Текст книги "На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III"

Страшный, нарастающий гнев, казалось, на мгновение пересилил винные пары в голове государя; он выпрямился во весь рост, жилы на его лбу сильно вздулись.

– Несчастная рабыня! – зарычал он, подымая кулак. – Ничтожество, с которым я могу сделать, что хочу!.. Ты осмеливаешься так говорить со мной? Если я свою жену могу удалить от себя, то тебя-то уж мне ничего не стоит прогнать. Что ты сравнительно со мной, когда я могу разбить тебя, как этот стакан? – С этими словами он со звоном ударил свою кружку об пол. – А-а! – воскликнул он с дикой язвительностью. – Ты сама указала мне дорогу, ты сама показала мне, как я должен поступать с тобой! Я велю привязать тебя к седлу казака и отправить к султану, чтобы он запер тебя в свой гарем, где плети евнухов научат тебя послушанию!

Произнеся дрожащими губами слова проклятий, Петр Федорович начал хватать все пустые кружки, которые мог достать, и швырять ими в Воронцову, причем только необыкновенно счастливой случайностью можно было объяснить то, что ни одна не попала ей в лицо. Дамы с боязливыми криками попрятались по углам; мужчины, до сих пор смотревшие на эту неслыханную сцену, устремились вперед, чтобы увести графиню, а Гудович подошел к государю, обхватил его руками и насильно заставил сесть на стул.

– Ты государственный изменник! Ты наложил руку на своего государя, ты должен быть наказан кнутом, сослан в Сибирь! – крикнул Петр Федорович.

– Все это будет завтра, – спокойно ответил Гудович, – теперь же вы, ваше императорское величество, должны идти спать. Уже поздно; мы слишком долго оставались все вместе, и не каждый обладает вашей выносливостью. Мы все утомлены и просим отпустить нас на покой.

– Генерал прав, – сказал граф фон дер Гольц, подходя к государю. – Уже поздно; у его величества короля прусского ужины всегда кончаются до полуночи.

– Кончаются до полуночи? – пробормотал Петр Федорович с остановившимся взглядом.

Силы, которые явились у него под влиянием возбуждения, исчезли; он еще лепетал какие-то непонятные слова, а затем, тяжело дыша, опустился на руки своего адъютанта, который быстро подозвал негра Нарцисса, чтобы вместе с ним увести императора.

Среди всеобщей суматохи Мариетта вернулась к Бломштедту, который стоял неподвижно, с самым мрачным видом. Хотя в его присутствии во время маленьких ужинов государь и впадал иногда в состояние опьянения, но подобной сцены молодой человек еще никогда не видел; боль и негодование сжимали его грудь. Молча взял он руку Мариетты, закутал ее в передней в шубу, повел через коридоры, где лакеи испуганно прислушивались к шуму, исходившему из комнат государя, и наконец вывел на улицу. Гостиница Евреинова находилась недалеко от дворца. Барон шел молча рядом с красавицей, которая, в свою очередь, тоже ничего не говорила, защищая рукавом рот от сильной стужи.

Когда он привел ее в комнату, то остановился пред ней со скрещенными руками и спросил:

– Что же будет теперь?

– Что будет теперь? – со смехом воскликнула Мариетта, сбросив шубу, подходя к нему и кладя ему руки на плечи. – Будет то, что было до сих пор. Я буду любить своего друга еще больше, чем раньше, так как он никогда еще не казался мне таким прекрасным, таким благородным, таким рыцарем, как в обществе всех этих варваров, которые так глубоко унижают себя… И мы еще часто будем смеяться над этим пьяным повелителем.

– Но ведь ты не отвергла его, – сказал Бломштедт, мрачно смотря на ее смеющееся лицо.

