Текст книги "Григорий Орлов"

XXIX

Жизнь при дворе текла своим обычным чередом среди всякого рода развлечений. Императрица устраивала в Эрмитаже маленькие вечеринки, которые раз или два в неделю чередовались с большими придворными празднествами, на коих вельможи, соревнуясь, демонстрировали вовсю свой сказочный блеск. Но по временам на них получали свободный доступ, без всякого приглашения, также и простые горожане, однако лишь при условии появления в костюмах, предписываемых придворным этикетом.

На этих общедоступных собраниях императрица свободно и непринужденно расхаживала среди по большей части незнакомой ей публики, с благосклонной снисходительностью обращалась к некоторым из них, спрашивала их имена, интересовалась их делами, и даже Потемкин, который был постоянно вблизи нее в ожидании приказаний, при подобных обходах должен был следовать в порядочном отдалении, чтобы никоим образом не мешать свободному доступу гостей, толпа которых то приливала, то снова убывала. Лицо государыни сияло беспечным весельем, ее разговор был оживленнее, чем когда бы то ни было; к тому же она умела с одинаковыми мастерством и уверенностью сказать какому-нибудь ремесленнику грубое и крепкое словцо по-русски и соперничать с Дидро в остроумных афоризмах и тонкой игре французских слов.

В то время не было ни телеграфа, ни прессы и никто не осмеливался распространять неблагоприятные вести по императорской почте, поэтому население Петербурга и не подозревало ничего об опасном положении Румянцева на турецких границах, равно как о возраставшей опасности, которой угрожал из яицких степей пугачевский бунт; а солидные коммерсанты, получавшие через своих агентов случайные вести из южных областей, естественно, говорить остерегались.

Несмотря на это внешне веселое спокойствие, императрица испытывала боязливое беспокойство и томилась под гнетом забот; ей необходима была вся ее чрезвычайная сила воли, чтобы удержать улыбку на своих губах и гордую самоуверенность во взоре, так как в действительности положение было плохо и довольно опасно, и никто так ясно, как она сама, не сознавал той опасности, которая угрожала ее непоколебимому могуществу и ее влиянию при всех европейских дворах. Если бы Румянцев был разбит или ему пришлось отступить пред превосходящими силами турок, если бы он не одержал решительной победы и не добился заранее намеченных условий мира, то рассеялся бы ореол непобедимости русского оружия – и Екатерина Алексеевна была бы вынуждена отказаться от Польши. Это грозило бы уничтожением всех смелых планов относительно присоединения польских провинций и учреждения продолжительного протектората над Речью Посполитой. Угроза этому уже существовала: достаточно было ухода войск, которые Салтыков повел к турецким границам, – и враги России вздохнули бы и напрягли все свои силы, чтобы избавиться от давления. А раз русская политика сделала бы такой решительный шаг назад, то с ее влиянием в Европе уже было бы покончено; не было сомнения, что король прусский предусмотрительно отступит, что Австрия, едва скрывавшая свою вражду и зависть, присоединится к Франции и что Англия потребует в качестве вознаграждения за свой союз значительных привилегий в русской торговле.

Не меньшая опасность грозила императрице и внутри империи. Пугачев совершенно подчинил себе далекие области на Урале; он даже склонил на свою сторону киргизских старшин. Его войска, которые он держал в строгой дисциплине, своею численностью уже далеко превосходили сто тысяч, и его конные отряды с каждым днем подъезжали все ближе и ближе к Казани, так что ее комендант все настоятельнее просил императрицу о подкреплении. Князь Голицын, который, собрав войска, выступил против Пугачева, понес чувствительное поражение и не был в состоянии приостановить дальнейшее движение Пугачева. Положение было тем опаснее, что еще были в полной силе впечатления, вызванные некоторым подобием русского парламента в виде комиссии для слушания наказа по составлению нового уложения, которая была созвана императрицей за несколько лет пред тем в Москве. Все сословия империи – духовенство, дворяне, горожане и свободные хлебопашцы – должны были послать в эту комиссию своих выборных, и это странное собрание, члены которого в большинстве не умели ни читать, ни писать и не имели ни малейшего понятия ни об общественной жизни, ни о правах общества, заседало в одном из огромных залов Московского Кремля. Желала ли императрица благодаря этой комиссии снискать популярность в просвещенной Европе, думала ли она о том, что благодарность народа создаст противовес признакам тайного, но все заметнее проступавшего нерасположения, которое выказывало к ней, чужеземке, родовитое московское дворянство, – только она предложила на обсуждение этому замечательному собранию свой «Наказ», касавшийся составления свода законов. Хотя многие из депутатов едва ли имели понятие, что им делать на своих заседаниях, но вскоре и в этой комиссии обнаружился тот здоровый инстинкт, который живет во всех парламентских собраниях: при обсуждении «Наказа» императрицы стали раздаваться громкие голоса, требовавшие предоставления отдельным областям империи права определять размеры обложения, и, что было еще опаснее, некоторые громко требовали совершенного освобождения крестьян и уничтожения крепостного права. Весть об этих совещаниях комиссии через тех же выборных достигла провинции, и благодаря этому обнаружилось заметно усиливавшееся брожение среди сельских обывателей, громко благодаривших государыню за то, что она лично пожелала выслушать мнение народа о законах; но в то же время дворянство угрожало противопоставить благим намерениям императрицы свои корыстолюбивые интересы.

