Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

XI

Молодой барон фон Бломштедт вернулся в гостиницу после спектакля, закончившегося так трагически, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он был обрадован неожиданным сближением с великим князем, устранявшим все затруднения и проволочки официального представления и доставившим ему величайшее доверие его герцога. С этой стороны для его честолюбивых планов не оставалось желать ничего лучшего. Во время болезни императрицы, выразившей весьма определенное намерение передать престол великому князю, ему нечего было опасаться полиции; она вряд ли, при неустойчивости царствования Елизаветы Петровны, решилась бы тронуть соотечественника и подданного наследника престола. Бломштедт с уверенностью мог надеяться на то, что Петр Федорович, когда кончина императрицы возведет его на престол, вспомнит о нем и даст возможность сделать блестящую карьеру. Фрицу вспомнилась и истинная цель его путешествия в Петербург – спасение чести старика Элендсгейма, путем чего он мог бы добиться руки подруги своих детских игр. Несмотря на все впечатления, испытанные им во время путешествия, несмотря на волнения его честолюбия, несмотря на пламя, зажженное в его крови прекрасной танцовщицей Мариеттой Томазини, он, как истинный рыцарь, даже и не думал о том, чтобы увильнуть от принятых на себя обязательств, но на простые, чистые картины юности легло как бы легкое, сверкающее облачко, и через него эти картины представлялись ему тусклыми, бледными и холодными. Из его груди вырывался тихий вздох, когда он думал, что скоро придется вырваться из этой лихорадочной жизни, всецело захватившей его, и вернуться на пустынные берега Балтийского моря. Он все еще нежно и глубоко любил свою милую Дору, но эта любовь не заполняла собой, как то было прежде, всего сердца и всей души; он поднес к губам кубок наслаждений, и от этого сильнее стала в нем жажда осушить этот кубок до дна.

Бломштедт лег на диван в своей элегантной комнате, все еще одетый в костюм русского крестьянина, и начал разбираться во всех этих мыслях и ощущениях, в которых он и сам себе не отдавал отчета. Его кровь еще кипела; в голове все еще стучало при мысли о соблазнительной девушке, и хотя все его чувства стремились к ее чарующему образу, тем не менее он всеми силами старался отогнать его от себя, чтобы не поддаться все более и более охватывавшему его искушению.

В комнату вошел Евреинов. Он уже узнал от Мариетты все, что произошло в театре, хотя немало побеспокоился о судьбе своего гостя, пустившегося с таким безрассудством в опасное приключение, и теперь с радостью приветствовал барона, вернувшегося домой незамеченным и неузнанным.

Бломштедт с гордостью поведал об удаче, тем более что хозяин выказал ему столько участия, и в его умении молчать он не сомневался и не без юмора передал, что пережил и как, вопреки всем своим ожиданиям, представился великому князю и был удостоен его милостивым вниманием.

– Благодарите Бога, барон, – сказал Евреинов, – что все это кончилось для вас так благополучно на этот раз, но теперь вы должны быть тем более осторожным и тем старательнее не подавать повода к каким-либо подозрениям.

– Чего же мне теперь-то бояться? – удивленно спросил Бломштедт. – Великий князь принял меня милостиво и обещал мне свою защиту. Императрица смертельно больна, и скоро мой милостивый повелитель станет самодержцем всероссийским.

– Императрица больна, – тихо, покачивая головой, произнес Евреинов, – но она может снова выздороветь.

– В это не верит никто во дворце.

– Я слышал, – сказал Евреинов, – что раненые насмерть львы в последний момент пред смертью поднимают лапу для последнего удара; а императрица – нечто большее, чем царь зверей; ее рука могущественнее и бьет страшнее, чем лапа льва.

– Меня никто еще не видел, – возразил молодой барон.

– Вы разговаривали с великим князем позади сцены, – продолжал Евреинов, качая головой, как бы поражаясь детской наивностью барона, – и поэтому думаете, что вас никто не видел? Будьте уверены, что тайная полиция знает каждое слово из тех, которыми вы обменялись с его императорским высочеством.

