Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

– И затем, – сказал Орлов, – разве Петр Федорович не представляет собою лишь смешной карикатуры на мужчину… И его-то ты хочешь любить?

– Любить? – сказала Мариетта, пожимая плечами. – Ведь забавляются же дети деревянными марионетками, отчего же и мне теперь не начать этой игры, если кукла носит корону и если в эту игру можно выиграть богатство, могущество?

Орлов испуганно, с беспокойством посмотрел на нее.

– Дай мне поразмыслить над этим, – сказал он, – это чересчур серьезное дело, здесь ставится на карту вся жизнь. Я подумаю.

– Хорошо, – сказала танцовщица, – но не думай лишь слишком долго. Знаешь ли, – продолжала она, – ведь Воронцова в гневе бросила императору в лицо, что он обещал сделать ее своею женой! Ведь он из-за этого и думает развестись с императрицей.

Орлов встал и начал беспокойно прогуливаться взад и вперед по комнате.

– Дай мне время подумать, – еще раз сказал он.

– Ты ведь знаешь, – ответила она, – что я во всем послушна тебе, что я – твой друг, что я тебя люблю, но говорю тебе, что я хочу поиграть с короной, и будь уверен, что я искусной рукой поведу эту игру и выиграю ее. А теперь мне пора уходить. В твоих объятиях я ожила. Прощай, мой герой, мой лев!

Она еще раз страстно поцеловала его, надела плащ и снова накинула на голову капюшон.

– Я провожу тебя, – сказал Орлов.

– Только не ко мне, – быстро воскликнула она. – Там не смеют, не должны видеть тебя!..

– Позволь мне проводить тебя – хоть до ворот, – сказал Орлов. – Тебя может кто-нибудь остановить в коридоре.

Он взял в свои руки маленькие ручки Мариетты и повел ее по перекрещивающимся коридорам, а затем к воротам казармы. Оба прошли мимо часового и перешли по освещенной фонарями площади на другую сторону. Пройдя еще несколько шагов, до поворота следующей улицы, Орлов еще раз заключил Мариетту в свои объятия и хотел уже уходить. В это время из темноты выступили две фигуры и загородили ему дорогу.

Орлов оказался лицом к лицу с офицером своего полка, рядом с ним встал Бломштедт. Оба распахнули свои плащи.

При виде молодых людей Мариетта испуганно вскрикнула, но Орлов гордо и холодно сказал:

– Почему вы стоите на дороге, Григорий Александрович? Ведь вы видите, что я нахожусь в обществе дамы, и поэтому с вашей стороны нескромно мешать мне. Во всякое другое время я готов выслушать все, что вы пожелаете мне сказать.

Лицо Потемкина было смертельно бледно, глаза сверкали лихорадочным блеском. Горечь и насмешка звучали в его голосе, когда он хрипло сказал:

– Я стал на вашей дороге, Григорий Григорьевич, потому что вы мне должны дать отчет и потому что я требую, чтобы стоящая рядом с вами женщина показала мне свое лицо.

Орлов громко рассмеялся и воскликнул:

– Вы сошли с ума, если решаетесь предъявлять мне подобные требования, на которые вам может дать ответ только моя шпага.

– Тем не менее я предъявляю их, – возразил Потемкин, дрожа от волнения, – и, несмотря на вашу шпагу, я сорву покрывало с лица этой женщины, потому что хочу знать, неужели возможно, чтобы та, которую я чту как святую, могла пасть настолько низко, что пришла в казарму, чтобы выказать вам свое благоволение.

Он подошел к Мариетте и протянул руку, чтобы сбросить капюшон с ее головы, но с быстротой молнии Орлов очутился рядом с ними. Он выхватил из ножен шпагу, и ее лезвие ярко сверкнуло в темноте.

– Назад, безумец! – крикнул он Потемкину. – Что за прихоть овладела вами? Вы устраиваете здесь, посреди улицы, подобную сцену. Ступайте вон, иначе, клянусь, я убью вас!.. Никакими указами нельзя запретить офицеру защищать честь женщины.

Потемкин тоже выхватил шпагу. Оба клинка уже скрестились, но в это время выступил Бломштедт.