Дело дошло до бурных сцен в комиссии; большинство представителей помещиков-дворян грозно заявляло, что уничтожат всякого, кто осмелится поднять вопрос об их правах собственности над крепостными; беспорядок еще увеличился благодаря тому, что в лагере дворян граф Шереметев, богатейший помещик в России, стал во главе тех, кто стремился к реформе, и громко объявил, что лично он готов дать полную свободу всем своим крепостным. Волнения в глубине России, вызванные вестями о деятельности этой комиссии, становились все опаснее благодаря победоносному шествию Пугачева, так как и он объявлял в своих прокламациях об освобождении крестьян и уничтожении крепостного права. Если бы ему удалось подступить к Москве в ореоле победы над помещиками, против которых он энергично натравливал крестьян, предавая в их полное распоряжение, на жесточайшую расправу землевладельцев; если бы ему удалось овладеть первопрестольной столицей Российской империи и добиться там признания себя действительным императором Петром Федоровичем, то власти Екатерины Алексеевны был бы нанесен смертельный удар.

Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим пока и исчерпывалось дело и для официального Петербурга, и для населения России. Сама же императрица вполне сознавала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при дворе, а следовательно, и европейские кабинеты были совершенно точно осведомлены относительно истинного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.

Все эти заботы еще тяжелее угнетали Екатерину Алексеевну, потому что ей приходилось совершенно одной нести их и у нее не было такого преданного человека, пред которым она могла бы откровенно излить свою душу. Нередко с ее губ уже готово было сорваться признание или просьба о совете – в те минуты, когда пред нею стоял Потемкин и когда она смотрела на его прекрасное, осиянное лицо, но гордость и недоверие подавляли слова, рвавшиеся из сердца: Потемкин никогда не говорил с нею о государственных делах, у него на языке были лишь слова страсти и все его мысли, по-видимому, были исключительно заняты изобретением и устройством все новых и новых празднеств.

Императрица негодовала из-за того на Потемкина: или он был ограничен, чтобы не видеть всех тех опасностей, которые надвигались, или у него был низкий образ мыслей, склонный использовать ее расположение в своих корыстных целях и тотчас же отвернуться от нее, когда наступит опасный поворот событий. При виде этого безразличия фаворита к ее заботам в сердце императрицы часто пробуждалось горькое чувство презрения, и, пожалуй, в конце концов она сочла бы его недостойным своего расположения, если бы не было столь властно обаяние его мужественной красоты.

И у Панина государыня не находила совета; он умел только упрекать Орлова, который своевольным перерывом переговоров при Фокшанах упустил благоприятное время для заключения мира с турками и не мог указать ей никакого другого исхода, кроме того, как прямо обратиться в Константинополь и, подкупив визиря, добиться у нового султана сносных условий мира. Лень и нерадение ее министра иностранных дел, который часто по целым неделям не читал поступавших депеш и был удобен только тем, что никогда не противоречил, теперь, когда она нуждалась в его мужественном и сильном содействии, становились для нее опасными.

