Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

Чело фельдмаршала подернулось облаком неудовольствия, он молча поклонился; в кругу прочих сановников поднялся тихий ропот, но приказ императора был выражен ясно и определенно, притом Петр Федорович только что так несомненно доказал свои заботы о русской империи в горячо приветствуемых указах, что неприятное впечатление, вызванное уравнением чуждых и мало любимых немецких войск с русскими, скоро миновало и прежнее веселое и радостное возбуждение снова воцарилось в обществе, когда высокие особы начали обходить всех, обращаясь к каждому с милостивыми словами.

Через некоторое время Петра поразила какая-то внезапная мысль, он подозвал Гудовича и сказал ему:

– Тут есть один голштинский дворянин, барон фон Бломштедт, велите тотчас же сыскать его и привести в мой кабинет. Обедать я буду у себя, а ужинать со всем двором в большом зале.

– А какой адрес барона, ваше величество? – спросил Гудович.

– Спросите у графа Шувалова, – с насмешливой улыбкой заметил Петр Федорович, – он должен знать его, так как до сих пор был всеведущ; таким образом Тайная канцелярия сослужит последнюю свою службу, найдя мне моего друга и соотечественника.

Действительно, граф Шувалов тотчас же известил о пребывании молодого человека в гостинице Евреинова, и Гудович отрядил ординарца, чтобы привезти Бломштедта.

Петр Федорович еще раз обошел присутствующих, затем предложил императрице руку, чтобы проводить в ее покои. Когда камергеры и статс-дамы стали проходить пред императорской четой, взгляд Петра Федоровича упал на графиню Елизавету Воронцову. Собираясь уже проводить императрицу, он вдруг остановился и сказал:

– Я изгладил из вашей памяти все зло, какое некогда было причинено великому князю, но я не должен забывать те услуги, которые были оказаны императору. При составлении указов, изданных мною сегодня на благо всего государства, граф Михаил Илларионович Воронцов был моим советчиком; в благодарность за это я хочу почтить моего канцлера и назначаю его племянницу, графиню Елизавету Романовну, первой камер-фрейлиной.

Граф Воронцов подошел и радостно поблагодарил; графиня Елизавета Романовна, стоявшая в отдалении среди младших фрейлин, приблизилась сияя и, склонившись пред императрицей, окинула ее взглядом, полным насмешливого торжества. Императрица не проявила ни малейшего неудовольствия, а просто сказала:

– Я рада, графиня, что заслуги вашего дяди так достойно вознаграждаются в вашем лице милостью императора.

Она протянула графине руку, и, когда та поклонилась и приложилась губами к руке своей повелительницы, в благодарность за милость, оказанную ей пред всем двором, в глазах графини блеснула на мгновение удовлетворенная гордость, между тем как Петр Федорович покраснел и закусил губы.

Графиня заняла подобающее ей почетное место непосредственно пред императрицей, и затем их величества двинулись из зала, сопровождаемые восторженными возгласами всех присутствовавших. В первой передней они расстались и отпустили свою свиту.

Направляясь в спальню через свой салон, Екатерина встретила там Григория Орлова, который, быстро закрыв за ней дверь, вплотную подошел и сказал:

– Сегодняшний день должен быть отмщен: моя государыня унижена, но ей принадлежат мое сердце и моя рука; сердце у меня хорошее, а рука достаточно сильна, чтобы бороться с глупцами и трусами. Я подниму тебя над всеми!

Он поспешно обнял императрицу и, целуя, прижал к груди, а затем вышел, стал у дверей вместе со своим караулом и, как приказал император, стал ждать смены.

В комнате перед спальней Екатерина застала княгиню Дашкову, с нетерпением ожидавшую ее, и рассказала своей подруге обо всем происшедшем. Княгиня слушала ее, закипая гневом, затем стала на колени и, поцеловав ее руку, сказала:

– Так, значит, будем вести борьбу. Я даже рада этому, так как моя душа не создана для тихой покорности. Надейтесь на меня, ваше императорское величество, одна только ваша рука достойна держать скипетр России, и он будет в ваших руках, за это я ручаюсь вам!

