Текст книги "Григорий Орлов"

XIX

Маленький дом, занимаемый госпожой Леметр с дочерью Аделиной в одном из переулков, выходящих на Фонтанку, стал центром своеобразного таинственного движения, которое хотя и не замечалось обывателями квартала, но тем не менее не могло ускользнуть от внимания наблюдательного взора.

Напротив дома госпожи Леметр проживал купец, торговавший английскими товарами и пользовавшийся особым значением в высших чиновных кругах, вследствие чего соседи нередко обращались к нему, когда им приходилось иметь дело с властями, причем, конечно, купец почти всегда исполнял желания своих добрых друзей, не отказываясь при этом принимать делаемые ему подарки и приношения.

В доме этого купца, как и в большинстве домов той местности, отдавались внаем меблированные комнаты, и их занимали частью иностранцы, приезжавшие подивиться столицею Северной Семирамиды, частью холостые офицеры, не имевшие помещения в казармах, а также художники и приказчики.

Однажды в дом купца явился человек военной выправки, но в простом статском платье и после продолжительной беседы в кабинете хозяина дома занял лучшее из свободных помещений, окна которого находились как раз против окон госпожи Леметр и на той же высоте.

Незнакомец переехал в тот же самый день; в полиции он был прописан под французским именем, предъявив находившийся в полном порядке паспорт. С прислугой дома, на которую он не обращал внимания, разговаривал только о самом необходимом, произнося слова с резким иностранным акцентом, а в околотке слыл за одного из тех французских путешественников, которые в те времена особенно часто посещали Петербург, чтобы познакомиться с столицей русской самодержицы, которая при каждом удобном случае оказывала лестный и отличный прием французским гостям.

Однако незнакомец выказывал мало рвения к достопримечательностям столицы, созданной в сто лет на непроходимых болотах, он редко выходил из дома и почти целыми днями сидел у своего окна, где его можно было видеть погруженным в чтение, с большими очками на носу. В то же время он, по-видимому, имел большой круг знакомств в городе, так как с самого раннего утра он принимал многочисленных посетителей различных возрастов и состояний, причем, однако, он не оставлял своего места у окна, продолжая чтение, и только иногда отворачивался, говоря несколько слов внутрь комнаты.

Домохозяин в свою очередь при случае сообщал тому или другому соседу, что иностранец – известный французский ученый, который пользуется благосклонностью русского правительства и занимается научными изысканиями, причем различные ученые друзья помогают ему в его работе.

Все это возбуждало весьма незначительное внимание к иностранцу и мало интересовало обывателей улицы; иностранный ученый, проводивший целые дни за чтением, живущий тихо и уединенно, ни для кого не мог служить особой приманкой; будь это молодой, красивый и блестящий кавалер, так он, быть может, привлек бы внимание женщин и девушек, а также интерес местных купцов. Он же оставался незамеченным, и в несколько дней все привыкли к иностранцу с книгой и очками и смотрели на него почти как на неодушевленную часть дома, у окна которого он проводил все время.

Аделина Леметр и ее мать, сначала тяготившиеся этим постоянным визави, тоже вскоре привыкли к нему, и так как иностранец никогда не кидал взглядов в их комнаты и, по-видимому, нисколько не интересовался противоположным домом, то вскоре закрытые окна квартиры Леметр вновь растворились и Аделина ходила по комнатам так же свободно, как если бы не существовало иностранца! И тем не менее между домом актрисы и помещением ученого существовала все-таки какая-то таинственная связь.

После своего первого посещения Ушаков стал чаще заходить к Аделине, что доставляло большую радость девушке и приносило огорчение ее матери, которая, несмотря на милостивые слова императрицы, не особенно благоволила романтическому увлечению дочери Мировичем и склонялась больше в пользу миллионов Фирулькина, но она все же не смела отказать от дома Ушакову и утешалась только тем, что сам Мирович более не показывался. Каждый раз Ушаков незаметно передавал Аделине письмо от ее возлюбленного, наполнявшее ее счастьем, так как Мирович, хотя и в неясных выражениях, обнадеживал ее светлым будущим, которое должно превзойти все ее ожидания.

Уже в первом своем письме Аделина сообщила ему, что лично просила государыню и была удостоена милостивого ответа; но Мирович ничего не ответил ей на это и только в каждом письме писал: «Не доверяй тем, на кого ты уповаешь».

Девушка, конечно, не знала, что все ее письма передаются Орлову и что ни одно из них не доходит по адресу.

Ушаков же каждый раз говорил своему приятелю, что Аделине невозможно обмануть бдительность окружающих и выбрать свободное время для писания.

Мировичу было известно, в каких условиях живет Аделина, и потому объяснения Ушакова он находил вполне естественными, тем более что ему даже и в голову не приходило заподозрить своего друга и приятеля, который вместе с ним рисковал своею головою в затеянной им опасной игре.

Но, желая привести хоть в какую-нибудь связь эту одностороннюю корреспонденцию, Ушаков заявил Мировичу, что Аделина снова собирается обратиться с просьбою к императрице и рассчитывает на успех, так как государыня всегда милостиво разговаривает с нею.

