Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

Внутренность собора была почти пуста; солдаты удерживали всякого, кто хотел туда войти раньше государыни. Проникавший сквозь расписные оконные стекла дневной свет был настолько тускл, что в обширном храме господствовал причудливый разноцветный сумрак, который смешивался с сиянием бесчисленных свечей, теплившихся у главного иконостаса и в боковых приделах. Митрополит, в полном облачении, с митрой на голове, с золотым, сверкавшим драгоценными камнями крестом в руках, стоял на амвоне, окруженный духовенством.

Величественное зрелище представлял этот сонм святителей и священников в роскошных ризах, затканных золотом и серебром, пред драгоценным иконостасом, в облаках благовонного фимиама, струившегося из кадильниц и поднимавшегося к своду.

Крест дрожал в руке митрополита; его лицо было бледнее обыкновенного, а зоркие глаза посматривали из-под седых бровей на входные двери с тревожным, боязливым и напряженным ожиданием. Внимательно прислушиваясь, он различил раздававшиеся на площади клики: «Да здравствует император Иоанн Антонович!» Затем грохот барабанов и звуки труб заглушили человеческие голоса. Однако отец Филарет должен был находиться там. Возгласы, ясно доносившиеся до слуха владыки, возвещали о его приближении. С сильно бившимся сердцем высокопреосвященный надеялся каждую минуту увидать входящего в собор Иоанна Антоновича.

Но вот к церковным дверям подошли гвардейцы; на площади стало тихо, слышался только глухой гул, подобный шуму морских волн: то были дыхание и шепот многотысячной толпы, присмиревшей в напряженном волнении.

Митрополит сложил руки, не выпуская креста, и поднял голову, точно хотел молить Всевышнего о помощи в такую важную минуту, но он не мог оторвать глаз от входных дверей, которые на фоне яркого солнечного дня выступали светлою рамой в разноцветном сумраке под церковными сводами.

Вдруг крест сильнее задрожал в руках владыки, и все неподвижнее становился взор его широко раскрытых глаз, потому что у дверей показалась фигура Екатерины Алексеевны; переступая порог, императрица смиренно склонила голову и перекрестилась.

Гвардейские солдаты шли с ружьем в руке возле нее и выстраивались в церкви двумя шпалерами, которые постепенно растягивались, по мере того как государыня шла вперед, и достигли почти самого амвона. Рой генералов и сановников, в блестящих военных мундирах и в богатом придворном платье, следовал за императрицей.

Екатерина Алексеевна приблизилась к самому алтарю. Свита окружила ее блестящим полукругом, и церковь наполнилась до последнего уголка.

Государыня опустилась на колени пред алтарем, сложив руки, поникнув головою на грудь, она некоторое время казалась погруженною в усердную молитву и как будто забыла все окружающее. Потом она подняла голову, гордо и повелительно, вопреки своей смиренной позе, взглянула на митрополита и заговорила твердым голосом, который ясно раздавался в обширном соборе среди водворившейся глубокой тишины:

– Забота о благе России и православного народа возложила на нас обязанность принять на себя управление государством вместо нашего супруга, неспособного к тому по душевной и телесной болезни. Здесь, пред престолом Божиим, мы клянемся быть преданной, справедливой и милостивой правительницей для наших подданных; святой же Церкви, как подобает послушной дщери ее, оказывать во всякое время защиту, подобно тому, как мы просим ее ходатайство о том, чтобы нам сподобиться защиты от Господа Бога и Его святых. Просим вас, высокопреосвященнейший владыка, призвать на нас благословение небес, ибо без этого божественного благословения, которого недоставало царствованию нашего супруга, мы также не хотим ни на минуту пользоваться правами нашего трудного и великого сана до того часа, когда мы возложим государственную корону на нашу умащенную священным елеем главу в первопрестольном граде Москве.