Екатерина задумчиво смотрела на возбужденное лицо молодой женщины и думала о своем: что император, так унизивший ее, имеет в распоряжении все войско и все силы государства; она чувствовала, что дело идет не только о борьбе за власть, но также о борьбе за ее жизнь. А между тем кто подбивал ее на борьбу, кто обещал свою помощь? Незначительный, бедный, молодой офицер и женщина, по своему виду похожая почти на ребенка. На что можно было надеяться при такой неравной борьбе и чем могла она кончиться, как не ее низвержением, бесчестьем и, быть может, даже заточением, подобно тому, что выпало на долю несчастной регентше Анне Леопольдовне[51]51
  Анна Леопольдовна – дочь Екатерины Ивановны и племянница Анны Иоанновны, была выдана за герцога Антона Ульриха Брауншвейгского.


[Закрыть] и ее супругу, герцогу брауншвейгскому. При этой мысли сердце Екатерины сжалось и, закрыв лицо руками, она громко разрыдалась. Княгиня Дашкова обняла ее и мужественными словами старалась снова оживить.

Не успел Петр Федорович возвратиться в свои покои, как к нему ввели молодого барона Бломштедта, который поспешно приблизился к императору и поцеловал протянутую ему руку. Но, когда он хотел заговорить, Петр Федорович поспешно прервал его и сказал:

– Остановитесь, барон! Двойное поздравление приносит несчастье… Вы уже приветствовали меня как императора, вы первый пожелали мне счастья, и ваше пожелание исполнилось; я этого не забыл. Вы будете первый из моих голштинских подданных, которому я уделю свою милость, получив возможность быть милостивым. Если у вас есть просьба, пожалуйста, изложите ее!

Радость и гордость наполнили сердце молодого человека, он хотел даже ответить, что ему ничего не нужно, что милость к нему его императорского величества превосходит все его желания, но тут он вспомнил о цели своего путешествия в Петербург. Ему живо представились нежное личико Доры и ее чистые глаза, устремленные на него с доверием и ожиданием. Он вздохнул, грусть и стыд отразились на его лице.

– Ну, – улыбаясь, сказал Петр Федорович, – неужели ваши желания настолько чрезвычайны, что вы сомневаетесь, в состоянии ли исполнить их российский император?

Еще минуту медлил барон Бломштедт, но добрые порывы души заговорили в нем еще сильнее; боясь даже продолжать эту борьбу с самим собою, он быстро заговорил:

– Просьба относится не к российскому императору, а только к моему всемилостивейшему герцогу.

– Тем хуже для вас, – заметил Петр Федорович, добродушно улыбаясь, – ваш герцог – не более как бедный князек, который сам должен просить у русского императора. Однако говорите, что может сделать для вас герцог, который до сих пор ничего не мог сделать для себя.

– Я прошу не для себя, ваше императорское величество, – произнес Бломштедт, – я пришел просить правосудия для одного бедного, несчастного человека, у которого отняли честь, который болен душой и телом из-за долгого заточения и тяжести позора, взваленного на него. Я пришел просить ваше императорское величество еще раз рассмотреть дело несчастного Элендсгейма, и вы увидите, что он обвинен неправильно, что он безупречен.

Мрачно сдвинулись брови императора, и он возразил:

– Элендсгейм обманывал меня и несправедливо удерживал доходы моей страны в то время, когда я чрезвычайно нуждался в них!..

– Его оклеветали, – воскликнул Бломштедт. – Расследуйте, ваше величество, еще раз, и вы убедитесь в его невиновности.

– Ведь он освобожден, – сказал Петр Федорович, – я приказал выпустить его из тюрьмы, разве это не исполнено?

