Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

Екатерина Алексеевна нежно поцеловала ее и приказала своей камеристке проводить Дашкову, предоставив в ее распоряжение закрытые сани. Затем, откинув голову на спинку кресла, она снова отдалась мечтам. Ее грудь вздымалась высоко, а губы тихо шептали:

– Ради могущества и власти я пожертвовала счастьем, любовью Станислава Понятовского[35]35
  Понятовский Станислав – Станислав Август (1732–1798), последний польский король (1764–1795), поставленный на трон при поддержке Екатерины II.


[Закрыть]. Неужели я найду ему замену? Неужели вместе с могуществом и властью расцветет новое счастье и мое сердце, мое неспокойное сердце, помчится к новой жизни?

VIII

После посещения Елизаветы Петровны Петром и Екатериной доктор Бургав снова приказал закрыть комнату больной. Часовым у дверей именем императрицы был отдан строгий приказ не впускать никого, будь это самые высокие особы или самые близкие лица, и солдаты, получившие этот приказ, при открытых дверях, на глазах императрицы буквально исполняли его. Но после того как императрица приняла у себя племянника и его супругу, у нее не было больше наплыва посетителей, так как все были убеждены, что Петр Федорович бесповоротно признан наследником; мало того, разыгравшейся пред постелью больной сцене придавали значение добровольной передачи кормила правления в руки наследника еще при жизни императрицы, и поэтому все придворное общество стало обращать свое внимание исключительно на Петра Федоровича, который, конечно же в самом скором времени, должен был получить всю полноту власти.

Весь двор собрался бы в приемной Петра Федоровича, если бы доступ в великокняжеские покои не был закрыт таким же строгим приказом, как и в комнату Елизаветы Петровны. Петр был невидим для всех; он заперся в своем кабинете с майором Гудовичем, и все бывшие фавориты: камергер Лев Нарышкин, голштинец фон Брокдорф и голштинский генерал фон Леветцов – были забыты. Даже сама графиня Елизавета Романовна Воронцова, которая несколько раз пыталась проникнуть к Петру Федоровичу, не достигла этого: солдат, стоявший на часах у дверей, просто направил на нее штык и объявил, что она не принадлежит к числу тех лиц, которых он мог бы допустить к его императорскому высочеству, так как ему дан точный список этих лиц и при входе они должны представлять собственноручно подписанный Петром Федоровичем пропуск. Таким образом, графиня, шепча про себя проклятья, принуждена была удалиться.

Один только Панин мог каждую минуту беспрепятственно входить к великому князю; он не раз и приходил к нему в течение дня и подолгу просиживал в комнате Петра, а затем снова отправлялся в город, где можно было видеть его сани у дома то одного, то другого сенатора. Но так как Панин в качестве воспитателя малолетнего великого князя находился в близких отношениях к Петру Федоровичу и эти отношения в данное время, вследствие приближающейся кончины Елизаветы Петровны, постоянно державшей Павла Петровича вдали от родителей, должны были завязаться еще теснее, то никто не придавал этому особенного значения. Кроме того, Панин уже с давних пор совсем не вмешивался в политику, и Сенат, членов которого он посещал так часто в последнее время, не считался учреждением, имеющим какое-либо важное политическое значение. Впрочем, это никому не мешало встречать Панина, где бы он ни показывался, с особенной предупредительностью, а некоторые из довольно видных придворных уверяли, что за холодною сдержанностью осторожного дипломата просвечивала какая-то гордая, торжествующая радость.

Покои Екатерины Алексеевны были также закрыты для всех; даже дежурным статс-дамам она запретила являться к себе без зова, и только за обедом великокняжеская чета появлялась среди своего небольшого двора; но обед продолжался обыкновенно не больше четверти часа, причем супруги почти ничего не говорили, а Петр Федорович все время сидел потупившись, чтобы не встречаться с горячими, вопросительными и угрожающими взорами графини Воронцовой, которая часто едва сдерживала слезы гнева и обиды.

Кроме княгини Дашковой и приближенной камеристки, никто не имел доступа к Екатерине Алексеевне; по три, по четыре раза в день великая княгиня уезжала из дворца, хотя и не скрываясь под вуалью, но в простых санях, без свиты, в сопровождении только княгини Дашковой, в разные церкви, чтобы помолиться о здоровье императрицы; всякий раз ее узнавали, всякий раз народ приветствовал ее громкими, восторженными кликами и благословениями, от которых она бежала в сани и уезжала во дворец.