Митрополит все еще стоял неподвижно, его взоры по-прежнему были устремлены на входные двери, точно он ожидал с той стороны катастрофы, которая должна постичь государство… Однако никакого движения у церкви не было, смирно стояли гвардейцы, за которыми виднелась несметная толпа народа, покрывавшая площадь.

Когда государыня умолкла, своды собора огласились торжественными кликами:

– Да благословит и сохранит Господь нашу государыню императрицу Екатерину Алексеевну, мать народа, верующую дщерь Церкви!

Глубокий вздох вырвался из груди владыки; он обвел взглядом всех этих солдат, всю эту ликующую толпу, наполнявшую собор, ему стало ясно, что императрица взяла верх над всеми и что было бы бесполезно противиться ей. Медленно наклонил он к ней крест.

Екатерина приложилась к нему с видом глубокого смирения и благоговейного усердия, после этого митрополит наклонился, положил руку на ее голову и сказал:

– Благословение Божие да будет над тобою и над твоим царствованием. Да окружат святые угодники своей небесной охраною твой трон.

Владыка взял святой воды, поданной ему одним из священников, окропил ею чело императрицы и начертал на нем знамение креста.

Снова грянули торжественные клики, которые были подхвачены стоявшими за дверьми собора, и гулко прокатились по площади, разносясь все дальше и дальше.

Между тем Екатерина Алексеевна поднялась с коленей, повелительно протянула руку и, остановившись на ступенях амвона, заговорила среди глубокой тишины, внезапно водворившейся по ее мановению:

– По праву, которое дает нам закон великого царя Петра Первого, провозглашаем мы нашего сына, великого князя Павла Петровича, в жилах которого течет кровь царей из дома Романовых, нашим преемником и наследником престола! Целью нашей жизни будет передать ему со временем Российское государство более цветущим и богатым и воспитать его таким образом, чтобы он сделался отцом народа, верным сыном и могущественным защитником Церкви, а также радетелем о славе и чести России. Мы просим ваше высокопреосвященство призвать благословение небес также и на него.

Владыка поднял крест в сложенных руках и произнес:

– Господь да благословит и сохранит, да защитит и направит великого князя Павла Петровича, наследника русского престола.

Хор запел многолетие. Духовенство, окружавшее алтарь, присоединилось к нему, солдаты и народ вторили величественному песнопению, тогда как Екатерина снова опустилась на колени, склонила голову почти к самым ступеням амвона и казалась погруженной в тихую молитву.

Когда многолетие кончилось, она еще раз приложилась к кресту в руках митрополита, после чего встала с коленей и прошла через весь собор, кланяясь во все стороны. Затем, выйдя на площадь, она снова села на лошадь и в сопровождении гвардейцев и теснившегося вокруг нее народа отправилась в Зимний дворец.

Здесь она удалилась в бывшие покои императрицы Елизаветы Петровны, чтобы немного отдохнуть, между тем как Григорий Орлов и гетман Разумовский поспешили выставить пушки у всех городских застав и принять все меры на тот случай, если бы Петр Федорович вздумал произвести нападение, узнав о случившемся, и двинулся к столице со своей голштинской гвардией и полком полковника Олсуфьева, стоявшим на Петергофской дороге.

Екатерина приказала позвать Никиту Ивановича Панина вместе с великим князем. В то время, когда она осталась одна, изнемогающая от усталости, но радостная, дверь внезапно открылась, и мальчик в мундире пажа поспешно подбежал к императрице и бросился к ее ногам. В первый момент Екатерина испуганно отступила, но сейчас же узнала в хорошеньком паже княгиню Дашкову. Смеясь и плача от восторга, та сообщила императрице, что не решалась выйти на улицу в обыкновенном платье, но желание видеть свою обожаемую монархиню и поздравить ее было так велико, что она осмелилась переодеться пажом и приехать сюда.