Орлов, с тех пор как Потемкин был назначен генерал-адъютантом императрицы, избегал видеться с ней наедине, и хотя пред придворными ее обращение с ним нисколько не изменилось против прежнего, все же между ним и ею вырастала весьма ощутительная стена отчуждения. Тем живее она вспоминала теперь о минувших временах, когда безумное мужество Орлова и его беспощадное презрение ко всякой опасности являлись для нее твердой опорой при всех затруднениях и препятствиях.

Долго гордость императрицы и мучительное чувство беззащитности боролись против неотвязного желания в эту минуту опасности призвать на помощь отвергнутого и уязвленного князя Орлова; и необходимость самосохранения и робкое чувство беспомощного одиночества на так тяжело доставшемся и уязвимом со всех сторон престоле взяли верх.

Государыня получила новые тревожные вести о Пугачеве, а вместе с тем ей сообщали, что резкие требования созывавшейся ею комиссии нашли себе чрезвычайно живой отклик в народе. По прочтении этих донесений Екатерина около часа беседовала с Дидро; последний неустанно твердил ей, что своей комиссией она опередила все европейские державы, и прославлял ее великий либерализм; в то же время, по своему обыкновению перескакивать с предмета на предмет, он остроумно отзывался о новых произведениях французской литературы и высказывал свои оригинальные мысли относительно философских систем. Его лесть показалась государыне почти горькой насмешкой, его остроумная беседа была ей бесконечно безразлична и казалась ничтожной, и под влиянием этого разговора ее сердце еще больнее сжалось.

– Нет! – воскликнула Екатерина Алексеевна, когда наконец философ оставил ее одну, причем ей не нужно уже было сдерживать себя и она вся тряслась как в лихорадке. – Нет, так не должно продолжаться!.. Это мучение невыносимо; недостойно прятать, подобно страусу, голову от ежедневно возрастающей опасности. Неужели я в первый раз в жизни оробею в своем собственном доме, пред моим собственным чувством? Чтобы удержать свою власть над государством, мне необходимо прежде всего овладеть самой собою, как я всегда и делала это.

Она дернула сонетку звонка и приказала пригласить к ней Григория Григорьевича Орлова.

В беспокойном ожидании императрица ходила взад и вперед по комнате, то тихо разговаривала сама с собою, то бросала взор на поступившие донесения, и никто не признал бы в этой мрачной женщине, с болезненно подергивавшимся судорогой лицом и с головой, поникшей на грудь, сияющей императрицы, еще накануне вечером в своем гордом и веселом спокойствии представлявшей собою центр самого блестящего в Европе двора.

Вошел Орлов. Вопреки своему прежнему обыкновению он был в полной парадной форме; казалось, что и своим внешним видом он хотел дать понять, что исполняет только повеление императрицы. После глубокого, церемонного поклона он остановился возле самых дверей и не проронил ни слова.

При его появлении государыня подавила в себе волновавшие ее заботы; спокойно и серьезно, с легкою принужденностью в тоне она сказала:

– Мне нужно поговорить с тобою, Григорий Григорьевич, я нуждаюсь в твоем совете; садись сюда!

С этими словами государыня опустилась на кушетку пред своим рабочим столиком. Орлов, все еще не оставляя своей торжественно-церемонной манеры, придвинул к ней кресло.

– Мой совет всегда принадлежит моей императрице, и хотя вы, ваше императорское величество, и не требовали его давно, так давно, – с упреком в голосе добавил он, – что я почти и позабыл о том времени, когда я и на самом деле был первым сановником империи, тем не менее я всегда готов дать вам свой совет и предоставить вам свои услуги, так как уверен, что пробьет час, когда вам придется или вернуться к своим испытанным друзьям, или перестать быть императрицей.

Екатерина Алексеевна, по-видимому, пропустила мимо ушей последние слова Орлова.

– Следовательно, тебе известно то, что происходит, – сказала она, – тебе известны мои заботы, которые я вынуждена скрывать от всего света.

– Я знаю их, – ответил Орлов. – Бродяга Пугачев уже превратился в могущественного противника, он продвигается к Москве, и если он победоносно вступит туда, он может возложить на себя в Кремле императорскую корону. – Екатерина вздрогнула и напряглась, когда Орлов беспощадно, всего в нескольких словах, обрисовал суть всех ее забот. – Вы видите, ваше императорское величество, – продолжал он с горькой усмешкой, – что я все еще умею читать в вашем сердце и зорко наблюдаю за судьбами империи.

