Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

– При плохих маневрах всегда виноват командир, – воскликнул Петр Федорович, еще более горячась, – это ваше дело держать своих людей в порядке.

– Ваше императорское величество, – дрожащим голосом возразил князь Дашков, – вы сами изволили определить в русское войско этого африканца, и я накажу его за этот проступок; я велю прогнать его сквозь строй.

Петр Федорович посмотрел на Дашкова в немом изумлении; угроза такого наказания для его любимца, равно как и холодный, гордый тон, которым говорил князь, показались ему несносной обидой. Им овладел неописуемый гнев: его глаза дико расширились, он двинул лошадь в упор на князя и поднял руку.

Глухой ропот поднялся в рядах солдат.

Дашков, не говоря ни слова, устремил неподвижный взор на императора и поднял свою опущенную для салюта шпагу так, что ее острие почти коснулось поднятой руки Петра. Одновременно первая шеренга придвинулась к князю, не дожидаясь команды, и некоторые из солдат опустили штыки.

Петр Федорович отпрянул, мертвенная бледность покрыла его лицо, и он покачнулся в седле.

Князь Дашков стоял по-прежнему неподвижно, между тем как глаза солдат сверкали все злобнее.

Несколько секунд прошло в глубоком молчании, Петр круто повернул лошадь и, не говоря ни слова, поскакал обратно к своей свите.

– Маршируйте скорее дальше! – сказал граф Разумовский, раньше чем последовал вслед за государем.

Князь Дашков скомандовал. Рота быстро приняла стройный порядок и в самом образцовом виде продолжала маршировать.

Петр сидел некоторое время в оцепенении, тяжело дыша. Затем он начал безразличный разговор с фельдмаршалом Минихом, который, как и все остальные, не заметил подробностей происшествия и считал это только легким беспорядком.

Ученье продолжалось. Государь, казалось, забыл о происшедшем; его гнев и испуг сменились необычайно хорошим расположением духа, что часто замечалось при его изменчивом, легко раздражающемся нраве. Он шутливо беседовал с окружающими, по-видимому, мало обращал внимания на ученье и вскоре приказал полку обратным маршем отправиться в казармы.

Когда рота князя Дашкова почти уже скрылась за воротами двора, негр Нарцисс вдруг выскочил из шеренги и бросился на одетого в простое платье человека, который стоял у ворот и при виде комической фигуры африканца в мундире и гренадерке, съехавшей набок, не мог удержаться от смеха.

Негр, по натуре вспыльчивый да к тому же раздраженный предшествующим событием и свистками близко стоявших к нему солдат, пришел в ярость от этого смеха. С дико блуждающими глазами он кинулся на человека, посмеявшегося над ним, и стал душить; вскоре оба упали на землю, стали барахтаться и колотить друг друга, причем негр испускал дикие звуки, напоминавшие рев хищного животного.

– Смотрите, смотрите! – воскликнул Петр Федорович, обращаясь к своей свите. – Это Нарцисс; он не позволяет глумиться над собою!.. Браво, Нарцисс, браво! Защищайся, не давай себя побороть!

Оба борющиеся все еще лежали на земле; на одну минуту негр оказался под своим противником и не мог защищаться, так как тот придавил его коленом; но вдруг, извиваясь как змея, он выскользнул, сделал ловкий прыжок, набросился на своего противника и стал колотить его кулаками по голове и по плечам, так что тот громко закричал о помощи.

Петр Федорович выпустил из рук поводья лошади и стал громко хлопать в ладоши.

– Великолепно, чудесно! – закричал он. – Так должны все мои солдаты поступать со своими врагами!.. Однако довольно! Оставь!.. Он достаточно уже наказан!

Нарцисс, казалось, не слышал приказания; крики несчастного становились все жалобнее, по его лицу струилась кровь. Несколько офицеров соскочили с лошадей и старались оттащить негра.