Растроганная Екатерина Алексеевна горячо обняла свою приятельницу, но не успела ничего сказать ей, так как в эту минуту вошел великий князь в сопровождении Панина, в руках которого был сверток бумаг. Воспитатель великого князя с торжественной важностью поклонился императрице и проговорил:

– Я очень поражен переворотом, ваше императорское величество, и счастлив, что все протекло так благоприятно. В это время я составил манифест о регентстве и устройстве нового правления. Необходимо только созвать Сенат, чтобы он утвердил назначение регентства и провозгласил императором великого князя. Наиболее влиятельные сенаторы состоят в союзе с нами, таким образом, нам нечего бояться особенных затруднений.

– Все затруднения устранены, – величаво ответила Екатерина Алексеевна, – я только что вернулась из Казанского собора, где высокопреосвященный митрополит благословил меня на царство. Там же я провозгласила наследником престола своего сына, великого князя Павла Петровича.

Императрица притянула к себе робко оглядывавшегося вокруг мальчика и нежно поцеловала его в лоб.

Сверток бумаг выпал из рук Панина; он смотрел на Екатерину в остолбенении, не в состоянии вымолвить ни слова.

На губах княгини Дашковой блуждала насмешливая улыбка, с веселым, добродушным лукавством она кивнула воспитателю Павла Петровича.

Эту нежную сцену прервало появление Григория Орлова, пришедшего доложить, что двор собрался и ждет выхода государыни.

Императрица взяла за руку сына и, сделав знак Панину следовать за ней, направилась в большой тронный зал.

По пути Орлова остановил гвардейский офицер и вручил ему записку. Это было послание из измайловских казарм от Федора Орлова. Григорий Орлов слегка вздрогнул, прочитав письмо, и передал его Екатерине. Лицо императрицы омрачилось, и блестящая слеза повисла на ресницах.

– Пусть отвезут арестанта обратно в Шлиссельбургскую крепость, – приказала она с глубоким вздохом, – я потом позабочусь о его дальнейшей судьбе. Да скажите коменданту, что он отвечает мне за него своей головой.

Во второй раз тяжелое колесо истории проехало по несчастному Иоанну Антоновичу и сбросило со ступенек трона в беспросветный мрак темницы.

Екатерина вошла в зал, куда уже собрались все придворные и знать Петербурга. Среди присутствующих находились также и Шуваловы. Императрица приветствовала их почти дружески-радушно, а затем подозвала к себе канцлера графа Воронцова, который подошел к ней с мрачным видом.

– Господу Богу угодно было призвать меня на русский престол, Михаил Илларионович, – сказала Екатерина Алексеевна, – согласны ли вы служить мне?

– У меня нет ни желания, ни силы противиться воле вашего императорского величества, но служить я могу только своему императору, которому присягал, – ответил Воронцов. – Поэтому прикажите арестовать меня, ваше императорское величество.

– Я уважаю ваши чувства, Михаил Илларионович, – заметила государыня, – поезжайте домой и считайте себя моим арестантом. Я верю вам на слово.

Канцлер поклонился и твердым шагом вышел из зала; многие из придворных почувствовали себя неловко и смущенно потупились.

Между тем императрица продолжала:

– Я должна начать свое царствование с исполнения святой обязанности каждого человека, то есть должна выразить благодарность тем людям, которые оказали мне добро. Никита Иванович, – обратилась она к все еще не пришедшему в себя Панину, – дарую вам титул графа, назначаю министром иностранных дел, членом правительствующего Сената и произвожу в тайные советники. Помимо новых обязанностей я очень прошу вас продолжать руководить воспитанием моего сына, наследника русского престола, так как не нахожу никого более достойного вас для такого великого дела.

Лицо Панина просветлело. Хотя его планы не удались, но честолюбие вполне удовлетворялось особыми знаками отличия. Он наклонился к руке императрицы и с чувством поцеловал.

– Григорий Григорьевич, – позвала Екатерина Алексеевна Орлова, – возвожу вас в графское достоинство и назначаю генерал-лейтенантом. Кроме того, жалую вам орден святого Александра Невского – носите его на груди на память о вечно благодарной вам государыне. Надеюсь, что в очень недалеком будущем вы окажетесь достойным присоединить к этому ордену и орден святого Андрея Первозванного.

