Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

– Мне кажется, нам пришлось превратиться из участников драмы из древней истории в зрителей политической трагедии новейшего времени.

– Политической трагедии? – переспросил совершенно опешивший Бломштедт, с трудом отводя взор от Мариетты и удивленно глядя на Волкова. – Почему непременно трагедии? Эти солдаты так рады зрелищу, доставленному им императрицей.

– Мне-то, государь мой, – тихо заговорил Волков, – все равно, но вас это касается, пожалуй, больше, чем меня; разве вы не слышите, что государыня провозглашает молодого великого князя Павла своим наследником, и это совершается в отсутствие великого князя, вашего герцога? Я не удивился бы, – еле слышно шепнул он на ухо молодому человеку, – если бы мне пришлось узнать, что в этот самый миг, когда солдаты приветствуют этого ребенка в ложе, великий князь Петр Федорович уже совершает путешествие в какую-нибудь отдаленную крепость, если и не в саму Сибирь.

Молодой человек побледнел. Великий князь в тюрьме!.. Что же станет с ним самим? Что будет с его поездкой?

Точно во сне, пред его глазами пронеслись образы беспомощного измученного старика Элендсгейма и его милой Доры, печально смотрящих ему вслед. Он забыл о них в своем опьянении. Если теперь великий князь очутится в изгнании, если доберутся и до него самого, если его приговорят разделить участь своего повелителя, то что станет с теми, которые надеются на него и ждут его возвращения?

Он схватился за лоб рукой; все вокруг него завертелось в тумане.

Крики солдат мало-помалу прекратились; императрица еще раз милостиво кивнула им; великий князь тоже в знак благодарности робко махнул рукой; затем государыня приказала продолжать спектакль. Тотчас же зрелище началось с того места, где было прервано речью государыни. Томазини снова вернулась к группе крестьян, и, хотя Бломштедт пугливо отступил было пред ней, он не мог долго противостоять ее чарам: он снова прильнул к ней, и пред его глазами потускнели образы старика Элендсгейма и его дочери. Скоро сцена, в которой он участвовал, кончилась, и он должен был покинуть подмостки вместе с группой крестьян, к которой принадлежал. Мариетта тоже вместе со своими спутницами присоединилась к этой группе. Едва они очутились за кулисами, как танцовщица, решившаяся, казалось, немедленно же упрочить свое новое завоевание, очутилась рядом с Бломштедтом.

– Вот вам первое знакомство с этой варварской страной, – сказала она, недовольно хмурясь, но тотчас же снова насмешливо улыбнулась. – Мы должны показывать свое искусство этим грубым солдатам, ничего не понимающим в красоте: ведь им любая чухонская девка покажется красивее античной статуи; впрочем, все равно, я мало забочусь об этом. Пойдемте! До нашего выхода еще много времени, поболтаем немного, ведь мы, – прибавила она, – будем хорошими друзьями, не правда ли?

Она потянула барона за одну из декораций, села рядом с ним на скамейку, стоявшую наготове для сцены, прильнула к нему и затем медленно подняла свой взор на него. Но в тот же момент лицо ее исказило выражение изумления и даже ужаса, а широко раскрывшиеся глаза уставились на противоположную стену, в которой была устроена потайная дверь.

В этой двери показалась слабо освещенная закулисными лампами фигура человека среднего роста; он, дрожа и качаясь, держался за косяк двери; одет он был в голштинский мундир, поверх которого шла красная с белым полоса Аннинской ленты[19]19
  Аннинская лент а – принадлежность ордена святой Анны, голштинского ордена, ставшего российским.


[Закрыть]. Его мундир был расстегнут, лента лежала неровно, по-военному зачесанные и напудренные волосы были в беспорядке. Бледное лицо и блуждающие глаза выражали волнение и страх.

– Господи боже! – вскрикнула Мариетта, вставая со скамьи. – Ведь это великий князь! В каком виде… в каком волнении… Он не может показаться сейчас в зале!.. Я ничего не понимаю в политике, но все-таки мне ясно, что бедному великому князю не место здесь сегодня.

