Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

– Идите вон! – в страшном раздражении воскликнул врач. – Вы подвергаете опасности жизнь ее величества.

Монах с непоколебимым спокойствием ответил:

– Ваше дело заботиться о земной жизни тела, я же – врач бессмертной души, исцеление и здоровье которой гораздо важнее здоровья тела… Не правда ли, великая государыня, – сказал он, обращаясь к императрице, – не правда ли, благочестивая дщерь Церкви, что спасение души важнее спасения тела, которое когда-нибудь да должно разрушиться и которое Господь может спасти и без земной несовершенной науки?

Государыня кивнула головой и перекрестилась.

– Ну, в таком случае Бог должен сделать чудо, – сердито проговорил доктор, – моя наука уже истощила все средства.

Он удалился в оконную нишу, бросился в кресло и все время что-то бормотал, давая выход своему гневу.

Монах же начал говорить с императрицей о спасении души и наконец стал разъяснять, что пред лицом каждую минуту могущей застигнуть ее смерти она должна исполнить свой земной долг, изгнать из своего сердца всякую злобу и подумать о тех, кто стоит ближе всего к ней, и даровать им свое прощение и благословение.

Императрица приподнялась и запротестовала против требования своего духовника. Несмотря на слабость, она поняла все значение того, что будет, если она теперь простит великого князя. Она поняла, что этим она в глазах всего народа подтвердит его права на престол и тем самым навсегда уничтожит план о лишении его наследства. Но отец Филарет говорил так строго и определенно, а предчувствие близкой смерти заставляло его слова действовать на ее душу с особой силой, так что она наконец дала ему позволение привести с собою великого князя. Затем она приказала своей камеристке призвать к ней всех находившихся в тот момент во дворце сановников.

– Она умрет, – сказал доктор гордо шедшему ему навстречу монаху.

Но отец Филарет возразил ему.

– Но если она умрет, исполнив свой священный долг, то ее душа подымется на небо и Господь даст ей силы освободиться от всех земных обязанностей.

Он вернулся в комнату великой княгини и сказал присутствовавшим, что готов сейчас же отвести их к государыне.

Княгиня Дашкова вскрикнула от радости и вне себя от восторга обвила руками шею отца Филарета и подставила ему для поцелуя свою щечку.

– Федор Васильевич! Принесите сюда скорее великого князя Павла! – приказала великая княгиня адъютанту своего супруга.

Тотчас же Петр Федорович обернулся с почти насмешливой миной к графу Шувалову и сказал:

– Судьба очень благосклонна к вам, граф Иван Иванович, так как дает вам возможность и в эти знаменательные минуты исполнить долг службы… Идите вперед и проведите нас к ее императорскому величеству.

Граф решился покориться неизбежному и спасти будущее, если настоящее было потеряно для него. При этом он сказал:

– Никогда я не исполнял с такою гордостью обязанностей своей службы, как теперь: ведь сегодня я иду впереди счастливой будущности России.

Княгиня Дашкова еще раз поцеловала руку Екатерины Алексеевны и прошептала ей:

– Все спасено, будущность принадлежит вам, ваше императорское высочество!..

– А благодарность моего сердца принадлежит моему другу! – тихо ответила Екатерина.

Затем маленькое общество двинулось к своей цели. Впереди шел отец Филарет, за ним граф Иван Иванович Шувалов, торжественно. Великий князь подал руку супруге, на его лице была еще видна прежняя решимость, но губы начали все более и более подергиваться, по мере того как он приближался к комнате императрицы, которая в течение долгих лет внушала ему страх и заставляла чувствовать зависимость.

Екатерина Алексеевна потупила свои взоры; она казалась олицетворением скромности и вместе с тем глубокого горя. Она не могла бы выказать большее горе и отчаяние, если бы даже была родной дочерью императрицы.