– Смотрите, какой он храбрый! – сказал Петр Федорович, с гордостью глядя на чернокожего. – А все же, – прибавил он чуть слышно, – этот надменный Дашков хочет пропустить его сквозь строй; он заразился от своей жены, которая так часто забывает, чем обязана своей сестре, Романовне. Уведите того! – громко сказал он. – Пусть охладит свои синяки. Кого это мой Нарцисс так отделал?

Офицеры подняли избитого и подвели его к императору.

– Откуда ты взялся? – спросил Петр. – Что ты тут делаешь, в казармах?

– Я здешний, – возразил несчастный, утирая кровь, струившуюся по лицу, – я полковой чистильщик ретирадов[56]56
  Ретирадов чистильщик – Ретирадное место – отхожее место, то есть чистильщик нужников.


[Закрыть].

Офицеры рассмеялись, а Петр Федорович гневно сжал губы и сказал серьезно и строго:

– Что? Чистильщик? О, какое несчастье! Мой Нарцисс дрался с чистильщиком!.. Он потерял свою честь, он не достоин более носить мой мундир: я должен разжаловать его и отослать обратно в Африку, в рабочие, на рудники… Он обесчещен, он не может больше оставаться вблизи меня!

Негр стоял совершенно смущенный; некоторые офицеры смеялись, принимая слова государя за шутку.

– Что вы смеетесь? – грозно крикнул он. – Серьезную вещь вы хотите рассматривать как шутку? Помогите мне лучше обдумать, как можно бы спасти моего Нарцисса!

Все в смущении потупились.

Голштинский генерал фон Леветцов, здоровенный мужчина с темно-красным лицом, указывавшим на злоупотребление спиртными напитками, сказал:

– В Пруссии поступают так: если хотят разжалованного солдата сделать снова достойным чести, то проводят его под знаменами полка и на минуту прикрывают ими его.

– Отлично! – радостно воскликнул Петр Федорович. – Отлично! Так мы и сделаем. Велите сейчас же принести знамена. Живо!

– Полковые знамена, ваше императорское величество? – серьезным тоном переспросил граф Разумовский. – Для такого пустяка?

– Пустяка? – вспылил Петр Федорович. – Ты называешь пустяком восстановление чести императорского слуги, пострадавшего невинно? Пойди, Алексей Григорьевич, и сделай, как я приказываю; мне надоели противоречия, а кто противоречит моим приказам, того я считаю государственным изменником.

Фельдмаршал Миних также пытался возражать, но гнев Петра Федоровича становился все сильнее, он сам поскакал к воротам казармы и приказал караульному офицеру сейчас же вызвать на двор роту со знаменами полка.

Некоторое время спустя действительно во дворе появилась рота с развернутыми знаменами; солдаты маршировали торжественно, серьезно, они думали, что дело идет о какой-нибудь очень важной церемонии, так как только в таких случаях развертывались эти почетные стяги, развевавшиеся еще при Петре Великом в победоносных походах против шведов и турок.

– Склоните знамена! – приказал государь. – А ты, Нарцисс, нагнись и пройди под ними, чтобы с тебя был снят позор, причиненный прикосновением к тому чистильщику.

Рота выстроилась; ни один солдат не дрогнул, знаменосцы держали знамена; только по рядам слышался глухой ропот, похожий на приближающуюся грозу.

Петр Федорович, казалось, не замечал этого, он был поглощен своеобразной церемонией, которая должна была восстановить честь его негра; он только следил за смешными движениями, которые тот проделывал, пробираясь под знаменами.

Миних отвернулся. Граф Разумовский закусил губы, и даже генерал фон Леветцов был смущен, глядя на зрелище, устроенное по его инициативе.

– Стой! – кликнул Петр Федорович, когда негр в третий раз прополз под знаменами. – Теперь довольно! Тебе снова возвращена честь. Поди, надень свою гренадерку, возьми свой штык и благодари меня: я спас тебе то, что дороже жизни.