– Остановитесь! – воскликнул он, обращаясь к Орлову. – Я тоже хочу видеть лицо этой дамы и тоже не сойду с места, пока не будет снято покрывало.

– Кажется, весь свет сошел с ума? – воскликнул Орлов. – Кто вы такой?

– Я барон фон Бломштедт, – ответил молодой человек, – и так же, как вот этот офицер, хочу видеть лицо дамы, чтобы убедиться, как далеко могут простираться женские лживость и лицемерие.

Он тоже вынул шпагу и встал рядом с Потемкиным.

– Ну, в таком случае, – дрожа от гнева, воскликнул Орлов, – защищайте вашу жизнь!

Сильнейшие удары посыпались на шпаги противников. Но в это мгновение Мариетта бросилась к нему и так сильно схватила за руку, что шпага его вонзилась в землю. Затем она сбросила с головы капюшон и спокойно сказала:

– Я не хочу, чтобы из-за меня была пролита кровь. Эти господа хотели видеть мое лицо – вот оно. Я не привыкла опускать взор пред кем бы то ни было.

Потемкин стоял безмолвно; он пристально смотрел на прелестную молодую женщину, которую он видел в театре, лицо прояснилось и засияло от счастья. Он глубоко вздохнул, как бы сбрасывая с души огромную тяжесть, и опустил шпагу.

Зато Бломштедт с ледяной насмешкой воскликнул:

– Я был прав, это действительно та, которую я узнал, несмотря на плащ! Ну, – сказал он, поворачиваясь к Орлову, – желаю вам счастья в знакомстве с этой дамой!.. Я не стану дальше беспокоить вас. Она умеет играть свою роль в жизни так же хорошо, как и на подмостках. Она чересчур привыкла разыгрывать различные роли то пред одним, то пред другим и в действительности не стоит того, чтобы благородные люди скрещивали из-за нее свои шпаги. Мне больше нечего сказать вам. Я прошу извинения за то, что задержал вас и выказал слишком много горячности, – продолжал он с ледяной насмешкой. – Нам не в чем упрекать друг друга, так как призвание этой дамы заключается в том, чтобы переходить из одних рук в другие.

Орлов хотел ответить, но Мариетта подошла к барону и мягко и почти грустно сказала:

– Вы глупец, мой друг, потому что руководствуетесь предрассудками света, а я их отбрасываю и хочу освободиться от них. Я хотела иначе расстаться с вами… Ну, что делать, если это случилось теперь. Я буду дружески вспоминать о вас… Прощайте!

Она протянула Бломштедту руку, но он не взял ее и, холодно поклонившись Орлову, хотел уйти.

Мариетта заслонила ему путь.

– Нет, – воскликнула она, – хотя вы и уходите в гневе на меня, но все же я не хочу, чтобы случилось несчастье. Я требую от вас обоих – а не один порядочный человек не может отказать женщине в такой просьбе, – чтобы вы оба дали мне честное слово, что все это не будет иметь никаких дальнейших последствий и что вы никогда ни одним словом не упомянете об этом и не назовете моего имени.

Бломштедт и Орлов гневно посмотрели друг на друга.

– Я требую этого, – воскликнула Мариетта, – и если вы мне не дадите слова, то, клянусь вам, несмотря на часовых, я проникну к государю и расскажу ему обо всем, что случилось.

В ее глазах светилась твердая решимость.

– Она может это сделать, – сказал Орлов. – Хорошо. Я даю слово, и если, – тихо сказал он, обращаясь к Бломштедту, – наши шпаги скрестятся еще раз, то мы будем иметь для этого достаточный повод.

Сказав это, он протянул руку Бломштедту.

Молодой человек с ледяной вежливостью пожал ее, повторил, в свою очередь, требуемое Мариеттой обещание и быстро исчез в темноте улицы, ведущей на набережную.

Тогда подошел Потемкин.

– Товарищ, – сказал он, обращаясь к Орлову, – я погорячился и прошу извинения за свою запальчивость у вас и у этой дамы, если она может простить меня.

Он протянул Орлову руку, которую тот взял, покачивая головой. Затем Орлов испытующе заглянул в лицо молодого человека и вдруг понял причину всего происшедшего.