– Невозможно, невозможно! – воскликнул молодой человек. – Там не было никого, кроме меня и… синьоры Мариетты Томазини, – прибавил он, слегка покраснев. – А затем… – Он запнулся, вспомнив о том, что был позже в комнате великого князя; оттуда его проводил майор Гудович, на глазах всего двора. – Во всяком случае, – продолжал он неуверенным голосом, – меня приняли за актера и потому не обратили на меня никакого внимания.

– Будьте уверены, – произнес Евреинов, – что с этого дня каждое ваше движение, каждый вздох будут отмечены в реестрах Тайной канцелярии, и когда императрица выздоровеет, то вас легко могут притянуть к тяжелому расчету за каждое неосторожное слово. Делайте вид, будто вы участвовали в спектакле ради шутки и будто вы ищете здесь, в Петербурге, лишь развлечений и удовольствий. Жажду жизни вам простят, но простое подозрение по части политики может погубить вас. Актеры собираются сейчас внизу в столовой; идите туда и будьте сколь возможно веселы и беззаботны! Беспечность и легкомыслие – вот оружие, которым только вы можете отвратить грозящие вам опасности. Верьте искренности моего совета! Возможно, что я рискую головой, давая его вам.

Бломштедт почувствовал, что его сердце снова закипает при этих словах хозяина, но, как ни соблазнительна была для него танцовщица, гордость говорила ему, что теперь, когда он настолько приблизился к великому князю, когда планы его честолюбия были, казалось, столь близки к исполнению, – ему непристойно опускаться до общества актеров. Осторожность, которую пытался разбудить в нем хозяин дома, обратилась теперь в минуту против последнего. Не было ли гораздо больше опасности подвергнуть себя вниманию тайной полиции, находясь в обществе сборища неизвестных людей достаточно темной репутации, которых так легко заподозрить в чем-либо преступном, чем сидя в этой комнате? Разве не могло быть передано полиции в искаженном виде какое-либо необдуманное слово? Кроме того, душа его сопротивлялась власти соблазнительной танцовщицы. Он снова подумал о пасторском доме в Голштинии, о светлых глазках своей Доры, о седой голове несчастного Элендсгейма. Он отклонил предложение Евреинова и, улыбаясь и слегка вздыхая с видом сожаления, произнес:

– Меня не сочтут заговорщиком за то лишь, что я сижу один в своей комнате, а когда узнают, что я сегодня сделал и пережил, то, конечно, поймут, что я нуждаюсь в отдыхе.

– Зорче всего следят, пожалуй, именно за одинокими, – сказал Евреинов. – Но вы вольны поступать как вам угодно. Раз вы этого желаете, – прибавил он, – я велю подать вам ужин сюда в комнату.

Бломштедт снова, слегка вздохнув, кивнул головой, и Евреинов вышел.

Скоро появился метрдотель, и лакеи под его руководством накрыли стол с той простотой и изяществом, которые позволяли гостинице Евреинова конкурировать с лучшими петербургскими заведениями этого рода.

Молодой человек, снова растянувшийся на диване, погрузившись в свои мысли, не заметил, что на обильно украшенный цветами стол было поставлено два прибора. Лакей, со своими напудренными и завитыми волосами похожий на лакея из хорошего дома, подошел к дивану и доложил, что ужин подан.

Бломштедт живо встал; обыкновенно быстро возвращающийся в его годы аппетит еще усилился у него вследствие беспокойств этого вечера. Почувствовав запах супа с кореньями, распространявшийся по комнате, барон почти забыл о беспокойных мыслях, владевших его головой. Но, когда он хотел тронуться к столу, на котором в серебряной миске дымилось произведение евреиновской кухни, он вдруг окаменел на месте. В двери, которую лакей оставил полуоткрытой, он увидел прелестную Мариетту; она входила теперь в его комнату!