Бломштедт вскочил и с крайним изумлением смотрел на казавшегося в этой обстановке привидением великого князя, его герцога, ради которого он пустился в путь.

Танцовщица подошла к двери, Бломштедт последовал за ней неверной походкой.

– Что тут такое происходит? – хрипло спросил Петр. – Сюда введены гвардейские полки, весь дворец сотрясается от кликов солдат… Мне говорили, что государыня одна с моим сыном в театре… Что все это значит?

– Прошу вас, ваше императорское высочество, – заговорила танцовщица, на веселом, беззаботном лице которой проступило беспокойство, – уходите назад! Подождите, вы узнаете потом все!.. Только чтобы вас не заметили здесь сейчас.

– Не заметили меня здесь! – вскрикнул Петр, лицо которого исказилось еще большим волнением. – А почему? Лучше я покажусь здесь сам во избежание сюрпризов! Я знать не желаю этой проклятой России!.. Пусть меня отпустят назад на родину, в Голштинию, пусть тогда тут делают все, что угодно, но я должен быть свободен. Я не беззащитен, у меня есть мои голштинцы, и я пробью с их помощью дорогу.

Он вытащил из ножен шпагу и хотел двинуться к сцене.

Мариетта бросилась ему навстречу; за ней последовал и Бломштедт, пытаясь схватить вооруженную руку великого князя.

– Это кто такой? – спросил Петр, диким взором глядя на стоящего пред ним русского крестьянина. – Прочь с дороги! Все, что принадлежит к России, познакомится с острием моей шпаги!

Молодой человек снял бороду и, низко кланяясь великому князю, произнес:

– Ваше императорское высочество! Вы ошибаетесь! Я барон фон Бломштедт, голштинский дворянин и верноподданный моего герцога.

– Это правда? – спросил Петр Федорович, испытующе глядя на прекрасное лицо юноши.

– Да, да, это правда, ваше императорское высочество, – воскликнула Мариетта, уже трясясь от страха, – да, это правда. Верьте ему, послушайтесь его слова: уйдите отсюда!

Петр стоял на пороге в нерешимости и затем медленно вложил шпагу в ножны. В этот момент со сцены послышались громкие крики.

– Ее императорскому величеству дурно! Императрица умирает! Она умерла… Боже! Какое несчастье! – раздавалось со всех сторон все громче и громче.

Группы на сцене расстроились, все бросились вперед к рампе, в зале кричали солдаты.

Великий князь затаил дыхание и боязливо прислушивался к становившимся все громче крикам. Затем его лицо покрылось густым румянцем, он выпрямился, из груди тихим лихорадочным стенанием вырвались слова:

– Императрица умерла, кричат здесь, значит, могущество и власть принадлежат мне!.. Я, я – император!!

Увлеченный этим необычайным моментом, Бломштедт преклонил пред великим князем колено и произнес:

– Да здравствует его императорское величество! Да здравствует император и мой герцог!

Мариетта с восторгом смотрела на одухотворенное лицо молодого человека, склонившегося в рыцарской позе, и тихо шептала:

– Как он хорош!

Одна эта странная группа оставалась молчаливой и неподвижной во мраке кулис, между тем как со сцены все неслись громкие крики:

– Императрица умирает!.. Она умерла!

– У вас счастливая звезда, – обращаясь к Бломштедту, произнес Петр Федорович, черты лица которого и осанка вновь приняли выражение величия, – вы первый приветствовали меня в сане императора. Я не забуду этого, и этот момент осветит всю вашу жизнь!

Но, очевидно, волнение оказалось не под силу ему: он прижал руку к глазам и начал искать другой рукой опоры.

Бломштедт подхватил его под руку и поддержал. Через несколько секунд головокружение прошло, но он все еще тяжело опирался на руку молодого человека.

– Благодарю вас, – произнес Петр, – кажется, мне суждено быть вам еще более обязанным; здесь в самом деле мне нечего больше делать. Ведите меня назад! Сейчас мне выпало на долю счастливое предзнаменование: первая рука, на которую пришлось опереться императору России, принадлежала подданному голштинского герцога. Точно так же и все мое могущество должно принадлежать моей родной стране!