В то время как весь Петербург, вся Россия, даже вся Европа с напряженным вниманием обращали свои взоры на Зимний дворец и подготовлявшиеся в его стенах события, три человека, на которых был сосредоточен всеобщий интерес, жили совершенно замкнутой жизнью. Елизавета Петровна целыми часами лежала в забытьи, в полном изнеможении, между тем как доктор внимательно следил за каждым биением ее пульса, за каждым ее дыханием. Когда она открывала глаза и с удивлением озиралась кругом, стараясь припомнить, как она очутилась здесь, тогда она, смотря на доктора Бургава проницательным взором, свойственным лихорадочным больным, спрашивала, может ли она поправиться, чтобы снова взять в свои руки бразды правления. На это Бургав серьезно отвечал ей, что он не видит сейчас непосредственной опасности, что употребит все средства, которые подскажут ему наука и опыт, чтобы совершенно вылечить ее, но что Божья воля сильнее человеческих наук и искусств и что смерть своею властною рукою так же беспощадно косит главы самых великих и могущественных земных владык, как и простых людей. После этого Елизавета Петровна ничего уже не спрашивала более, но, несмотря на запрещение доктора, приказывала позвать своего духовника отца Филарета, который не смел больше отлучаться из дворца. Охватив похудевшими, дрожащими пальцами полную руку монаха, государыня слабым, неуверенным голосом повторяла за ним молитвы, которые он читал громко, внятно, с полной верой в их чудодейственную силу. Когда же она, вконец усталая от этих молитв, показывавших ей всю тщету земного величия, в изнеможении опускалась на подушки, она приказывала принести дорогой киот, где хранились ее иконы в богатых золотых ризах, украшенных жемчугом и драгоценными камнями, и поставить его на стол. После этого Елизавета Петровна тихо лежала на постели, устремив с мольбой свои взоры на иконы, и ее едва шевелившиеся губы, казалось, передавали заступничеству святых все ее горести и заботы.

Но и святые, казалось, не могли помочь больной. Все бледнее становилось лицо императрицы, медленно закрывались ее глаза, тихий шепот замирал на устах, и она вновь впадала в полузабытье. Доктор снова подходил к ее постели, приказывал унести образа и снова с часами в руках принимался следить за пульсом и дыханием больной государыни, которая в такую минуту согласилась бы, пожалуй, отдать весь блеск своего царствования за полное здравие простой нищенки.

Тем временем Петр Федорович был занят просмотром многочисленных проектов, предлагаемых ему Паниным; последний постоянно делился ими с доверенными сенаторами, которые, в свою очередь, делали в них те или другие изменения, так что при каждом новом посещении Панина снова начиналось новое чтение и обсуждение.

В этом оригинальном занятии, слегка напоминавшем знаменитое вязанье Пенелопы[36]36
  Пенелопы вязание – Речь идет о жене легендарного Одиссея, ждавшей двадцать лет мужа из-под Трои. Днем она ткала покрывало, а ночью распускала, чтобы оттянуть время своего ответа домогавшимся женихам, так как условием было окончание ее работы.


[Закрыть], распускавшей по ночам петли, оба находили своеобразное удовлетворение. Петр Федорович, по настоятельному совету Гудовича замкнувшийся в одиночестве, чтобы не связывать себя никакими обязательствами в будущем, находил в чтении этих проектов и в освещении различных положений, которые Панин с замечательною ясностью представлял на его утверждение, благодетельный исход для постоянного напряжения, беспокойства и страха, с которыми он готовился встретить наступающий кризис. Высокопарные, гордые слова, наполнявшие манифест, с которым он должен был обратиться при вступлении на престол к Сенату, и изъявления глубокой почтительности и преданности, выражавшиеся Сенатом, льстили его самолюбию и тщеславию. Он охотно – правда, подчас рассеянно – выслушивал и одобрял всякие предложения, не замечая при этом, что слова, с которыми он обращался к сенаторам со ступеней трона, при всей их напыщенности, содержали в себе просьбу о сложении с себя тяготы правления, между тем как ответ Сената, при всей почтительности его выражений, был не чем иным, как соизволением на высшее правление страной, и только при этих условиях признавал его императором. Он не замечал также и того, что в проектах Панина и в добавлениях к ним его друзей Сенату в торжественных выражениях предоставлялись права в совместном правлении и законодательстве, существенно ограничивавшие императорское самодержавие, окружавшие его внешним подобием власти, но почти повсюду низводившие его до простого исполнителя воли Сената, который, в свою очередь, обещал передать власть в руки ответственного пред ним министра.