Майор Гудович шел за великокняжеской четой, он, казалось, решил не отступать в эти критические минуты ни на один шаг от своего повелителя. Дашкова послала горничную великой княгини в свой дом, приказав тотчас принести ей другое платье и сказать мужу, что она чувствует себя хорошо и в настоящую минуту нужна великой княгине. Затем она наскоро набросила свою шубку и, подавляя в себе приступ лихорадки, заставлявшей задрожать ее нежный организм, поспешила по длинным коридорам за великой княгиней. Известие, что комнаты императрицы открыты и что великий князь получает последнее благословение ее императорского величества, облетело дворец. Все лихорадочно спешили в покои государыни, чтобы присутствовать при этом знаменательном акте и выразить свое внимание будущему императору, о возможности устранения которого с престола теперь никто и не думал.

Графы Алексей и Кирилл Григорьевичи Разумовские, фельдцейхмейстер[31]31
  Фельдцейхмейстер – фельдмаршал, командовавший в России артиллерией, главный чин в русской армии, в его функции входило и устройство фейерверков.


[Закрыть] граф Петр Иванович Шувалов[32]32
  Шувалов Петр Иванович (1710–1762) – граф, брат А. И. Шувалова, генерал-фельдмаршал (1761), участник дворцового переворота в пользу Елизаветы Петровны. Фактический руководитель правительства при ней. Будучи генерал-фельдцейхмейстером, уделял большое внимание развитию артиллерии, усовершенствовал пушку, его образец был на вооружении до середины XIX в.


[Закрыть] и его брат, начальник Тайной канцелярии, граф Александр Иванович, а также все камергеры и придворные дамы по приказанию императрицы приблизились к ее постели. Благодаря неутомимой деятельности княгини Дашковой и передние комнаты все более и более наполнялись – все стремились к раскрытым дверям спальни императрицы; даже дежурившие в коридоре гвардейцы придвинулись настолько близко, насколько это им было позволено.

Все притаив дыхание ждали важного для государства события. Скоро в комнату, находившуюся пред опочивальней государыни, вошел Никита Иванович Панин со своим воспитанником, великим князем Павлом Петровичем; мальчик беспокойно и испуганно посматривал на множество народа, к виду которого он совсем не привык. Тогда раскрылись двери в великокняжеские покои, и на пороге, предшествуемые духовником ее императорского величества и обер-камергером, появились Петр и Екатерина.

Петр Федорович шел потупив взор. Его страх и смущение все возрастали по мере приближения к императрице. Екатерина Алексеевна держала у глаз носовой платок и, казалось, тихо плакала. Весь двор замер, дожидаясь знака, как следует себя держать; все лица были закрыты платками, и отовсюду слышались подавленные рыдания.

Панин подвел юного великого князя к родителям. Екатерина Алексеевна взяла ребенка на руки, и вся семья, на которой покоилась будущность России, направилась в спальню императрицы.

В головах постели государыни стояла камеристка, она подвела руки под плечи Елизаветы Петровны и слегка приподняла ее.

Великая княгиня, пораженная горем, упала на колени пред постелью императрицы, Петр Федорович последовал ее примеру, а маленький великий князь, стоя около, начал плакать, так как видел, что кругом все плачут, а бабушка, около которой он рос и которая всегда баловала его, лежит ужасающе бледная и неподвижная на руках своей плачущей камеристки.

Среди царившей вокруг мертвой тишины даже в коридоре было слышно каждое слово, произнесенное в спальне. Прерываемый рыданиями, раздался голос великой княгини, которая промолвила:

– Мой супруг и я, к нашему великому горю, не раз давали вам, ваше императорское величество, повод к неудовольствию, и теперь мы просим вас простить нам все это и молим Бога, чтобы Он исцелил вас и сохранил вашу жизнь еще на многие годы, чтобы мы любовью и послушанием могли загладить наши вины и заслужить расположение вашего императорского величества.

– Да, – беззвучным голосом сказал великий князь, который весь дрожал, – мы молим Бога о сохранении драгоценной жизни нашей великой, всемилостивейшей тетки.

Сказав это, он снова опустился на колени.

Маленький великий князь, по знаку Панина, последовал примеру своих родителей.

