Текст книги "Григорий Орлов"

* * *

Накануне вечером Орлов, покинув Зимний дворец, мчался в Гатчину, где уже надеялся найти Аделину. Он не сомневался, что ему будет нетрудно овладеть красавицей. Что значил в сравнении с ним бедный, ничтожный офицер?! И легкое сопротивление, ожидаемое им с ее стороны, придавало всему приключению большую пикантность.

Однако, к своему немалому удивлению, он узнал, что Аделина не приехала в Гатчину; он прождал ее часть ночи, снедаемый нервным нетерпением, посылал гонцов на дорогу, но ни один не принес ему желанного известия.

Рано утром Григорий Григорьевич отправился обратно в свой дворец и, прибыв, приказал позвать кучера, который был выслан для похищения Аделины, но оказалось, что тот не возвращался. Беспокойство князя возрастало. Слуги трепетали от его грозных окриков, пока он наконец не успокоился, выпив три своих бокала шампанского с ромом, и не погрузился в тяжелый сон.

Его разбудил приказ императрицы явиться к ней. Лишь с трудом он припоминал вчерашнее, но, когда это удалось ему, его снова охватила бешеная ярость, тем более что ему доложили – кучер его все еще не возвратился.

Князь поспешно оделся и сел в карету. Его мысли проносились в голове в диком беспорядке, но над всеми ними господствовал все возраставший гнев на чью-то таинственную власть, осмелившуюся препятствовать его воле.

Проходя по приемной императрицы, князь Григорий Григорьевич увидел Аделину, испуганно поднявшуюся со своего места у окна при его входе. Смущенно и вместе радостно глядела она на него; его появление и растерянный вид подали ей надежду, что императрица, узнав о причинах всех ее страданий, зовет теперь князя к ответу.

Орлов остановился на мгновенье, его лицо стало еще бледнее, он стиснул зубы, как будто хотел удержать готовое вырваться проклятие; затем быстро повернулся и вошел в кабинет императрицы.

При его появлении Екатерина поднялась, но в испуге сделала шаг назад, увидев на его лице следы бессонной ночи и дикого, необузданного гнева. Потемкин подвинулся к государыне, как будто хотел защитить ее.

Орлов пристально смотрел на государыню; он не поклонился ей и, по-видимому, совсем не замечал Потемкина и Бередникова.

– Ваше императорское величество! Вы изволили приказать позвать меня, – сказал он с угрозой в голосе, – я пришел.

Императрица успела овладеть собой, гневно сверкнув глазами, она подошла к князю и проговорила:

– Вы должны оправдаться, князь Григорий Григорьевич, так как против вас возводятся тяжелые обвинения!

– Обвинения?! – воскликнул Орлов. – Но кто же обвинители?

– Факты говорят против вас кровавым, ужасным языком, – ответила Екатерина. – Вы приказали похитить актрису Аделину Леметр и отвезти ее в Гатчину.

– Я уже догадался, – возразил Орлов, – что какой-то коварный негодяй похитил девушку и привез сюда.

– Чтобы спасти ее от насилия, – проговорила Екатерина. – Затем, вы знали о заговоре, целью которого было возведение на престол Иоанна Антоновича, и отдали находящемуся здесь генералу жестокое распоряжение, в силу которого была пролита благородная кровь отпрыска Петра Великого. Это – разбой, убийство и предательство, и на меня падает вина этого убийства, так как мир и история обвинят государыню за поступок ее слуги.

– Я мог бы отказаться от ответа в присутствии лиц, не имеющих права становиться между мной и моей императрицей, – возразил Орлов. – Но все равно, я могу сказать пред всем светом, что вы, ваше императорское величество, говорите совершенную правду.