Панин, во время своего посланничества в Швеции возымевший особую склонность к конституционным формам правления и находивший известное удовлетворение в перестановке и игре слов в различных законопроектах, которыми он, как все ограниченные люди, призванные к политической деятельности, думал управлять всей могучей жизнью страны, видел уже себя в роли первого министра будущего императора.

Дальновидный майор Гудович не мог не заметить, какие существенные ограничения самодержавной императорской власти заключались в проектах Панина, но ему был хорошо знаком неустойчивый характер вовсе не для власти рожденного Петра Федоровича, который легко поддавался самым пагубным влияниям. Будучи горячим патриотом и в то же время искренне любя своего будущего монарха, он думал, что те положения, которые должны были явиться как следствие предложенных Паниным законопроектов, не только охраняли величие и благо России от неустойчивого правления Петра Федоровича, но и защищали его самого от народного недовольства, так как переносили ответственность с монарха на Сенат. Поэтому во всех случаях, когда Петр Федорович спрашивал его совета, Гудович всегда соглашался с предложениями Панина и тем самым поддерживал великого князя в одобрении представленных на усмотрение законов.

Сам Петр Федорович во время этих длинных и обстоятельных докладов, в сущности очень мало интересовавших его, не вникал хорошенько в обстоятельства дела и чувствовал себя уже полновластным государем.

Со своей стороны, Екатерина Алексеевна, не имевшая ни малейшего понятия о замыслах и деяниях Панина, думала только о том, как бы заручиться благосклонностью имевшей решающее значение гвардии, чтобы с ее помощью победить или даже в самом зародыше подавить все интриги и происки враждебной партии и в то же время приобрести расположение народа и войска своими непрекращавшимися посещениями церквей. При этом она действовала в полном согласии со своим преданным и неутомимым другом, княгиней Дашковой, почти ни на минуту не покидавшей ее. Княгиня непрестанно твердила ей, что прежде всего ей необходимо обеспечить себе престолонаследие: силою воли и решительностью Екатерина Алексеевна должна была получить верх над своим слабовольным супругом, а вместе с тем, благодаря своему уважению к народным чувствам и набожности, ей не трудно было заручиться поддержкою духовенства и обеспечить себе все возраставшую популярность, так что, если бы Петр Федорович захотел впоследствии вернуться к власти, он не был бы в состоянии привести свое намерение в исполнение.

При таких обстоятельствах наступило Рождество. Однако и этот столь шумный до сих пор праздник не нарушил тишины, царившей в Зимнем дворце. Даже народ держал себя тихо, в боязливом ожидании все стремились в церковь, чтобы празднование торжественного дня соединить с молитвами о здравии императрицы или о счастливой развязке надвигающейся катастрофы.

Елизавета Петровна по-прежнему лежала в полной апатии, под неустанным наблюдением доктора Бургава; в глубокой тишине слышались только тихое дыхание больной и тиканье часов доктора, лежавших на ночном столике.

В первый день Рождества в комнату больной государыни внезапно открылась дверь. Бургав с неудовольствием встал со своего места, приложил к губам палец, предполагая, что в комнату хочет войти духовник, причастивший накануне императрицу Святых Тайн; после того как Елизавета Петровна была уже таким образом приготовлена ко всякой случайности, доктор не хотел позволить даже служителю Церкви нарушить душевный и телесный покой своей пациентки. Однако появившийся на пороге был вовсе не отец Филарет – в парадной форме фельдмаршала стоял граф Алексей Григорьевич Разумовский. Его красивое, благородное лицо, делавшее его лет на десять моложе, чем он был на самом деле, было серьезно и печально; он вел за руку девочку в простом белом платье; на ее бледном, прекрасном личике, обрамленном темными локонами, также лежало выражение трогательной серьезности, а из ее больших синих глаз неудержимым потоком катились слезы.