Императрица взглянула на коленопреклоненную группу. Суровое выражение ее лица сделалось мягким и растроганным; она нагнулась к ребенку, погладила его щечку своей трепещущей рукой и, с трудом произнося слова, сказала:

– Благодарю вас, дети мои, за участие! Если я поправлюсь, вы найдете во мне любящего, как мать, друга, который охотно забудет все прошлое… Но я думаю, что настал конец моей жизни и Господь призывает меня к себе… Примите мое благословение, и да охранит оно вас. Господь услышит молитву умирающей… Он даст вам, мой племянник, силы вести к славе и счастью русский народ, который я любила всем своим сердцем и которому принадлежит мое последнее дыхание. Да поможет вам Бог исполнить все, что мною было начато и еще не исполнено для блага моих подданных и для величия моей родной земли.

С большим трудом, при помощи своей камеристки Елизавета Петровна положила руку на голову племянника, но затем силы оставили ее… Она глубоко вздохнула и упала на подушки.

– Ну, однако, довольно! – быстро воскликнул доктор Бургав, приближаясь к постели императрицы. – Ваши императорские высочества! Теперь я прошу вас и всех остальных, присутствующих здесь, удалиться и дать ее императорскому величеству покой, в котором она крайне нуждается.

Великий князь поднялся с коленей и подал руку супруге. Екатерина еще раз склонилась над рукой императрицы, снова прижала платок к лицу и прошла рядом с супругом в свои покои. Петр сиял, проходя мимо низко кланявшихся придворных.

Панин увел великого князя, и все присутствующие, по знаку доктора, вышли из комнаты императрицы.

– Как возможно было допустить все это! – сказал граф Александр Шувалов своему двоюродному брату, Ивану Ивановичу Шувалову, когда оба они переступили через порог комнаты.

– Этого нельзя было предупредить, – сумрачно ответил тот. – Великая княгиня умнее всех; мы все должны теперь держаться за нее, иначе мы погибли.

Отец Филарет, несмотря на знаки доктора, приказывавшего ему удалиться, подошел к постели императрицы. Она обратила на него свой безжизненный взгляд и тихо спросила:

– Довольны ли вы, батюшка? Будет ли доволен мною Господь?

Священник, перекрестив императрицу, ответил:

– Господь милостиво примет в свои селения душу вашего императорского величества, если даже корона упадет с вашей смертной головы.

– Господь будет справедлив, – тихо прошептала Елизавета, – если он это сделает: ведь все земные желания я принесла в жертву небесному долгу.

Доктор отстранил отца Филарета, который, опустив руки и склонив голову на грудь, вышел из комнаты. Затем врач дал несколько капель своего лекарства императрице, которая тихо проговорила несколько слов в забытьи.

Великий князь, простившись с супругой, ушел в свои комнаты и сейчас же отправил Гудовича за Паниным.

Переодевшаяся тем временем княгиня Дашкова чуть ли не нетерпеливо отстранила обнимавшую ее великую княгиню и сказала:

– Главное дело сделано, но это далеко не все. Вы победили императрицу, теперь необходимо покорить сердце всего народа.

– Народа? – спросила Екатерина. – Каким образом возможно это сделать? Ведь мы не можем же позвать весь народ.

– Но мы можем пойти к нему, – ответила Дашкова. – Умоляю вас, ваше императорское высочество, довериться моему руководительству! Дозвольте теперь мне за вас думать и поступать! Накиньте этот черный плащ и эту вуаль, здесь все уже приготовлено, и поезжайте со мной! Сани только с одним кучером без ливреи уже ждут нас… Все церкви теперь открыты для того, чтобы народ мог молиться о здравии государыни. Мы тоже помолимся пред алтарем Господа о блестящей, светлой будущности.

Улыбка согласия промелькнула по лицу великой княгини. Она закуталась в плащ, накинула на голову вуаль и под руку со своей неутомимой приятельницей направилась к одному из боковых выходов дворца. У крыльца ждали простые сани, запряженные великолепным рысаком, которым управлял кучер в темном кафтане. Великая княгиня и Дашкова сели и помчались по льду через Неву в Петропавловский собор.