Негр поцеловал руку Петра, надел гренадерку, взял штык под мышку, как охотничье ружье, и направился из казармы во дворец, так как принимал только участие в полковом ученье, а в остальное время был для услуг государя.

– Ну, господа, – сказал Петр Федорович, снова повеселев, – я исполнил мой долг: ведь первый долг государя защищать свою армию и поддерживать честь государства. А теперь пойдемте во дворец. Приглашаю вас всех ужинать, служба окончена, теперь мы имеем право веселиться.

Он приказал роте отнести знамена.

Знаменосцы повернули обратно в казармы, держа знамена все время спущенными, как бы в знак печали над поруганной святыней солдатской чести.

– Прошу извинения, ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал Миних, – но я не могу сегодня последовать вашему приглашению: мой возраст дает себя знать, мне нужен покой.

– Я также прошу извинить меня, – сказал граф Разумовский, – у меня есть неотложные служебные дела.

Петр испытующе посмотрел на обоих фельдмаршалов, но ничего не сказал, а только слегка кивнул головой.

Когда он подъезжал к воротам, ему встретились один из его адъютантов и прусский посланник граф фон Гольц, стройный молодой человек с тонкими, умными чертами лица.

– Ах, милый граф, – воскликнул Петр Федорович, приветствуя молодого человека, – вы что здесь делаете? Когда будете писать его величеству королю, то можете сообщить ему, что застали меня на плацу; я, следуя его примеру, обучаю мои войска.

– Его величество, мой всемилостивейший государь, только что прислал мне с курьером ратификацию мирного договора, – произнес граф Гольц, – и, кроме того, собственноручное письмо, которое я имею приказание тотчас же передать в руки вашего императорского величества. Я решился разыскать ваше императорское величество, так как знаю, что письмо моего всемилостивейшего государя принесет вам радость, – прибавил он с гордым самодовольством, – и так как вы, ваше императорское величество, приказали мне в таком случае явиться к вам немедленно.

– Вы правы, – воскликнул Петр Федорович, – дайте, дайте сюда, граф Гольц!

Получив пакет, император быстро сорвал обложку и прочитал немного неразборчивые строки прусского короля. Вдруг его глаза засветились яркой радостью.

– О, какое счастье! – воскликнул он. – Какое счастье, какая честь! Послушайте, господа, это касается также и вас! Его величество король почтил и вас: он производит меня в генерал-майоры и пишет при этом, что это не только простая любезность в отношении русского императора, но что это должно также служить доказательством признания моих военных познаний.

Он нагнулся и обнял прусского посла, причем слезы хлынули из его глаз.

– Я напишу королю, – воскликнул Петр Федорович, – сегодня я не могу найти слов… Скорей, скорей во дворец!.. Мы должны отпраздновать этот знаменательный день… Все мои друзья должны быть у меня, а завтра состоится торжество по случаю заключения мира. Вся Россия должна ликовать, что наконец и пред лицом всего мира великий король – мой друг – считает меня достойным быть генералом своей армии, когда я уже гордился бы быть в ней капитаном.

После этого Петр Федорович велел подать лошадь графу фон дер Гольцу, а затем помчался таким быстрым галопом, что его свита с трудом могла следовать за ним.

XV

Петр Третий давно уже покинул маленькое помещение, где жил, будучи великим князем, и занимал теперь целый ряд блестящих комнат на другой половине дворца, причем вовсе и не думая устраивать своей супруге жилище, достойное императрицы. Зато графиня Воронцова поселилась в той же половине, где были и его комнаты, в уютном, роскошном помещении, откуда она могла прямо приходить в комнаты государя. Она не принимала участия в ежедневной службе при императрице и появлялась в ее свите лишь при особенных торжествах. У себя она устраивала небольшие собрания, на которые являлись многие придворные низшего разряда, надеявшиеся посредством ухаживаний за ней добиться милости или удержать за собой благоволение императора.