Мариетта отказалась от сопутствия Орлова и быстро поспешила домой. Орлов взял Потемкина под руку и, направляясь к казармам, сказал:

– Пойдемте, товарищ! Ваши глаза не могут скрыть то, что происходит в вашем сердце, я прочитал все.

Потемкин вздрогнул, его рука затрепетала, и он испуганно посмотрел на Орлова.

– В вашем сердце, – продолжал Орлов, наклоняясь к уху своего спутника и медленно подвигаясь с ним вперед, – царит образ женщины, которая стоит выше всех прочих. Любовь к этой женщине довела вас до безумного поступка и до глупого подозрения. Та же женщина, о которой я говорю, – продолжал он, в то время как Потемкин, дрожа и затаив дыхание, слушал его, – которая достойна высшего благоговения и которую я чту так же, как и вы, находится теперь в опасности.

– Господи боже! Что вы говорите? – воскликнул Потемкин. – Возможно ли это?

– Ни слова больше! – сказал Орлов. – Пойдемте в мою комнату! Быть может, счастливая звезда свела нас сегодня вместе. Двое мужчин, имеющих достаточную силу в руках, могут сделать многое. Наши шпаги едва не скрестились. Будемте же теперь друзьями и заключим священный союз, чтобы спасти ту, имя которой царит в наших сердцах и, – продолжал он еще тише, проходя под воротами казармы, – если мы спасем ту, которую хотят унизить, то мы спасем и Россию.

Оба вошли в комнату Орлова. Слуга внес кипящий самовар, и оба офицера просидели до самой поздней ночи.

XVIII

На следующий день Екатерина переехала со своим двором в Петергоф. Когда камергер сообщил Петру Федоровичу о предстоящем переезде государыни и о ее желании проститься с супругом, император отклонил это свидание. Графиня Елизавета Романовна, которая в качестве фрейлины должна была сопровождать императрицу, придумала какой-то предлог, чтобы остаться в Петербурге, о чем она и известила государыню даже не лично. Екатерина равнодушно приняла это известие и ничуть не протестовала.

Петергофский дворец, становившийся центром придворной жизни на лето в царствование Елизаветы Петровны, снова ожил, хотя далеко не так, как при покойной императрице. Несмотря на то что фрейлины и камергеры прогуливались по аллеям парка, а по вечерам в окнах средних комнат и в боковом флигеле, где помещалась Екатерина Алексеевна, зажигались огни, во дворце было пусто и скучно, а парадные залы, куда когда-то собиралось многочисленное общество, были наглухо заперты.

Екатерина проводила почти все время в своих покоях, занятая чтением. Настроение императрицы передавалось всем присутствующим, знавшим, в каком тяжелом положении находится их властительница; большинство было искренне предано государыне, которая всегда была ласкова и приветлива со всеми.

Двор Екатерины Алексеевны, скучный сам по себе, был, кроме того, почти совершенно отрезан от двора Петра Федоровича. Пренебрежение, которое так явно выказывал император своей супруге, заставляло придворных особ держаться как можно дальше от Екатерины Алексеевны, чтобы не возбудить неудовольствия Петра Федоровича. Та самая дорога, по которой в царствование Елизаветы Петровны непрерывно двигался ряд блестящих экипажей, направлявшихся из Петербурга в Петергоф и обратно, была теперь совершенно пуста и безлюдна. Глядя на тихий, уединенный замок, никто не мог бы предположить, что здесь находится резиденция императрицы, если бы не обилие почетной стражи.

Казалось, что Петр Федорович за свое пренебрежение хотел вознаградить императрицу усиленной военной почестью: караул удвоился сравнительно с тем, что был при Елизавете Петровне. Однако Екатерина видела в этом не почет, она понимала, что к ней приставлена стража, следившая за каждым ее шагом, и считала себя тайной пленницей. Она никому из окружающих не сообщала своих подозрений, но ее лицо становилось все мрачнее и озабоченнее.

Через два дня по переезде государыни в Петергоф на большой дороге, которая вела из Петербурга в резиденцию государыни, стало заметно некоторое оживление. Сначала показался экипаж графини Дашковой, проводившей своего супруга в Константинополь.