VII

С необычайной быстротой распространилось передаваемое из уст в уста известие о безнадежной болезни императрицы. Смутное беспокойство перешло в страх, и все, начиная от высших сановников до самого незначительного горожанина, с дрожью и трепетом ожидали близкого будущего. Еще на памяти были времена, когда перемены царствующих на престоле лиц являлись в полном смысле слова государственными переворотами и сопровождались поистине революционными актами, во время которых страдали очень многие. И на этот раз народ боялся какой-нибудь неожиданности, которая нарушила бы правильность жизни и спокойствие каждого.

Правление императрицы Елизаветы Петровны, несмотря на обрушивавшийся на отдельных лиц гнев, в общем было очень мягким и милостивым, и теперь никто не знал, будет ли ее наследник придерживаться тех же правил. Кроме того, Елизавета Петровна была ярким типом национального характера: она была глубоковерующей и преданной дочерью той Церкви, которая занимала важное место в сердце всего русского народа. Великий же князь родился в другой стране, все знали, что он любит иноземцев, что он говорит больше по-немецки и окружает себя немецкими войсками, вызванными им из Голштинии. Среди его недоброжелателей, к которым принадлежали люди различных слоев придворной аристократии и, главным образом, духовенство, рассказывали, что Петр Федорович в глубине своей души придерживается лютеранства и что он, получив власть в свои руки, сейчас же даст лютеранской религии почетное, если не главное место на Руси. Но даже те, которые лично без особенного содрогания думали о подобной возможности, все же должны были предугадывать волнения и ту борьбу, которые вспыхнут в государстве, если великий князь действительно обнаружит подобные взгляды и намерения. Поэтому вполне понятен был страх, царивший во всех душах, и теперь все с благодарностью вспоминали все хорошее, сделанное для страны императрицей Елизаветой Петровной.

Никто не думал о покое во время беспокойства, охватившего весь город. Несмотря на поздний час, окна домов были освещены, улицы были полны народа, собиравшегося в маленькие и большие группы, которые горячо толковали и переиначивали известия из дворца. В одном месте рассказывали, что великий князь Петр Федорович заключен в Шлиссельбургскую крепость и что императрица назначила наследником своего несовершеннолетнего внучатого племянника Павла. Другие уверяли, что императрица уже скончалась и что великий князь ускакал в Ораниенбаум[33]33
  Ораниенбаум – загородный дворец, построенный А. Д. Меншиковым, после его низведения взят в казну, подарен Елизаветой Петровной племяннику Петру III. Теперь город Ломоносов.


[Закрыть], чтобы встать во главе своего голштинского войска и идти на Петербург. И все эти фантастические, противоречащие друг другу вести еще более усиливали всеобщее беспокойство.

Наконец среди народа распространилось известие, что императрица при своем духовнике, вельможах и при всем дворе благословила Петра Федоровича и снова признала его своим наследником. Хотя эта весть и устраняла мысль о насильственном перевороте, но тем не менее она не уменьшила страха и тревоги пред будущим. И когда пред полуночью зазвонили во все колокола и стало известно, что церкви открыты, чтобы народ мог помолиться о здравии императрицы, то огромные толпы устремились в храмы, чтобы обратиться с мольбой к Богу и Его святым. Без сомнения, во все двадцатилетнее царствование императрицы никто не молился о ее здравии и сохранении ее жизни так горячо, как в эту минуту, когда все ощущали страх пред переменой обычной жизни.

Густая толпа шла по Неве к ярко освещенному Петропавловскому собору, золотые купола которого мерцали при свете звезд. Ворота крепости были широко раскрыты, стража стояла под ружьем. Несколько привязанных к железным палкам факелов освещали площадь пред собором – усыпальницей русских императоров. Тяжелые двери были широко раскрыты, и через них был виден озаренный свечами алтарь.