– Это исполнено, ваше императорское величество, но его освобождение было лишь актом милосердия, а не справедливости, и позор его осуждения остался… Восстановите его честь, чтобы он мог умереть со спокойной душой и радостным сердцем; жить осталось ему недолго.

Петр Федорович недовольно шагал взад и вперед.

– Я считал это дело оконченным, – сказал он, – и ожидал, что первое слово, обращенное вами к вашему императору, будет касаться более радостной темы. Все дворянство моей родины осудило Элендсгейма, и я удивляюсь, что вы просите за него!

– Я прошу за него, ваше императорское величество, потому, что долг каждого дворянина стоять за правду и справедливость.

Петр Федорович остановился пред вспыхнувшим молодым человеком, он посмотрел на него долгим испытующим взглядом, и мало-помалу лицо его прояснилось и стало приветливее.

– Пусть будет так, – сказал он, – я обещал вам исполнить вашу первую просьбу и сдержу слово. Дело Элендсгейма будет еще раз рассмотрено; если с ним поступлено несправедливо, я выскажу это открыто и возвращу ему его честь. Но все это будет сделано не теперь; сейчас у меня слишком много дел и я не могу заняться вашей просьбою. К тому же ведь все дворянство Голштинии, как вам известно, принадлежит к врагам Элендсгейма, и потому я вряд ли буду в состоянии найти справедливых судей. Я сам буду его судить, – воскликнул Петр Федорович. – Довольны вы?

– Может ли быть лучше выполнена моя просьба! – воскликнул Бломштедт. – Только я должен напомнить вашему императорскому величеству, что бедный старик слаб и немощен; спасение его чести нельзя откладывать надолго, если вы желаете осчастливить его при земной жизни.

Петр Федорович еще раз посмотрел на молодого человека долгим, внимательным взглядом, как бы желая прочесть что-нибудь в его лице.

– Вы хороший, храбрый и отважный юноша, – сказал он, – вы будете моим другом. Слушайте, я открою вам тайну, которой еще никто не знает, никто на свете, и которая до поры до времени должна быть сохранена.

– Она будет погребена в моем сердце! – сказал Бломштедт, приложив руку к груди.

– Король Дании, – продолжал Петр Федорович, – исконный враг моей страны, считал возможным пренебречь старинными правами Голштинии на том основании, что я, как российский великий князь, был бессилен, да к тому же он льстил императрице, моей тетке. Он присвоил себе те области, которые принадлежат мне; он насильно подчинил себе немецких подданных моей страны. Я должен был молчать, должен был ждать, так как не был в силах не допустить этого. Но я дал клятву, что потребую обратно все права своей страны, как только меч России очутится в моих руках. Мне пришлось быть невольным участником злосчастной войны с Пруссией, но я уже отправил к великому королю Фридриху просьбу о заключении мира и о его дружбе. Как только будет заключен мир, я тотчас же во главе русской армии отправлюсь в Голштинию, чтобы наказать упорство датского короля и отбросить его от границы моего герцогства. Тогда, мой друг, я явлюсь туда сам, буду своею властью судить и карать; мои недостойные слуги, которые вступили в заговор с врагами страны, почувствуют мой гнев, верность же будет награждена. Я обещаю вам это. Вы сами будете сопровождать меня; я расследую дело Элендсгейма и, если с ним поступили несправедливо, возвышу его до такой же степени, до какой он был унижен. Довольны вы этим?

– О, благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! – воскликнул Бломштедт, обрадованный этими словами императора и не смея сознаться самому себе, что часть радости относилась и к тому, что дело несколько затянется и ему можно будет еще пожить в гостеприимной столице.