На ней был все тот же соблазнительный, едва прикрывавший ее костюм, в котором она танцевала на сцене, поверх него накинута широкая бархатная мантилья, которую она, медленно входя в комнату, тихо спустила с плеч на пол, так что канделябры на столе осветили всю ее стройную фигуру, обтянутую шелковым трико. Мариетта медленно приблизилась к молодому человеку, слегка приподняв руки, словно для объятий. Затем ласкающим голосом – между тем как лакей стоял неподвижно, с таким видом, точно все это было само собой понятно, около миски с супом, – произнесла:

– Наш хозяин сообщил мне, что вы отклонили его предложение поужинать в нашем зале. Общество там, правда, не из приятных: среди этих актеров, которые так гордятся своим святым искусством, видишь лишь злобные выходки зависти и оскорбленного эгоизма; сегодня они особенно невыносимы, так как сетуют на опасный для жизни случай с государыней императрицей, который делает их судьбу очень неопределенной. Мне надоели все эти разговоры! Насчет своей судьбы я мало беспокоюсь! – При этих словах она бросила гордый взгляд в зеркало на противоположной стене, после чего, подступив совсем близко к барону, произнесла: – А затем я подумала о моем друге и соотечественнике и позволила себе питать надежду, что мне будет предложено поболтать с ним вечерок. Поэтому-то я здесь и прошу у вас тарелку супа, крылышко курицы и стаканчик мадеры. Быть может, я запросила слишком много из ваших запасов и – гостеприимства? – спросила она, кладя свои пальчики на руку барона.

Не ожидая ответа, она повела его к столу.

Бломштедт был так изумлен, что не находил слов, но Мариетта могла легко прочесть в его растерянности «да».

Танцовщица выказала за столом очаровательные ум и любезность. Она болтала о Германии, к облику уроженки которой она так мало подходила, но характерные особенности которой она знала отлично; о Париже, где она дебютировала в танцах, о тамошнем дворе и обществе; она рассказала о выдающихся французах массу пикантных анекдотов; наконец она говорила и о петербургском обществе, бывшем еще так мало знакомым барону и тем не менее представлявшем столько интереса для него, так как с ним он связывал свои честолюбивые мечты и надежды.

Не обращая внимания на лакея, исполнявшего свое дело с невозмутимым спокойствием глухонемого и, быть может, не понимавшего немецкого языка, на котором велась беседа, Мариетта обрисовывала барону различные круги общества и всех придворных дам и кавалеров и делала это с таким едким остроумием и беспощадной жестокостью, словно забыла о страхе мести со стороны лиц, на которых она изливала яд своих замечаний. При этом в ее поведении, при всей невинно-доверчивой естественности его, оставалось теперь так мало соблазнительного кокетства, стрелы которого она раньше в изобилии расточала на молодого человека, что всякий, кто присутствовал бы при этом ужине, столь же мало, как и прислуживавший им лакей, заподозрил бы какую бы то ни было близость отношений, превосходящую обычную близость двух хороших знакомых, свидевшихся друг с другом после долгой разлуки и болтающих обо всем, что имеет для них обоих интерес. Правда, при этом Мариетта выказывала – быть может, и непреднамеренно – кокетство более тонкого характера. Она наполняла его стакан разными винами, в изобилии подаваемыми во время ужина, чокалась с ним, по немецкому обычаю, и выбирала ему блюда; при всех этих маленьких услугах и передачах посуды она умела придавать своему телу все новые красивые позы. Она перегибалась к Бломштедту всем телом, в пылу разговора клала свои пальцы на его руку и как бы в забывчивости оставляла так; благодаря этому молодой человек воспламенялся все больше и больше.

Десерт вынесли, Мариетта осушила бокал пенистого шампанского, предварительно с кокетливой улыбкой чокнувшись с молодым человеком, и своими тонкими пальчиками разломила ветку винограда, половину которой положила на свою тарелку. Вдруг на улице, становясь постепенно громче, раздался далеко слышный взрыв радостных криков.