Бломштедт бросил прощальный взгляд на прекрасную танцовщицу; та смотрела на него со счастливой улыбкой и, коснувшись губ кончиком пальца, шепнула:

– До свидания!

Затем Бломштедт зашагал рядом с Петром Федоровичем и вошел в слабо освещенный коридор.

Мариетта заперла за ними дверь и поспешила назад на сцену. В это время безжизненное тело государыни уносили из ложи, а смущенные солдаты проходили сомкнутыми рядами по наполненным встревоженной дворцовой челядью коридорам к выходу из дворца.

IV

Петр Федорович вернулся с Бломштедтом в свои покои, соединявшиеся потайным ходом с театром; этот ход был устроен по приказанию самого великого князя, так как он по временам выражал большой интерес к сцене. Сильное замешательство царило здесь.

В передней стояли лакеи со встревоженными лицами, прислушиваясь к голосам, доносившимся из других частей дворца, и к равномерным шагам гвардейцев, расхаживавших на площадке пред дворцом. В салоне, непосредственно примыкавшем к кабинету великого князя, стол, уставленный бутылками и стаканами, свидетельствовал о том, что здесь только что происходила попойка – одна из тех попоек, которые Петр Федорович часто устраивал своим друзьям. Большинство участников пирушки разбежалось при первом известии о появлении во дворце гвардейских полков, а те немногие, которые остались, были далеко не веселы.

Посредине комнаты сидела графиня Елизавета Воронцова[20]20
  Воронцова Елизавета Романовна – фаворитка Петра III; выдана Екатериной II за статского советника Александра Ивановича Полянского.


[Закрыть], возлюбленная великого князя, не скрывавшая ни пред кем своей близости к будущему императору. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила ее фигуру. Бледное желтоватое лицо ее можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные, живые глаза, постоянно менявшие свое выражение и придававшие особенную привлекательность всей физиономии. В эту минуту лицо графини Воронцовой было испуганным, а взоры боязливо блуждали по сторонам, точно высматривая, откуда грозит опасность.

Рядом с возлюбленной великого князя стоял майор Федор Васильевич Гудович[21]21
  Гудович Федор Васильевич – правильно Гудович Александр Васильевич (1731–1808) – генерал-адъютант Петра III.


[Закрыть], украинский казак, которого Елизавета Петровна назначила адъютантом великого князя, чтобы противодействовать влиянию голштинских офицеров.

Гудовичу было в это время около тридцати пяти лет; по своей наружности и характеру он был типичным сыном своей родины. В чертах его лица выражались сила и мощь, а темно-синие глаза смело и открыто глядели на Божий мир. Зеленый, расшитый золотом мундир адъютанта ловко облегал его статную фигуру. Рука офицера покоилась на эфесе шпаги, как будто он готовился вступить в бой.

В самом углу комнаты, весь съежившись, сидел майор фон Брокдорф, один из голштинских офицеров, любимец Петра Федоровича. Его некрасивое лицо с маленькими заплывшими глазками выражало высшую степень растерянности.

Увидев входящего Петра Федоровича, графиня Воронцова бросилась к нему навстречу и повисла на шее.

– Что случилось? – тревожно спросила она. – Что означают разгуливающие здесь гвардейцы? Неужели они пришли для того, чтобы прогнать нас? Куда же мы денемся? К кому нам обратиться?..

Брокдорф спрятался еще глубже в угол, а Гудович спокойно и решительно подошел к Петру и стал с недоумением разглядывать незнакомого молодого человека в крестьянском костюме, который вошел вместе с великим князем. Лакеи тоже ближе придвинулись к дверям, с любопытством ожидая, что скажет великий князь.

Петр Федорович глубоко перевел дыхание, запыхавшись от быстрой ходьбы, затем гордо выпрямился и с сияющими глазами сказал взволнованно:

– Для нас нет никакой опасности, с какой бы целью ни вызвали сюда гвардию, нам нечего беспокоиться. Императрица умерла, – прибавил он, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу, – и я – император. Вытащи свою шпагу из ножен, Федор Васильевич, и отдай честь своему императору! А ты, Романовна, подними повыше голову!.. Скоро ты пред всем светом займешь место рядом со мной и разделишь мой трон. Конец преследованиям: теперь только я один повелеваю в России.