– Опасность видят и враги, – сказала Екатерина Алексеевна, – и пожалуй, зорче всех; от друга же я жду, что он встретит вместе со мною опасность и поможет победить ее.

– От друга! – возразил Орлов. – Разве я еще друг Екатерины? Кажется, я лишь слуга императрицы?

– А почему бы тебе сомневаться в моей дружбе? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Оставь притворство! – горячо воскликнул Орлов. – Оно может пригодиться для льстивых царедворцев, но для меня оно не годится.

– Первое условие, первое доказательство дружбы – доверие; а разве мой вопрос, – почти робко произнесла Екатерина Алексеевна, – моя просьба о твоем совете – не доказательство моего доверия? Ты единственный, к кому я обращаюсь с этим вопросом, ты единственный, кому я разрешаю заглянуть в свое сердце.

– Нет! – горячо воскликнул Орлов, совершенно оставляя до сих пор выставлявшуюся им напоказ церемонность. – Нет, Екатерина, это неправда; то, что ведет тебя ко мне в эту минуту, не доверие, то просто страх и сознание, что рядом с тобой нет никого, достаточно сильного и смелого, чтобы расправиться с опасностями, со всех сторон надвигающимися на тебя…

Государыня доверчиво положила руку на плечо Орлова, окинула его проницательным взором и прервала его:

– И никто так близко, как ты, не заинтересован в этой опасности. Что стало бы с Григорием Орловым, если бы Екатерине когда-нибудь пришлось перестать быть императрицей?

Орлов в упор посмотрел на государыню; по-видимому, с его губ готов был сорваться резкий ответ, но он подавил его и мрачно сказал:

– Тебе понадобилось немало времени, чтобы найти своего единственного истинного друга.

– Я уверена, – возразила Екатерина Алексеевна, – что тебе не понадобится так много времени, чтобы указать мне спасительный путь и уничтожить тайные надежды шпионящих за нами врагов. Что предпринять, Григорий Григорьевич? Нам нужно во что бы то ни стало разгромить этого обманщика, если мы не хотим, чтобы в империи возрастал этот позорный мятеж; все недовольные примкнут к нему. Так что же остается нам делать, чтобы преодолеть всю опасность?

– Действовать! – воскликнул Орлов.

– Мы действовали, мы посылали войска, но, к сожалению, были разбиты, – вздохнув, проговорила государыня.

– Разве можно назвать действием, – сказал Орлов, – когда высылают горсть людей под начальством незначительного и неспособного генерала против человека, вооружившего все степные орды, чтобы вырвать у тебя императорскую корону? Какое дело этому Голицыну и всем подобным ему, кто царствует в России – Екатерина Алексеевна или Емелька Пугачев под именем Петра Федоровича?

– Ты клевещешь, Григорий Григорьевич! Голицын предан мне, – возразила Екатерина Алексеевна.

– Предан! – с иронической усмешкой воскликнул Орлов. – Кто был предан тебе, когда ты была одинока и беспомощна? Кто думал о тебе, когда твоя забота и твоя жизнь висели на волоске? И, клянусь Богом, пусть этот Пугачев достигнет Москвы, пусть он выступит оттуда коронованным императором против Петербурга, и ты узнаешь верность всех тех, кто теперь пресмыкается пред тобою во прахе.

Екатерина Алексеевна мрачно потупилась. Она чувствовала горькую истину этих слов.

– Голицын был неспособен, – неуверенно, как бы извиняясь, сказала она, – я послала генерала Панина, чтобы принять от него командование над войсками.

– Брата твоего великолепного министра, – рассмеялся Орлов. – Ну, если он так же ленив, как и этот, то спокойно даст Пугачеву время вступить в Москву.

– Но ты знал обо всем, – сказала Екатерина Алексеевна, – Панин являлся к тебе.

– У меня не было времени для него, – высокомерно сказал Орлов. – Какое мне дело до всего этого? Если мне предстоит действовать, то я должен действовать и повелевать один!

– А что сделал бы ты, если бы я попросила тебя действовать единовластно? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Я выехал бы к войскам, которые бесполезно слоняются где-то по Польше, и повел бы их на бунтарей! – воскликнул Орлов с гордо заблестевшим взором. – Да нет, это даже лишнее, так как Польша не уйдет от нас! Я двинул бы гвардию. На что так много войск, чтобы держать в повиновении петербургских лавочников? Ведь здесь не народ опасен, а солдаты. Я обещал бы свободу крепостным, если бы они выставили мне всех способных носить оружие; я действовал бы против изменника его собственным оружием; я выступил бы с превосходными силами, и, клянусь Богом, этот Пугачев скоро был бы в руках у меня!