Вечером того дня, когда негру Нарциссу необычайным образом была возвращена его честь, столовая на половине государя сияла огнями, а в приемной собралось маленькое общество приглашенных к императорскому ужину. Здесь находились генерал Гудович, камергер Нарышкин, голштинский генерал Леветцов, майор Брокдорф, голштинские офицеры, дежурившие во дворце, барон фон Бломштедт, английский посол мистер Кейт, граф фон дер Гольц и граф Шверин; все они ждали появления императора. Несмотря на непринужденность подобных маленьких собраний и на близкое знакомство друг с другом их участников, на этот раз среди присутствующих господствовало холодное, подавленное настроение. Генерал Гудович и Нарышкин, которые, несмотря на всю свою преданность государю, тем не менее разделяли неприязнь к пруссакам и чувствовали оскорбление, нанесенное условиями этого мира, отдававшими Пруссии назад все завоеванное русской кровью. Мрачно держались они в стороне от английского посла и представителей прусского короля, чтобы в разговоре с ними не коснуться вопроса, о котором они не могли бы говорить в духе своего повелителя.

Вследствие этого иностранные дипломаты были осуждены на беседу с голштинцами, а это, судя по графу фон дер Гольцу и графу Шверину, несмотря на их дипломатическое искусство владеть собой, доставляло им очень мало удовольствия, так как только здесь, при русском дворе, им приходилось считать этих офицеров за равных, в другом же месте или при других условиях, зная их бесславное прошлое, дипломаты едва ли удостоили бы их разговором. Барон фон Бломштедт инстинктом аристократа сразу почувствовал сдержанно-снисходительную манеру в обращении англичан и пруссаков с голштинцами; он покраснел от негодования при мысли быть уравненным со своими соотечественниками, вышедшими из низших слоев общества, и вследствие этого стал давать короткие и высокомерные ответы, отчего тягостное настроение, господствовавшее среди присутствующих, еще увеличилось. Поэтому все вздохнули свободно, когда в столовую вошел Петр Федорович под руку с Елизаветой Воронцовой.

На нем был голштинский мундир, на груди звезда прусского Черного Орла, а под ней другая – голштинского ордена святой Анны. Он сиял от удовольствия, так как, судя по его блуждающему взору, дрожащим губам и колеблющейся походке, видно было, что после всех пережитых в этот день волнений он успел почерпнуть новые силы в особенно любимом им крепком венгерском вине. Он приветствовал присутствующих коротким поклоном, а затем, направляясь первым в столовую, воскликнул:

– За стол, за стол, господа! Сегодня мой личный праздник… я произведен в генералы, это великий, знаменательный день… Сегодня каждый должен отказаться от печальных мыслей и уныния. Сегодня я хочу радоваться с моими друзьями, завтра же все государство должно принять участие в празднестве по случаю заключения мира. Сядь против меня, Романовна! – сказал он Воронцовой, занимая место посреди стола. – А вы, граф Гольц, и вы, граф Шверин, садитесь у меня по сторонам: я живее буду представлять себе его величество короля, оказавшего мне великую милость, если его верные слуги будут возле меня.

Все общество подошло к столу, на котором большое количество приборов вовсе не соответствовало числу гостей; присутствующие смотрели с некоторым удивлением на эту сервировку.

– А! – воскликнул Петр Федорович. – Я чуть было не позабыл. Я приготовил вам сюрприз, за который вы поблагодарите меня. Сегодня все должно соединиться для нашего веселья и удовольствия; пусть никто из вас не скажет, что в обществе русского императора недостает того, чем вы развлекаетесь за своими интимными ужинами, на которые вы никогда не приглашаете меня.