Орлов стал на колени пред императрицей и поцеловал ее руку, затем, поднявшись с коленей, он обвел гордым взглядом собравшееся общество, среди которого он до сих пор считался самой мелкой сошкой, а теперь вдруг оказался так высоко, что лишь немногие могли сравниться с ним.

– Остальные назначения и награды я оставлю на после, – продолжала Екатерина Алексеевна, – только вас, граф Алексей Григорьевич, – обратилась она к стоявшему вблизи с грустным и серьезным лицом фельдмаршалу Разумовскому, – я прошу теперь же об одном: будьте моим другом и другом моего сына.

С этими словами императрица обняла графа Разумовского и поцеловала в обе щеки. Слеза покатилась из глаз Алексея Григорьевича и упала на руку государыни.

Поклонившись придворным, императрица направилась в свои апартаменты, пригласив с собой самых приближенных лиц для составления манифеста о ее восшествии на престол. Княгиня Дашкова взяла у графа Разумовского голубую ленту со звездой Андрея Первозванного и передала ее Екатерине Алексеевне.

– Вы позабыли, ваше императорское величество, – проговорила она, – надеть этот знак отличия, который всегда носит царствующий русский монарх.

Екатерина с улыбкой следила за пальцами маленькой княгини, прикреплявшими ленту и прикалывавшими к ее груди звезду, затем она сняла с себя орден святой Екатерины и перебросила красную ленту через плечо Дашковой.

– Для меня слишком много и мужских знаков отличия, – смеясь, сказала государыня, – примите это от меня, княгиня, в знак любви искреннего друга и благосклонности императрицы.

Дашкова вспыхнула и склонилась к руке государыни, даровавшей ей самый высокий дамский орден, так не подходивший теперь к ее костюму пажа.

Вскоре манифест о восшествии на престол Екатерины Второй был готов и всюду обнародован.

Граф Кирилл Разумовский и Григорий Григорьевич Орлов настаивали на том, чтобы императрица во главе гвардии отправилась немедленно в Петергоф, куда приехал из Ораниенбаума Петр Федорович, чтобы собрать стоявшее там войско и двинуться на столицу. Если бы к нему присоединились остальные войска, то могло бы начаться междоусобие.

Дашкова на время уехала и скоро вернулась с офицерским мундиром, который передала государыне. Екатерина Алексеевна быстро переоделась и появилась в мужском военном мундире с голубой лентой через плечо и звездой Андрея Первозванного на груди. Выйдя во двор, она села верхом на лошадь и, сопровождаемая свитой, подъехала к преображенцам, выстроившимся пред дворцом.

Императрица объявила гвардии, что ведет ее в Петергоф, чтобы лично просить Петра Федоровича отказаться от коварных советов чужеземцев и не допустить пролития русской крови.

– Веди нас, матушка-государыня! – восторженно воскликнули солдаты, бросая вверх шапки. – Мы все пойдем за тобой.

В передовом отряде стоял поручик Григорий Потемкин, пожирая страстными взорами Екатерину; та почувствовала этот взгляд и смущенно остановилась на лице молодого офицера, стараясь вспомнить, где встречала эти преследующие ее глаза, но так и не могла вспомнить. В тот момент, когда императрица, собираясь отъехать, повернула лошадь, к ней подошел Потемкин.

– Ваше императорское величество! У вас нет темляка[72]72
  Темляк – петля на эфесе шпаги, сабли и тому подобном для удержания оружия в руке после удара, непременный атрибут экипировки.


[Закрыть], – дрожащим голосом воскликнул он, – позвольте предложить вам свой. Наша возлюбленная императрица не может оставаться без этого воинского снаряжения.

С этими словами Потемкин снял темляк со своей шпаги и привязал к шпаге Екатерины, не спуская с нее очарованного взгляда.