– Да, ты прав, – сказала Екатерина Алексеевна, – я узнаю твой смелый ум; отрицанием опасности не поможешь, нужно собрать все силы, чтобы побороть ее; пусть народ видит, что она существует, но вместе с тем нужно, чтобы он видел то, что по манию императрицы она исчезает. Пусть будет так, как ты говоришь, и завтра же…

– Постой, – прервал ее Орлов. – Чтобы ждать успеха от моего предприятия, мне не следует выступать в качестве командующего генерала, как, например, князь Голицын или Панин; этот Пугачев – неограниченный повелитель в своем войске, и вот потому-то он и непобедим; если я обязан добиться победы, то я должен иметь большие полномочия, чтобы быть в состоянии свободно распоряжаться и, подобно своему противнику, развертывать все свои силы.

– Полномочия? – с напряженным вниманием спросила Екатерина Алексеевна. – Какие?

– Я должен быть неограниченным распорядителем над всеми войсками империи, – ответил Орлов, – все твои генералы, даже и военный министр с Румянцевым, должны быть обязаны безусловным повиновением мне; мне необходимо право над жизнью и смертью моих подчиненных – словом, я должен быть твоим наместником, повелевать всюду, где я лишь появлюсь; только при подобных полномочиях мои руки будут свободны и достаточно сильны, чтобы я мог действовать и идти навстречу всякой опасности.

– Моим наместником? – смущенно повторила государыня. – Право над жизнью и смертью? А что будет затем? – спросила она, почти невольно высказывая свои мысли.

– Будет императрица, – сказал Орлов, – престол которой я стану охранять и поддерживать, как я воздвиг его. Если мои руки будут совершенно свободны от оков, то я ручаюсь головою за победу над всеми опасностями, угрожающими тебе, над всеми подкарауливающими тебя врагами, которые рады этой опасности.

– Хорошо, – слегка вздохнув, проговорила Екатерина Алексеевна, – конечно, ты имеешь право на полную свободу, она принадлежит мужчине, и я могу вверить ее испытанному другу.

– Если бы ты питала ко мне доверие, – сказал Орлов, – то уже давно случилось бы то, что должно случиться. Минувшее время нашей юной любви было прекрасно, – продолжал он, причем в его тоне послышались теплые нотки, – и я никогда не забуду его; разумеется, я также знаю, что вечная любовь – только сон, о котором грезят поэты, но которого не знает действительность. Но дружба, настоящая, истинная дружба должна брать верх и над любовью, и клянусь Богом, что я остался твоим другом, остался им, хотя твое минутное влеченье остановило свой выбор на такой игрушке, как этот жалкий Потемкин.

Глаза государыни засверкали, ее щеки покрылись густым румянцем, но она не возразила ни слова; она поникла головой на грудь и, казалось, молча согласилась с Орловым.

– Играй с ним или с кем-либо другим, – продолжал он, – но не давай недоверию вырастать между нами; окружай любимцев своей прихоти завидной мишурою, за которой гоняются твои царедворцы, но меч предоставь мне, чтобы свободною рукою оберегать тебя и твой трон.

Екатерина все еще сидела, молча потупившись.

– Хочешь, – продолжал Орлов, наклоняясь к императрице, – я дам тебе простое средство создать такое положение, при котором никогда не могут угрожать подобные опасности? Чем был бы этот Пугачев, чем были бы все те, кто то здесь, то там недовольно поднимают свои головы, если бы ты не была чужеземкою на Руси? Если бы рядом с тобою был муж русской крови и русского происхождения, ни один злодей не посмел бы тогда поднять голову и ты спокойно наслаждалась бы своею властью; а голова, смело подставившая себя под топор палача, чтобы добиться престола для тебя, та голова, конечно, заслужила право носить корону.

Екатерина не двинулась с места, только мурашки пробежали по телу.

Орлов мрачным и угрожающим взором посмотрел на нее, но, прежде чем он успел задать ей еще вопрос, вошел паж Николай Сергеевич Салтыков и доложил, что великий князь Павел Петрович находится в передней и просит у государыни аудиенции.