– Не отвергла его? – ответила она, нежно гладя его щеки. – Да зачем мне было отвергать? Неужели ты ревнуешь из-за его поцелуя? В таком случае ты должен был бы ревновать меня также и к ветру, который касается моего лица, и твоя ревность была бы еще более основательна: ведь ветер, ласкающий меня, не так безразличен мне, как этот государь, вынужденный выслушивать оскорбления графини Воронцовой. А затем, – добавила она, замечая, что лицо барона все еще не проясняется, – разве с опьяневшим человеком не надо соблюдать осторожность, тем более если судьба вложила в руку этого человека власть? Если бы я оттолкнула его и он отдал приказ бросить меня в тюрьму или сослать в Сибирь, неужели, ты думаешь, не нашлись бы слуги для исполнения этого приказа? Полно, полно! – сказала она, надув губки. – Ты должен бы любить меня больше и не ревновать к такому человеку, хотя бы он и носил пурпур и корону.

– Да, он носит пурпур и корону, – сказал Бломштедт, глубоко вздохнув, – он – государь, его воле нельзя противиться. Он мог бы погубить тебя и меня; он нашел бы угодливых исполнителей для всех своих приказаний и, если бы его настроение во время опьянения было серьезно… – Он не докончил, его грудь усиленно работала от внутреннего волнения. – Все же ты права, – сказал он более мягким тоном, но еще мрачно смотря на Мариетту, – я не могу упрекать тебя ни в чем, я не могу ревновать тебя из-за тех пьяных губ, которые почти безвольно коснулись тебя.

Он заключил возлюбленную в свои объятия и долго целовал ее.

– Прощай, – сказал он, – я обдумаю все; быть может, не стоит заниматься этим; быть может, моя жизнь должна упасть в ту пропасть, которая раскрылась пред мной сегодня.

– Ты уходишь? – с упреком спросила Мариетта, ласкаясь к нему.

– Отпусти меня, – серьезно сказал Фриц. – Я не гожусь быть в твоем обществе, мои нервы расстроены, мой ум утомлен и вял. Дай мне успокоиться; спокойствие внесет ясность в мои мысли.

Мариетта более не настаивала. Еще раз они крепко обнялись, а затем барон быстро удалился.

Несмотря на пронзительный холод, он несколько раз прошелся по берегу Невы, между Зимним дворцом и гостиницей Евреинова. Сегодняшний случай так ярко высветил его жизнь и положение, в котором он находился. Если бы государь действительно выказал настойчивую склонность или даже мимолетный каприз, какими средствами мог он противиться его желаниям? И какое право имел он защищать Мариетту от государя? Разве последний не мог считать за легкую, всем доступную добычу танцовщицу, авантюристку, жившую во всех городах Европы, да к тому же ни для кого не ведомого происхождения? Разве Петр Федорович не счел бы глупостью, если бы он, его подданный, которого он осыпал милостями, стал оспаривать у него обладание танцовщицей, не имеющей добродетели, которую она могла бы защищать? Разве в конце концов император не имел бы права излить на него свой гнев, дать ему почувствовать всю разрушительную силу своей власти?

Все эти мысли толпились в голове Фрица. Всплывали ясные, преданные глаза его Доры. Мучительное желание вернуться к миру прошлых дней охватило его. И все-таки он не мог побороть в себе горькое чувство к государю…

Бломштедт не пришел ни к какому решению в этой внутренней борьбе, а между тем сильный холод заставил его вернуться домой. Ему было неприятно идти через главный подъезд большой галереи дворца: казалось, его неприязнь к государю была написана на лбу и он должен стыдиться караульных и лакеев. Он направился к одному из боковых входов, прошел маленький двор, поднялся по темной лестнице и намеревался по одному из задних коридоров добраться до своего помещения. Но эта дорога оказалась ему незнакомой, несколько коридоров скрещивались, тщетно открывая различные двери, барон не чаял, как ему выбраться отсюда. Наконец ему показалось, что он узнал дверь, которая должна была вести в ту часть дворца, где он обитал. Он вошел в эту дверь и оказался в узком коридоре, устланном ковром и слабо освещенном только одной завешенной лампой.