На это со стороны Мировича последовали предостережения, которыми он старался убедить возлюбленную не особенно полагаться на императрицу, и Аделина в этом усмотрела ответ на свои письма.

Свои ответы она писала всегда в уборной во время репетиции и передавала их Ушакову, когда тот встречал ее при выходе.

Ушаков пользовался своими регулярными посещениями Петербурга для передачи рапорта коменданту крепости, чтобы зайти к Аделине и вручить ей письмо Мировича.

По странной случайности всегда происходило так, что, как только Ушаков выходил от актрисы, в тот же момент один из многочисленных посетителей иностранного ученого тоже выходил на улицу и шел тою же дорогою вслед за Ушаковым. Он незаметно следовал за офицером до самого дворца Орлова и ждал его на улице, пока офицер не выходил снова и, сев на лошадь, отправлялся по дороге в Шлиссельбург.

Каждый раз за Ушаковым следило новое лицо, и потому офицер никак не мог заподозрить, что за ним кто-нибудь наблюдает.

Кроме этого, была еще и другая связь между обоими домами.

В доме, в верхнем этаже которого проживала госпожа Леметр с дочерью и который принадлежал состоятельному ремесленнику, нижний этаж отдавался под меблированные комнаты. На другое утро после того, как иностранец переехал в дом купца, в противоположном доме две комнаты были сняты двумя молодыми людьми, предъявившими паспорта московских обывателей, прибывших для изучения наук в академии, основанной при Елизавете Петровне графом Шуваловым и поддерживаемой Екатериной Алексеевной. Эти молодые люди, в свою очередь, принимали многочисленных посетителей и, по-видимому, не столько занимались науками, сколько наблюдениями за иностранцем. Они тоже проводили большую часть дня у окна, но не с книгою; при этом их окна всегда были открыты и они высовывались далеко наружу, чтобы удобнее смотреть во все стороны, и когда к ним приходили другие молодые люди, то смех и шутки разносились по всей улице. Они делали в лавках многочисленные покупки, платили за все не торгуясь и, являясь полной противоположностью своему визави, вызывали к себе интерес соседей; женщины и девушки хихикали за занавесками, когда мимо их окон победоносно проходили веселые студенты; купцы и ремесленники почтительно приветствовали их, когда те приходили в лавки за покупками. Но почему-то и для этих беспечных студентов личность Ушакова представляла непонятный, таинственный интерес, так как каждый раз, как на улице появлялся Ушаков, сопровождаемый незнакомцем из противоположного дома, один из студентов выходил из нижнего этажа дома госпожи Леметр и следовал за ними по пятам. Так как и здесь каждый раз являлось новое лицо, то понятно, что и это оставалось никем не замеченным.

Таким образом, поручик Ушаков во время своего пребывания в Петербурге подвергался всюду преследованию и наблюдению двух личностей, совершенно чуждых и незнакомых между собою. Различие между обоими внимательными наблюдателями состояло в том, что один или даже несколько человек из студенческого жилища следили также за Аделиной, между тем как к молодой артистке друзья французского ученого относились вполне равнодушно.

Если бы заинтересованный наблюдатель решился принять участие в выслеживанье Ушакова, то мог бы заметить, что, когда он вечером садился на свою лошадь и выезжал в Шлиссельбург, первый из двух преследователей тотчас же отправлялся в Мраморный дворец, в то время как студент спешил в Зимний дворец и там исчезал в боковом проходе, после того как по таинственному слову караул немедленно пропускал его.

Аделина так же мало, как и Ушаков, догадывалась об этом странном наблюдении за своим домом и своей особой. Однако скоро своим женским инстинктом она заметила, что ее всегда сопровождает один или несколько человек из тех молодых людей, чьи веселые голоса часто доносились снизу; но так как эти молодые люди всегда оставались в почтительном отдалении, то она считала это за школярское обожание, против которого она ничего не имела и на которое ничуть не сердилась; напротив, она всегда дружески отвечала, когда студенты при ее проходе кланялись ей из своих окон.

Петр Севастьянович Фирулькин возвратился домой взбешенный и в гневе порешил порвать всякие сношения с артисткой, которая обошлась с ним так язвительно и поставила его в такое неловкое положение. Назло ей он решил предложить свою руку какой-нибудь хорошенькой, молоденькой петербургской барышне; он был уверен, что очень многие с готовностью примут его предложение, но скоро он отменил это решение, так как был не в силах отказаться от обладания хорошенькой француженкой, которую уже считал почти своею; к тому же он на опыте убедился, что в преклонном возрасте гораздо труднее погасить пламя страсти, подобно тому как трудно погасить сухое, старое дерево, охваченное огнем. Когда же он начал раздумывать об этом, сидя в своем широком меховом халате за стаканом старого токайского, положение вещей показалось ему совсем уже не так плохо, как он представил себе в первом порыве своего гнева. Было вполне естественно, что Мирович, которому так решительно отказала мадам Леметр, пытался через одного из своих товарищей поддерживать сношения с Аделиной; также было естественно, что офицер Смоленского полка, прибывший из Шлиссельбурга, явился во дворец фельдцейхмейстера. К насмешливому и отталкивающему обращению Аделины Фирулькин достаточно привык, и, чтобы переломить ее упорство, нужно было, чтобы она принадлежала ему, заносчивость молодого офицера была также естественным делом.