– Это что такое? – прислушалась Мариетта. – Неужели болезнь государыни оказалась более серьезной и приуготовила ей быструю смерть?

Она вскочила со стула, бросилась к окну и раздвинула занавески. Бломштедт последовал за ней, сильно взволнованный последней ее фразой; оба они глянули вниз на улицу, открыв половинку окна с двойными рамами. При свете факелов и фонарей можно было видеть густую толпу народа, теснившуюся по обе стороны улицы; по льду Невы, со стороны Петропавловской крепости, неслись небольшие сани среди этой толпы, раздвинувшейся, дававшей им дорогу и сопровождавшей восторженными криками, звеневшими в чистом морозном воздухе. Сани быстро домчались до набережной, попали в пространство, освещенное горевшими пред гостиницей Евреинова фонарями, и проскользнули под окном, у которого стояли Бломштедт и Мариетта.

Прекрасная танцовщица отступила назад, как бы боясь быть узнанной с улицы.

– Великая княгиня! – воскликнула она. – Это великая княгиня.

– Великая княгиня? Супруга моего герцога? – как эхо повторил Бломштедт, нагибаясь еще больше вперед, чтобы поглядеть вслед удалявшимся саням.

Лицо Мариетты омрачилось.

– Великая княгиня, – прошептала она про себя, – и он с нею. Она почти лежала в его объятиях и не сводила с него взора!.. Что это значит? – воскликнула она. – Как он попал к ней, как нашла она его?

Однако тут же ее лицо прояснилось, и, пока Бломштедт все еще продолжал смотреть в окно, она тихо повернулась к комнате и вздрогнула, как бы устрашившись, не слышал ли лакей ее тихих слов. Но он, поставив на стол новую бутылку шампанского, уже вышел из комнаты, чтобы избавить разговаривающих от своего присутствия за десертом, как того требует хороший лакейский тон.

Мариетта, легко ступая, на цыпочках, снова подошла к окну, стала рядом с Бломштедтом и обняла его рукой за плечи, прильнув к нему всем телом и шепча вместе с тем на ухо:

– Разве великая княгиня так красива, что вы забыли ради нее свою приятельницу?

Он откинулся от окна и быстро оглядел комнату.

– Мы одни, – шепнула Мариетта. – Мы беседовали с вами о тысяче посторонних вещей, а теперь можем поговорить о себе, подумать о себе да себя же и…

Она не кончила, так как ее губы коснулись уже его губ. Руки Бломштедта обняли ее стройное, трепетное тело, он поднял ее, точно ребенка, на руки, понес к стулу, затем опустился к ее ногам, весь пылая страстью, умилением и восторгом. Мариетта положила руки ему на лоб, начала нежно гладить по щекам, глядя в глаза и переворачивая все вверх дном в его голове.

– Это должно было случиться так, – тихо произнесла она, продолжая глядеть ему в глаза. – Я знала в первый же момент, как увидала тебя, что мы будем любить друг друга. Твой герцог, – продолжала она, между тем как барон осыпал поцелуями ее руки, – будет императором. Ты был первым, назвавшим его этим титулом. Ты его друг, доверенный человек, ты будешь властвовать вместе с ним, ты опередишь всех; ты будешь сильным человеком, пред которым все будут гнуть спины и трепетать! Но при всем блеске и могуществе, которыми ты будешь обладать, труд и усталость будут тяготеть над твоей головой и заботы будут владеть сердцем. Тогда ты будешь убегать на часок от работы, блеска и забот и приходить ко мне, и я буду освежать твой дух и согревать твое сердце, давая глотнуть из кубка блаженства… Нам будет так хорошо, так сладко! – воскликнула она, после чего, нежно гладя и щекоча его по лицу, точно ребенка, продолжала: – И великий человек, любимец императора, будет превращаться у меня в моего друга, который будет исполнять мои маленькие просьбы и которого я буду наказывать, если он будет слишком заглядываться на важных придворных дам, которые красивы и будут любить его, но все-таки не так, как его маленькая Мариетта.