Через некоторое время за экипажем Дашковой последовала карета, окруженная гайдуками, в этой карете приехал юный великий князь Павел Петрович вместе со своим воспитателем Паниным.

Княгиня Дашкова прошла к императрице; серьезная и задумчивая, она сидела у окна, затемненного высокими деревьями.

– Простите, моя обожаемая повелительница, – воскликнула княгиня, целуя руку Екатерины, – что я только сегодня явилась к вам вместо того, чтобы раньше разделить ваше одиночество, но я должна была проводить мужа в Турцию: он принял это назначение. Кроме того, мне нужно было собраться с мыслями, чтобы высказать вам все то, что лежит у меня на душе…

– Вы сравнительно счастливы, – печально ответила императрица, – вы теряете своего мужа лишь на время, вы знаете, что снова встретитесь с ним, и среди ваших страданий, причиняемых разлукой, является надежда – великая утешительница горя. Вы говорите, что хотели привести свои мысли в порядок, чтобы серьезно побеседовать со мной, но что вы можете мне сказать? У вас, наверно, есть желание утешить меня, и вы произнесете несколько ободряющих слов, в которые, конечно, и сами не верите, – прибавила Екатерина с грустной улыбкой.

– Нет, ваше императорское величество, – возразила Дашкова, – то, что я хочу сказать вам, не имеет ничего общего с пошлыми словами утешения. Да такие женщины, как вы, моя возлюбленная государыня, и не нуждаются в утешениях – их можно только просить проявить свою волю и начать действовать…

Екатерина Алексеевна мрачно взглянула на свою приятельницу.

– Проявить свою волю, начать действовать? – с горькой усмешкой повторила она. – Но к чему послужила бы моя воля, в чем могла бы проявиться моя деятельность? Если бы я хотела бежать отсюда, избавиться от этой жизни, полной унижения, то я и это не была бы в состоянии сделать, ведь вы видели, какая стража окружает меня! Неужели еще можно сомневаться в том, что я арестована?

– Вы можете освободиться, ваше императорское величество, – воскликнула Дашкова, – стоит лишь вам захотеть и набраться храбрости.

– Храбрости? – удивленно спросила императрица, гордо подняв голову. – Я никогда не знала, что такое страх, но к чему храбрость в моем положении? Разве только для того, чтобы с достоинством умереть!

– Нет, не для того, чтобы умереть, – возразила Екатерина Романовна, – а для того, чтобы жить и повелевать. О, моя высокочтимая государыня. Скажите слово – и корона, не та мишурная корона, которая украшает голову Петра Федоровича, а настоящая заблестит лучезарным светом на вашей голове.

– Что вы говорите? Неужели возможно нечто подобное?

– Если вы этого захотите, то не только возможно, но неизбежно, – ответила Дашкова. – Я многое видела и слышала. Мой муж прекрасно знает, какое настроение в войсках, он уверял меня, что все страшно возмущены; все против императора. Его величество глубоко оскорбил армию – и довольно одного слова, чтобы искра разгорелась в пламя. Если они найдут знамя, вокруг которого могут собраться, то немедленно столкнут Петра Федоровича с престола.

Екатерина задумалась и нерешительно проговорила:

– Нет, это невозможно, невозможно! Я для России совсем чужая. В моих жилах нет ни капли русской крови, а император – родной внук Петра Великого.

– Но разве Петр Великий не отстранил сына от престола, когда убедился, что тот погубит Россию? Кто же по уму и характеру более подходит к Петру Великому: вы или ваш супруг? Право, это значит гораздо больше, чем несколько капель крови, унаследованных Петром Федоровичем от своего деда! – прибавила княгиня Дашкова.

Екатерина Алексеевна не успела еще ответить: доложили о приезде великого князя Павла Петровича. Через несколько минут цесаревич вошел в комнату в сопровождении своего воспитателя, Панина, который был угрюм и мрачен.

Императрица рассеянно обняла сына и тут же отправила робкого, несколько запуганного мальчика в сад со своей камеристкой, к великому удовольствию ребенка, обрадовавшегося возможности порезвиться на свободе.

– Что нового в Петербурге, Никита Иванович? – спросила Екатерина, когда великий князь ушел. – У вас такой мрачный вид!