Он открыл дверь в соседнюю комнату, и по его знаку в столовую впорхнули артистки императорского театра – героини трагедий, танцовщицы, инженю – и между ними самая красивая, самая очаровательная и обольстительная Мариетта Томазини. У всех них волосы были украшены душистыми венками из живых цветов, а шеи и руки покрывал легкий шелковый газ. С полустыдливыми, полувызывающими улыбками они бойко приветствовали гостей императора, встретивших их возгласами восторга, так как присутствие этих дам, среди которых почти каждый из приглашенных имел более или менее интимную приятельницу, обещало внести приятное оживление в однотонность, всегда царившую на ужинах императора. Даже по серьезному лицу мистера Кейта скользнула радостная улыбка, и Петр Федорович, с радостью ребенка, показывающего своим товарищам новую игрушку, гордо озирался вокруг, наблюдая за впечатлением, произведенным его сюрпризом. Только двое из присутствующих казались очень недовольными появлением актрис, это были графиня Воронцова и барон фон Бломштедт. Графиня мрачно смотрела на этих красоток, которые, подобно толпе баядерок, с театральными жестами и приемами окружили императора. Барон Бломштедт же испуганно отступил, побледнел, и губы его подернулись судорогой, когда он увидел входившую Мариетту, которую в последнее время, ввиду перерыва спектаклей из-за траура по императрице, он видел постоянно у себя, которая, так сказать, жила только для него и которую он почти считал своим исключительным достоянием, скрытым от всего мира. И вдруг теперь она появилась среди этого общества, распущенность и безнравственность которого были хорошо известны ему. Но вскоре он успокоился и повеселел, так как, когда все кавалеры устремились навстречу дамам, приглашая ту или другую занять место около себя, Мариетта поспешно, избегая всех других, подбежала к нему и, нежно пожав его руку и тихо шепнув несколько ласковых слов, села рядом с ним.

Когда император занял место между графом Гольцем и графом Шверином, не приглашая ни одной из дам сесть возле себя, улыбнулась также и графиня Воронцова и поздравила государя с успехом придуманного им сюрприза.

Ужин начался. Чтобы подогреть сердца и воодушевить умы для оживленной беседы, не было никакой надобности в старой мадере, поданной вместе со стерляжьей ухой. Вскоре дамы, среди своей живой, смелой и кокетливой болтовни, казалось, позабыли, что они сидели за столом самодержца, а кавалеры были настолько отвлечены от прекрасного меню соблазнительностью своих соседок, что оставляли без внимания подносимые им блюда с изысканными кушаньями.

Мариетта приняла участие в общем разговоре; она все время сыпала такими пикантными остротами, что все громко выражали свое восхищение. Но при этом ее особенное внимание было обращено только на барона Бломштедта; она шептала ему нежные слова любви, она касалась своими гибкими пальцами его руки и в то же время, громко смеясь, кричала через весь стол другому кавалеру остроумный, меткий ответ на его вопрос. Словом, несмотря на любезность и веселое настроение, которым она очаровала всех, она, казалось, присутствовала здесь только для него, думала только о нем и была счастлива лишь тогда, когда и он со смехом встречал ее остроты.

Когда в граненых хрустальных бокалах подали шампанское, государь встал и с воодушевлением, причем речь его делалась все запутаннее, предложил выпить за здоровье короля прусского. Он чокнулся с графом Гольцем и графом Шверином с почти благоговейным чувством, а затем, пока другие молча осушали свои бокалы, опустился и изнеможении на стул.

– Граф Гольц, – сказал он наконец после некоторого молчания, в течение которого он сидел с опущенной головой, положив руку на плечо прусского посла, – что сделал бы его величество король, за здоровье которого мы только что пили, с офицером, который дурно обучает своих солдат, вместо того, чтобы сознаться в своей небрежности, клевещет на других и по отношению к своему государю, – добавил он с мрачным и злобным выражением в глазах, – осмеливается выказывать упорство и непослушание?

Граф Гольц колебался несколько минут. Умный дипломат знал, как мало симпатичен он русскому двору, и ему вовсе не хотелось создать себе еще новых врагов своим ответом на вопрос, который мог иметь отношение к действительно происшедшему факту или известному человеку.