– Кто вы такой? – спросила государыня, невольно краснея и потупясь.

– Поручик Григорий Александрович Потемкин, ваше императорское величество, – ответил молодой человек, улыбкой осветив лицо.

– Благодарю вас, – сказала Екатерина Алексеевна, – но я нахожу, что чин поручика слишком незначителен для человека, оказавшего услугу императрице, и поэтому произвожу вас в майоры. Когда водворится спокойствие, явитесь ко мне и сообщите, какое из ваших самых больших желаний я могу выполнить.

Екатерина протянула офицеру руку, которую тот горячо поцеловал, затем, вытащив шпагу из ножен, она двинулась по дороге в Петергоф, сопровождаемая громкими криками «ура», впереди своей гвардии.

Митрополит в мрачном молчании снял с себя парадные ризы и поехал в Александро-Невскую лавру. Когда он выехал на берег Невы, то встретил группу медленно шедших людей, несших покрытые носилки. Увидев карету митрополита, люди опустили носилки на землю и с мольбою протянули к нему руки. Митрополит велел кучеру остановить лошадей и вышел из экипажа. Подойдя к носилкам, он отбросил покрывало и, к своему величайшему ужасу, увидел окровавленное лицо отца Филарета с зияющей раной на лбу.

– Свершилось святотатство, – сказал митрополиту один из несших носилки, – какой-то офицер осмелился поднять руку на служителя Церкви.

Митрополит долго молча смотрел на труп монаха, а затем распорядился:

– Отнесите покойника в лавру! Очевидно, отец Филарет сделался жертвой недоразумения. Я расследую это дело.

Все были поражены спокойствием митрополита при виде такого вопиющего преступления, но никто ничего не сказал. Молча подняли носилки с телом убитого и направились к лавре.

Митрополит прислонился к спинке кареты и с глубоким скорбным вздохом произнес:

– Пути Господни неисповедимы!

Узнав о прибытии тела высокочтимого всем духовенством отца Филарета, вся монастырская братия вышла к нему навстречу. Митрополит, облачившись в траурную ризу, сам отслужил панихиду по усопшему. Под угрозой строжайшего наказания всем монахам было запрещено говорить об этом случае, и поэтому никто из почитателей и друзей отца Филарета не знал, как печально покончил свою жизнь этот инок.

XXIV

Несмотря на поздно затянувшийся ужин, Петр Федорович встал рано и приказал готовиться к поездке в Петергоф. Беспокойство тревожило сон, к тому же многие доходившие до него предостережения в тиши ночной вызвали наконец ощущение надвигающейся опасности, а потому исполнение задуманного плана, который навсегда освободил бы его от всякого страха за власть, надо было ускорить.

Тем временем на лужайке собрался весь двор; кавалеры и дамы были при полном параде, так как предстояло празднование дня святого Петра и Павла и именин государя в присутствии государыни. Графиня Елизавета Романовна, которой Петр ничего не сообщил о своих сегодняшних замыслах, могла все-таки заключить, видя его беспокойство, что готовится нечто необычное и решительное. Она была вся покрыта драгоценными камнями, но гордый, торжествующий блеск ее глаз пересиливал даже сияние бриллиантов и жемчуга, украшавших ее волосы, шею и руки. Остальные дамы стояли на почтительном расстоянии, образуя полукруг, словно она уже достигла цели своих честолюбивых желаний и императорская корона красовалась на ее челе.

Мариетта также находилась среди придворных дам, так как государь велел ей остаться в Ораниенбауме и принять участие в поездке в Петергоф. Она не имела возможности переменить свой туалет, но казалась такой же свежей и прелестной, как и другие, имевшие к своим услугам весь свой гардероб. Все бросали в ее сторону завистливые, недоброжелательные взгляды. Одна графиня Воронцова делала вид, словно совсем не замечает присутствия красивой танцовщицы, избегая малейшего повода к неудовольствию государя; она была убеждена, что если действительно достигнет своей цели, то такая ничтожная любовная интрига не может иметь для нее никакого значения, тем более что с ее стороны исключалось чувство ревности по отношению к государю.