– Мариетта! – вскрикнул вне себя барон. – Ты ведь знаешь, что весь мир должен повиноваться тебе и лежать распростертым у твоих ног.

Она быстро вскочила и, схватив его за руки, притянула к себе.

– Вы говорите мне «ты»! А вы знаете, что, прежде чем позволить себе такую вольность, необходимо выпить на брудершафт? – воскликнула она, после чего, смеясь, наполнила два бокала искрящимся вином, продела свою руку через его руку, отклонилась назад и, положив головку на плечо молодого человека, осушила свой стакан до дна.

Барон выпил залпом свой бокал, швырнул его через голову на пол и прижал Мариетту к груди.

– О, Мариетта, Мариетта! – воскликнул он. – Почему за минутой такого блаженства должна наступить разлука?!

– Разлука? – удивленно повторила она. – Почему разлука? Какая разлука? Разве ты хочешь ограничить свое гостеприимство этим ужином, а потом прогонишь меня? Мне нет никакой нужды уходить теперь на улицу, так как я тоже живу в гостинице Евреинова, у меня есть тут комната. Но теперь, когда я отогрелась у тебя на груди, одиночество страшит меня точно так же, как и холод и снег. Да мне недалеко отсюда. Вон там должна находиться моя комната, – указала она на дверь. – Из этой комнаты нужно выйти в коридор, сделать пару шагов – и я у себя дома. Разве это – разлука? Пойдем, я покажу тебе сейчас, как легко попасть от тебя ко мне.

Лоб и щеки барона стали пурпурно-красны, взор сделался блуждающим, и он последовал за Мариеттой, ведшей его к двери соседней комнаты, как Гилас[47]47
  Гилас – герой древнегреческого мифа, любимец Геркулеса и один из участников похода аргонавтов, был увлечен нимфами, пораженными его красотой, на дно источника.


[Закрыть] за нимфой в водовороты, тяжелые портьеры которой с шелестом опустились за ними.

XII

Ближайшие дни прошли для Бломштедта в сумбуре. Он со всем пылом юности отдался волшебным чарам любви, которые прекрасная Мариетта не щадила рассыпать пред ним. Он выезжал вместе с Мариеттой, посещал с ней рождественскую ярмарку на льду Невы и, прижимая ее к себе, мчался с ледяной горы в маленьких саночках, сгорая от счастья, если Мариетта прижималась к нему и во время этого бешеного полета между небом и землей принадлежала, казалось, ему одному. Он ходил с ней по церквам, в которых толпился народ на молитве за больную императрицу. Когда он возвращался с морозного, чистого воздуха в свою удобную, роскошно обставленную комнату, танцовщица присаживалась у его ног, дразня и лаская его. Или они отдавали честь обеду или ужину, всегда тут же в комнате, так что барон, помимо наслаждений пламенной страсти, испытывал все прелести мирного, отрезанного от всего мира домашнего очага.

Мариетта оставалась всегда весела и всем довольна, она жила, казалось, только для барона, думала, чувствовала и дышала для него, так что он подчас недоумевал, как мог он жить прежде без этого существа, ставшего теперь частью его самого.

В гостинице на их сближение едва-едва обратили внимание; было так естественно, что богатый дворянин наслаждается жизнью в обществе красивой танцовщицы, от которой кто же станет требовать особой добродетели. С первого же дня установилось как-то само собой, что в часы трапезы, которую барон продолжал принимать у себя в комнате, на стол к нему ставился и второй прибор для Мариетты Томазини.

Евреинов зашел однажды к барону и выразил ему свое живейшее удовольствие по поводу того, что последний так скоро свел знакомство и дружбу с танцовщицей.