– Теперь же, – сказал Петр Федорович, – вы останетесь при мне; я назначаю вас своим камергером и капитаном моей голштинской гвардии. Вы будете жить здесь, у меня во дворце, и всюду сопровождать меня. Вы честно и мужественно просили за несчастного, вы будете так же честно и мужественно стоять за своего императора; здесь много врагов, которые в душе негодуют, что герцог голштинский стал русским императором… Да, врагов много, – мрачно сказал он, – и они находятся близко, у самого трона. Мне нужен верный друг, который всегда будет возле меня настороже, будет все видеть и всегда говорить мне правду. Если вы хотите быть таковым, тогда вы стоите целой армии и будете самым близким моему сердцу человеком.

– Моя жизнь принадлежит вашему императорскому величеству! – воскликнул Бломштедт, преклонив колени пред императором и поднимая руку как бы для присяги.

Петр Федорович улыбнулся ему мягко и любовно и затем весело сказал:

– Значит, решено, сегодня же вы переедете во дворец. А теперь, – продолжал он, когда вошел камердинер и доложил, что обед сервирован, – пойдемте, я представлю вас императрице. Помните же, – тихо, приложив палец к губам, сказал он, – никто не должен знать, о чем мы с вами говорили.

Он оперся на руку молодого человека, почти ошалевшего от счастья, и повел его в столовую, где его уже ждали императрица и двор.

XIV

Вступление на престол Петра Третьего, вызвавшее такую радость как в Петербурге, так и во всей России, сменилось вскоре горьким разочарованием. Новый государь не мог угодить каждому в отдельности и всем вместе. Разочарованные становились его противниками. Кроме этих разочарований, в которых он был неповинен и последствия которых он мог бы легко и быстро устранить энергичным правлением, он вскоре подал повод и к более серьезному и угрожающему неудовольствию.

С первого же момента своего царствования Петр Федорович занялся реорганизацией армии, главным образом гвардии. Старая форма, с которой связаны были воспоминания о славных битвах со шведами и турками, была заменена мундирами прусского образца; были введены прусские упражнения, которые Петр Федорович так усердно изучал на своих игрушечных солдатиках и на своих лакеях. За точным исполнением нового регламента следил сам император с бдительностью сержанта, причем нередко дело кончалось горячими вспышками и строгими наказаниями офицеров и солдат. Гвардия была возмущена этими нововведениями, которые противоречили ее гордости и причиняли много труда и беспокойства; к тому же Петр Федорович оказывал предпочтение голштинской гвардии и ставил ее в пример русским солдатам. Вначале он отдал распоряжение, чтобы голштинцы наравне с русской гвардией отбывали караул при дворце, потом он пошел еще дальше и приказал охранять свои покои только голштинским караулом. Сам он являлся при всех торжественных выходах почти всегда в голштинском мундире и по большей части в сопровождении голштинских офицеров, а своего дядю, принца Георга Голштинского[52]52
  Георг Голштинский (1719–1763) – принц, родственник Петра III и Екатерины II, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть], назначил командующим всей гвардией, чем еще более оскорбил национальное чувство в войсках.

С другой стороны, несмотря на неустанные убеждения Гудовича, Петр Федорович выказывал к русской Церкви и ее священнослужителям полное равнодушие, граничившее с презрением. Когда в торжественных случаях ему приходилось присутствовать в церкви, он насмехался над обрядами православия иногда так громко, что находившееся вблизи духовенство могло слышать его слова. Последствием этого было то, что все духовенство видело в нем вероотступника и называло его таковым пред народом. В последнем слова священнослужителей находили живой отклик, тем более что для своих голштинских солдат Петр Федорович велел выстроить лютеранскую церковь в маленькой крепости в Ораниенбауме и нередко сам присутствовал там на богослужении.

Ко всему этому прибавились еще его политические мероприятия, восстановившие против него все классы русского общества.

Война с Пруссией, которую вела императрица Елизавета Петровна, стоила многих человеческих жертв и денежных затрат, но в общем она все же была популярна, так как русский народ не любил немцев и в особенности пруссаков. Наоборот, Петр Федорович тотчас же начал переговоры о мире и, не дожидаясь заключения его, приказал графу Чернышеву[53]53
  Чернышев Захарий Григорьевич (1722–1784) – граф, генерал-фельдмаршал с 1773 г. В 1760 г. брал со своим отрядом Берлин, тем более оскорбительно было его подчинение «побитому» им же Фридриху II.


