надвигавшейся опасности, но она боялась, что император приведет с собой свое голштинское войско и тогда между голштинцами и гвардейцами, которых не трудно было призвать в Петергоф, завяжется кровопролитная битва. Из-за этих соображений императрица не давала решительного ответа до тех пор, пока не будет известно, с какой силой явится Петр Федорович в Петергоф.

Княгиня Дашкова и Панин поспешно вернулись в столицу, чтобы на всякий случай все подготовить.

Весь Петербург был в полном спокойствии, никто не подозревал, что стоит на вулкане.

Солдаты в казармах производили свои обыкновенные военные упражнения, призывая проклятия ненавистному прусскому войску, по образцу которого их муштровали.

Григорий Григорьевич Орлов лежал на диване в дежурной комнате, мечтая о блестящей будущности. Иногда в его голове мелькала мысль об эшафоте или рудниках Сибири, в случае неудачного выполнения плана, но эта мысль быстро уступала место самым заманчивым надеждам на почет, власть и богатство. Его мечты прервало появление прелестной фигурки Мариетты в легком летнем платье на пороге комнаты. Но Орлов не только не обрадовался ее приходу – лицо его приняло даже недовольное выражение. Мариетта заметила это недовольство, и ее улыбающееся личико омрачилось, а в глазах промелькнула искорка гнева.

– Я тебя давно не видела, мой друг, – произнесла она, подходя к Орлову и подавая ему руку, которой на этот раз тот не поднес нежно к своим губам, как бывало раньше. – Я везде искала тебя и если бы не знала, что долг службы удерживает тебя в Петергофе, то могла бы подумать, что ты умышленно избегаешь меня.

Орлова несколько смутили ее слова, он притянул ее за руку к себе и посадил на диван.

– Послушай, Мариетта, – начал он, – мы любили друг друга и были счастливы, но никому из нас не приходила мысль связывать свою судьбу. Мы знали, что наша любовь свободна, как бабочка, перелетающая с увядшего цветка на другой, приглянувшийся ей.

– Ты находишь, что твой цветок уже увял, – с горькой улыбкой произнесла она, – а в моем сердце царит еще весеннее тепло.

– Ты прекрасна, как утренняя заря, – заметил Орлов, – и вместе с тем умна и понимаешь жизнь. Ты знаешь, что я не могу поддаться минутному увлечению, как бы сильно оно ни было, и пожертвовать ему своей будущностью. Я не могу связывать себя никакими цепями, хотя бы они были из благоухающих роз.

Мариетта отступила на шаг и в упор посмотрела на него.

– Следовательно, это значит, что мы не должны знать друг друга, – резко проговорила она, – что ты хочешь отречься от меня, потому что боишься ревности женщины, во власти которой вознести тебя к самым высотам и тем исполнить твои честолюбивые грезы.

– Молчи ради бога! – крикнул Орлов, вскакивая с места. – Что городишь ты здесь? Попридержи свой язык… Я должен прилагать все труды и стремления к тому, чтобы карабкаться по жизненной лестнице, на которой стоят уже тысячи людей, готовых с завидным проворством сбросить другого с каждой ступени. Чтобы иметь возможность употребить на это все свои силы, мне необходимо быть свободным от всяких оков, налагаемых дружбой и любовью. У тебя, Мариетта, ясный и сильный ум, ты поймешь это.

– О, да, – с горькой иронией в голосе произнесла танцовщица, – я понимаю это, но никак не предполагала услышать это от тебя. Ради тебя я потеряла своего маленького голштинца, который забавлял меня и осыпал своим золотом. Я поколебалась протянуть руку к сердцу императора, – гордо закидывая голову, воскликнула она, – и я добилась бы его и удержала бы за собою, несмотря на эту бесстыдную графиню Воронцову, а теперь, так как ты мечтаешь в объятиях императрицы быть вознесенным к блеску и величию, ты отталкиваешь меня от себя как излишнее бремя. Я никогда не удерживала бы тебя от полета твоего честолюбия, я люблю тебя и никогда не желала бы от тебя ничего более, как часа опьяняющей страсти. Я взяла бы свою долю в твоем счастье и вместе с тобою прославила бы тот смешной и презренный свет, который считает себя вправе повелевать земными сокровищами… Мы были бы счастливы в тихом, скрытом убежище…

– Это положительно невозможно, – воскликнул Орлов, – в России нет скрытых убежищ… все равно проникли бы в нашу тайну и погубили бы и меня, и тебя вместе со мною.

Мариетта стояла со скрещенными на груди руками, ее глаза метали молнии, она была ослепительно хороша в своем гневе.

Орлов подошел к ней и положил руки на плечи.

– Будь благоразумна, Мариетта, – сказал он, – дай нам расстаться друзьями и сохранить приятное воспоминание о часах нашего прошлого счастья.

Она порывисто оттолкнула от себя Орлова.