Пока он пытался приучить свои глаза к полумраку, чтобы найти дорогу дальше, открылась маленькая дверь, слабый свет вырвался из нее, и барон услышал тихий шепот мужского и женского голоса.

«Ах, – испуганно подумал он, – я попал в коридор, ведущий к покоям императрицы! Там комнаты для камеристок, а дальше для фрейлин».

Чтобы не мешать перешептывающимся, он отступил в тень высокого стенного шкафа, где его никто не мог видеть. Дверь раскрылась еще больше, и на пороге появилась рослая, крепко сбитая мужская фигура в гвардейской форме. На руку кавалера опиралась женщина в белом, а он нежно наклонялся к ней, покрывая лицо поцелуями. Занятый своими мыслями, Бломштедт не обратил особенного внимания на эту пару: случалось часто, да и было весьма естественно, что девушки, прислуживавшие императрице, равно как и ее фрейлины, заводили романы с офицерами.

– Прощай, моя прелестная повелительница! – услышал Бломштедт.

– Прощай! Прощай, мой лев! Ты защитишь и вознесешь меня…

Еще он услышал звук долгого поцелуя.

Офицер повернулся. С секунду женщина стояла на пороге, освещенная слабым светом коридорной лампы, но и этой секунды, и этого света было достаточно, чтобы Фриц мог, причем ошибка немыслима, разглядеть черты императрицы. Он вздрогнул и постарался еще дальше вдвинуться в свой угол. Тихо и осторожно офицер прошел по ковру, совсем близко от него, а затем спустился по маленькой задней лестнице.

Весь дрожа, Бломштедт стоял на своем месте. То, что он увидел, было до того невероятно, что в течение нескольких минут он был совершенно ошеломлен и решительно неспособен на какую-нибудь ясную мысль.

Немного спустя открылась та же дверь, из которой только что вышел офицер, – так же безошибочно узнанный бароном, – женская фигура в широком темном плаще, в черной фуражке, надвинутой на глаза, проскользнула через коридор и исчезла в маленьком проходе к покоям императора.

Бломштедт выждал еще несколько секунд, затем быстро вернулся к месту, откуда попал сюда, и, проблуждав по многочисленным коридорам, наконец нашел часового, который указал дорогу к его жилищу.

Новая борьба началась в душе. Петр Федорович наградил его своим доверием. Он поставил его на страже, всюду быть его зорким глазом. И вот случай открыл ему тайну, которая касалась императора, и, казалось, его обязанность сообщить эту тайну своему повелителю, бывшему всегда столь милостивым к нему. Однако все в нем возмутилось при мысли стать разоблачителем тайны, которую он подслушал, скрываясь в темноте, как трусливый шпион. Если он скажет что-нибудь, это будет гибелью Екатерины Алексеевны. И разве мог он бросить в нее упрек: она, подчиняясь своему горячему сердцу, поддалась преступному увлечению, когда ее супруг в недостойных попойках совершенно забывал о своем и о ее достоинстве? Неужели ему сделаться орудием ее гибели?! Ему, права которого на Мариетту оспаривал государь?

Долго сон бежал от Бломштедта; мозг его работал лихорадочно, сердце учащенно билось, но мысли не могли прийти в порядок, чувства не прояснялись. Однако среди всего этого смятения и борьбы все светлее и яснее выступал пред ним образ его Доры, а когда наконец усталые веки сомкнулись, он со страстным вздохом протянул руки к ней – сон рисовал ее еще отчетливее, еще светлее, еще приветливей, чем явь.

XVI

С поспешностью был отдан приказ о назначении на следующий же день давно приготовлявшегося празднества по случаю заключения мира. Утром должен был состояться большой парад на площади пред Зимним дворцом, а за этим блестящим военным представлением должен был следовать парадный обед. Уже задолго до назначенного часа двор стал собираться; генералы и все имеющие военное звание приехали верхом и оставили своих лошадей во дворе, чтобы присоединиться потом к свите императора. Все направлялись в приемные комнаты государя. Высшие гражданские и придворные чины разместились в залах, из окон которых они могли наблюдать прохождение войск.