Офицеры и придворные в блестящих костюмах, сановники в украшенных драгоценными камнями русских платьях или в шитых золотом французских кафтанах, с дорогими шубами на плечах, дамы в богатых туалетах, простые горожане и крестьяне, солдаты и женщины из простонародья – все они стояли рядом, со всех губ слетали слова молитв, так что весь храм был наполнен как бы тихим гудом, еще более усиливавшим таинственность собора.

Посредине церкви шел как бы встречный поток входивших и выходивших богомольцев; иногда здесь замечалась такая давка, что женщины и слабые люди боялись быть раздавленными; изредка из толпы даже раздавался крик. У колонн внутри храма стояли гвардейские офицеры и не давали скопляться чересчур большим толпам; они раздавали приказания, и все беспрекословно слушались их.

У ближних к алтарю колонн стояли два офицера в форме Преображенского полка. Оба были молоды и красивы и с отличными манерами, но оба до такой степени не походили друг на друга, что, взглянув на них, можно было не заметить одинаковость их формы.

Один из них, стоявший направо от алтаря, отличался высокой атлетической фигурой, в которой так и сквозила могучая сила; его крупная красивая голова покоилась на широких плечах, лицо было типично русское: довольно большой, несколько широкий нос, низкий широкий лоб и глубоко сидящие живые глаза. Нижняя часть лица слегка выступала вперед, что придавало ему чувственное выражение. Все это вместе с горячим блеском глаз могло вызвать опасение пред той минутой, когда этот человек рассердится и даст выход своей воле. Но эта могучая и буйная фигура была еще в полном расцвете молодости и не производила устрашающего впечатления, а, наоборот, возбуждала симпатию и некоторое удивление.

При взгляде на этого человека невольно приходила в голову мысль о покрытой зеленою травою, залитой солнечными лучами горе, которая кажется вполне мирною, но в глубине которой бродят стихийные силы, способные при первом же удобном случае вырваться наружу, залить все кругом кипящею лавою. Этот человек должен был производить сильнейшее впечатление на женские сердца. Женщина со смелым умом при виде этой могучей натуры невольно пожелала бы покорить ее и заставить служить себе.

Напротив этого офицера стоял молодой человек очень нежного телосложения. Его фигура отличалась гибкостью и ловкостью более, чем атлетической силой. Его манеры, несмотря на военную выправку, были скромны, овал его бледного лица – правилен и благороден, лоб высок и чист, тонкий, с горбинкой нос напоминал клюв хищной птицы, а красивый рот мог улыбаться чисто по-детски, но иногда складывался в высокомерную улыбку и, казалось, имел силу говорить убедительные слова. Его большие глаза, один из которых казался несколько мутным, смотрели мягко и задумчиво, иногда они затягивались поэтическою дымкой, иногда же сверкали внутренним огнем и оживлением. Если бы не военная форма, то этого молодого человека скорее можно было принять за художника или поэта, чем за офицера.

Внимание обоих офицеров почти одновременно обратилось на две женские фигуры, закутанные в черные плащи и простые черные вуали, которые с большим трудом пробирались через толпу к алтарю. Во всех их движениях было столько изящества и элегантности, что сразу угадывалось, что они принадлежат к высшему обществу. Мягкость же их движений и слегка испуганная манера держаться заставляли предполагать, что обе они еще молоды.

Со своего несколько возвышенного места оба офицера могли видеть, что этих дам сопровождали четверо сильных мужчин, одетых в простые русские кафтаны: два из них шли впереди, а два – позади, но нельзя было предположить, что они знают их. Эти четверо расчищали проход и медленно проводили дам по направлению к алтарю. Пройдя вперед, обе опустились на колени и погрузились в молчаливую молитву. Шедшие рядом мужчины тоже встали на колени, но на таком расстоянии, чтобы иметь возможность не упускать из вида обеих.