Императрица подняла смущенный взор на него. Было совершенно из ряда вон выходящим случаем, что великий князь таким образом появлялся у своей матери.

Орлов сделал знак неудовольствия, но Екатерина живо ухватилась за возможность прервать начатый разговор и приказала впустить сына.

Орлов поднялся, чтобы приветствовать великого князя, уже входившего своей торопливой, неуверенной походкой.

– Вы, ваше императорское величество, не одни? – спросил он при виде Орлова.

– Как ты видишь, у меня мой друг, – сказала императрица, – он не только мой друг, а также и твой, опора нашего престола; что бы ни привело тебя ко мне, пред ним тебе не следует иметь тайны.

Великий князь окинул робким взглядом Орлова, затем подошел к матери, поцеловал ее руку и сказал:

– То, что привело меня к вам, ваше императорское величество, – не тайна, по крайней мере для князя Григория Григорьевича; это вопрос, настоятельный вопрос, ответа на который я вправе просить у вас.

– Спрашивай, мой сын! – удивленно сказала государыня.

– У меня был генерал Панин, – сказал великий князь, – чтобы проститься со мною, пред тем как принять командование войсками, отправляемыми против разбойника Пугачева; он сказал мне, что Голицын разбит и что мятеж разрастается все больше и больше.

– Болван, – проворчал про себя Орлов.

– К сожалению, это так, – сказала государыня, – и я только что обсуждала с князем Григорием Григорьевичем серьезные меры к подавлению этого достойного проклятия восстания.

– Вот я и пришел, ваше императорское величество, – сказал великий князь, весь дрожа от сильного волнения, – чтобы обратиться к вам с вопросом, ответ на который должен возвратить моей душе спокойствие, для того чтобы я мог молить Бога повергнуть в прах этого бунтовщика. Пугачев, – продолжал он дрожащим голосом, – называет себя Петром Федоровичем; вот я и прошу вас, ваше императорское величество, ответить своему сыну, имеет ли этот Пугачев право называть себя так? Неужели он и в самом деле мой отец?

Екатерина смертельно побледнела и потупилась пред горящим взглядом сына и со слабой улыбкой сказала:

– Что за вопрос! Тебе известно, сын мой, что твой отец покоится в Александро-Невской лавре и что благочестивые монахи ежедневно воссылают свои моления к Богу, прося Его о милости к его заблудшей на земле душе.

– И все же, ваше императорское величество, есть слух о том, что мой отец был заключен в темницу; то же самое говорит и Пугачев. Это мучит мой ум, моя душа жаждет истины, поэтому я еще раз спрашиваю вас, матушка: неужели этот Емельян Пугачев – действительно Петр Федорович… мой отец? – с ужасом и надеждой прибавил он.

Екатерина откинулась на подушки кушетки, прижала руку к сердцу и сдавленным голосом проговорила:

– Твой отец умер, мой сын, и я уверена, что Господь уже давно простил ему его земные прегрешения… Спроси Орлова!

Великий князь обернулся к Григорию Григорьевичу и почти вплотную подошел к нему; он не произнес ни слова, но его пылающий взор с выражением ужаса остановился на князе; даже и последний побледнел, но упрямая решительность помогла ему справиться с чертами своего лица; он холодно и спокойно проговорил:

– Ваше императорское высочество, ваш отец скончался; я сам видел его труп на парадном ложе, я сам принимал доклад врача, пользовавшего его во время его последней болезни и засвидетельствовавшего его кончину.

– Да будет проклят тот врач, – скрежеща зубами, воскликнул Павел Петрович, – дьявольское искусство которого было столь роковым для моего отца! Вы поклянетесь, Григорий Григорьевич, в том, что мой отец скончался?

– Клянусь! – сказал Орлов.

– Хорошо! – воскликнул великий князь. – В таком случае я со спокойною душою буду молить Бога о том, чтобы Он обратил во прах этого наглого раба, злоупотребляющего именем моего отца, как я молю Бога каждодневно, чтобы Он изничтожил тех врачей, которые так плохо лечили моего отца, – с горькой усмешкой добавил он.

С этими словами Павел Петрович повернулся и, простившись глубоким поклоном с государыней, так же стремительно вышел, как и вошел сюда.