– А если это правда, – воскликнула Екатерина, – то как осмеливаетесь вы…

– Может быть, я и не осмеливался бы, – прервал ее Орлов, – если бы не считал за возможное, что Екатерина Алексеевна станет обходиться со своим первым слугой и преданнейшим другом, как с последним крепостным мужиком. Но я считал это невозможным и потому посмел спасти трон от угрожавшей опасности, не нарушая ни на одну минуту спокойного сна императрицы. Я приказал наблюдать за внушавшим мне подозрение Мировичем, я узнал его план, я дал созреть этому плану, чтобы иметь доказательства, чтобы узнать все беспокойные элементы, которые могли бы быть опасны моей государыне. И, когда все было бы готово, я хотел вырвать с корнем грозящую опасность и уже тогда показать ее вам совершенно безвредною.

Императрица потупилась.

– А что вы скажете по поводу того жестокого приказа, – сказала она, – жертвой которого пал Иоанн Антонович?

– А разве я не должен был позаботиться обо всем, чтобы какая-нибудь случайность не помешала моим расчетам? – возразил Орлов. – Для такого именно случая и был отдан этот приказ, но такой случай не должен был наступить. Об этом должен был позаботиться Ушаков, ему было поручено задушить восстание в самом его зародыше.

– Ушаков?! – воскликнул Потемкин. – Да ведь он получил от меня приказ арестовать Мировича, и тогда зло было бы предотвращено.

Орлов, казалось, не слышал слов Потемкина, только его лицо еще больше осунулось и глаза заблистали гневом.

– В артиллерийских казармах все было готово для встречи Иоанна Антоновича, – продолжал он. – Заговорщики схвачены, и я представлю вашему императорскому величеству список виновных. Вы, ваше императорское величество, должны быть благодарны мне, что я бдительно стою на страже у ступеней вашего трона, ни на одну минуту не нарушая вашего покоя.

– А кровь, пролитая невинная кровь?! – воскликнула потрясенная Екатерина Алексеевна.

– Невинная? – спросил Орлов. – Да разве Иоанн Антонович не был в тайном соглашении с заговорщиками? Разве он не хотел свергнуть вас с престола? Разве он пощадил бы вашу жизнь, если бы ему удалось его предприятие? И раз уже совершилось кровавое деяние, – продолжал Орлов, делая шаг вперед к императрице, – то разве смерть не лучше для него, чем жалкая жизнь в неволе? И не представлял ли бы он собою опасности все время, пока жил? Если уж мертвецы встают грозными призраками, то не лучше ли сделать безвредными живых? Несмотря на то что неуклюжие руки нарушили мои расчеты, тем не менее все случившееся совершилось к вашему благу, ваше императорское величество, и к упрочению вашего трона.

– Ну, а эта девушка? Эта Аделина? – спросила государыня.

– Я предполагал, что она, как возлюбленная заговорщика, тоже представляет собою опасность. Мне казалось, что было бы лучше лишить ее свободы в момент восстания и передать в надежные руки.

– Какая наглая ложь! – воскликнул Потемкин. – И единственный человек, который мог бы распутать эту сеть лжи, находится на том свете! Бедный Ушаков!

– Жалкие люди, покупающие предателя, могут сообщить сведения о предателе, меня же это не интересует, – проговорил Орлов, не глядя на Потемкина. – Теперь, ваше императорское величество, – продолжал он, – я ответил на обвинение, я дал вам в руки все разветвления этого опасного заговора; угроза, которую воплощал собою Иоанн Антонович вашему могуществу, исчезла со света, и единственная опасность, угрожающая вашему трону, исходит оттуда, где некий Пугачев прикрывается именем скончавшегося императора. Теперь можно свободно и уверенно всеми силами выступить на подавление этого восстания, после того как враги внутри дома уничтожены. Если во всем этом заключается вина, вы, ваше императорское величество, вольны судить.

Глубоко потрясенная, стояла Екатерина Алексеевна, склонив на грудь голову, в то время как Потемкин наблюдал за нею, не сводя взора. Наконец она выпрямилась; ее глаза были в слезах, губы дрожали, когда она промолвила:

– Бог рассудит, и Он один может заглянуть в сердца тех, которые были исполнителями Его неисповедимых намерений. Князь Григорий Григорьевич! Не знаю, благодарить ли мне вас, так как я все еще нахожусь под впечатлением ужаса всего происшедшего. Прошу вас быть и впредь на страже моего царства и трона!