Оба офицера с большим интересом и невольным участием следили за всем этим. Было вполне естественно, что две казавшиеся молодыми и красивыми женщины, с закрытыми вуалями лицами, находившиеся одни в наполненной народом церкви, возбудили интерес в молодых людях, которые, пожалуй, могли надеяться на возможность какого-либо пикантного приключения. Обе дамы долгое время стояли на коленях и тихо молились, наконец, обернувшись друг к другу, они шепотом сказали несколько слов; при этом вуаль слегка откинулась с лица одной – и молодой офицер с мечтательными глазами увидел ее черты на мгновенье, вуаль была снова опущена. Горячая краска залила его лицо, глаза засияли счастьем, тихий и подавленный вскрик сорвался с его губ, он слегка наклонился вперед и с удивлением смотрел на закутанную фигуру, которая, казалось, наполняла его сердце таким же благоговением, каким исполнялась молящаяся толпа, глядя на чудотворный образ.

Наконец обе дамы встали и снова направились к выходу; четверо крестьян немедленно последовали их примеру и старались очутиться около них. Но в это время от входа к алтарю хлынула толпа, крестьяне были оттеснены в сторону, и в следующее мгновение обе женщины так сдавлены человеческой массой, что прижались друг к другу, боясь, что толпа их разъединит и задавит. В ужасе одна из них обняла свою спутницу, и из ее груди вырвался невольный крик о помощи. Оба офицера немедленно кинулись к испуганным женщинам; уважение к их мундирам и здоровые тумаки расчистили им путь. Молодой атлет добрался первым, он со страшною силой растолкал сомкнувшиеся вокруг ряды и, широко раскинув руки, остановился пред дамами.

– Разрешите мне предложить вам свою помощь, – вежливо обратился он к ним, – позвольте мне проводить вас к выходу?

– Вы очень любезны, сударь, – ответила одна из женщин. – Мы с благодарностью принимаем вашу помощь. Предложите руку моей спутнице, а я последую за вами.

Офицер поклонился и в следующее мгновение почувствовал, как мягкая, дрожащая ручка легла в его руку, а в то же время до него донеслось тонкое и нежное благоухание.

Второй офицер в это время также успел растолкать толпу, но его взор омрачился: та, черты лица которой он увидел на одно мгновенье, от страха и изнеможения почти повисла на руке подоспевшего раньше. Ему даже захотелось оттолкнуть счастливца в сторону, но он повернулся и крикнул:

– Предложите, товарищ, руку другой даме и следуйте за мной!

Вторая дама уже схватила его руку, и, не говоря ни слова, он медленно зашагал к выходу, не спуская глаз с шедшей пред ним фигурки, боязливо прижимавшейся к своему спутнику.

Обе пары, медленно подвигаясь в тесноте, прошли несколько вперед; в это время и четверым крестьянам также удалось ближе пробраться к ним. Ни словом не обменявшись с дамами, они шли впереди них как бы случайно, все время расталкивая народ и постоянно оборачиваясь назад, словно ожидали какого-нибудь знака.

Когда они добрались таким образом до середины церкви, движение снова приостановилось, и обе пары образовали маленькую группу, а шедшие пред ними крестьяне сдерживали человеческие волны.

Тогда дама, которую вел хрупкий офицер, слегка нагнулась вперед, почти незаметным движением откинула вуаль с головы своей спутницы, так что ее лицо осветилось горящей пред образом лампадой. Окружающая толпа почти не обратила на это внимания, но один из шедших впереди крестьян с изумленным видом всплеснул руками и, точно охваченный внезапным порывом, воскликнул:

– Мать Пресвятая Богородица! Господи Боже мой! Да ведь это наша всемилостивейшая великая княгиня, Екатерина Алексеевна!

При этом он бросился вперед, склонился до земли и поцеловал край плаща дамы, которая, словно в испуге, старалась снова закрыть лицо вуалью.

При этом громком возгласе стоявшие вблизи обернулись.

– Великая княгиня Екатерина Алексеевна? – послышались удивленные вопросы, и дальше, и дальше в толпе зазвучало имя Екатерины.