Граф Разумовский недовольно отстранил поднявшегося ему навстречу доктора и уверенным шагом подошел к постели больной. Елизавета Петровна устало повернулась к нему, несколько секунд с удивлением смотрела на него, как бы давая себе отчет в реальности его появления, и приветствовала легкой улыбкой, между тем как покоившеюся на одеяле рукой сделала почти незаметное движение. Девочка, с распростертыми руками, опустилась около кровати, и слезы не переставая текли по ее лицу. Граф Разумовский склонился над исхудалой рукой Елизаветы Петровны и сказал:

– Несмотря на печальные обстоятельства, я не могу пропустить этот великий праздник без того, чтобы не поздравить своей всемилостивейшей, возлюбленной государыни и не высказать ей от неизменно верного сердца искренних пожеланий скорого выздоровления. И этот ребенок хотя на одно мгновение должен увидеть ту, кто была для него другом, может быть, единственным другом, – с тяжелым вздохом прибавил он, – которого этому несчастному существу суждено было иметь на земле.

– А разве ты, Алексей Григорьевич, – тихо промолвила Елизавета Петровна, с трудом выговаривая каждое слово, – не остаешься, чтобы любить и защищать ее?

– Я только то, что из меня сделала милостивая воля моей государыни, и я буду ничто, когда этой воли не будет, чтобы защитить меня. Господь призвал к себе брата этого ребенка, быть может, это было небесной милостью для покойного, быть может, он счастливее своей бедной сестры, которая, по воле Божией, должна надолго остаться беззащитной.

На одно мгновение вспыхнул взор Елизаветы Петровны; она с усилием подняла руку и ласково положила ее на голову все еще плачущей девочки.

– Слушай, Алексей Григорьевич, – тяжело дыша и с трудом произнесла она, – ты самый лучший, может быть, единственный мой друг. Пред Богом заявляю, ты ближе всех мне… Тебе я могу сказать… Ты должен знать то, что я до последней минуты хочу скрыть от других… Моя жизнь кончена, я чувствую, как смерть приближается ко мне, я вижу пред собою вечность, и она не кажется мне ужасной, потому что благочестивый служитель престола Божия влил мне в душу утешительную надежду, что Милосердный Господь Бог милостиво будет судить мою грешную душу. Слушай же, – еще тише промолвила она, между тем как ее глаза широко раскрылись и засияли каким-то таинственным блеском. – Слушай же мое последнее слово! Ты передашь его моему племяннику, будущему императору, да просветит его Господь на благо России!.. Я повелеваю ему – и ты подкрепишь ему это повеление священной клятвой, – чтобы он был отцом этому ребенку… Слышишь? Отцом! Ты будешь наблюдать за этим… Ты скажешь ему, что, если он не исполнит моей последней воли, я призову на него не благословение, а мщение небес. Это – моя последняя воля, – сказала она, в изнеможении опуская голову на подушку, между тем как взгляд ее делался все неподвижнее. – Все народы моего государства со страхом исполняли мои повеления, а они бывали подчас суровыми и жестокими. Моя последняя воля принадлежит любви, заботе о чистой душе невинного ребенка. Пусть же будущий император в последний раз исполнит волю умирающей, которой он обязан своей короной, и этим обеспечит себе милость небес.

Лицо Елизаветы Петровны подернулось судорогой, глаза с ужасом широко раскрылись, она раскинула руки, ее тело вздрогнуло, глубокий вздох вырвался из запекшихся губ.

Доктор Бургав, стоявший поблизости, бросился к кровати, схватил руку императрицы, склонился над нею и воскликнул:

– Она умирает, она умирает!.. На этот раз нет больше никакой надежды!

Елизавета Петровна еще раз судорожно вздрогнула, затем тело ее вытянулось, руки бессильно упали, выражение ужаса исчезло с лица и глубокое спокойствие легло на ее черты. Казалось, она сладко заснула; свет в ее очах померк, и они закрылись навсегда.

Доктор несколько мгновений стоял нагнувшись над нею, затем положил руку на ее сердце, приложился ухом к губам, пощупал пульс и наконец снова выпрямился с серьезным, торжественным выражением на лице.