[Закрыть], командующему войсками в Пруссии, прекратить все враждебные действия и даже подчиниться распоряжениям короля Фридриха. Таким образом, русским войскам пришлось сражаться на стороне своего противника.

Затем, через несколько недель после вступления на трон, государь открыто объявил о своем решении начать войну против короля Дании; повсюду в стране производилась усиленная мобилизация и по войскам был отдан приказ к лету быть готовыми к выступлению. Гвардия, которая в последнее время никогда не трогалась из Петербурга и считала это известного рода привилегией для себя, тоже получила приказание готовиться к походу против Дании. Офицеры и солдаты не решались громко протестовать против этого приказа, так как государь объявил, что сам намерен вести свои войска в Данию; но все же такое – правда, мнимое – нарушение старых льгот вызвало глубокое неудовольствие, и вся страна с ужасом отнеслась к предстоящим огромным расходам на ведение войны, которая не могла принести России ни славы, ни выгоды, а касалась только нескольких клочков земли, которые нужно было оттягать у датского короля в пользу немецкого герцогства, совершенно безразличного и даже ненавистного русским.

В своей личной жизни Петр Федорович стал пренебрегать воздержанием, которое возложил на себя вначале. Графиня Елизавета Воронцова приобрела над ним неограниченную власть; в упоении своим могуществом над императором она не стеснялась открыто выказывать это, поощряла его к резкому, непочтительному обращению с супругой и сама при каждом удобном случае держалась вызывающе и ясно намекала на свои виды в будущем занять ее место на троне подле государя.

Это нескрываемое высокомерие возмущало весь двор и всю русскую знать, оскорбленную в своей гордости мыслью, что над нею будет властвовать особа даже не из самых родовитых.

Екатерина Алексеевна, наоборот, держала себя очень скромно, со смирением сносила все унижения и старалась выказывать глубокое почтение как к русскому духовенству, так и к войску. Этим она завоевала себе симпатию во всех слоях; и высшее общество, насколько позволяла боязнь пред неограниченною властью императора, все более и более группировалось около нее. Петр Федорович довольствовался в своей частной жизни обществом офицеров своего голштинского полка, английского посланника, мистера Кейта, и графа фон Гольца, присланного в Петербург Фридрихом для переговоров о заключении мира. Двор сохранил всю азиатскую роскошь, достигшую своего расцвета в царствование Елизаветы Петровны; в общем придворная жизнь стала еще более блестящей, еще более оживленной, благодаря появлению новых лиц, а также многих возвращенных из ссылки в Сибирь. Во главе ссыльных, возвратившихся в Петербург, были старый граф Миних и Бирон, герцог курляндский. Последнего государь не мог еще водворить в его прежние владения, но принял обоих заклятых противников с величайшими почестями. Миних, проведший все время царствования Елизаветы Петровны в нужде и лишениях, в самой отдаленной местности Сибири, в Пельше, явился к императору в том самом полушубке, который носил в ссылке, в сопровождении многочисленных детей и внуков. Петр Федорович обнял его, надел ему через плечо свою собственную Андреевскую ленту и возвратил чин генерал-фельдмаршала, предоставив при этом старшинство среди прочих фельдмаршалов империи. Многие семьи, родственники которых томились в ссылке, пребывали в отдалении от двора и в трауре; теперь, с объявлением помилования, они снова появились при дворе и принимали участие в увеселениях.

Однако большие празднества устраивались редко. Петр Федорович предпочитал интимный кружок своих приближенных, так что во дворце было довольно пусто и уединенно; настоящая придворная жизнь была только у императрицы, которую она обставила строжайшим этикетом, в противоположность императору, совершенно не желавшему считаться с таковым.