Благодаря тому странному распространению слухов, которое происходит как бы посредством таинственного тока, помимо словесного сообщения, весть о бурной сцене во время интимного ужина разнеслась во всем придворном мире столицы. Конечно, лишь в виде более или менее неопределенных намеков, с искажениями и, по большей части, с преувеличениями. Поэтому каждый с напряженным любопытством ожидал выхода высочайших особ. Всеобщее беспокойство возрастало с каждой минутой тем более, что император, щеголявший теперь чрезвычайною точностью во всем, замешкался на этот раз и заставил себя ждать.

Наконец высокие двери распахнулись; обер-камергер Иван Иванович Шувалов стукнул своим жезлом о пол, и без обычного предшествия камергеров, только в сопровождении фельдмаршалов Миниха, Алексея Разумовского и Петра Шувалова, а также своих русских и голштинских адъютантов, – на пороге появился император.

Он был бледен и утомлен, держался вяло, шел нетвердой поступью, но при всем при том лицо было весело.

Видимо, все, что случилось накануне вечером, не могло нарушить настроения, с которым государь относился к этому давно желанному торжеству. Однако изумление и испуг охватили все общество, когда он вступил в ярко освещенный утренним солнцем зал: все увидали на нем прусский генеральский мундир, без русских орденов и только с оранжевой лентой и звездой прусского Черного Орла. В то время среди европейских государей еще не существовало обычая вежливости назначать друг друга шефами своих полков, поэтому появление русского императора в иностранной форме, да еще прусского короля, являлось чем-то неслыханным. Если ношение императором голштинского мундира вызывало уже сильнейшее неудовольствие, хотя все же это было нечто совсем иное, так как он надевал форму своего собственного, унаследованного герцогства, то теперь, в прусском генеральском мундире он казался как бы состоявшим на службе короля Фридриха Второго. Недовольство шевельнулось в душах даже этих царедворцев, обыкновенно снисходительных к каждой прихоти самодержца. Всеобщий страх и тревога усиливались при мысли, что Петру Федоровичу предстояло выступить в ненавистном чужестранном мундире пред всеми гвардейскими полками, которые в известной степени содействовали его восшествию на престол.

Никто не смел сказать слова, и все под низкими поклонами скрывали беспокойство. Пока император, необычайно гордый своим новым званием, в котором показывался впервые двору, медленно подвигался вперед, обер-камергер Иван Иванович Шувалов поспешил ко входу в тронный зал, снова стукнул в пол своим жезлом, двери раскрылись, и оттуда показались фрейлины и статс-дамы императрицы. По залу пробежал вздох изумления, когда в последней паре, непосредственно пред императрицей, появилась графиня Елизавета Воронцова. Она была бледна, глаза глубоко запали и гордо и надменно обводили собрание. Значит, слухи о событиях вчерашнего вечера оказывались неверными или преувеличенными, или же графиня с необъяснимым безрассудством дошла до последней крайности, осмелившись после всего показаться на глаза императору.

Екатерина Алексеевна, вошедшая в зал, по обыкновению, с полной достоинства скромностью и приветливо улыбаясь, раскланивавшаяся во все стороны, была в русском сарафане алого шелка, в императорской мантии из золотой парчи, подбитой горностаем, и в диадеме из великолепных драгоценных камней; грудь ее украшали Екатерининская лента и звезда. Пред императором, кичившимся своим чужеземным прусским мундиром, она являлась как бы воплощением русских нравов, русской гордости, и головы всех собравшихся невольно ниже склонились пред нею, и во всех взорах сияла горячая симпатия к ней, императрице, так явно пренебрегаемой и унижаемой своим супругом.