– Эта дружба – лучший оплот против всех докучных и опасных расспросов, – заметил он. – Вы проводите таким путем приятно время и вместе с тем отклоняете всякое подозрение, которое могло бы возникнуть против вас. В разговорах с незнакомцами, живущими в моей гостинице, я никогда не забываю упоминать о том, что вы проводите все свое время в обществе прекрасной синьоры Мариетты; и о вас со дня спектакля не поступало еще никаких запросов, что неминуемо имело бы место, если бы вы проводили свое время здесь в совершенном одиночестве.

Хозяин гостиницы не упускал также никогда случая приказывать громким голосом, если тут же случались незнакомые ему лица: «Сани для господина фон Бломштедта и синьоры Томазини!..», «Обед или ужин для господина барона и синьоры Томазини!» – так что молодые люди считались близкими друг другу, не только среди прислуги гостиницы, но и среди ее постояльцев. И не один незнакомец провожал голштинского барона завистливым взором, когда встречал последнего на лестнице гостиницы в обществе его спутницы, любовно прижимавшейся к его руке.

В деньгах молодой барон не нуждался, так как его отец дал ему кредит у одного петербургского банкира; его гордость требовала достойного антуража для дебюта сына в Петербурге, и потому счастье молодого барона не омрачалось значительными расходами, вызываемыми его знакомством с танцовщицей. Мариетта не имела, казалось, никакого понятия о ценности денег, она часто хвасталась, что не имеет потребностей и легко стала бы богатой, благодаря жалованью, получаемому от государыни, если бы только понимала толк в деньгах.

И в самом деле ее потребности казались минимальными: она ела очень мало, видимо, и впрямь была из тех южных стран, в которых женщины могут жить запахом цветов и апельсинов. Она отведывала лишь несколько капель вина, тотчас же передавая кубок своему возлюбленному. Ее костюмы тоже были удивительно просты, хотя и сделаны из самых дорогих материй; она меняла их лишь с быстротой, соответствующей подвижности ее натуры. Она выказывала детски наивную радость при виде бриллиантов, которых у нее был огромный и разнообразный выбор. Бломштедт в первый же день их сближения подарил Мариетте кольцо с роскошным солитером[48]48
  Солитер – от фр.: solitaire – одинокий; крупный бриллиант в оправе без других камней.


[Закрыть]; она поиграла им одну минуту на солнце, рассматривая его со счастливой улыбкой на лице, но затем стала снова серьезна и, грозя пальцем, сказала ему:

– Это кольцо, друг мой, я приму, но впредь я запрещаю тебе подносить мне такие подарки! Камни холодны, чтобы заставить их сверкать и сиять, необходим посторонний свет, но чувство, связывающее нас, – чувство горячее, живое. Если ты уж хочешь дарить мне что-нибудь, пусть это будут цветы: они цветут и пахнут, как цветет любовь в наших сердцах, которая, конечно, завянет не так скоро, как вянут цветы.

Бломштедт, охваченный восторгом, заключил свою возлюбленную в объятия и с этого дня приносил ей каждое утро по небольшому букету, за каждый цветок которого, выращенный в лучших оранжереях, он платил по червонцу. Мариетта принимала букет с благодарностью как нежный знак внимания и прижимала к губам, а затем пришпиливала лучший цветок к груди.

Во время выездов из дома Мариетта возила своего друга в различные большие магазины Петербурга; ей то и дело нужно было купить то дорогой шелковой материи, то золотой или серебряной парчи – для той или другой роли, к которым она подготавливала костюмы. Ей то и дело нужны были перья, украшения… Бломштедт оплачивал счета чеками на своего банкира, будучи совершенно счастлив, что имеет возможность оказать такую услугу своей возлюбленной.

Один лишь раз было прервано течение этой счастливой, подобной светлому сну жизни; лишь раз забота и беспокойство сжали, точно тисками, на несколько часов грудь молодого человека.