В этой обстановке жил Бломштедт и наслаждался безоблачным счастьем. Он поселился в Зимнем дворце, в его распоряжении были лошади дворцовой конюшни, он постоянно находился в обществе государя, не неся при этом никаких особенных обязанностей, так как Петр Федорович освободил его как от собственно службы камергера, так и от военной службы в голштинской гвардии. У барона оставалось достаточно времени на посещение красавицы Мариетты, и нередко он проводил в ее обществе целые дни в гостинице Евреинова, где оставил за собой номер.

Страстное увлечение этой обольстительной женщиной, очарование ее любви с каждым днем усиливалось, несмотря на продолжительные отлучки, обусловливаемые его жизнью при дворе. Но зато он с новой жаждой стремился в ее объятия, как только мог освободиться. Иногда он не заставал ее дома и ему приходилось долго ждать ее возвращения; тогда им овладевали мрачные мысли и он терзался сомнениями. Но все это исчезало мгновенно, когда она возвращалась и, нежно ласкаясь к нему, разглаживала его морщины на лбу.

Однажды, поспешив к возлюбленной в необычный час, он нашел дверь запертой, и, когда спустя некоторое время Мариетта отворила, она показалась барону несколько смущенной; она заявила, что была занята туалетом и никак не могла выйти из спальни на его стук. На ней было просторное белое матине[54]54
  Матине – от фр. matinee – утреннее; здесь: утренняя одежда.


[Закрыть]; ее волосы были в беспорядке. Когда Бломштедт вошел под руку с нею в спальню, ему бросилась в глаза перчатка, лежавшая на ковре и по виду похожая на те самые, которые носили императорские гвардейцы.

– Это что? – бледнея, воскликнул он, подняв перчатку, по размерам принадлежавшую большой, сильной руке.

Мариетта, по-видимому, испугалась, на мгновение ее глаза блеснули грозно и насмешливо-вызывающе, но сейчас же она оправилась и с беспечной, равнодушной улыбкой взяла перчатку у Бломштедта и сказала:

– Наш трагик был у меня пред тем, как я начала свой туалет, мы репетировали с ним одно место из новой пьесы, в которой оба должны участвовать по приказанию государя. Он был в мундире времени Петра Великого и, вероятно, обронил здесь свою перчатку. Да, рука у него не маленькая, – проговорила она с детской, невинной улыбкой и бросила перчатку в угол, – не такая, как у моего стройного красивого друга, – прибавила она, нежно целуя руку молодого человека, после чего, шутя и ласкаясь, потянула его за собой на диван и попросила расчесать ее волосы и мягкой щеткой освободить их от пудры, как он уже часто делал это раньше.

Мрачные подозрения не сразу улеглись в Бломштедте; он даже подумал, не навести ли у слуг справки о том, кого принимает у себя Томазини, но его рыцарская гордость воспротивилась такому унизительному выпытыванию. Он постепенно успокоился; его руки скользили по душистым волосам Мариетты, и он слушал ее неумолкаемую болтовню, прерываемую внезапными поцелуями. Очарование минуты взяло верх, и молодой человек почти упрекал себя в недоверии к такому очаровательному существу, которое, казалось, только и дышало для него.

Так жил Бломштедт изо дня в день, наслаждаясь невозмутимым счастьем.