Графиня Воронцова вскрикнула от радости и таким властным взглядом окинула всех, точно уже сидела на троне и видела все государство у своих ног.

Брокдорф вскочил с места и, весь покраснев от удовольствия, подошел к великому князю.

Только один Гудович оставался таким же спокойным и серьезным, как и раньше.

– А вы вполне уверены, ваше императорское высочество, что это действительно так? – спросил он. – Несколько раз уже распространялись слухи, что ее императорское величество скончалась, и до сих пор эти слухи оказывались ложными.

– Нет, нет, теперь это верно! – воскликнул Петр Федорович. – Все видели, как она свалилась в театре. Слышите, какой там шум и суета? Наполните стаканы и выпейте за мое здоровье, а также и за здоровье графини Елизаветы Романовны Воронцовой! Сегодня мы можем себе все позволить, – смеясь, прибавил Петр, – можем пить сколько угодно, не опасаясь выслушать завтра нотацию.

Затем он подошел к столу, наполнил большие кубки крепким венгерским вином и поднес свой к губам; но в этот момент Гудович бросился к великому князю, отнял у него наполненный кубок.

– Если действительно государыня императрица умерла, – строгим голосом проговорил он, – то новому императору предстоят очень важные дела и теперь не время затемнять свой разум крепким вином. Император должен сохранить вполне ясными свои умственные силы, чтобы достойным образом исполнить высокие обязанности, которые он берет на себя и в которых ответствен пред русским народом и памятью Великого Петра.

Петр Федорович сначала с удивлением смотрел на своего адъютанта, затем его лицо стало багровым от гнева, а жилы на лбу напряглись и резко выделились.

– Что ты себе позволяешь, Федор Васильевич? – сердито спросил он. – Ты, кажется, совсем позабыл, кто я и кто ты? Я знаю, что императрица приставила тебя ко мне в качестве соглядатая и шпиона, но ты был хорошим товарищем, и потому я тебя любил и относился к тебе по-дружески. Как же ты позволяешь себе теперь такую дерзость? Ты заставляешь меня раскаиваться в моей доброте! Берегись! Клянусь Богом, что ты первый пройдешься по Владимирке, узнаешь сибирские морозы.

Великий князь весь дрожал от гнева, но Гудович спокойно выдержал его грозный взгляд.

– Если государыня императрица действительно умерла, – повторил он, – то в вашей власти заключить меня в крепость или послать в Сибирь, даже на эшафоты – вы будете иметь на это право, если я не исполню в такой важный момент своей обязанности и не остановлю вас. От имени всего русского народа, который сам не в состоянии говорить с вами, я умоляю вас, ваше императорское высочество, сохранить ясность ума и чувств. Я, как сын этого народа, русский до последней капли крови, имею право и считаю своей обязанностью напомнить вам о той ответственности, которую вы берете на себя, управляя великим государством Петра Первого. Я буду просить Господа Бога и всех святых угодников просветить разум вашего императорского высочества. Забудьте теперь о вине, о веселых попойках, которые были извинительны для бездеятельного великого князя и совершенно недопустимы для императора, берущего на себя трудную задачу управления государством.

– Какая дерзость! Что за нахальный тон! – воскликнул Брокдорф, подойдя к великому князю.

Петр был вне себя. Бессвязные, непонятные слова срывались с его дрожащих губ. Он схватился за шпагу, чтобы броситься на дерзкого, ничего не боящегося адъютанта, но графиня Воронцова удержала его.

– Погоди, – проговорила она, удерживая руку великого князя, – он прав. Нам нужно подготовиться, чтобы должным образом встретить великое событие, нам необходимо обсудить, как поступать дальше. Теперь не время веселиться и затемнять вином свой разум.

С этими словами графиня поставила на стол свой нетронутый бокал.

– Но как он смеет приказывать мне? – продолжал негодовать великий князь. – Если он даже тысячу раз прав, то все же он не смеет противоречить мне, сопротивляться моей воле. Кто не исполняет моей воли – воли монарха, – того я разобью так же, как этот стакан.