Однажды утром он пошел к своей возлюбленной, чтобы поднести ей, как обыкновенно, свежий букет и поцеловать ее, и узнал от горничной, что она уже вышла из дома; на все его нетерпеливые вопросы служанка могла только сообщить, что у ее госпожи было важное дело, исполнение которого она не могла поручить никому другому. Бломштедт ждал час за часом со все возрастающим нетерпением, он то и дело порывался выйти на улицу, но его удерживал страх, что она может вернуться в его отсутствие и сам же увеличит таким путем разлуку. Он страшился одиночества, его начинала мучить ревность, которую он не мог обосновать ничем определенным и которая была тем невыносимее.

Бегая по комнате от одного места к другому, где Мариетта, бывало, сиживала в его объятиях или у его ног, болтая и ласкаясь, он впервые подумал о том, что ровно ничего не знает о ее прошлом до самого момента их встречи. Хотя он и не имел большого знания жизни, тем не менее в его мозгу зародилась жгучая мысль о том, что существо, такое красивое, такое соблазнительное, как Мариетта, не могло не пережить кое-каких приключений авантюрного характера, в которые могла завлечь ее жизнерадостность.

Вдруг дверь раскрылась и в комнату вошла Мариетта, одетая в просторную меховую шубу. Она сбросила ее с плеч и остановилась пред ним в мягком, обтягивавшем ее фигуру платье из тонкой синей фланели, которое было поддерживаемо на плечах белыми лентами и открывало руки до локтя; у талии оно было перехвачено тонким золотым шнуром.

– Ты уходила?.. Так долго… и так рано!.. И без меня? – подходя к ней, спросил барон тоном, в котором звучали беспокойство и болезненные сомнения, когда он увидел Мариетту пред собой такой красивой, с порозовевшими на морозном воздухе щеками и с еще не завитыми волосами, падавшими природными локонами на лоб.

– Мне нужно было сделать покупки, – возразила она, нежно кладя руки на его плечи.

– А почему без меня? Ты знаешь ведь, какая радость для меня провожать тебя!

Мариетта грациозно отняла руки; на один момент в ее глазах сверкнули враждебность и угроза, так что молодой человек испуганно отступил назад, – он никогда еще не видел на ее лице такого надменного, отталкивающего выражения.

– Разве я не вольна делать, что я хочу? – резко спросила она. – Разве я пленница, находящаяся под присмотром?

Барон смотрел на нее неподвижным взором, не будучи в силах произнести ни слова, но ее губы уже снова улыбались и в глазах уже светился огонь нежности и счастья, она снова обняла его и положила на его грудь свою головку.

– Есть выезды, – произнесла она, гладя его рукой по щеке, – которые дама может предпринимать лишь одна и во время которых ей нет надобности в советах и провожатых; или, – задорно прибавила она, – ты думаешь, что у меня нет маленьких туалетных тайн, что я не хочу тебе нравиться и что и мне не нужны средства поддерживать свежесть моей красоты? Дамам приходится покупать не только волосы и зубы – их у меня и собственных довольно, но кое-какая помощь требуется каждой женщине.

Она раздвинула в улыбке губы, открывшие жемчуга зубов, затем запустила руку в свои густые волосы, чтобы показать барону, что для них не требуется на самом деле никаких подкладок. Она была так хороша при этом, что Бломштедт расцеловал ее губы и волосы и забыл обо всех беспокойствах и заботах, мучивших его в течение нескольких часов.

– А потом, – воскликнула Мариетта с выражением торжества, мелькнувшим у нее при виде его восторженного взора, – разве небольшая разлука не есть корень любви? Человеческая натура не может выносить вечный солнечный свет, вечный аромат цветов! Разве я не надоела бы тебе? Разве не перестал бы ты вовсе любить меня, если бы разлука не зажигала в твоем сердце новой страсти? Да, да, – воскликнула она, кладя руку на его губы и не давая ему выразить свое противоречие, – да, да, это так! И так как я не хочу, чтобы ты стал равнодушен ко мне, то я буду поэтому время от времени исчезать на несколько часов, чтобы ты научился желать меня.