– Ничего нет удивительного в этом, – ответил Панин, – я не могу не быть мрачным, когда рушится все то, на что я возлагал надежды. Принимая близко к сердцу интересы России и ее правителя, я подготовлял мудрое правление, поддерживаемое Сенатом. Теперь мне все больше и больше приходится убеждаться, что в России все зависит от личного произвола и настроения императора, что могучая держава, пред которой трепетала вся Европа, погибнет вследствие полного непонимания дела и потребностей страны. Император все сделал для того, чтобы восстановить против себя войско; дворянство, вначале благодарное ему за многие дарованные льготы, теперь тоже негодует, так как русское сердце не может примириться с этой дружбой с пруссаками и безумной войной с Данией, которую собирается начать император. Чтобы покрыть издержки, вызванные будущей войной, ваш августейший супруг обложил неимоверными налогами монастырские земли. Митрополит, осмелившийся заговорить с императором об этом, вызвал сильнейший гнев государя и сослан в Новгород. Все духовенство, не любившее и раньше государя императора, восстало как один человек и распускает в народе слухи о том, что Петр Федорович – порождение антихриста, злейший враг России.

Княгиня Дашкова многозначительно взглянула на императрицу.

– А вы миритесь со всем этим, – обратилась она затем к Панину, – и ограничиваетесь лишь одними вздохами? Достойно ли русского патриота молча смотреть на унижение своей родины и выслушивать насмешки других держав?

– Что же делать? – ответил Панин. – Петр Федорович – император. Все недовольны им, но каждый обязан повиноваться. Я не вижу, вокруг кого могли бы сосредоточиться все патриоты.

– А между тем, – возразила княгиня Дашкова. – Этим центром должна стать наша дорогая государыня императрица. Ее имя послужит знаменем для всех, вокруг нее соберутся все любящие Россию и дорожащие ее честью.

– Неужели вы, ваше императорское величество, думаете, что это возможно? – испуганно вскрикнул Панин. – Да! Это было бы великое дело!.. Россия была бы спасена, если бы это удалось, но…

– А почему бы это могло не удаться? – прервала Панина Екатерина Романовна. – Все, ненавидящие Петра Федоровича, обожают государыню императрицу, и прежде всего духовенство…

– Мне кажется, что и я имею некоторые права на Россию, – перебила Дашкову Екатерина Алексеевна, пристально всматриваясь в лицо Панина и как бы читая его мысли, – ведь я – мать будущего императора, такого же потомка Петра Великого, как и его отец.

– Да, это верно! – сказал Никита Иванович. – Вы, ваше императорское величество, как августейшая мать, имеете полное право принимать близко к сердцу интересы государства. Я думаю, что если вы выступите пред народом, как представительница своего малолетнего сына, то встретите полное сочувствие. Можно будет до совершеннолетия Павла Петровича передать вам, ваше императорское величество, регенство, а Сенат будет вместе с вами вершить дела; таким образом вы всегда найдете в нем опору. – И он внимательно посмотрел на Екатерину.

Княгиня Дашкова хотела что-то возразить против регентства, но императрица поспешно остановила ее легким пожатием руки.

– Гетман граф Разумовский! – доложила вошедшая камеристка.

– Господи, какой сегодня блестящий прием в моем уединенном дворце! – улыбаясь заметила Екатерина Алексеевна и приказала просить графа Разумовского.

– Вот и предвестники великого события, – прошептала княгиня Дашкова.

Гетман быстро подошел к императрице и поцеловал ее руку.

Гетману было в это время около сорока лет, но по фигуре и веселым глазам ему можно было дать значительно меньше. Выехав из ворот своего дома, хитрый Разумовский сделал вид, что совершает обычную прогулку верхом, и лишь за городом пришпорил лошадь и примчался в Петергоф.

– Позвольте обратиться к вам, ваше императорское величество, – начал он, – к вашему чувству и разуму, так как в Петербурге не хотят ни о чем слышать, там царит какое-то ослепление, а между тем крайне прискорбно видеть, как рушится могучая держава.

Княгиня Дашкова радостно захлопала в ладоши.

Прежде чем продолжать дальше, граф Разумовский беспокойно оглянулся на стоящего невдалеке Панина.