– Ну, что же? – с нетерпением воскликнул Петр Федорович. – Отвечайте, отвечайте! Как поступил бы король?

– Если бы дело было именно так, как говорите вы, ваше императорское величество, – ответил граф, – то его величество король, несомненно, отрешил бы от должности такого офицера, если бы, – добавил он, бросив взгляд на окружающих, – не существовало смягчающих обстоятельств, которые могли бы оправдать его поведение.

– Слушай, Романовна, – воскликнул Петр Федорович, – ты слышишь, что сделал бы его величество король и что поэтому и я должен сделать? Дело идет о муже твоей маленькой дерзкой сестры, княгини Екатерины Романовны; значит, я отрешу его от должности. Федор Васильевич, ты завтра соберешь военный суд. Приговор будет произнесен, и я без всякого колебания подпишу его.

В столовой водворилось тягостное молчание: зловещий оборот принял до этого веселый разговор. Некоторые из голштинских офицеров пытались выразить свое одобрение. Гудович в крайнем смущении смотрел на свою тарелку, а граф Гольц, казалось, размышлял, каким образом он мог бы отклонить это оскорбление, нанесенное из-за него князю Дашкову. Графиня Воронцова также была испугана, но, быстро овладев собой, с улыбкой сказала:

– Князь Дашков, несомненно, совершил проступок, влекущий за собой подобное наказание, если вы, ваше императорское величество, сами говорите это; но граф Гольц добавил, что король прусский только тогда назначил бы такое суровое наказание, если бы не было смягчающих обстоятельств, а в этом случае, ваше императорское величество, есть одно смягчающее обстоятельство, – продолжала Воронцова, смотря на государя просительно, – и это обстоятельство то, что он – мой зять. Вы, ваше императорское величество, знаете, что я не одобряю невоспитанности и претензий своей сестры, что я с ней не в хороших отношениях, но что сказал бы свет, если бы супруг моей сестры был исключен со службы, если бы вы, ваше императорское величество, отнеслись так к семье своего лучшего друга?

– Свет сказал бы, что я поступил справедливо, – ответил государь, пристально смотря на графиню, – а если ты, Романовна, будешь не исполнять своих обязанностей, то я и тебя отрешу от должности.

– Ваше императорское величество! И справедливость может зайти слишком далеко, – сказал граф Гольц. – Я не знаю, могу ли я в настоящем случае быть истолкователем воззрений моего всемилостивейшего повелителя, и потому, если вы, ваше императорское величество, прикажете, то я могу написать об этом эпизоде в Берлин.

Петр Федорович, казалось, не слышал последних слов или, быть может, несмотря на охватывавшее его опьянение, считал нецелесообразным обременять прусского короля подобными делами.

– Но что же мне делать? – воскликнул он, осушая бокал шампанского. – Что же мне делать? Мне невозможно держать на службе небрежного, непослушного офицера.

– Ваше императорское величество! – сказала графиня Воронцова. – Вы часто разрешали мне давать вам советы, быть может, и на этот раз вы не откажетесь выслушать меня. Вы до сих пор еще из-за различных маленьких препятствий не послали никого в Константинополь объявить о своем восшествии на престол. Пошлите моего зятя, князя Дашкова, к султану с извещением о кончине в бозе почившей государыни императрицы и о своем вступлении на престол; таким образом вы лишите моего зятя командования его ротой и не навлечете вечного позора на него и на его семью, а там, быть может, между турками он поразмыслит о своих обязанностях и по своем возвращении выкажет более способностей к обучению солдат.

Петр Федорович громко расхохотался.

– Да, Романовна, да, ты права! Я так и сделаю… Завтра Дашков отправится в Константинополь. Он не достоин чести участвовать в празднестве по случаю заключения мира. Твой совет хорош; я запомню его на всякий случай, – продолжал он все еще со смехом. – Если ты когда-нибудь не будешь исполнять своих обязанностей, то я тебя тоже пошлю в Константинополь, к султану, чтобы он запер тебя в своем гареме, где женщины учатся порядку и послушанию.