– Всякое воспоминание ничто с этого мгновения, я вижу, что ты недостоин моей любви, которую я питала к тебе безраздельно, – воскликнула Мариетта. – Я не понимаю того, что люди называют неверностью, так как уважаю свободу, равно как и добиваюсь ее для себя, но то, что делаешь ты, – неверность, которую нельзя простить, так как она не может быть приписана и извинена тем, что освобождает от цепей… То, что делаешь ты, малодушно и низко.

– Мариетта! – грозно крикнул Орлов. – Думай, что ты говоришь… Ты женщина… и женщина имеет большие права, но никто на свете не уличит в малодушии Григория Орлова.

– Я говорю тебе только для того, чтобы ты понял, что представляешь собою, – возразила Мариетта, столь же угрожающе отвечая на его взгляд. – То, что ты делаешь, низко и малодушно, и гордость совсем не к лицу тебе, так как ты трепещешь пред женщиной, над которой тебе все же надлежало иметь власть.

– Вон! – вне себя крикнул Орлов. – Вон… долой с моих глаз, иначе я не ручаюсь!.. Забуду о твоем слабом поле!..

Тут отворилась дверь, и в комнату вошел Пассек. Минуту он обводил удивленным взором в страстном возбуждении стоявших друг против друга Мариетту и Орлова, но его лицо все так же оставалось мрачным и холодным, каким было постоянно, и он спокойным, деловым тоном проговорил:

– Мне нужно поговорить с вами, Григорий Григорьевич.

Орлов поборол свое волнение и холодно проговорил:

– Ты слышишь, Мариетта, у меня нет времени… ступай!

Мариетта повернулась и подошла к майору Пассеку.

– Берегитесь этого человека, – сказала она, – он жалкий пошляк с низким образом мыслей, способный оскорбить женщину из страха пред другою.

Орлов хотел броситься на нее, но Пассек встал между ними, Мариетта еще раз окинула его полным презрения взглядом и вышла из комнаты.

– Не такая пора теперь, чтобы попусту терять время с женщинами, – строго произнес Пассек, – нам необходимо немедленно начать действовать, если мы не хотим потерять все; солдат уже не сдержать более, они не дают мне покоя: ходит слух, что императрица убита. Мне с трудом лишь удалось успокоить их, но, без сомнения, все выше и выше вздымающаяся волна перельется через край, так что мы не в состоянии будем усмирить ее. Панин хочет отложить все до тех пор, когда император отправится в Голштинию; этого не должно быть, так как то, что сегодня является слухом, завтра может стать уже действительностью. Нам не следует забывать, что жизнь императрицы – в руках Петра, да и притом же едва ли возможно сохранить долее тайну – есть несколько офицеров, которые держат его сторону.

При этих словах Пассека Орлов тотчас позабыл о своем гневе, вызванном сценою с танцовщицей. Он вполне согласился с мнением Пассека и предложил тотчас же вместе отправиться к княгине Дашковой, но в этот самый момент дверь быстро распахнулась и в комнату вошел майор Воейков, состоявший плац-адъютантом, мужчина лет пятидесяти, худощавый и со строго военной выправкой.

– Тише! – шепнул Пассек Орлову. – Тише, в его присутствии мы должны быть осторожными, для него нет ничего святого, кроме службы, он отправит всех нас на эшафот.

Оставив комнату, Мариетта на минуту задержалась в коридоре, бросая гневные взгляды на дверь, и, с легкой иронической усмешкой что-то сердито шепча про себя, как будто старалась собрать воедино и привести в порядок мысли о мести, переполнявшей ее душу.

Воейков, войдя в комнату, оставил дверь открытой. Мариетта, скрытая створкой двери, стояла почти около самого порога, так что могла слышать и видеть все, что говорилось и делалось в комнате.

– Товарищ! – сказал Пассеку Воейков, после того как коротко поприветствовал встретившего его Орлова. – Я вынужден просить у вас вашу шпагу.

Лицо Пассека еще более омрачилось, он обменялся быстрым взглядом с испуганно попятившимся Орловым.

– А почему? – коротко и холодно спросил Пассек.

– Так как я являюсь здесь в казарме начальством, то я не считаю для себя необходимым отвечать на этот вопрос, – возразил Воейков. – Я абсолютно убежден: ничто не может быть поставлено в упрек по службе столь отличному офицеру, как вы, и что здесь лишь простое недоразумение, и потому я намерен объяснить вам повод к аресту. Из окна своей комнаты я только что слышал зажигательные, крамольные речи группы возбужденных солдат, они поносили нашего всемилостивейшего государя и при этом не раз называли ваше имя, поэтому я считал своим долгом, предварительно арестовав вас, отрапортовать об этом полковому командиру, который все расследует и, как я твердо уверен, тотчас же убедится, что эти люди упоминали ваше имя в пьяном виде.