Петр вырвал бокал из рук Гудовича и бросил его на пол. Послышался звон разбитого стекла, и вино разлилось по паркету.

Как бы облегчив свое сердце этим поступком, великий князь глубоко перевел дыхание и несколько минут стоял молча и потупившись.

В коридоре послышались быстрые шаги, и в комнату вошел взволнованный Лев Нарышкин[22]22
  Нарышкин Лев Александрович (1733–1799) – двоюродный племянник Петра I, обер-шталмейстер, фаворит Петра III, добровольный шут при Екатерине II, легендарный балагур и острослов, каноник «общества незнающих», в которое помимо него и императрицы входили А. И. Шувалов и А. С. Строганов, образованнейшие люди своего времени. Свое «незнание» они противопоставляли науке «слишком» знающей, зашоренной, педантской.


[Закрыть].

– Панин[23]23
  Панин Никита Иванович (1718–1783) – дипломат, воспитатель Павла I, сторонник конституционной монархии, свои проекты пытался осуществить и при воцарении Екатерины II (см. роман Г. Самарова «Адъютант императрицы») Руководил внешней политикой России с 1763 по 1781 г.


[Закрыть] желает видеть вас, ваше императорское высочество! – доложил он.

– Ага, являются! – воскликнул Петр с довольной улыбкой (от его недавнего гнева не осталось и следа). – Я так и знал: стоит взойти солнцу – и всем им захочется погреться в его лучах. Ну, пусть войдет!

Нарышкин ввел Панина в салон и предусмотрительно запер за ним дверь.

Панин, в течение многих лет бывший в немилости у русского правительства, жил некоторое время в Швеции, откуда был выписан Елизаветой Петровной для воспитания Павла Петровича. Когда он вернулся в Россию, ему было уже около сорока лет. Высокая, представительная фигура Панина вполне соответствовала его тонким, благородным чертам лица, которое привлекало выражением горделивого сознания собственного достоинства и холодной учтивости. На придворном костюме Панина красовался орден Александра Невского[24]24
  Александра Невского орден – введен в 1725 г. Полагались красная кавалерственная лента через плечо и украшенная бриллиантами звезда.


[Закрыть]. Несмотря на то что императрица выказала теперь особенную милость Панину, назначив его воспитателем любимого внука, она не решалась еще пожаловать Панину высший орден Андрея Первозванного, что очень оскорбляло тщеславного вельможу. На голове Панина был огромный парик, искусно причесанный, с тремя спускающимися вниз косами, вызывавшими всеобщие насмешки и придававшими воспитателю маленького великого князя чрезвычайно своеобразный вид.

– Что скажете, Никита Иванович? – спросил Петр. – Вероятно, вы пришли ко мне, чтобы просить оставить вас и впредь воспитателем моего сына? Если бы не то обстоятельство, что вы почитаете короля прусского и его величество, как мне известно, ценит вас, то я, конечно, послал бы вас к черту.

Панин с некоторым удивлением и холодным спокойствием смотрел на великого князя.

– До сих пор, ваше императорское высочество, – вежливо возразил он, – я обязан был давать отчет лишь ее императорскому величеству государыне императрице. Мне думается, что и теперь лишь от нее одной зависит оставить или устранить меня от моей высокой должности.

– Да разве императрица не умерла? – испуганно воскликнул Петр, и мертвенная бледность разлилась по его лицу.

Брокдорф поспешил снова спрятаться в угол.

– С ее императорским величеством сделался легкий обморок, когда она сидела в ложе театра, – ответил Панин, – кажется, государыне теперь лучше благодаря стараниям доктора Бургава[25]25
  Бургав Георг (1705–1763) – сын и племянник известных врачей, обучался в Лейпциге, в Россию приехал при Анне Леопольдовне, с 1748 г. первый лейб-медик и главный директор медицинской канцелярии.


[Закрыть].

Петр задрожал и не был в состоянии произнести ни слова, а графиня Воронцова должна была ухватиться за стол, чтобы не упасть. Один только Гудович сохранил полное присутствие духа, и насмешливая улыбка притаилась в уголках его рта.