Мариетта скромно держалась в отдалении от знатных придворных дам, но ее глаза горели мрачно и злобно; быть может, и в ее голове роились мысли о будущем, и весьма вероятно, что в этих мыслях чувство мести за высокомерное обращение с ней играло не последнюю роль.

Петр Федорович поздоровался с ней особенно любезно, бросив при этом почти насмешливый взор в сторону Воронцовой, но та постаралась сохранить радостную улыбку и даже приветливо кивнула в знак одобрения, когда государь велел танцовщице сесть вместе с ним и с графиней в его карету.

Граф Миних, в парадной фельдмаршальской форме, генералы, адъютанты, а также обер-офицеры голштинской гвардии вместе с дамами разместились в прочих экипажах, а затем весь поезд, в лучах восходящего солнца блистая золочеными ливреями, быстро помчался по дороге к Петергофу. Из всех экипажей доносился громкий смех, слышались шутливые остроты, которыми дамы и кавалеры обменивались между собой. Крестьяне, стоявшие около своих дворов, кланялись до земли и долго смотрели вслед повелителю над всем обширным Российским государством и неисчислимыми богатствами Европы и Азии.

Уже показались деревья Петергофского парка, а за ними, сверкая на солнце, блестящие купола дворцовой церкви.

Петр Федорович с радостным возбуждением смотрел на этот дворец, к которому в царствование Елизаветы Петровны он часто подъезжал со страхом и трепетом. Теперь он тихо шептал про себя:

– Сегодня я избавлюсь от всякой заботы и беспокойства, а завтра Екатерина, думавшая перехитрить меня, будет упрятана навсегда за стенами Шлиссельбурга.

В это время по дороге от Петергофа показался всадник, и Петр Федорович при его приближении с удивлением узнал в нем Бломштедта, которого он накануне вечером лично отправил в Петергоф.

Молодой человек сделал знак кучеру государя остановиться и осадил свою лошадь как раз пред каретой императора.

– Господи! – испуганно воскликнула графиня Воронцова. – Что случилось? Он в крови, платье разорвано!..

Прежде чем Петр Федорович, также пораженный его видом, успел задать вопрос, тот соскочил с лошади и быстро распахнул дверцу кареты.

– Ваше императорское величество! Почтительнейше прошу вас выйти на одну минуту, – взволнованно произнес Бломштедт. – Мне необходимо сделать вам сообщение, в высшей степени важное и не терпящее отлагательства.

Император повиновался с поспешностью и тем смятением, которое всегда охватывало его при неожиданных событиях; поезд также остановился, и изо всех экипажей дамы и кавалеры с любопытством смотрели на государя, отошедшего поодаль на полянку и слушавшего взволнованную речь Бломштедта.

Но вдруг все увидели, как государь побледнел и, задрожав, оперся о плечо голштинского барона; затем он обернулся и громко закричал:

– Гудович, Гудович, сюда, ко мне!.. И Миних также! В одно мгновение генерал Гудович и фельдмаршал вышли из кареты и поспешили к государю. Петр Федорович, тяжело дыша, оживленно объяснял им что-то, они оба всполошились и стали задавать вопросы Бломштедту. Наконец, государь быстро побежал через полянку к Петергофскому парку, до которого отсюда легче было добраться, чем кружным путем по шоссейной дороге; Гудович, Бломштедт и фельдмаршал последовали за ним.

Сидевшие в экипажах дамы и кавалеры были ошеломлены. Графиня Воронцова высунулась из дверцы кареты и громко кричала что-то государю, но тот, не обращая внимания, бежал все быстрее и вскоре совсем скрылся за деревьями парка.

– Скорей! – закричала Воронцова кучеру. – Скорей в Петергоф!

И весь кортеж понесся с необычайной скоростью.