– Императрица скончалась! – произнес он.

Сидевшая в углу комнаты дежурная камеристка с криком кинулась к кровати.

Граф Разумовский схватил ее за руку и повелительно сказал:

– Ты останешься здесь; вы, доктор, также; никто не смеет выйти из комнаты!..

Затем он склонился над усопшей императрицей, тихо закрыл ее глаза, поцеловал ее холодеющий лоб и поднял с колен плачущую девочку.

– Взгляни еще раз на это лицо, дитя мое! – сказал он дрожащим голосом. – Это самое святое, что есть для тебя на земле!.. Никогда не забывай той, которая была твоей государыней… и твоей матерью, как она была матерью всего русского народа.

Затем он повел из комнаты рыдающую девочку, приказав часовым у дверей за своею ответственностью впредь до дальнейших распоряжений никого не впускать и не выпускать из комнаты. Ведя за собою девочку, Разумовский прямым путем направился в покои великого князя и вошел туда, несмотря на почтительные протесты часовых, не решившихся силою преградить доступ фельдмаршалу и главнокомандующему всех гвардейских полков.

Петр Федорович сидел вдвоем с майором Гудовичем и еще раз перечитывал свое обращение к Сенату, которое незадолго пред тем передал ему Панин уже в окончательной редакции.

Граф Разумовский приблизился к великому князю, поднявшемуся при его входе, склонил пред ним одно колено и громко и торжественно произнес:

– С благоговением приветствую великого императора Петра Федоровича, самодержца всероссийского, и молю Бога, да сотворит Он царство его великим и славным на благо и счастье народа!

Петр Федорович побледнел и ухватился за спинку кресла.

– Императрица? – трепещущими губами беззвучно спросил он.

– Государыня императрица Елизавета Петровна, – ответил Разумовский, – отдала свою душу Богу, а свою земную корону оставила вашему императорскому величеству. Последним ее словом в последнюю минуту жизни, когда она была еще императрицей, было повеление ее великому наследнику быть отцом этому ребенку, и я обещал передать это повеление вашему императорскому величеству.

Петр Федорович, несколько мгновений казавшийся совсем ошеломленным, молча провел рукой по лбу, затем выпрямился, и его глаза засветились гордой радостью.

– Граф Алексей Григорьевич, – сказал он, – ты первый поздравил меня и назвал императором, ты принял последнее слово почившей императрицы… Ты не принадлежал к числу моих друзей, но ты был верным слугой своей государыни. Не бойся! Воля почившей должна быть исполнена: княжна Тараканова[37]37
  Тараканова княжна – по легенде, дочь А. Г. Разумовского и Елизаветы, под именем принцессы Августы воспитывалась и жила за границей. В 1785 г. ее вывезли в Россию и постригли, уже сорокалетнюю женщину, в Новоспасском монастыре в Москве под именем инокини Досифеи. Умерла в 1810 г., похоронена в романовской усыпальнице Новоспасского монастыря. Помимо этого, существовала авантюристка княжна Тараканова, принцесса Владимирская, умершая в 1775 г. в Петропавловской крепости.


[Закрыть] найдет во мне отца, – прибавил он, протягивая руку плачущей девочке. – Никто не должен быть печальным в ту минуту, когда Господь венчает мою голову короною России. Граф Алексей Григорьевич, я утверждаю тебя в твоих должностях фельдмаршала и обер-егермейстера[38]38
  Обер-егермейстер – в России придворный чин второго класса (егермейстер – третьего), организатор царской охоты.


[Закрыть] и уверен, что ты верно и честно будешь служить мне!

– Бог да благословит ваше императорское величество! – сказал тронутый Разумовский, поднимая руку. – Я приказал запереть комнату государыни императрицы, никто еще не знает о ее кончине, и от вашего императорского величества зависит повелеть, что будет теперь.

– Иди, – сказал Петр, – и возвести, что ты поздравил нового императора и что он обещал тебе сделать всех счастливыми и забыть всех врагов великого князя.

Разумовский поцеловал руку императора, затем вышел из кабинета, и вскоре беспокойная беготня, громкий говор и шум, поднявшиеся во дворце, показали, что известие о смерти Елизаветы Петровны стало общим достоянием.