Он еще долго смеялся этой мысли, произнося вполголоса какие-то непонятные слова.

Графиня покраснела от досады и бросила угрожающий взгляд в сторону присутствующих дам; но они, будучи углублены в оживленную беседу со своими кавалерами, и не заметили всего происшествия.

Граф Гольц ловко повернул разговор на другие темы. Вскоре весь эпизод был позабыт и общество снова отдалось шумному, непринужденному веселью.

Десерт был подан. Петр Федорович, необыкновенно долго сидевший за ним молча и подперев голову рукой, встал и неуверенным голосом воскликнул:

– Ужин окончен. Теперь лакеи должны удалиться, чтобы нам нечего было бояться любопытных ушей. Но прежде принесите английское пиво, трубки и табак, как подобает в обществе, состоящем из солдат.

С быстротой молнии стол был убран и покрыт свежей белой скатертью; лакеи поставили на нем серебряные жбаны с пенистым пивом и маленькие хрустальные кружки, а также табак и те голштинские трубки, которые были в употреблении в знаменитой «табачной коллегии» прусского короля Фридриха Вильгельма Первого. Затем лакеи ушли; остался только Нарцисс, любимый негр императора, который для этого ужина снова надел свой нубийский наряд и белую чалму; он наполнял кружки гостей душистым пивом.

Петр Федорович закурил свою трубку, и все остальные последовали его примеру; даже те, которые не курили, брали трубку в рот, чтобы не вызвать его неудовольствия. Вскоре вся комната наполнилась густыми голубоватыми облаками дыма. И хотя это не очень нравилось дамам, но они все же остерегались выражать свое неудовольствие и отвращение к табачному дыму.

Осушив одним залпом свою кружку, Петр Федорович, ударив рукой по столу, воскликнул:

– Теперь, когда мы остались в своей компании, маленькие театральные принцессы должны развлечь нас своими искусствами. Начните! Мне интересно знать, насколько вы отличитесь здесь, где румяна и искусственное театральное освещение не придут вам на помощь.

Одна из певиц спела веселую французскую шансонетку, содержание которой в каждом другом обществе возбудило бы, по меньшей мере, удивление. Трагическая героиня продекламировала любовное объяснение кота кошке, где своеобразный крик животных при их ночных похождениях был передан с необычайным сходством и комизмом.

Веселое настроение все более и более овладевало обществом. Крепкое английское пиво производило свое действие, щеки дам начинали гореть, их волосы распустились и падали на плечи. Все смеялись и говорили сразу. Амур и Вакх завладели обществом, а разум и соображение все более и более удалялись.

Петр Федорович выпил еще несколько кружек пива; иногда он громко смеялся при комических песнях или декламациях, но затем опускал голову на стол и казался охваченным сном, однако через некоторое время снова оживлялся.

– Вы пели и декламировали, – с трудом пробормотал он, – это очень хорошо, но теперь вы должны показать свои танцы. Вот там сидит танцовщица… Покажи нам, что ты умеешь!

Он указал на Мариетту, которая мало принимала участия в общем разговоре, а теперь, прислонясь к плечу барона Бломштедта, тихо шептала ему нежные слова.

При словах императора она встала со своего места. Бломштедт сделал движение, словно хотел удержать танцовщицу, но Петр Федорович пристально смотрел на нее и, казалось, с нетерпением ожидал, чтобы его воля была исполнена. Остальные отступили в сторону, и на освобожденном пространстве Мариетта стала танцевать на кончиках пальцев. Ее глаза и щеки горели от выпитого вина. Фигуры танца в ее исполнении не отличались правильностью, но те непосредственные движения, которые были внушены ей вдохновением минуты, превзошли все то, что она когда-либо показывала публике на сцене.