– Говорите без стеснения, Кирилл Григорьевич! – сказала Екатерина Алексеевна. – Мы уже кое-что знаем со слов Никиты Ивановича. Вы видите пред собой трех людей, которые решили во что бы то ни стало поддержать честь государства и не дать ему погибнуть.

– Неужели вам, ваше императорское величество, уже известно то, что происходит? – воскликнул гетман. – О чем все говорят и думают? Следовательно, я могу без утайки открыть пред вами свою душу?

– Говорите откровенно! – ответила Екатерина Алексеевна. – Я считаю себя вполне русской и вменяю себе в обязанность жить и действовать для блага России. Я очень нуждаюсь в указаниях тех лиц, которым особенно доверяла в Бозе почившая государыня императрица Елизавета Петровна в свое славное царствование.

– Если так, то наша несчастная родина может быть еще спасена, – продолжал Разумовский. – Такое управление государством, как сейчас, не может длиться долго; если мы представим императору возможность вести дела в том же виде, как это было до сих пор, то катастрофа в одночасье, и не только он сам, но и русский трон погибнут неизбежно. Теперь еще можно остановить поток ненависти, широкой рекой разливающейся среди народа, теперь он угрожает еще только виновникам гибели государства; но страсти разгораются, взбунтуется чернь – и тогда никто не может поручиться за свою безопасность, никто не в состоянии будет удержать разгоряченную толпу. Скажите одно слово, ваше императорское величество, и мы все, как один человек, соберемся вокруг вас!.. Привлечь к себе войска не долго. С их помощью мы вырвем из рук несчастного императора бразды правления и передадим их вам, ваше императорское величество!

– Я – мать будущего императора, – строгим тоном ответила Екатерина Алексеевна, – и понимаю, как ответствен этот титул. Только что Никита Иванович указал здесь, какая великая обязанность лежит на мне; я вполне согласна с ним и всегда готова выполнить свой долг пред Россией и своим августейшим сыном.

Разумовский с недоумением взглянул на Панина.

– Я только что имел счастье докладывать ее императорскому величеству, – обратился Никита Иванович к гетману, – какое благодеяние оказало бы теперь регентство во главе с государыней императрицей, поддерживаемое Сенатом.

– Никита Иванович берет на себя подготовить это дело, – быстро вмешалась в разговор Екатерина, чтобы не дать возможности Разумовскому возразить что-нибудь против регентства и Сената.

– Сенаторы доверяют мне, – продолжал Панин, – и мне не трудно будет склонить их в пользу регентства. Насчет Сената я спокоен, весь вопрос в войске. Вы видели на собственном опыте, как сильна гвардия, она может разрушить самые удобоисполнимые планы, если все другие войска не будут на нашей стороне.

– В войске недостатка не будет; я ручаюсь вам, что через несколько недель достаточно будет одного знака, чтобы весь гарнизон Петербурга провозгласил ее императорское величество царствующей императрицей и передал в ее руки скипетр и корону.

– Нет, не царствующей императрицей, а регентшей, – поправила Екатерина Алексеевна, – это место мне более подходит. Поддерживаемая Сенатом и лучшими людьми государства, я буду чувствовать себя сильнее и увереннее стану исполнять свой долг.

– Следовательно, дело окончено! – воскликнула княгиня Дашкова. – Союз для спасения отечества заключен. Каждый из нас будет стремиться к тому, чтобы быстрее идти к цели и привлечь новых товарищей. За все, что мы ни предприняли бы, отвечаем мы. Государыня императрица не состоит членом союза, но мы имеем ее согласие, и этого достаточно. Когда наступит время, мы позовем ее, а пока поклянемся ей в своей верности и в полном сохранении тайны.

Екатерина Алексеевна протянула руку; Разумовский, Панин и княгиня Дашкова соединили с ней свои, произнося слова клятвы.

– Спаси, Боже, Россию! – торжественно проговорила императрица. – Я готова жить и умереть для блага своей родины. А теперь, господа, больше об этом ни слова! Возвращайтесь скорее обратно в Петербург, Кирилл Григорьевич, пока еще опасно выражать свою дружбу императрице. Что касается вас, Никита Иванович, то вы имеете право провести несколько часов у меня как воспитатель моего сына. Слава богу, что император разрешает привозить ко мне великого князя хоть на короткое время. Вы найдете своего воспитанника в саду.