Она протянула Орлову руку, но вздрогнула, когда он поднес ее к своим губам.

Потемкин отвернулся. Бередников же, сложив руки, прошептал:

– О, Господи, зачем не дал Ты мне возможности умереть, как подобает солдату, в честном бою, а вместо того сделал меня орудием смерти несчастного отпрыска исконных царей русских!..

– Теперь, – сказала государыня, – выслушайте все мою волю: прежде всего ни одно слово из всего сказанного здесь не должно быть вынесено за порог этой комнаты. Я требую от всех вас безусловного молчания.

Орлов, Потемкин и Бередников наклонили в знак согласия головы.

– Конечно, событие не может оставаться неизвестным, и было бы недостойно скрывать его, – продолжала государыня. – Я не хочу принимать на себя вину в этой крови, тайна же обвинит меня. Мирович должен предстать на суде, но у него не должно быть соучастников, понимаете вы меня? Артиллерийские офицеры и солдаты должны быть немедленно же отпущены на свободу. Я не хочу знать их имена, я не хочу, чтобы руки мои были связаны, если придется когда-то наградить их, когда они принесут пользу отечеству.

Бередников поспешил к Екатерине Алексеевне и в глубоком волнении поцеловал ее руку.

– Идите же, – сказала императрица, – ступайте все! Я должна остаться одна и оправиться от перенесенных волнений. Я хочу помолиться Богу, чтобы Он милостиво принял в царство Своей вечной славы того, кто безвинно страдал здесь на земле.

Орлов повернулся, чтобы выйти из комнаты, но вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Аделина.

– Нет, – крикнула она, – нет, я не могу больше выносить это!.. Я должна услышать решение государыни; ведь от нее зависит счастье моей жизни, и ему не удастся при помощи новой хитрости обмануть всемилостивейшую государыню императрицу! А, – воскликнула она вдруг, подбегая к Орлову и хватая его за руку, – посмотрите сюда, ваше императорское величество, посмотрите на это кольцо: он подарил мне его как задаток за будущую гибель души моей, я отдала его Ушакову, камень должен был доставить нам средства для побега, а теперь перстень опять на его руке! Ушаков убит; и он – его убийца, он уничтожил орудие своих дьявольских планов и был настолько низок, что ограбил свою жертву.

Орлов побледнел, его рука, которую Аделина насильно поднесла к глазам государыни, дрожала, но он быстро вырвал ее и, пожимая плечами, холодно проговорил:

– Она бредит, ваше императорское величество, преступление ее возлюбленного помутило ее рассудок!

– Я безумна?! – воскликнула Аделина, бросая вокруг взгляды. – Да, моя бедная голова могла сойти с ума от всех перенесенных ужасов, но, – продолжала она, проводя рукой по лбу, – наша государыня императрица здесь, она защитит и спасет меня!

– Успокойтесь, дитя мое, – сказала Екатерина Алексеевна с легкой ноткой нетерпения в голосе, – ступайте, я сделаю для вас все возможное; я не забуду своего обещания позаботиться о вас.

Аделина пристально взглянула на императрицу, наклонила голову вперед, как бы прислушиваясь к тону ее голоса, а затем воскликнула:

– А Василий?! Где Василий? Ведь вы обещали мне возвратить его?

– Ступайте, дитя мое, ступайте, – повторила императрица. – Он совершил тяжкое преступление – пролита благородная кровь, ему придется ждать суда, но обещаю вам: я не забуду, что сам Бог милостиво судит грешников!

– Ожидать суда? – переспросила Аделина. – Что это такое? Это не голос моей всемилостивейшей государыни императрицы, это голос моего страшного врага. Но святые ангелы помогут мне моими слабыми руками задушить вот того интригана, – воскликнула она, указывая на Орлова, – как задушил он несчастного Ушакова.