– Конечно, – продолжал Панин, – судя по словам доктора и слабому организму ее императорского величества, едва ли можно надеяться на полное выздоровление государыни; вот почему я и счел своей обязанностью явиться к вам, доложить о том, что происходит во дворце, и предложить к услугам вашего императорского высочества свой опыт и добрый совет.

– На что мне ваш совет, когда императрица еще жива! – грубо ответил Петр.

– В такие минуты, как настоящая, – возразил Панин, – необходимо заранее подготовиться к грядущим событиям. Может быть, Господь особенно милостив к вашему императорскому высочеству, давая вам возможность собраться с силами, поразмыслить о том, что вас ожидает.

– Никита Иванович прав, – вмешалась в разговор графиня Воронцова. – Но вот что поражает меня, – прибавила она, боязливо оглядываясь, – как это решаются говорить о смерти ее императорского величества раньше того, чем совершилось это печальное событие? Вдруг кто-нибудь может узнать об этом разговоре…

– Если я, как воспитатель вашего августейшего сына, – обратился Панин к великому князю, бесцеремонно перебивая речь Елизаветы Романовны, – решаюсь заговорить с вами об этом важном вопросе, то, конечно, у меня имеются весьма основательные причины. Само собой разумеется, что необходимо соблюдать самую строгую осторожность в этом деле. Вот почему я почтительнейше прошу вас, ваше императорское высочество, удалить из комнаты всех посторонних, не имеющих права участвовать в нашей деловой беседе.

Брокдорф, считавший для себя опасным слушать такие речи, успел незаметно выскользнуть из комнаты, но графиня Воронцова не двинулась с места и вызывающе смотрела на Панина.

– Здесь нет никого из посторонних, – заметил Петр, – своему адъютанту я вполне доверяю, хотя он сегодня и позволил себе дерзость, графиня Елизавета Романовна – мой лучший друг, а что касается этого господина, – прибавил он, – то рекомендую вам барона Бломштедта, голштинского дворянина, за верную преданность которого ручаюсь.

Панин поклонился в сторону барона холодно и высокомерно и возразил:

– Не сомневаюсь в преданности барона вашему императорскому высочеству, но тем не менее не нахожу возможным говорить в его присутствии о государственных делах России, несмотря даже на национальный русский костюм этого господина. То же самое я принужден сказать и о графине Воронцовой. Я не признаю ее права присутствовать здесь и слушать мой совет, который вы, ваше императорское высочество, может быть, пожелаете милостиво принять.

– Однако вы говорите очень странным тоном! – воскликнул великий князь. – Когда я буду императором, то могу назначить барона фельдмаршалом или министром и он будет иметь столько же прав в России, сколько и вы. Что касается графини, то она мой самый близкий, самый дорогой друг. Когда власть перейдет в мои руки и я буду так же могуществен, как мой дед, Петр Великий, я отправлю принцессу ангальтцербстскую, навязанную мне в жены, за границу, а сам женюсь на Елизавете Романовне и сделаю ее императрицей. Будьте же осторожны в своих выражениях! А затем говорите то, что хотели сказать, как видите, присутствие графини Воронцовой не может нам мешать.

Возлюбленная великого князя положила свою руку на руку Петра Федоровича и высокомерно посмотрела на Панина. Барон Бломштедт смущенно потупил взор.

– Ваше императорское высочество! Вы, конечно, будете делать то, что подскажет вам ваша совесть и что вы в состоянии будете выполнить, – спокойно возразил воспитатель Павла Петровича. – А теперь позвольте мне удалиться, так как в присутствии графини Воронцовой я не скажу ни слова. Затем я очень советовал бы вам, ваше императорское высочество, испытать свои силы: действительно ли вы в состоянии выполнить то, что сделал Петр Великий?

– Ступайте, ступайте с Богом! – вмешалась разозленная Елизавета Романовна. – Мы поступим так, как найдем нужным.

Панин поклонился великому князю и, даже не взглянув на его возлюбленную, направился к дверям.

Гудович быстро подошел к смущенному Петру Федоровичу и решительно произнес:

– Выслушайте Панина, ваше императорское высочество! Мне кажется, он прав и желает вам добра. Затем это вас ровно ни к чему не обязывает, ведь вы властны поступать как угодно.