Петр Федорович остановился посреди зала, поджидая государыню; когда же фрейлины и статс-дамы, проходя мимо него, кланялись ему, его взгляд с удивлением остановился на графине Воронцовой, которая, вопреки этикету и примеру прочих дам, приветствовала императора лишь едва заметным наклоном головы, как бы с надменной снисходительностью. На минуту он озадаченно замер, видимо, перебирая в уме свои воспоминания, но пронзительный взор графини вывел его из замешательства – и государь ответил на ее гордый кивок робким поклоном и снял шляпу, выказав неслыханное отличие, которым он раньше не удостоивал ни одного из своих подданных. Вскинув голову, Воронцова прошла мимо. Непосредственно за ней следовала Екатерина Алексеевна и с тонким тактом, что казалось совершенно естественным, приняла поклон супруга на свой счет, поспешно приблизившись и поклонившись ему почтительно, но самоуверенно.

Петр Федорович мрачно взглянул на нее, небрежно кивнул и проворно надел шляпу, после чего, как будто нарочно глядя в другую сторону, подал ей руку и повел по устланным бархатом ступеням к трону. Затем он грубым и хриплым с перепоя голосом объявил собравшемуся двору, что, к своей величайшей радости, заключил наконец мир с Пруссией, и прибавил, что ему выпала честь быть пожалованным королем прусским в генерал-майоры. При этих словах он возвысил голос и предложил собранию провозгласить «ура» за великого короля – «за этот образец всех правителей и полководцев». Однако, несмотря на беспрекословное повиновение, какое оказывалось раньше всеми императору, приветственный клич раздался на этот раз так жидко и тихо, что тот, гневно сжимая губы, грозно осмотрелся вокруг. Он торопливо, точно стараясь обмануть самого себя насчет этой отрицательной демонстрации, подал императрице руку и с такою поспешностью, что генералы и адъютанты едва поспевали за ним, пошел к выходу из зала, а затем, спустившись во двор, сел на лошадь и поехал по развернутому фронту войск, расставленных по набережной Невы.

Екатерина также села на белого иноходца. К удивлению всего двора, и графиня Елизавета Воронцова не пожелала отстать от государыни. В то время, когда прочие придворные дамы размещались у окон, она вскочила в седло и заняла место непосредственно за высочайшими особами, в первом ряду фельдмаршалов и генералов.

Петр Федорович появился пред фронтом войск; граф Разумовский, подняв шпагу, воскликнул:

– Да здравствует его императорское величество государь император!

Но конногренадеры, стоявшие первыми в ряду гвардейских полков, уже заметили прусский мундир и иностранную орденскую ленту. Угрюмое молчание было ответом на возглас фельдмаршала, и, хотя тот вторично взмахнул шпагой, ни единый звук не раздался в рядах солдат, мрачно и грозно смотревших на императора; только издали, от других полков, доносились обычные приветственные клики.

Петр побледнел; одну минуту казалось, что он, натянув поводья, хотел остановить коня. Но лошади свиты напирали сзади. Императорский конь с испугом рванул вперед, и государь поехал дальше. Как только он подъезжал и мундир его можно было рассмотреть, приветственные клики повсюду смолкали; всеми полками гвардии император был принят с ледяным безмолвием. Со своей стороны, он становился все бледнее и мрачнее, не прикасался больше к шляпе, как делал обыкновенно, поравнявшись с полком и полковым знаменем, а ехал по фронту, нагнувшись вперед, словно погруженный в раздумье.

Между тем Екатерина Алексеевна, низко склоняясь пред знаменами, с любезной улыбкой кивала солдатам.

Государь подозвал к себе Гудовича.

– Что это значит? – шепотом спросил он. – Солдаты не здороваются со мною? Ведь это – мятеж! Император Петр Великий приказал бы казнить десятого в этих непокорных полках, и они заслуживают, чтобы я последовал его примеру.