Все мутнее становились ее взоры, горячечный румянец покрыл щеки, она испустила пронзительный крик и с вытянутыми руками бросилась на Орлова.

Тот едва успел схватить ее за локти; с силой, существование которой нельзя было предположить в хрупкой фигуре, она боролась, вырываясь и в то же время выкрикивая проклятия Орлову.

– Уведи ее, – сказала Екатерина Алексеевна, – уведи ее, Григорий Григорьевич; она успокоится, когда пройдет первое впечатление страха.

Аделина все еще продолжала бороться с Орловым, пена выступила на ее губах, и все тело содрогалось от конвульсий. Наконец силы покинули ее; ее нежная натура не была в состоянии вынести долее напряжение нервов. С тихим стоном повалилась она на пол, лишившись чувств.

Государыня сама бросилась к двери и позвала пажей.

– Мадемуазель Аделине дурно, – сказала она. – Бедная девушка больна, сейчас же отвезите ее к матери и пошлите за моим придворным врачом; пусть она ни в чем не чувствует недостатка. Я не хочу, – добавила она, – чтобы еще одна жизнь пала жертвой ужасного рока.

Подбежало несколько лакеев, и они унесли Аделину.

– А теперь, – снова воскликнула Екатерина Алексеевна, – ступайте, ступайте все! Оставьте меня! Я должна остаться одна, мои силы тоже исчерпаны.

Гордо, с высоко закинутой головой, направился к выходу Орлов, мрачно следовал за ним Потемкин, а Бередников машинально осенял свою грудь крестным знамением, переступая порог кабинета императрицы.

XXXII

С испугом и удивлением смотрели дежурные кавалеры и дамы императрицы, как из покоев ее величества выносили молодую актрису, бледную и без чувств, и как за этим печальным шествием с безжизненным телом Аделины следовали князь Орлов, Потемкин и Бередников, все трое в сильном волнении.

Но чем больше этот случай, так резко противоречивший обыкновенно спокойному, равномерному веселью придворной жизни, обращал на себя всеобщее внимание, тем усерднее старался каждый сохранить равнодушную мину, делая вид, будто все это вполне естественно и понятно; при таких обстоятельствах никто не хотел обнаруживать даже тень какого-нибудь суждения из боязни попасть впросак в ту или другую сторону. Но этим придворным, как будто недоступным никакому впечатлению, предстояло подвергнуться еще более тяжелому испытанию, при котором, однако, они не могли уже сохранить свое спокойствие.

Чтобы попасть из прихожей императорского кабинета в главный коридор, который вел в остальные части обширного дворца, нужно было миновать четырехугольный зал с высокими окнами. Посредине него стоял бильярд. Императрица особенно любила эту игру и часто составляла партию со своими приближенными, причем обнаруживала столько же ловкости, сколько грации, и выслушивала не без некоторого безобидного тщеславия возгласы восторга, вызываемые ее действительно мастерскою игрой. На бильярде между пестрыми бильярдными шарами из слоновой кости лежал и теперь искусно выложенный золотом и перламутром кий императрицы.

Когда Орлов, за которым непосредственно следовали Потемкин и Бередников, проходил через этот зал, у выходных дверей на минуту произошла толкотня. Лакеи принесли в главный коридор носилки для Аделины и положили на них все еще безжизненную девушку, чтобы вынести ее во двор. Орлов остановился и сделал крутой поворот, как будто ему было тяжело смотреть на артистку, бывшую в глубоком обмороке. Тут его взгляд упал на Потемкина, стоявшего как раз перед ним; щеки князя побагровели, дикий гнев вспыхнул в его глазах, и он сказал голосом, в котором звучали насмешка и злобная ненависть:

– Помните, ваше превосходительство, что государыня императрица назначила вас своим адъютантом, и берегитесь переступать границы службы, определяемые вашей должностью. Вы вздумали мешаться в государственные дела и выслеживать пути тех лиц, которым вверены управление и безопасность государства; берегитесь на будущее время такого самонадеянного риска, и если скромность не внушит вам последовать доброму совету, то пусть это сделает чувство самосохранения, потому что в следующий раз я раздавлю гада, который с шипением восстает против меня на моем пути!