Петр Федорович, несмотря на свое изменчивое настроение, был с ним всегда одинаково дружествен и при каждом случае выказывал ему свое расположение, поэтому, несмотря на его молодость, весь двор относился к Бломштедту очень внимательно и почтительно. Так как барон не вмешивался в политические дела, а жил только в свое удовольствие и никогда не выпрашивал у государя никаких подачек или милостей, которые могли бы противоречить желаниям других, то у него не было также и врагов, напротив, пред ним даже заискивали, чтобы при его посредничестве достичь того или другого, и даже сановники не стеснялись в некоторых случаях довериться ему и просить его содействия для получения некоторых решений государя. Тщеславие Бломштедта было вполне удовлетворено; чтобы стремиться к власти, сопряженной с большими трудами, работой и ответственностью, он был еще слишком молод. Ему оказывали везде уважение, почтительность и дружбу, он видел себя поставленным наравне с наивысшими особами, и это вполне удовлетворяло его юную душу; он жил в постоянном блеске и очаровании, которым дарила его красавица танцовщица; только изредка омрачался его горизонт мимолетными облаками.

Иногда пред ним воскресали воспоминания о родине, но они не тревожили его совести, так как он сделал все, что мог, и государь обещал ему, что его просьба будет исполнена. Он сообщил отцу о благосклонном отношении к нему государя, о назначении камергером, и старый барон выразил свое одобрение в ласковой форме, противоречившей его обычной строгости и холодности, а затем значительно увеличил сумму, которую он предназначил сыну. Бломштедт написал также пастору Вюрцу и сообщил ему о решении государя по делу несчастного Элендсгейма; в это письмо было вложено письмо к Доре. Когда он писал Доре, это был, пожалуй, единственный момент, когда он почувствовал глубокое угрызение совести: каждое слово любви и надежды звучало такой ложью, что он краснел сам пред собою. Но в юношеском легкомыслии он забыл о всех сомнениях, как только письмо было отправлено. Хотя он и не помышлял о разлуке с прекрасной Мариеттой и она по-прежнему волновала его кровь, но все же он настолько знал жизнь, чтобы быть уверенным в непрочности своей связи с красивой танцовщицей. Он был уверен, что свою будущую жизнь, которая была еще очень далеко впереди, он будет делить с Дорой. Так почему бы ему не пользоваться своею молодостью, как все другие делают это, и не испить кубка наслаждений, которые эта скромная, чистая девушка не в состоянии дать ему?

Такие рассуждения успокаивали молодого человека, возвращали ему прежнюю радостность, и он упивался счастливым настоящим, стараясь привести его в согласие со своим прошедшим и будущим.

Императрицу Бломштедт видел редко; она была с ним холодна и высокомерна, как со всеми голштинскими офицерами своего супруга, кроме того, он должен был избегать сближения с кружком Екатерины Алексеевны, чтобы не навлечь на себя неудовольствия своего покровителя. Письмо, которое ему дала с собою пасторша из Нейкирхена, он еще не вручил императрице, так как супруга пастора Вюрца просила воспользоваться этим письмом только в крайнем случае. Между тем он так быстро приобрел доверие государя и занял такое блестящее положение при нем, что уже не нуждался ни в чьей рекомендации. То письмо у него лежало запрятанным в шкатулке, и он почти забыл про него. При данных обстоятельствах ему было приятно, что он не воспользовался им и, таким образом, не стал ни в какие особые отношения к государыне.

Бломштедт помнил наказ, данный ему государем: быть бдительным и следить за интригами его врагов; но с ним, любимцем императора, все были так необыкновенно любезны, высказывали пред ним столько преданности и восхищения своему властелину, что он был убежден в искренности этих чувств и приписывал их всему народу. Он не верил, что у государя могут быть враги или чтобы эти враги осмелились даже в помышлении восстать против такой могучей власти. В таком смысле он отвечал и государю на его вопросы, что бывало, впрочем, не слишком часто, так как и сам император был убежден в прочности своего положения.