Разумовский и Панин, поцеловав руку императрицы, вышли из комнаты.

Как только дверь закрылась за ними, княгиня Дашкова бросилась к ногам Екатерины и, плача от радости, стала целовать ее руки.

– Наступает великий, чудный день… Россия воскреснет под твердой властью Екатерины Второй! – воскликнула она. – Долой Сенат, долой регентство! Отчего вы, ваше императорское величество, не отклонили глупый план Панина? Только одна голова, одна рука должна управлять Россией.

– Пусть себе тешится! – улыбаясь возразила Екатерина. – Каким бы путем ни попал скипетр в мои руки, я клянусь вам, что к нему не прикоснется никто другой. Ну, а теперь постараемся скрыть свою радость, не нужно давать и тени подозрения, что в наших сердцах вспыхнула искорка надежды. Все должны видеть императрицу грустной, озабоченной. Из пепла возродится феникс.

Через час Екатерина Алексеевна вышла к обеду. Настроение придворных было мрачно и вполне соответствовало удрученному виду императрицы. Визит гетмана был объяснен простой вежливостью, которую должны были время от времени выказывать высокопоставленные лица супруге своего императора, хотя бы и не любимой им. За столом присутствовал и великий князь Павел Петрович вместе со своим воспитателем. После продолжительной прогулки на свежем воздухе мальчик несколько оживился, повеселел, но государыня-мать так печально отвечала на его вопросы, так грустно смотрела, что великий князь почувствовал себя неловко и снова робко замолчал. У Панина был холодный официальный вид, и он рассеянно отвечал на задаваемые вопросы. Все решили, что воспитатель наследника погружен в тяжелые думы, и это еще более усилило всеобщую тревогу и уныние.

При дворе был обычай приглашать к императорскому столу офицеров, которые отбывали дежурство, командуя дворцовым караулом. В этот день была очередь Преображенского полка, и среди офицеров, появившихся в столовой в полной парадной форме, Екатерина Алексеевна увидела поручика Григория Григорьевича Орлова и майора Пассека[58]58
  Пассек П. Б. (1736–1804) – участник переворота 1762 г., позднее генерал-губернатор в польских провинциях.


[Закрыть].

На одну минуту в глазах императрицы блеснула радость при виде этих двух офицеров, но она так быстро потупила взор, что никто не успел заметить ее радость.

Обед прошел скучно и вяло, и все были довольны, когда наконец встали из-за стола. После обеда, по заведенному обычаю, гуляли немного в парке, причем императрица приглашала кого-нибудь из присутствующих сопутствовать ей. На этот раз майор Пассек так явно старался быть замеченным государыней, что у нее не оставалось сомнения, что он хочет ей сообщить что-то важное.

Екатерина Алексеевна взяла под руку княгиню Дашкову и сделала знак Пассеку подойти к ней. Пока они были на виду у всех, императрица задала майору несколько громких безразличных вопросов, но затем они повернули в одну из боковых аллей и остались втроем, так как, согласно этикету, никто не смел следовать за государыней без ее приглашения.

– Я очень благодарен вам, ваше императорское величество, за то, что вы дали мне возможность поговорить с вами, – начал Пассек, как только густые деревья скрыли их от остального общества, – но то, что я хочу сказать вам, не должен слышать никто другой, – прибавил майор, взглянув на княгиню Дашкову.

– Говорите спокойно! – возразила императрица, удерживая руку Екатерины Романовны, которая хотела удалиться. – Княгиня – мой истинный друг, и у меня нет от нее никаких секретов.

– Даже в том случае, когда дело касается жизни честных, преданных людей и даже, может быть, чести вашего императорского величества? – спросил Пассек.

– Даже и в том случае! – подтвердила Екатерина Алексеевна, прижимая к груди руку Дашковой. – Княгиня поклялась мне пойти за меня на жизнь и смерть, и я вполне верю ее клятве.