Бледное лицо Потемкина выражало бесконечное презрение, он гордо выпрямился, как будто смотрел свысока даже на громадную фигуру Орлова.

– Ваша светлость! – сказал он. – Ваш совет, пожалуй, годится для людей вашего сорта, которые пресмыкаются пред сильнейшим и обижают слабейших. Я не ведаю страха; я всегда сумею защититься от убийц из-за угла и – поверьте – также позабочусь о том, чтобы трусливые, тайные убийцы не находили больше себе места на ступенях русского трона.

– Наглец! – воскликнул Орлов, причем необузданная ярость ужасно исказила его лицо. – Ты осмеливаешься угрожать, вместо того чтобы смиренно скрыться от моего гнева! Так получай же то, чего ты заслуживаешь. Ты должен почувствовать, как высоко стоит Григорий Орлов над таким жалким рабом, как ты! – Он схватил бильярдный кий и взмахнул им над головою Потемкина, рыча: – Тебе подобает палка, да, палка, потому что у меня нет здесь хлыста, чтобы проучить тебя.

Орлов размахивал кием, Потемкин увертывался от ударов, но князь наступал на него с возрастающим ожесточением; кий свистел в воздухе, и если удары попадали мимо, то это следовало приписать не столько ловкой увертливости Потемкина, сколько бешенству князя, которое почти ослепляло его.

Потемкин обнажил шпагу и принял оборонительную позу, тогда как Бередников в ужасе подскочил к Орлову, чтобы схватить его за руку, а придворные дамы и кавалеры, бывшие на дежурстве, в испуге громко звали на помощь.

Потемкин отбил удар – и кий расщепился о лезвие шпаги, однако Орлов все наступал на противника, крича:

– Этого дерзкого раба надо убить, убить до смерти, как бешеную собаку!

– Вы видите, ваше превосходительство, – сказал Потемкин Бередникову, которого Орлов отшвырнул в сторону, – что я только защищаюсь, но, клянусь Богом, мне не остается ничего иного, как покончить с этим безумцем!

Орлов дрался с возрастающим бешенством. Потемкин также начал серьезно защищаться, он пытался ранить в руку своего врага, чтобы сделать его неспособным к драке, но не уследил за движениями Орлова, жестокий удар князя не был отбит им вовремя, и расщепленный конец бильярдного кия попал ему в лицо. С криком боли прикрыл он глаз рукой и, опустив шпагу, прислонился к борту бильярда. Подскочивший Бередников, также с обнаженной шпагой, прикрыл собою Потемкина, лицо которого вмиг залилось кровью.

В эту минуту в бильярдную вошла императрица.

– Что здесь происходит?! – воскликнула она, сверкая глазами. – Обнаженные шпаги, здесь, пред моим порогом?

– Обнаженные шпаги! – подхватил Орлов, который, несмотря на свое слепое бешенство, прекратил нападение при виде императрицы. – Это не шпага, а только палка, которой я проучил наглеца, как он этого заслуживал. И заметьте все, стоящие здесь, вытаращив глаза, что так будет с каждым, да, с каждым, который осмелится выступить против Григория Орлова и перебить ему дорогу.

Он швырнул на пол обломки бильярдного кия, наскоро поклонился императрице и опрометью кинулся вон.

Безмолвно стояли присутствующие, императрица была бледна, ей понадобилось несколько секунд, чтобы снова овладеть собою, но потом она холодно и строго спросила:

– Что значит эта неслыханная сцена? Что значат эти шпаги, обнаженные против князя?