Петр Федорович, пробежав через парк, был уже во дворце; Гудович и Бломштедт с ним; восьмидесятилетний фельдмаршал где-то отстал.

Лакеи в парадных ливреях молча, с мрачными лицами стояли по коридорам: уже было известно об исчезновении императрицы и от некоторых крестьян дошли темные слухи о событиях, происходивших в Петербурге.

Петр Федорович стремительно бросился по коридорам дворца в покои Екатерины Алексеевны.

– Где императрица? – закричал он хриплым, задыхающимся голосом, обращаясь к камеристке.

Вся дрожа, та объявила ему, что государыню не могли нигде найти во дворце и что, быть может, из-за приготовлений к сегодняшнему торжеству она ночью спешно выехала в Петербург.

Управляющий дворцом утверждал, что из конюшен не было взято ни одной лошади, а экипажи все на своих местах.

Петр Федорович почти не обращал внимания на эти сообщения; он бегал по комнатам государыни, искал под шкафами и диванами, срывал занавески у постели, рылся в подушках и, словно охваченный внезапным припадком безумия, несмотря на подробный рассказ Бломштедта о бегстве императрицы, все еще цеплялся за мысль, что она, должно быть, спряталась где-нибудь здесь. Наконец, когда он, выкрикивая сильнейшие проклятия, все перерыв в комнатах, спустился вниз – во двор въезжали экипажи его свиты.

– Видишь, Романовна! Видишь! – закричал он навстречу Воронцовой, выскочившей из кареты. – Я всегда это говорил! Екатерина такая скверная, такая хитрая, такая лицемерная, как черти в аду!.. Она нас всех обманула, она убежала!

Воронцова, пошатываясь, ухватилась за дверцу экипажа.

В одно мгновение все прочие дамы и кавалеры высыпали из экипажей, этикет был позабыт, исчезла всякая робость в присутствии государя. Каждый набрасывался с вопросами на лакеев и придворных служащих, а получаемые ответы только увеличивали общее смятение. Казалось, государь был всеми позабыт; никто больше уже не обращал на него внимания, он стоял совсем уничтоженный, со сложенными руками, обратив взор к небу, словно оттуда только ждал совета и помощи.

Мариетта с насмешливой улыбкой смотрела на всех этих блестящих придворных, которые, подобно стае вспугнутых голубей, бестолково метались.

Графиня Воронцова первая пришла в себя.

– Надо сообразить, что предпринять, – сказала она, – необходимо вернуть бежавшую, надо судить и наказать такое неслыханное преступление.

– Надо вернуть бежавшую… судить, наказать! – пробормотал государь, не двигаясь с места.

В это время из парка появился Миних, он был спокоен, серьезен, и все кавалеры и дамы с надеждой обступили его.

– Пойдемте, фельдмаршал, – сказала графиня Воронцова, – государю необходимо устроить совещание, а вы лучше всех сумеете дать ему мужественный и благородный совет. Императрица сбежала.

Она взяла руку Петра Федоровича, ставшего совершенно безвольным, и повела его во дворец. Фельдмаршал, генерал Гудович и Бломштедт последовали за ними. В одном из внутренних помещений дворца Воронцова усадила на диван совершенно ошеломленного и неподвижно смотревшего пред собой государя. Понадобилось много времени, прежде чем он был в состоянии собрать свои мысли и дрожащим голосом попросить совета у фельдмаршала и двух других, сопровождавших его.

– Быть может, – сказал граф Миних, – государыня бежала, чтобы морем спастись в Германии, так как боялась суровых мер немилости вашего императорского величества?

– Нет, нет, – сказал Бломштедт, – она не бежала, она находится в Петербурге, и те неопределенные вести, которые к нам дошли через крестьян, вовсе не соответствуют величине опасности… мы имеем дело с организованным заговором, и, быть может, теперь государыня уже стала во главе всей гвардии в Петербурге.