– Вы в этом не раскаетесь, ваше императорское величество! – заметила Дашкова. – Но ввиду того, что господин Пассек – олицетворенное сомнение, может быть, мне будет действительно лучше уйти?

– Надеюсь, что вы, княгиня, простите меня за мою осторожность, – возразил Пассек, – но раз ее императорское величество ручается за вас, у меня нет никакого основания сомневаться больше, тем более, – прибавил он с горькой улыбкой, – что я не рискую ничем: жизнь потеряла для меня всякое значение с тех пор, как я лишился самого дорого, самого святого, о чем известно ее императорскому величеству.

Екатерина Алексеевна покраснела и с глубоким вздохом потупила свой взор, а затем молча протянула руку молодому человеку.

– Итак, я среди своих вернейших друзей, – ласково проговорила она.

– В одну торжественную минуту, когда я распростился со всем счастьем жизни, когда потерял всякую надежду на него, я дал слово вам, ваше императорское величество, жить впредь лишь для блага родины, принадлежать только ей, – начал Пассек. – Точно такое же обещание я услышал и из уст вашего императорского величества…

– Да, да, верно! – прервала майора Екатерина Алексеевна. – Я когда-нибудь расскажу вам эту историю, – прибавила она, обращаясь к удивленной княгине Дашковой. – Что же, вы пришли теперь напомнить мне об этом обещании? – спросила она Пассека. – Я всегда готова выполнить свое слово.

– Да, ваше императорское величество, я пришел за тем, чтобы напомнить вам о вашем обещании и еще раз повторить, что рад умереть за вас, если вы возьмете в свои руки судьбу России.

– Вы слышите, ваше императорское величество, – радостно воскликнула княгиня Дашкова, – Бог не оставляет нашей родины.

– Я надеюсь на это, – заметил Пассек, – только Божья помощь может спасти Россию от гибели под управлением такого императора, как Петр Федорович. Он унаследовал от деда лишь одно имя, и, если бы Петр Великий мог видеть, какое безумие царит в государстве, он немедленно отстранил бы от престола Петра Федоровича, как отстранил своего собственного сына.

Екатерина глубоко вздохнула.

– Где же спасение? – скорбно спросила она, пронизывая майора проницательным взглядом.

– В руках вашего императорского величества, – ответил Пассек, – Россию можно спасти, если вам будет угодно призвать к делу ее верных, отважных сыновей.

– Я была бы недостойна высокого титула русской императрицы, – воскликнула Екатерина Алексеевна, – недостойна была бы ступить на святую Русскую землю, если бы колебалась хотя одну минуту, когда мне предлагают способ спасти Россию. Но скажите, где я найду таких людей, о которых вы говорите? Чье еще сердце так же жаждет счастья и славы своего отечества, как ваше?

– Сердце каждого русского солдата, – ответил Пассек. – Войско готово низвергнуть правителя, покрывающего позором великую Русь. Но, конечно, оно может действовать лишь тогда, когда ему укажут, что есть лицо, которому можно спокойно вручить судьбу России. В моем полку, ваше императорское величество, царит страшное недовольство. Все офицеры, как один человек, готовы пожертвовать своей жизнью, чтобы избавить родину от того позорного состояния, в котором она теперь находится. Все взоры обращены на вас, ваше императорское величество. Стоит вам сказать слово – и совершится переворот. Такое же настроение существует и в других полках. Все решительно возмущены. С нашего знамени сорваны лавры, приобретенные во время войны с Пруссией, а теперь нас заставляют драться с Данией, чтобы увеличить владения герцогства Голштинского, до которого нам нет никакого дела. Как только войско узнает, что вы, ваше императорское величество, согласны занять трон, то наступит конец царствования Петра Федоровича. Он, ненавидящий Россию, вернется обратно в свое герцогство, где может приводить в исполнение свои безумные планы, и Россия воспрянет духом и станет снова могущественной державой. Во всяком случае, существует заговор против Петра Федоровича, вскоре вспыхнет революция, могущая принять ужасные размеры, если не найдется голова, достойная короны, если сильная рука не удержит народа от дикой кровавой расправы. Если вы, ваше императорское величество, желаете возложить на себя корону, взять в руки скипетр России, то власть Петра Третьего в очень непродолжительном времени перейдет к вам.