Бередников дрожащим голосом рассказал о том, что произошло, уверяя, что как Потемкин, так и он прибегли к оружию, защищаясь от Орлова.

– О, боже мой! – воскликнула императрица, только теперь снова обернувшись к Потемкину. – Ты окровавлен, Григорий Александрович, ты ранен? – Она поспешила к нему, заботливо отвела его руку от залитого кровью лица и тотчас отшатнулась в ужасе с криком испуга: кровавый рубец шел ото лба через всю щеку, причем глаз был сильно поврежден. – О, боже мой, какое несчастье, – продолжала государыня. – Я расследую потом, что здесь произошло и по чьей вине, а теперь скорее, скорее позовите моего лейб-медика!

Пока несколько придворных кавалеров бросились за доктором, императрица оторвала свой кружевной рукав и стала обтирать им кровь с лица Потемкина; забота любящей женщины заставила ее позабыть обо всем, и присутствующие, которые могли заключить из этого усердия, что Потемкин все-таки одержал победу в борьбе за благоволение императрицы, поспешили обнаружить еще больше старания помочь раненому.

Потемкин собственноручно повязал себе лоб кружевной тканью с одежды императрицы, прикрыв ею раненый глаз, после чего преклонил колено и поцеловал государыне руку.

Мрачно стоял Бередников в стороне.

– Боже мой, – тихо промолвил он про себя, – в каких руках находится судьба русского народа! – Потом генерал подошел к Екатерине Алексеевне и произнес: – Ваше императорское величество, вы еще не дали мне никакого приказа насчет того, как поступить с покойником, кровь которого обагрила пол в темнице Шлиссельбургской крепости.

Екатерина Алексеевна, склонившаяся над Потемкиным, подняла голову, взглянув на Бередникова, ответила:

– Это страшное, роковое дело не должно быть облечено тайной. Велите составить протокол о случившемся – весь свет должен узнать, что и как произошло; тело убитого должно быть выставлено в Шлиссельбургской крепости, чтобы каждый имел к нему доступ и мог воздать последний долг почтения несчастному, который не виновен в том, что некогда был провозглашен императором вопреки законам страны. Обоих убийц следует заковать в цепи и немедленно представить в суд; они пролили священную кровь из рода исконных царей России и не должны остаться безнаказанными.

– Это невозможно, ваше императорское величество! – суровым голосом возразил Бередников. – Поручиков Улузьева и Чекина нельзя предать суду и подвергнуть каре, потому что они сделали то, что предписывал им служебный приказ.

Екатерина Алексеевна с полминуты стояла в молчаливом раздумье, а затем сказала:

– Вы смелы, генерал!.. Но вы храбры, верны и, пожалуй, правы в данном случае. Однако я не хочу, чтобы при моем царствовании Русская земля носила на себе убийц потомка Петра Великого. Пускай Улузьева и Чекина посадят на корабль и отвезут в ту гавань, которую они назначат сами. Они не должны никогда больше возвращаться в Россию, понимаете? Никогда больше. В противном случае на них обрушится вся тяжесть моего гнева и отвращения к их поступку!

– Слушаю, ваше императорское величество, – ответил Бередников, – но прошу всемилостивейше уволить меня от командования Шлиссельбургской крепостью, и если мне не найдется никакого иного места и останется только послать меня простым рядовым в армию, драться с турками, то там я найду открытый и прямой путь, на котором храброму солдату надлежит исполнять свой долг.

– Я не забуду вашего желания, – ответила Екатерина Алексеевна, – для человека ваших заслуг повсюду найдется почетное место.

Государыня протянула ему руку, на которой были следы крови Потемкина, но Бередников как будто не заметил этого, он отдал по-военному честь, круто повернулся и вышел вон твердым, гулким шагом.

Тем временем явился лейб-медик, он осмотрел Потемкина и тотчас серьезным, решительным тоном сказал:

– Рана сама по себе не опасна и скоро заживет, но глаз сильно поврежден и, пожалуй, почти потерян.