Пропали ли при этих словах Мариетты мрачные сомнения, так болезненно мучившие его, или нет, во всяком случае, барон забыл о них при виде ее розового лица и ласковых глаз, нежно смотревших на него; пламенный пыл, с которым он обнял ее, казалось, подтвердил ее мнение о полезности разлуки.

И снова дни потекли для Бломштедта точно золотой сон, и снова он в присутствии своей возлюбленной позабыл все, что наполняло собой его жизнь.

Но жизни человеческой не суждено проходить в долгом и радостном тумане блаженства. Уже на следующий день ему пришлось самым серьезным образом вспомнить о прошлом, картины которого он боязливо прятал в глубине своей души. Мариетта удалилась в этот день после обеда в свою комнату, чтобы немного отдохнуть, и тут-то Бломштедт получил через служащего своего банкира пакет с родины. В последнем было краткое письмо от отца, содержавшее холодные и строгие упреки за долгое молчание сына; старый барон приказывал ему в этом письме сообщить немедленно же, как он был принят в Петербурге великим князем и был ли он встречен при дворе так, как подобает его знатному имени. Кроме письма отца конверт, доставленный банкиром, содержал еще два послания, которые барон распечатал боязливо и неохотно. Пастор Вюрц с сердечностью старого друга и с серьезностью учителя и духовника напоминал ему, чтобы он не увлекался соблазнами блестящего двора, и высказал ему все, что только может сказать голос отеческой привязанности и заботливости молодому, только что вступающему в жизнь человеку. Затем он напоминал ему о целях его путешествия и обязанностях, принятых им на себя, и сообщал ему, что силы бедного старика быстро убывают, почему необходимо позаботиться о быстром возвращении, если только вообще ему удастся порадовать страдальца.

При чтении этих напоминаний и советов своего друга и учителя молодой человек ощутил в своем сердце упреки; ведь он не сделал еще ни одного шага к выполнению обязательства, которому он обещал отдать все свои силы! Но он успокоил себя мыслью о том, что до сих пор, даже если бы он и хотел, ему было бы совершенно невозможно начать это дело, так как болезнь государыни тому причина.

Наконец Бломштедт распечатал последнее письмо, к которому всего несколько дней назад первым протянул бы руку. Ему казалось, что между строчками этого письма он видит светлые, чистые глаза его Доры, в которых не было мерцания пламени, как у Мариетты, но они таили в себе целое море любви и преданности. Он начал читать.

Дора с детской простотой писала обо всем, что произошло в том маленьком мирке, который некогда заполнял собой его сердце и который находился теперь для него точно в неизмеримой дали. В строках Доры не слышалось ни одного упрека; молодой человек не нашел в них ни одного малейшего требования остаться верным ей среди соблазнов блестящей, пестрой придворной жизни. Но именно эта-то сдержанность, проистекавшая либо из гордости Доры, либо из непоколебимого доверия чистой души, тронули его глубже всего и заставили почувствовать свою неправоту горше, чем это сделали бы упреки.

Бломштедт все еще сидел замечтавшись; картины его родины встали пред ним живее, чем когда-либо, он видел волны, разбивающиеся о песчаный берег, и слышал милый голосок Доры.

Но в этот момент в его комнату вошла Мариетта. Барон поглядел на нее с испугом: ему показалось, что она своим блеском и прелестью расстроит его мирную, тихую картину. Им овладело вдруг чувство, почти такое же, когда видишь, как из зеленой свежей травы выползает вдруг сверкающая чешуей змея.

Мариетта заметила это; один момент ее взгляд, холодный и проницательный, покоился на пакете, лежавшем у него на коленях, затем она спросила:

– Ты получил письма с родины, мой дорогой друг? От отца, о котором ты так много говорил мне? Надеюсь, он не зовет тебя назад.

– Нет, – быстро возразил Бломштедт, обрадованный тем, что она заговорила об отце и дала ему возможность показать ей его довольно скучное письмо; остальные два письма он спрятал тем временем с холодной принужденной улыбкой в стол.