– Ваше императорское величество, – холодно и спокойно отвечал Гудович, – русские солдаты не привыкли приветствовать прусского генерала: они не узнают своего императора в мундире иноземного короля.

Петр кинул враждебный взгляд на солдатские ряды, мимо которых проезжал; на его лице замерло упорство, часто овладевающее слабохарактерными людьми, когда их прихоть встречает противодействие, и переходящее потом, при действительно грозной опасности, в крайнее малодушие.

– Ну, эти варвары должны узнать, какая это честь носить мундир великого короля! – высокомерно усмехаясь, возразил он. – Они должны убедиться, что мне более лестно служить ему, чем царствовать над ними.

Голштинское войско стояло последним в общем расположении. Здесь Петр Федорович был встречен громким ликованием. Его лицо просветлело, он снял шляпу и склонился пред солдатами, которые здоровались с ним по-немецки и желали ему благополучия. Император приветливо кивал им, тогда как Екатерина отвернулась, как будто не замечая этого бурного восторга.

Императорский кортеж достиг конца расположения войск. Здесь Петр Федорович проворно повернул свою лошадь и, не заботясь об императрице и свите, едва поспевавших за ним, поскакал в карьер обратно к Дворцовой площади. Тут он остановился на короткое время, запыхавшись и в изнеможении от продолжительной скачки; затем, когда императрица подъехала к нему, а генералы разместились позади него полукругом, он обернулся к ним и сказал:

– Великий император Петр, мой августейший предок, показал своему народу, что он не только умел повелевать, но и знал службу как никто другой. Его высокий пример свят и достоин подражания в моих глазах. Мне также необходимо, – продолжал государь, гневно отчеканивая слова, – показать моим солдатам, что я знаю воинские обязанности. Прошу вас, – произнес он повелительно, обращаясь к Екатерине, – занять мое место. При прохождении войск церемониальным маршем я стану во главе своего полка, то есть, – вполголоса воскликнул он, гневно покосившись на русских офицеров, – на самом почетном месте, какое я могу сегодня занять, так как там понимают, что значит мундир великого короля.

Он подал знак рукой, чтобы никто не следовал за ним, после чего проскакал мимо строившихся для прохождения полков к своей голштинской гвардии.

В глазах Екатерины вспыхнул задорный огонек, она выпрямилась в седле и пустила свою лошадь на один шаг вперед, чтобы встать на виду, во главе свитских генералов.

Графиня Воронцова последовала за императрицей, так что очутилась рядом с нею.

С неподражаемым величием и достоинством оглянулась Екатерина назад и произнесла холодным, резким тоном:

– Осадите свою лошадь, графиня, шталмейстер плохо объездил ее: она не знает своего места.

Графиня вздрогнула, однако не сделала ни малейшего движения, чтобы исполнить приказ императрицы, и смотрела на нее с угрозой и вызывающе.

– Граф Алексей Григорьевич, – сказала тогда государыня Разумовскому, – графиня Елизавета Романовна не может сладить со своею лошадью, помогите ей стать на надлежащее место?..

Фельдмаршал подъехал, взял под уздцы лошадь графини и отвел ее дальше прежнего назад, в ряды генералов.

– Как вы смеете? – в бешенстве воскликнула графиня. – Оставьте мою лошадь! Она знает, где мое место, которого я не уступлю.

– Вы останетесь здесь, – возразил Разумовский тихим, но решительным тоном, в котором сказывалась непреклонная воля. – При первом вашем движении я отведу вашу лошадь обратно во дворец, таков приказ императрицы, и я исполню его.

Графиня пришпорила лошадь, так что та взвилась на дыбы, но фельдмаршал крепко держал поводья своей железной рукой.

– Вы поплатитесь за это, – пригрозила ему Воронцова, бледная от гнева.

Но Разумовский остался непоколебимым.

Гудович также подъехал и остановился возле нее по другую сторону, готовый в свою очередь сдержать.