Великий князь робко взглянул на графиню Воронцову.

– Тогда уйди лучше, Романовна, – наконец сказал он, – ты видишь, Никита Иванович ни за что не хочет говорить в твоем присутствии.

– Так вот ваши обещания! – воскликнула Воронцова, бросая на Панина молниеносные взгляды. – Так вот ваши обещания! – обратилась она к Петру Федоровичу. – Вы еще не успели вступить на первую ступеньку трона, а уже изменяете мне, бросаете меня? Так-то вы держите свое царское слово?

– Прежде всего нужно сделаться царем, – возразил Гудович, – и мне кажется, что хотя вы, ваше императорское высочество, и стоите очень близко к трону, но между вами и им находится еще целая пропасть.

Смущение великого князя, как и всегда бывало в подобных случаях, перешло во внезапный гнев.

– Когда я буду императором, – громко крикнул он, топнув ногой о пол, – то потребую от всех беспрекословного повиновения и прежде всего буду строг к близким мне людям. Ступай вон отсюда, Романовна! Я тебе приказываю это. Может быть, ты тоже собираешься изображать из себя властелиншу, думаешь руководить мною, как Екатерина? Тогда не стоит менять одну на другую.

Графиня Воронцова прекрасно изучила характер великого князя и знала, что малейшее противоречие выведет его из себя, поэтому, больше не говоря ни слова, она вышла из комнаты, бросив на Панина взгляд, полный ненависти.

– Вас, барон Бломштедт, я прошу пока оставить дворец, – обратился затем Петр к своему гостю. – Ждите спокойно последующих событий! Будьте уверены, – продолжал он, протягивая руку барону, – что я никогда не забуду той минуты, когда имел удовольствие познакомиться с вами. Ваш герцог навсегда останется вашим другом, даже и тогда, когда станет императором всероссийским. Проводите барона, Федор Васильевич! – обратился он к Гудовичу. – Я боюсь, чтобы дворцовая стража в коридоре не задержала его.

Бломштедт низко склонился пред великим князем, глубоко растроганный милостивыми словами будущего императора, с которым познакомился при таких странных обстоятельствах. Затем он прицепил свою искусственную бороду и вышел в сопровождении адъютанта.

Гудович беспрепятственно проводил барона, так как стража, услышав о смерти императрицы, не решалась задерживать кого бы то ни было, а затем вернулся к великому князю, который в полном изнеможении бросился в кресло и ждал, что скажет ему Панин.

– Вы, ваше императорское высочество, – спокойно начал Никита Иванович, – конечно, законный наследник престола, но вам так же хорошо, как и мне, известно, что многочисленные враги боятся вашего царствования и стараются как-нибудь отстранить вас от престола. Первое условие для достижения престола – это открытый, видимый для всего народа, мир с императрицей. Вы знаете, что по закону, изданному Петром Великим, императрица имеет право даже за минуту до смерти назначить другого наследника. Несомненно, что этим правом воспользуются ваши враги и убедят народ, даже не стесняясь ложным манифестом, что в последнюю минуту императрица изменила свое первоначальное намерение и назначила наследником престола не вас, а кого-нибудь другого.

– Никита Иванович совершенно прав, – вмешался в разговор Гудович, – я знаю, что нечто в таком роде уже пробовали сделать, и этому легко поверят народ и войско.

– Вы знаете, ваше императорское высочество, – продолжал Панин, – что императрица не особенно жалует вас и ее действительно не трудно было бы убедить передать престол кому-нибудь другому, если бы она не была так привязана к вашему августейшему сыну и не думала закрепить таким образом престол за ним. Ваш разрыв с августейшей супругой – если о нем будет всем известно – не пройдет бесследно для великого князя Павла Петровича, и это обстоятельство может заставить императрицу сделать выбор между вами и великой княгиней и решить дело не в вашу пользу. Духовенство и войско не любят вас, и, таким образом, нет ничего легче, как отстранить вас от престола. Открытый мир с государыней возможен лишь тогда, когда вы рука об руку с великой княгиней явитесь пред государыней императрицей и убедите ее, что слухи о вашем разрыве не верны и у вас нет ни малейшего намерения лишать августейшего ребенка матери.