Все мужчины были в восхищении. Петр Федорович, положив локти на стол, следил за всеми изгибами стройного тела Мариетты. Когда она после последнего пируэта поклонилась государю, со всех сторон раздались громкие аплодисменты, причем даже ее завистливые подруги стали хлопать.

– Браво, браво! – воскликнул Петр Федорович. – Это ты хорошо, отлично проделала… Пойди сюда, девочка, я хочу тебя вознаградить: ты можешь из моей собственной кружки выпить за мое здоровье.

Мариетта подошла к государю; он протянул ей свою кружку с пивом, и танцовщица с грациозным поклоном омочила губы.

– Это первое вознаграждение, – воскликнул Петр Федорович, отнимая у нее кружку. – Но ты заслужила большего. Садись возле меня, ты должна занять почетное место, теперь уже чины не почитаются. Красота одна имеет свое право, и самая красивая должна сидеть рядом со мной.

Он обхватил артистку руками, причем тяжеловесно качнулся вперед, и посадил ее рядом с собой на стул, который граф Гольц оставил, чтобы посмотреть на танец. Затем он обнял Мариетту еще крепче и громко поцеловал в самые губы; при этом он чуть не упал и несомненно увлек бы ее в своем падении, если бы она быстро не поддержала его и не усадила обратно на стул.

– А ты умеешь целоваться, да, умеешь! – сказал Петр Федорович. – Я буду целовать тебя часто. Ты не должна больше танцевать на сцене, ты будешь только предо мной показывать свое искусство; я оставляю тебя здесь. Ты будешь моей маленькой женушкой.

Он снова притянул к себе танцовщицу и опять поцеловал ее в губы. Остальные почти не обращали внимания на эту сцену, проходившую незаметно среди всеобщего веселья и гула. Но Бломштедт смертельно побледнел; весь дрожа, он держался за спинку стула, его взоры устремлены были на государя; казалось, он готов был броситься и вырвать Мариетту из рук Петра. Но графиня Воронцова предупредила его. Она поспешно обогнула стол, крепко схватила руку танцовщицы и с силой отбросила ее далеко в сторону, причем с дико горящими глазами закричала хриплым голосом:

– Что ты позволяешь себе, бессовестная плясунья? Как ты осмеливаешься занимать не подобающее тебе место около его императорского величества?

Мариетта встретила эти гневные взоры таким же злобным выражением в глазах; можно было ожидать, что в следующее мгновение обе женщины вступят в схватку, и остальные актрисы уже смотрели с злорадством на смелую танцовщицу, которая только что отбила у них лавры. Но Петр Федорович уже поднялся со своего места; он тяжело опирался одной рукой о спинку стула, его лицо под влиянием внезапно вспыхнувшей ярости получило почти фиолетовую окраску; он поднял кулак и, несомненно, ударил бы графиню Воронцову, если бы та быстро не уклонилась в сторону.

– Как ты смеешь, Романовна? – закричал он. – Так-то ты ценишь мою доброту и снисходительность к тебе? Убирайся вон отсюда, или я велю высечь тебя, велю Нарциссу выгнать тебя и запереть в свою комнату. Пойди сюда, девочка! Не бойся ее, она ничего тебе не сделает: я здесь, чтобы защитить тебя.

Он вытянул руку, чтобы снова привлечь к себе Мариетту, но графиня, возбужденная крепкими напитками, которые без перерыва подавались в течение всего вечера, оттолкнула императора; ее лицо исказилось злобной яростью, и, не обращая внимания на его угрозы, произносимые заплетающимся языком, она закричала:

– Она не вернется к тебе, это место принадлежит мне. Ты обещал мне поднять меня до себя, я позабочусь о том, чтобы ты исполнил свое обещание. Не для того я терпела все твои глупости и дурачества, чтобы отступить теперь пред первой попавшейся плясуньей.