Стиснув зубы, она скорчилась в седле и отказалась от сопротивления, но если бы молнии взоров, которые метала она в императрицу, сидевшую на коне впереди свиты, имели силу, то Екатерина точно упала бы наземь, сраженная.

Петр Федорович приказал, чтобы прохождение войск последовало в обратном порядке против их построения, причем его голштинский полк, стоявший на крайнем фланге, должен был идти впереди остальных. Затем император спрыгнул с лошади, стал пеший во главе своего полка и, имея генерала фон Леветцова в нескольких шагах позади себя, повел свою голштинскую гвардию мимо прочих полков, чтобы продефилировать пред императрицей. Голштинцы, осчастливленные тем, что ими предводительствует их император и герцог, плотнее сомкнули ряды и действительно с превосходной выправкой прошли мимо прочих войск, которые при этом гневно отворачивались. Когда полк поравнялся с императрицей, Петр Федорович, державшийся, бесспорно, хуже всех и маршировавший нетвердым шагом впереди первой шеренги, отдал салют шпагой, как сделал бы это всякий другой офицер. В тот момент, когда государь приветствовал таким образом свою супругу, он споткнулся, полетел вперед, уперся рукою в землю, так что лишь благодаря проворству подскочившего генерала фон Леветцова поднялся на ноги. То была странная картина: было похоже, будто он смиренно бросился на колени пред своею супругою.

Екатерина Алексеевна сделала вид, что не заметила падения. Она гордо, как истинная правительница государства, простирала в приветствии руку.

Проворчав сквозь зубы проклятие, Петр Федорович быстро оправился и зашагал дальше; однако он не подал знака к обычному «ура» при церемониальном марше, от того ли, что забыл с испуга при падении, или по той причине, что не хотел воздать честь своей супруге, хотя и назначил ее своею заместительницей на параде.

Полк сделал поворот и выстроился слева от императрицы. Петр Федорович остался во главе его, тогда как русские гвардейцы проходили под предводительством принца Георга Голштинского. Принц, ехавший верхом впереди Преображенского полка, отдал салют; по команде императрицы солдаты отдали честь; но так как Петр Федорович не приветствовал супруги кликом «ура», то и принц проехал мимо нее молча.

Императрица, холодно и сдержанно поклонившаяся голштинскому полку, приветливо кивнула русским гвардейцам, низко, к самой шее своей лошади, склоняясь пред знаменами. Тихий говор пронесся в рядах солдат.

– Вот она, наша императрица, наша матушка! – слышались отдельные голоса. – Она ходит в русском платье и жалеет Россию, она любит нас. Она не надела бы прусского мундира!

Некоторые из этих замечаний были сказаны так громко, что донеслись окружавшим государыню.

В замешательстве и с боязнью потупились стоявшие позади нее генералы. Графиня Воронцова дернула повод так, что ее лошадь взвилась на дыбы, а Разумовский тихо, но серьезно и повелительно напомнил ей, чтобы она держалась смирно.

Поручик Григорий Орлов вел свою полуроту. Когда он поравнялся с императрицей и, отдавая салют, опустил шпагу, Екатерина Алексеевна поклонилась ему, улыбнувшись глазами, и щеки ее вспыхнули. Никто не мог подметить, что этот поклон относился молодому гвардейцу, но он-то его почувствовал. Орлов поднял шпагу и воскликнул громким голосом:

– Ура! Да здравствует наша матушка императрица!

Как будто нужен был только этот толчок, чтобы чувства, одушевлявшие войска, прорвались наружу; радостный клич был дружно подхвачен и оглушительно загремел, усиливаясь все более и передаваясь дальше раскатами от полка к полку.

Пылая румянцем, императрица послала воздушный поцелуй всем «своим детям», славным героям, но взор ее был устремлен при этом на одного Орлова. Он прижал руку к сердцу и крикнул еще громче:

– Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!