– Ну, теперь они придут все, – сказал Петр Федорович, простирая руки и тяжело дыша, точно с него свалилось тяжелое бремя, – они придут все, чтобы поздравить нового императора… Со страхом и трепетом предстанут предо мною те, которые неустанно творили мне зло, оскорбляли и унижали меня, и, может быть, – дико сверкнув очами, прибавил он, – я сделал бы лучше, сослав их всех в Сибирь или заставив пасть их головы на плахе, потому что из Сибири они могут возвратиться. Кто мне поручится за то, что они, несмотря на все унижение, с которым будут приветствовать меня с первого же дня, не подумают о том, как бы подготовить мое падение, или же точат на меня ножи и приготовляют яд?

– Нет, ваше императорское величество, – возразил Гудович, серьезно и почти с угрозой подходя к Петру Федоровичу, – нет, вы не станете поступать так; вы не можете читать в сердцах людей и не будете иметь возможности узнать всех своих врагов и сослать их. Но каждый приговор, который вы произнесете, каждая пролитая вами капля крови вызовут против вас новые полчища врагов. Против всех заговоров, против всех ваших врагов есть только одно оружие, которое вернее страха: это справедливость и милосердие. Будьте справедливы ко всем своим друзьям, беспощадны ко всем врагам государства, милосердны и великодушны к своим личным врагам; заключите неразрывный союз с народом и Церковью, управляющей народом, и никто, как бы он высоко ни стоял, как бы ни было велико его влияние, не будет в состоянии поколебать ваш трон. Сейчас все дрожат, и из страха все принуждены будут обратиться к вашим врагам, когда они хотя бы с малейшими шансами на успех поднимут знамя восстания. Но никому не будет никакого интереса вредить вашему царствованию, раз под его покровительством он находит справедливость и защиту. Если вы будете жестоко преследовать тех, которые доселе были вашими врагами, то против вас восстанут тысячи новых врагов, если же вы великодушно простите им, то все ваши прежние противники обратятся в ваших самых преданных друзей.

– Ты прав, Федор Васильевич, – обнимая своего адъютанта, воскликнул Петр, – ты прав, мой друг, и все же я чуть-чуть не забыл тебя: ведь если я готов простить своих врагов, то не могу не наградить моих друзей! Адъютант императора не должен быть майором, ты – генерал, и я надеюсь, что генерал Гудович будет так же верно, честно и откровенно служить императору, как майор Гудович служил великому князю. Впрочем, – промолвил он, когда Гудович целовал ему руку, – я забываю, что я еще не император. Панин подготовил все, чтобы сейчас же после кончины государыни собрать сенаторов, дабы я среди них мог возложить на себя корону и принять их поздравления. Нам необходимо ждать, – с легким вздохом добавил он, – пока придет Панин и доложит мне, что почтенное учреждение собралось. Разыщи, пожалуйста, Федор Васильевич, Панина и поторопи его подготовить все, так как утомительно и, пожалуй, опасно долго длить такое состояние, при котором я – еще не император.

Гудович поспешно вышел.

Петр Федорович присел к столу и еще раз стал прочитывать свое обращение к Сенату. Между тем суматоха, поднявшаяся во дворце, увеличивалась с каждой минутой. Немного погодя – нетерпеливо бросил бумагу на стол.

– Как скучно ждать! – воскликнул он. – Все ждать, ждать!.. Я так долго ждал в жизни, неужели же император должен еще ждать своих подданных? – Он встал и беспокойно принялся ходить по комнате. – Ах, я забыл про свою жену, – проговорил он, – я должен ей первой сообщить это известие, с ней я должен появиться пред Сенатом… Романовна с ума сойдет, но Панин прав: мне не к чему создавать себе новых врагов, и Екатерина была бы, пожалуй, самым опасным. Нет, нет, она должна помочь мне укрепить мою власть. Раз в моих руках будет власть, тогда, может быть, настанет время, когда я буду в состоянии иметь свою волю.

Несколько мгновений он находился в тяжелом раздумье, затем быстро повернулся, словно боясь передумать, и боковым ходом направился в комнаты супруги.

Он нашел ее уже в трауре, княгиня Дашкова укрепляла на голове новой императрицы большую черную вуаль.