– Да, да, – воскликнул второй крестьянин, – это, без сомнения, она, это наша великая княгиня!.. Она не гнушается вместе с нами молиться Богу о здравии всемилостивейшей государыни императрицы. Она верная дочь святой Церкви и будет хорошей императрицей, доброй матерью своего народа, если Господь призовет к себе нашу государыню Елизавету Петровну! – и он также низко склонился пред великой княгиней, не старавшейся больше скрыть своего лица, и поцеловал ее плащ.

Все окружающие последовали его примеру.

– Боже, благослови нашу великую княгиню Екатерину Алексеевну! – раздавалось со всех сторон.

Вскоре эти восклицания раздавались во всех углах церкви; духовенство в алтаре также услыхало их и с крестом вышло из алтаря, чтобы направиться туда, где находилась Екатерина.

При имени великой княгини оба офицера вытянулись по-военному; спутница великой княгини также откинула свою вуаль – и все увидели бледное, слегка утомленное, но сияющее гордой радостью лицо княгини Дашковой. Четверо крестьян прошли дальше к выходу и повсюду разносили весть, что супруга наследника молилась вместе со всеми в храме.

Екатерина с гордо поднятой головою знаком поблагодарила окружающих, затем обратилась к обоим офицерам, из которых первый все еще не мог прийти в себя от неожиданного оборота этого приключения, между тем как другой не выказывал никакого изумления и, дрожа, точно в ужасе, опустил взоры пред открытым лицом великой княгини, в неверном освещении лампад сиявшим неземною красотой.

– Благодарю вас, господа, – сказала она, – за вашу рыцарскую помощь, которую я ценю тем больше, что вы оказали ее двум незнакомым женщинам, не подозревая, кто скрывается за этой вуалью. Прошу вас, скажите мне ваши имена: мой друг княгиня Дашкова поможет мне навсегда сохранить их в памяти, чтобы я постоянно молилась за своих великодушных защитников.

– Поручик Григорий Григорьевич Орлов, – ответил тот, который предложил руку великой княгине.

– Поручик Григорий Александрович Потемкин[34]34
  Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) – организатор дворцового переворота 1762 г., с 1774 г. фаворит и ближайший помощник Екатерины II, генерал-фельдмаршал, способствовал присоединению и освоению Северного Причерноморья. После присоединения Крыма получил титул светлейшего князя Таврического.


[Закрыть], – сказал другой, ведший под руку княгиню Дашкову.

Милостиво улыбнувшись, великая княгиня кивнула, благосклонно осмотрев атлетическую фигуру Орлова, который так же смело, почти вызывающе глядел на нее; между тем как взоры Потемкина все еще были потуплены, словно он боялся ослепнуть при взгляде на прекрасную женщину, соединившую в себе в эту минуту величие княжеского достоинства с прелестью женственности.

– Кто так рыцарски, как вы, защищает незнакомых дам, господа, – сказала Екатерина, – тот так же мужественно и безбоязненно будет сражаться с врагами своей родины. Я убеждена, что слышу ваши имена не в последний раз, и буду всегда гордиться, когда их вновь станут называть мне как покрытые громкой славой. Теперь же докончите свое дело и проводите нас до саней, ждущих на улице; после того как нас узнали, бесполезно скрываться далее.

Она взяла под руку Орлова и направилась к выходу, между тем как Потемкин, тяжело вздохнув, подал руку княгине Дашковой.

Несмотря на тесноту, в церкви до самого выхода образовался широкий проход. Весь народ склонялся до земли, когда Екатерина шла мимо, и каждый старался схватить край ее одежды, чтобы прикоснуться к нему губами, а в то же время со всех сторон раздавались восклицания восторга и изумления. Но из уважения к святому месту эти выражения восторга произносились вполголоса: в храме Божьем, пред святыми иконами, проходя мимо которых Екатерина набожно осеняла себя крестным знамением, нельзя было громко выражать свое благоговение пред земным величием. Однако когда великая княгиня со своей спутницей перешагнула порог храма и вышла на внутренний двор крепости, где ее ожидала громадная толпа, которая не могла поместиться в соборе, раздались громкие, восторженные восклицания, гулко отдававшиеся в старых стенах:

– Да здравствует Екатерина Алексеевна, наша будущая государыня императрица, наша возлюбленная матушка-царица!