Во главе следующей полуроты шел поручик Григорий Потемкин; пожалуй, он один заметил взгляды, которыми обменялись Екатерина и Орлов. Он понял значение этого символического поцелуя, он видел, как Орлов на секунду прижал руку к сердцу. Смертельная бледность разлилась по лицу Потемкина, и он до крови закусил губы, а когда поравнялся с императрицей, то в больших глазах его, устремленных на нее, был такой пламень, что она испуганно отметила это прекрасное, бледное, взволнованное глубокою страстью лицо. Потемкин точно так же, как и Орлов, поднял шпагу, точно так же громко крикнул: «Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!», он так же прижал руку к сердцу и продолжал смотреть назад, как будто не мог оторваться.

Пораженная, задумчивая, смотрела она ему вслед. Между тем приближалась уже головная колонна Измайловского полка, и солдаты, не дожидаясь сигнала, еще издали присоединились к громким кликам своих товарищей-преображенцев, и еще громче грянуло их молодецкое «ура», когда они проходили мимо государыни.

Все эти полки, приветствовавшие с таким одушевлением Екатерину Алексеевну, должны были вслед за тем промаршировать мимо голштинских гвардейцев, чтобы стать позади них. Они проходили лишь в нескольких шагах от императора, который, стоя пред своим полком и опершись на шпагу, мрачно мерил глазами марширующие войска; но никто из солдат как будто не замечал его. Они смотрели в сторону и молча шли дальше, точно Петр Федорович был простым офицером голштинской гвардии; только его собственный кирасирский полк один прокричал ему «ура». Но и этот клич звучал слабо и как будто нерешительно вырвался из солдатских рядов, так как даже эти войска, которые император удостоивал своего особого благоволения, считали для себя жестоким унижением видеть его в прусской форме, пешим, впереди полка, который, по их мнению, состоял не из солдат, а из недостойного сброда чужеземных проходимцев.

Церемониальный марш окончился. Петр приказал подвести себе лошадь и с мрачным недовольством поехал к супруге.

– Вы превосходно умеете разыгрывать императрицу, – сказал он с язвительной насмешкой, – благодарю вас и снимаю с вас опять этот заимствованный сан. Что это значит, Романовна? – спросил он, увидав графиню Воронцову. – Зачем вы остались там?

– Лошадь графини слишком далеко подавалась вперед, – сказала государыня, – и граф Разумовский любезно отвел ее в надлежащее место.

– О, – воскликнул Петр Федорович, причем краска гнева ударила ему в лицо, – место нашей приятельницы рядом с нами. Подвинься сюда, Романовна!

Бросив на Разумовского торжествующий взгляд, графиня пришпорила лошадь и подъехала к императору. Тот повернул к воротам, дал своему коню шпоры и помчался так быстро во внутренний двор, что удивленная Екатерина не успела последовать за ним, тогда как графиня не отставала от него, и они одновременно остановились пред внутренним крыльцом. Когда Воронцова, поспешно спрыгнув с седла, поднималась на крыльцо рядом с императором, на улице грянул еще раз громкий, раскатистый клич:

– Да здравствует ее императорское величество, государыня императрица!

Петр оглянулся и увидел, как его супруга, провожаемая громким прощальным приветствием солдат, въехала в ворота. Он стиснул зубы и поспешил к внутренней лестнице.

Графиня стала во главе придворных дам, спустившихся вниз для приема императрицы. Екатерина Алексеевна сошла с лошади и прошла мимо Воронцовой, не бросив на нее даже взгляда. Она проследовала в парадные апартаменты, в которых собрался весь придворный штат и где император, пришедший туда раньше ее, беспокойно шагал взад и вперед, заговаривая то с тем, то с другим и чуть не каждому кидая резкие и почти оскорбительные замечания.

Екатерина Алексеевна также стала обходить присутствующих, но в противоположность супругу, у нее для всякого было любезное и приветливое слово. Двор замер: было замечено, что император как грозовая туча и что он лишь с большим трудом сдерживал кипевший в нем гнев.