Петр Федорович опустил голову вниз и задумался над словами Панина.

– Никита Иванович прав, – снова воскликнул Гудович. – Вы, ваше императорское высочество, должны вместе с великой княгиней подойти к постели императрицы, доказать ей, что исполняете ее волю, и таким образом помешать своим врагам составить подложное завещание. На этот раз интересы ваши и вашей августейшей супруги совершенно совпадают. Не давайте своим врагам орудия в руки, не допускайте, чтобы имена великой княгини и ее сына служили знаменем возмущения.

– Ты так думаешь, Федор Васильевич? – спросил Петр. – Да, да, ты прав. Солдаты и попы не любят меня и наверно восстановят против меня сына. Что же делать? – обратился он к Панину.

– Если вы, ваше императорское высочество, покажетесь пред государыней с августейшей супругой и великим князем Павлом Петровичем в присутствии многочисленных свидетелей и получите от умирающей императрицы благословение, то трон останется за вами без всякого кровопролития. В России существуют два пути, две силы, на которые монарх может опереться. Первая из них – армия, то есть преимущественно гвардейские полки, расположенные в Петербурге. Этот путь не особенно благоприятен для вас: во-первых, вы малопопулярны среди армии, а во-вторых, зависимость от нее слишком тяжела. Императору, возведенному на престол войском, очень трудно восстановить дисциплину среди армии. Вторая сила – это Сенат, собрание высших, заслуженных сановников Российской империи. В царствование государыни императрицы Елизаветы Петровны Сенат почти бездействовал, но это старинный национальный институт, народ верит ему, и каждое слово, сказанное в Сенате, имеет значение для всех. Если вы, ваше императорское высочество, пожелаете следовать моему совету, то я рекомендую вам получить корону непосредственно от Сената. Только тогда она будет прочно держаться на вашей голове и даже у армии не явится желания оспаривать ваши права на престол. Этот путь, ваше императорское высочество, по моему мнению, единственно верный и самый почтенный. Всякий другой, если бы он даже привел к желанной цели, я считал бы недостаточно верным, так как нельзя было бы поручиться за дальнейшие последствия.

– Да, да, – подтвердил Петр Федорович с прояснившимся лицом, – мне кажется, что в ваших словах есть доля правды. Да, мой трон должен иметь поддержку в народе, а никак не в армии. Я вовсе не желаю быть императором по милости гвардии. Да, вы правы, Никита Иванович, – прибавил он, расхаживая по комнате большими шагами. – А что ты думаешь на этот счет? – обратился он к своему адъютанту, останавливаясь пред ним.

– Я согласен с мнением вашего императорского высочества, – ответил Гудович, – Никита Иванович прав, и путь, предлагаемый им, наиболее почтенный и верный.

– Допустим, что это так, – сказал Петр Федорович. – Но каким образом расположить к себе Сенат, в котором много моих врагов? Да притом он уже давно не собирается.

– Я берусь устроить все это, – возразил Панин. – Я уже говорил с многими сенаторами; большинство из них за вас, а остальные не посмеют мешать им. Все они с радостью воспользуются случаем возвести Сенат на ту высоту, на которой он был раньше, вновь призвать его к политической жизни. Я позабочусь о том, чтобы Сенат собрался именно в ту минуту, когда государыня императрица испустит последний вздох. Вам, ваше императорское высочество, нужно будет явиться в собрание и провозгласить себя там императором; в Сенат же должны прийти командиры полков и там принять присягу. Сенат я беру на себя и ручаюсь за успех. Вы, ваше императорское высочество, должны забыть в эту минуту все прошлое и стремиться сейчас лишь к одной определенной цели. Я советовал бы вам немедленно отправиться к своей августейшей супруге и тайно переговорить с ней о том, что я только что имел честь докладывать вам. Великая княгиня умна и находчива, она придумает способ, как помириться с императрицей. Но только поторопитесь, ваше императорское высочество! Положение государыни таково, что ей, может быть, осталось жить лишь несколько часов.