– Ужасно, – воскликнула государыня, – ужасно! Мановению моей руки повинуются народы от Балтийского моря до азиатских степей, и все, что есть великолепного и драгоценного на земле, доступно моему желанию, а между тем я не могу возвратить глаз верному другу! О, как ничтожны, как малы вся земная власть и величие!

– Они велики и чудесны, – тихонько шепнул ей на ухо Потемкин, – когда понадобится отмстить за друга.

Молния вспыхнула в глазах Екатерины Алексеевны, она пожала Потемкину руку. Однако эта рука дрожала, и государыня робко озиралась на дверь, в которую вышел Орлов.

Лейб-медик увел Потемкина в его спальню.

Хотя раненый превозмогал свои страдания с твердой стойкостью, но изнурительное действие их дало-таки почувствовать себя, и, когда пострадавшего уложили в постель, у него открылась сильная лихорадка, которую врач признал, однако, неопасною. Все усилия медика были направлены к тому, чтобы только уменьшить боли, так как любая попытка спасти зрение в поврежденном глазу была бы напрасна.

Вскоре у одра болезни Потемкина появилась императрица. Пока продолжалась лихорадка, она покидала его лишь на короткое время, когда ей приходилось давать нужные аудиенции, а ночью требовалось освежить усталое тело сном.

Прихожая Потемкина сделалась сборным пунктом для всего двора, потому что раз императрица так явно и открыто выказывала участие к страданиям своего адъютанта, то каждый считал своим долгом обнаружить не меньшее усердие. Высшие придворные сановники и даже министры заходили по нескольку раз в день лично осведомиться о состоянии здоровья больного. Он всегда оказывал им приветливую и любезную предупредительность, и хотя удержался в исключительном благоволении императрицы, все отнеслись к этому благосклонно и без зложелательства. Правда, удар бильярдным кием стоил глаза адъютанту государыни, метившему очень высоко, но эта потеря, хотя и не способствовавшая его мужской красоте, казалось, решила в пользу Потемкина борьбу за господство, предпринятую им с таким гордым и смелым мужеством: сделайся он полновластным правителем земли Русской – весь блестящий двор Екатерины Второй не мог бы с большею почтительностью и усердием осаждать его двери. Сама государыня, которая до той поры, вопреки своей страстной любви к нему, сохраняла еще нередко оскорбительное и подавляющее его гордость достоинство повелительницы, выказывала теперь, у одра его болезни, только любящую преданность и почти смиренную заботливость – утолить ему всякую боль, исполнить каждое желание, прочитанное в его взоре.

Однако, несмотря ни на что, Потемкин сделался мрачен и печален, лихорадка, причиненная раной, прошла, и он снова приобрел здравую ясность мышления.

Дело в том, что при всей усердной заботливости и преданности государыня пока не сказала ни слова, получит ли он удовлетворение за нанесенную ему обиду и его соперник будет ли устранен. Императрица избегала всякого намека и при малейшей попытке своего генерал-адъютанта затронуть щекотливый вопрос спешила переменить разговор или осыпать больного друга страстными уверениями в любви. Между тем они далеко не могли утешить и успокоить его, так как без полнейшего удовлетворения за нанесенное ему при стольких свидетелях бесславие он не мог снова показаться при дворе, а единственным действительным удовлетворением, которым он мог удовольствоваться, было бы удаление Орлова. Потемкин сознавал, что если он не достигнет этого, то унизится до презренного положения ничтожного фаворитишки, который каждую минуту должен быть готов к тому, что им пожертвуют ради очередного каприза императрицы или надменного требования князя Орлова. Поэтому он твердо решил положить конец сомнениям и неуверенности и скорее удалиться, чем делить с Орловым господство над сердцем и умом императрицы. По большей части в ночной тиши он принимал своего доверенного конюшего Сергея Леонова, оказавшего ему крайне важные услуги при наблюдении за Ушаковым, и этот человек много раз приводил к нему через потайной коридор таинственные фигуры незнакомцев, совершенно закутанных в толстые плащи.