Настал май месяц. Двор собирался переезжать в Ораниенбаум – летнюю резиденцию, но предварительно Петр Федорович хотел торжественно отпраздновать заключение мира с Пруссией. В помощь графу фон Гольцу король Фридрих Второй прислал в Петербург еще графа Шверина. Условия мира были выработаны: Россия должна была уступить все области, занятые русскими войсками, а вместе с тем был заключен тайный союз с прусским королем против врагов Пруссии, и хотя это держалось еще в тайне, но было ясно из приказов, данных графу Чернышеву, по которым он должен был оставаться в распоряжении Фридриха Второго. Государь только с нетерпением ожидал курьера, который должен был привезти ратификацию берлинского договора. Все было приготовлено к торжеству, которым должно было ознаменоваться заключение мира; Петр Федорович усердно занимался приготовлением гренадеров к походу против Дании и с этой целью ежедневно устраивал экзерциции и с величайшей строгостью обучал их мельчайшим подробностям прусской службы.

В один прекрасный майский день, один из тех немногих дней краткой, но восхитительной весны в Петербурге, предшествующей летней жаре, император назначил ученье на большом дворе казарм Измайловского полка. Солдаты в новых мундирах обучались новому прусскому парадному маршу. Государь был верхом, рядом с ним, также на лошадях, стали граф Алексей Григорьевич Разумовский, фельдмаршал граф Миних, генерал Гудович, голштинский генерал Леветцов, фон Брокдорф и несколько других голштинских офицеров. Полк стал проходить отдельными ротами. Лица солдат были мрачны и злобны, вид голштинских мундиров озлоблял их еще более.

Петр Федорович определил в полк своего любимца, негра Нарцисса. Насколько великан-эфиоп был красив в своем белом африканском одеянии, настолько он был карикатурен в узком мундире и гренадерской шапке. Непривычный к военным движениям, он нередко принимал очень смешные положения и производил беспорядок в строю. Петр Федорович, обыкновенно крайне строгий во всех мелочах, казалось, не замечал ошибок своего любимца или же громко смеялся над ним, чем еще больше возмущал солдат, оскорбленных этим в своем воинском достоинстве.

Этот негр был в роте, которою командовал полковник князь Дашков[55]55
  Дашков Михаил Иванович (1736–1764) – вице-полковник лейб-гвардейского полка, муж Е. Р. Дашковой. Сторонник Екатерины II.


[Закрыть], муж подруги государыни, красивый двадцативосьмилетний мужчина. В тот момент, когда рота приближалась к его императорскому величеству, негр, маршировавший во второй шеренге, споткнулся о камень и потерял равновесие. Вся рота пришла в беспорядок, образцовая прямая линия изогнулась. Князь Дашков, маршировавший в нескольких шагах впереди солдат, не заметил происшедшего, он наклонил шпагу в знак салюта и замер в испуге, когда Петр Федорович, весь красный от гнева, поскакал к нему навстречу и остановил лошадь прямо пред ним.

– Черт вас возьми, князь Дашков! – крикнул государь. – Что это за беспорядок? Как вы осмеливаетесь проводить предо мною роту в таком виде?

Князь удивленно оглянулся и тотчас заметил нестройную маршировку своих солдат, равно как все еще шатавшегося негра. Нарцисс одной рукой уцепился за ближайшего солдата и вырвал последнего из шеренги, а другой рукой старался поднять гренадерку, упавшую на землю. В своем испуге и замешательстве он был до такой степени комичен, что князь Дашков не мог удержаться от улыбки.

– Прошу извинения, ваше императорское величество, – сказал он, – действительно рота пришла в беспорядок, но вы видите, кто виноват в этом!

Петр Федорович еще резче, чем раньше, крикнул:

– Я не понимаю, как вы можете смеяться, когда я делаю вам выговор! Разве для вас так безразлично, доволен ли вами ваш государь или нет? Я найду средства доказать вам, что мое одобрение или неудовольствие имеет некоторую цену; командир, который представляет императору свою роту в таком беспорядке, – очень плохой офицер!

Князь, в свою очередь, покраснел от негодования.

– Одобрение вашего величества имеет для меня такую же высокую ценность, как и для каждого офицера, – сказал он, – но я не могу принять выговор, которого я не заслужил. Ваше императорское величество, я думаю, вы сами изволите видеть, что всему виною.