– Вот результаты воспитания Панина, – грубо сказал Орлов, – никогда не могли бы возникнуть подобные мысли в голове этого юноши, если бы его воспитание было в надлежащих руках. И брату Панина, – с иронической усмешкой прибавил он, – предстоит взять верх над Пугачевым, после того как он так смутил ум твоего собственного сына, что тот и сам не знает, уж не законный ли император этот наглый искатель приключений? Панин должен удалиться, я не потерплю его дольше! Если ты хочешь, чтобы я отправился ниспровергать самозваного императора, то за спиной у меня должно быть свободно!

– Что ты говоришь? Разве время производить теперь перемены в министерстве иностранных дел? – почти ужаснувшись, сказала государыня.

– Какая бы то ни была перемена – она принесет улучшение, – сказал Орлов, – и это должно быть так, я требую этого. Через несколько недель великому князю предстоит венчаться, это лучший предлог к увольнению его воспитателя. Я готов положить для тебя все свои силы, готов пожертвовать своею жизнью – обещай мне, что ты удалишь Панина.

Орлов протянул руку к государыне, она, дрожа, подала ему свою и едва слышно сказала:

– Обещаю.

– Отлично! – воскликнул Орлов. – Путь к победе свободен, и вскоре мятеж будет потушен. Юные грезы любви улетели, но тем не менее ты узнаешь, что никто не достоин стоять рядом с тобой, кроме Григория Орлова. Я во второй раз укреплю на твоей голове заколебавшуюся корону! – Он гордо простер свою руку над государыней, почти боязливо съежившейся при этом его движении. – Я письменно изложу те полномочия, в которых нуждаюсь, – сказал он, – и пришлю тебе для подписи. Будь здорова и помни об этой минуте, возвратившей твердую опору твоему престолу.

Он слегка склонил голову и гордой поступью удалился. Екатерина еще долго сидела задумчиво на своем диване.

«Быть может, я была бы счастлива, – проносилось в мыслях, – если бы могла снова полюбить его: только любовь была бы в состоянии бесстрашно и доверчиво согласиться на то, чего он требует, – но любовь никогда не требовала бы того, чего он домогается. И если бы он еще любил меня, то действовал бы очертя голову, ни о чем не думая. Любил ли он меня тогда? Существует ли человек, который любит свою императрицу, который пожертвовал бы собою ради нее и тогда, когда у нее не было бы более власти вознаграждать за эту жертву? Мне неизвестно это, и я не хочу допытываться. Истинная любовь – оковы, а я не создана, чтобы выносить их… А тем не менее, – мрачно нахмурилась она, – вот и оковы звучат мне навстречу; Григорий требует моей свободы в качестве платы. Он хочет стать моим неограниченным повелителем… А кем же тогда буду я? Ведь трон вмещает лишь одного… Но разве он не будет почти императором, если я соглашусь на то, чего он требует, если он будет повелевать над всеми моими войсками, если все мои генералы будут повиноваться ему одному, властному над жизнью и смертью, и если он подавит восстание? Разве не будет зависеть от него низведение меня до положения призрачной императрицы… Как французские мажордомы сделали когда-то с последними Меровингами? Нет, – решила она после короткого раздумья, – это не будет в его власти; если он и будет командовать всеми войсками, то тем могущественнее воспрянет против него враг, который снова предаст его в мои руки, который закует его в цепи, предназначенные им для меня. Этот враг – зависть, могущественнейшая опора престола; зависть – мой союзник, а мое оружие – хитрость; с помощью этого оружия и этого союзника я подчинила себе дикую, необузданную силу России, и с помощью их я снова покорю ее своей воле. Он принесет мне подписать полномочия, которыми попытается вырвать меч из моих рук, но, как ни назрела опасность, все же есть время поискать помощи у своего собственного разума и прикрепить к мечу, которого добивается Григорий, тонкую, незаметную, хитрую нить – и она позволит перетянуть меч в мою руку, после того как враги будут уничтожены… Ну, а теперь на волю: воздух и свет – необходимые элементы, которые придадут моему уму жизненность! К тому же и народ должен видеть почаще свою государыню, чтобы злые семена недоверия, усердно посеваемые моими врагами, не могли укрепить корни!»

Екатерина приказала одеть ее и спустя час уже ехала в открытом экипаже по улицам столицы, эскортируемая лишь небольшим отрядом гренадер.