Пока все это происходило в Зимнем дворце, Григорий Орлов, казалось, нисколько не беспокоился о своем сопернике и о внимании, оказанном ему императрицей, он жил по своему обыкновению: по-прежнему ездил в леса охотиться на волков и медведей и собирал своих закадычных приятелей на бесшабашные попойки.

Правда, его брат Алексей Григорьевич предостерегал и увещевал его не полагаться так безотчетно на благоволение и благодарность императрицы. Однако Григорий Григорьевич, смеясь, отвечал ему:

– Екатерина желала бы забыть долг благодарности ко мне, если бы могла, но она не может, не смеет сделать это, потому что я держу ее в руках. Оставь меня в покое и поверь, что я не так беззаботен, как кажусь. Что же касается благоволения Екатерины, то пускай она держит при себе куклу для забавы и пусть не забывает, что только от меня зависит разбить или не разбить эту игрушку, если она станет мне в тягость.

Князь отказался от всякого дальнейшего объяснения и после того продолжал свой привычный образ жизни.

Государыня прекратила придворные празднества и даже не посылала приглашений на свои маленькие обеды кавалерам и дамам, состоявшим у нее на службе, равно как и гостившему в Петербурге философу Дидро. Таким образом, у Орлова не было повода появляться пред нею. Да он и не искал его; он был вполне удовлетворен своим положением и был вполне уверен, что только у него могла найти защиту от опасностей, угрожавших трону, гордая царица.

В действительности Орлов все еще не достиг цели, к которой протягивал руку. Он составил и послал текст полномочий, обещанных ему государыней, и уже два раза напоминал ей о подписании этой бумаги, но все еще не получил обратно документа, который, как он того хотел, отдавал бы в его руки всю полноту власти в государстве, без всякого ограничения, а вскоре после того он сделался бы независимым и от воли самой императрицы.

Екатерина Алексеевна каждый раз отвечала ему, что должна еще серьезно вникнуть в вопрос такой великой важности. Хотя эта нерешительность вызывала в нем горькую досаду, тем не менее Орлов нимало не сомневался, что императрица будет наконец принуждена подчиниться необходимости, так как сам он был твердо убежден, что никто, кроме него, не в состоянии подавить пугачевский бунт.

С тайной радостью принимал он становившиеся все тревожнее известия об успехах Пугачева, авангард которого продвигался ближе и ближе к Москве; эта радость объяснялась просто: чем грознее становилась опасность, тем колоссальнее обещал быть его триумф. Орлов ни на миг не сомневался, что ему удастся, сосредоточив в своих руках все военные средства государства, одним могучим, дружно направленным ударом положить конец восстанию. Поэтому он снова напомнил императрице об исполнении ее обещания и вместе с тем прибавил в довольно бесцеремонной форме угрозу, что желает удалиться за границу, чтобы не видеть предстоящего крушения, в том случае, если императрица будет и дальше колебаться, вложить ли в его руку меч, способный спасти трон.

Екатерина Алексеевна получила эту записку, написанную почти вызывающим тоном, и гордость ее восстала. Ей было тягостно исполнить требование князя и почти безвольно отдаться в его руки; тем не менее она не видела иного исхода, потому что также считала Орлова единственным человеком, способным сладить с отчаянным положением. Хотя он часто бывал беспечен и нерадив, хотя пожертвовал своему капризу заключение мира с Турцией в удобный для того момент, однако императрица знала и его беззаветно смелое мужество, и железную решительность в минуты крайней опасности. Она испытала это мужество и эту силу на деле. Ни у кого другого, не исключая Потемкина, государыня не находила таких же испытанных качеств и не осмеливалась рискнуть своей короной, своим величием и своей славой при сомнительном опыте. Она принуждена была согласиться с требованиями Орлова и придумывала только средство вырвать у него потом грозное оружие, которое приходилось дать ему в руки.