– Это предательство, это вероломство! – воскликнул Петр Федорович. – Их всех надо расстрелять!..

– Теперь дело не в этом, – сказала Воронцова грубым и резким тоном. – Теперь все дело в том, как нам поступить, чтобы подавить мятеж.

– Ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал, – вы сейчас же должны вызвать из Ораниенбаума голштинскую гвардию, на которую вы, безусловно, можете положиться, и немедленно во главе ее идти на Петербург. На пути вы найдете полк полковника Олсуфьева – это будет достаточное количество войска, чтобы в случае надобности вступить в бой. Но я убежден, что до боя не дойдет. Если действительно в Петербурге произошла революция, то лишь потому, что войска были введены в заблуждение, когда же они увидят пред собой лично вас, ваше императорское величество, они вернутся к своему долгу. Самая большая опасность заключается в отсутствии государя, это и дает заговорщикам свободу действий.

– Дает свободу действий, – повторил Петр Федорович, снова впавший в свое летаргическое состояние.

– Фельдмаршал прав, – воскликнул Гудович, – мятежники должны увидеть пред собой государя, они никогда не посмеют поднять оружие против его священной особы.

Камердинер государя приоткрыл дверь и знаком вызвал генерала Гудовича. Последний поспешил на зов и через несколько минут вернулся вместе с человеком, переодетым в крестьянское платье.

Последний, тяжело дыша и изнемогая от усталости, передал записку государю.

– Кто вы? – спросила Воронцова.

– Я лакей господина Брессана, французского купца, который милостью его императорского величества сделался поставщиком для двора всех парижских товаров; он послал меня переодетым в это платье, чтобы передать записку вашему императорскому величеству.

Воронцова взяла письмо из рук государя, вскрыла его и прочла:

– «Екатерина Алексеевна избрана императрицей и в Казанском соборе получила благословение. Гвардейцы встречают ее кликами радости, но между ними есть и сумрачные лица… Население Петербурга поражено и ошеломлено… Быстрое появление его императорского величества могло бы все спасти».

– Скорей, скорей в путь! – закричала Воронцова. – Он прав… Вперед, в Петербург!

Снова появился камердинер и вызвал генерала Гудовича; на этот раз генерал ввел в кабинет настоящего крестьянина из окрестностей, и тот, весь дрожа, испуганно рассказал, что государыня, во главе всех гвардейских полков, покинула Петербург и теперь направляется к Петергофу.

– Она идет! – воскликнул Петр Федорович, вскакивая с места. – Она придет сюда!.. Она возьмет меня в плен, заточит… Дом в Шлиссельбурге!.. О, Господи! Вон! Вон отсюда! Вон! В Ораниенбауме мы в безопасности, там, по крайней мере, у меня мои голштинцы… Едем, едем!

Он стремительно кинулся вниз, во двор, бросился в один из стоявших там экипажей и велел везти себя в Ораниенбаум.

– О, – со страшной злобой воскликнула Воронцова, – зачем я не мужчина? Но все равно, мы должны заставить его спасти себя самого.

Она также поспешно сошла вниз, во двор.

Фельдмаршал Миних и остальные придворные последовали за ней, и вскоре весь поезд, с теми же блестящими ливреями, с теми же позолоченными каретами, к удивлению окрестных жителей, промчался обратно в Ораниенбаум. Но на этот раз вместо радостного смеха и шуток из экипажей раздавались тревожные восклицания, причем некоторые из карет были совсем пусты, так как занимавшие их предпочли остаться в Петергофе или отправиться навстречу государыне.

Когда генерал Гудович, фельдмаршал Миних и Бломштедт садились в карету, пришло известие, что полк Олсуфьева перешел на сторону Екатерины и идет ей навстречу, желая стать под ее знамена.

Ораниенбаум был охвачен таким же волнением, как и Петергоф; вся голштинская гвардия собралась и требовала, чтобы ее вели против мятежников, причем голштинцы клялись, что готовы пролить за государя последнюю каплю крови.