– А, – быстро входя, сказал Петр, – вы уже знаете?..

– Я знаю, – воскликнула Екатерина, глядя на него с удивлением и почти неудовольствием, – что с главы покойной императрицы упала корона и что теперь от нас зависит твердой рукой удержать ее. Вы еще здесь? Возможно ли это? Народ уже собирается на улицах, если войска охвачены заговором, мы погибли!

Петр Федорович испуганно взглянул на жену и сказал неуверенным голосом:

– Вы думаете?

– Я думаю, – повторила Екатерина, – что история этой страны должна была научить нас, что значит момент, если не уметь воспользоваться им и направить его в свою пользу.

– Так что же я должен делать? – спросил Петр Федорович. – С чего вы думаете начать? Мне надо ждать, пока соберутся сенаторы, чтобы провозгласить меня императором.

– Сенаторы? – с горящими взорами воскликнула Екатерина. – Не думаете ли вы, что это старье с трясущимися головами, едва могущее держаться на ногах, сможет защитить ваш трон против одного батальона гвардии? Садитесь на коня, поезжайте по улицам, вызовите войска! Если гвардия и народ провозгласят вас императором, тогда вы станете им, тогда вы будете в состоянии своим хлыстом разогнать всех этих дряхлых сенаторов!

Широко открытыми глазами Петр глядел на супругу, но затем и его глаза загорелись мужеством и радостной уверенностью.

– Да, – воскликнул он, – да, вы правы. Я хочу быть императором, и как можно скорее! Невежливо заставлять меня дожидаться, как это делает Панин со своими сенаторами!

– Слышите крики народа на улицах? – сказала Екатерина Алексеевна, между тем как княгиня Дашкова закалывала на ее голове последние складки. – Слышите? Это народ зовет своего царя, и опасно долго оставлять его под сомнением, кому он должен повиноваться. Возьмите кого-нибудь из генералов, кого только найдете, садитесь на коня, поезжайте по улицам и прежде всего соберите войска, чтобы появиться среди них! Подите, княгиня, прикажите, чтобы императору немедленно подали лошадь и чтобы все находящиеся во дворце генералы присоединились к нему!.. Нельзя терять ни одной минуты.

Действительно, с площади доносились громкие голоса, можно было даже разобрать отдельные восклицания:

– Да здравствует Петр Федорович, наш государь!

Петр подошел к супруге и поцеловал ее руку.

– Благодарю вас, благодарю вас! – промолвил он. – Да, вы мужественны и умны, у вас прекрасные мысли, и я последую им.

Спустя немного вернулась княгиня Дашкова и доложила, что все готово.

Граф Алексей Григорьевич Разумовский и его брат, Кирилл Григорьевич, а также несколько находившихся еще во дворце офицеров ожидали в приемной.

– Ступайте же, ступайте! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Ваше место там, среди народа и войска, а я пойду к почившей государыне позаботиться о том, чтобы ей были оказаны все почести, соответствующие ее высокому сану.

Дежурные статс-дамы, тоже все в трауре, собрались в приемной. Графиня Елизавета Романовна Воронцова также находилась среди них; ее глаза искали императора, но он поспешно прошел мимо, не заметив ее, сделал знак генералам, в сопровождении их направился во двор и сел на коня, чтобы через главные ворота выехать на площадь, где тысячеголосые восторженные клики приветствовали его появление.

В то время как Петр Федорович, окруженный ликующим народом, ехал верхом, направляясь к центру города, – ко дворцу одни за другими подъезжали раззолоченные сани; из них выходили сенаторы и с торжественным достоинством поднимались по дворцовой лестнице, чтобы проследовать в тронный зал; сановники были преисполнены гордости, что новый император примет из их рук верховную власть, чтобы впредь пользоваться ею, лишь руководясь их советами и под их контролем.

Екатерина Алексеевна, в это время сопровождаемая всеми статс-дамами, с черным крепом на голове, с выражением глубокого траура на лице, направлялась к опочивальне императрицы; там она прежде всего поклонилась смертному ложу и погрузилась в долгую тихую молитву, после чего, почтительно приветствовав отца Филарета и подойдя под его благословение, стала обсуждать мельчайшие подробности порядка погребения императрицы.