Точно по вдохновению, Григорий Орлов нагнулся, обхватил руками великую княгиню и легко, словно малого ребенка, поднял к себе на плечо.

Клики раздавались еще громче, народ схватил горящие факелы, и в их красноватом свете всем можно было видеть великую княгиню высоко приподнятою над восторженною толпою. Это было истинно народное поклонение, величественнее которого нельзя было бы даже воздать царствующей императрице.

Сердце Екатерины билось гордой радостью, весь страх, который она пережила до этого, все унижения, не раз заставлявшие ее проливать горькие слезы, исчезли в это мгновение; она чувствовала себя царицей, и, когда она в знак благодарности и привета протянула руку, ее движение казалось повелительным жестом, оказывающим милость и благоволение своим подданным. Вместе с тем в ее сердце шевельнулось какое-то сладкое чувство приязни к могучему силачу, поднявшему ее к себе на плечо и из своего тела сделавшего ей трон. Наполовину удивленная, наполовину испуганная, она ощущала прикосновение его руки, крепко сжимавшей и одновременно поддерживавшей ее. Ее рука, которой она опиралась о его голову, тихо опустилась вниз и почти ласково скользнула по лицу, в то же время, слегка вздрогнув, она почувствовала на ней его горячий поцелуй.

Маленькие санки стояли у наружных ворот крепости. Медленно, точно в триумфальном шествии, все время сопровождаемый факелами и восторженными кликами народа, Орлов донес Екатерину до саней и здесь опустил на землю. Тяжело дыша, великая княгиня взглянула на него и покраснела. Потемкин стоял рядом; он был смертельно бледен, и выражение горечи и боли лежало на его лице.

Екатерина и княгиня Дашкова сели в санки; кучер хотел было вскочить на сиденье, находившееся сзади, но Орлов быстро оттолкнул его в сторону и сам сел на его место.

– Оставь, мой милый! – сказал он. – Наша будущая государыня императрица, конечно, не откажет офицеру своей гвардии в чести довезти ее.

Благородный конь рванулся вперед, еще раз раздались громкие восклицания народа, и сани стрелой помчались по льду реки, направляясь к Зимнему дворцу.

Потемкин неверными шагами, словно во сне, вернулся в церковь и снова встал на свое место, но, точно от усталости, прислонился к колонне; его глаза были полузакрыты, казалось, он ничего не замечал, что творилось вокруг него, и лишь изредка из груди его вырывался болезненный стон.

Екатерина откинулась в санях назад; она чувствовала себя обхваченной руками Орлова, державшего вожжи, и какое-то особое чувство упоения овладело ею.

Княгиня Дашкова указала поручику Орлову боковой подъезд, к которому он должен был подъехать; сани остановились, молодой атлет вынес из них дам; на мгновение он удержал в своих руках Екатерину, ее рука покоилась в его руке, он чувствовал ее легкое пожатие, и, вышло ли это случайно или намеренно, перчатка великой княгини скользнула с ее руки и осталась у него.

– Благодарю, – прошептал Орлов, – благодарю!.. Это мне будет залогом того, что счастливое мгновение не исчезнет и что я снова увижу чудную фею, с небес явившуюся мне!

После краткого прощания Екатерина и Дашкова быстро поднялись по лестнице, а Орлов, которому благодаря его мундиру всюду был открыт доступ, отвел сани во двор и сдал их кучерам.

Когда они пришли в комнаты и Екатерина в совершенном изнеможении опустилась в кресло, княгиня Дашкова обняла ее и восторженно воскликнула:

– Моя болезнь прошла, путь к будущему открыт, теперь нам нечего больше делать, как ожидать событий и, когда они наступят, овладеть ими. Разрешите мне теперь, ваше императорское высочество, моя милостивая покровительница, удалиться: завтра с утра я снова буду к вашим услугам!