Итак, Фирулькин решил, что, собственно, положение вещей совсем не изменилось к худшему и что только от него зависит твердостью и ловкостью добиться своей цели. Самое главное при этом было то, что он вошел в милость князя Орлова, под покровительством которого он приобрел свои миллионы и который один был в состоянии побороть все препятствия, мешавшие его страстному желанию обладать прекрасной Аделиной.

Из принципа, которому он всегда следовал в своих торговых предприятиях, Фирулькин решил сосредоточить всю силу своей воли и деятельности на одном решающем пункте, то есть на милостивом отношении к нему князя Орлова. Если он будет обладать Аделиной, то потом он найдет средства побороть ее упрямство, и такая победа возбуждала его страсть еще больше, чем если бы Аделина добровольно или равнодушно согласилась на его предложение. Поэтому он решил прекратить на время свои посещения дома Леметр, так как был не в состоянии приблизиться к своей цели, а мог только навлечь на себя новые оскорбления и унижения; он хотел опять появиться пред Аделиной только тогда, когда, опираясь на могучую защиту Орлова, выступит господином и повелителем, чтобы тогда вполне насладиться победой и сделать рабой своей воли упрямую девушку.

Фирулькин разослал своих самых усердных и способных агентов, чтобы разыскать лошадей, которые превзошли бы по красоте и быстроте украинскую упряжку императрицы, а сам поехал к самому лучшему коннозаводчику в ближайших окрестностях Петербурга, чтобы осмотреть товар и тех лошадей, которые отвечали желанию Орлова, купить за какую угодно цену.

Между тем жизнь при дворе протекала обычным путем; напряженное состояние, в котором некоторое время находилось все знатное общество, ожидая приближающейся катастрофы, постепенно исчезло. Появление нового адъютанта императрицы, которого она отличила особенными милостями, не внесло никакого существенного изменения в придворную жизнь.

Князь Орлов и Потемкин, ежедневно встречаясь как на больших придворных праздниках, так и в маленьких кружках императрицы, относились друг к другу с изысканной вежливостью и любезной учтивостью. Правда, в своем обращении к новому фавориту Григорий Григорьевич Орлов проявлял некоторую снисходительность, но Потемкин, казалось, не замечал этого или находил это естественным и был готов признать превосходство положения князя. При каждом удобном случае он проявлял покорную почтительность и не вмешивался в дела политики; а так как власть и авторитет фельдцейхмейстера оставались в прежней силе и он управлял всеми государственными делами с прежней самоуверенностью, то все свыклись с той мыслью, что новый адъютант удовольствуется личным расположением своей покровительницы и не будет делать никаких попыток вторжения в сферу могущества Орлова. Большинство было очень довольно таким поворотом дел; это избавляло всех от затруднительного и опасного положения – быть между двух огней и создало определенные отношения: к Орлову – почтительное раболепство, а к Потемкину – известное сердечное расположение.

Государыня благополучно оправилась после кратковременной болезни, явившейся следствием прививки оспы; после этого доктору Димсдалю было поручено произвести ту же операцию над великим князем, и она протекла также вполне благополучно.

Во всем Петербурге только и говорили о государыне, которая, рискуя собственной жизнью, испробовала на себе вновь открытую предохранительную прививку, а затем уже применила ее к сыну и ввела в своем государстве. Далеко за пределы России распространился слух о великой самоотверженности матери и государыни. Известие о гордом послании, отправленном Екатериной Алексеевной фельдмаршалу Румянцеву, разнеслось не только по Петербургу, но и по всем европейским дворам, и как всякое великое, победоносное самосознание внушает доверие, так и это известие вселило в подданных императрицы еще большую уверенность в ее всемогуществе и увеличило страх Европы пред русской правительницей.

На горизонте русской придворной жизни ярко сияло солнце – Екатерина везде проявляла свою милость и благосклонность; каждый, кто приближался к ней, был уверен, что услышит ласковое и милостивое слово, и даже великий князь Павел Петрович утратил свою обычную отталкивающую и суровую сдержанность; с каждым днем росло его расположение к невесте, принцессе Вильгельмине. Все видели, что он влюблен в свою будущую супругу, как обыкновенный частный человек, и что он бесконечно благодарен своей матери за то счастье, которое она ему предуготовила.

Согласие и дружба водворились наконец и в семейной жизни русского царствующего дома, заря будущего казалась не менее ясной, чем настоящий сияющий день; никто не боялся скомпрометировать себя расположением к той или другой стороне.

Екатерина Алексеевна, по-видимому, совсем забыла об Аделине. Прошло несколько представлений в театре Эрмитажа, но государыня ни разу не говорила с актерами и не замечала страстной мольбы во взорах молодой актрисы, обращенных со сцены к высокой покровительнице.

В один из вечеров после окончания представления Екатерина Алексеевна выразила свое одобрение спектаклю; заметив это, Потемкин сказал простодушным тоном:

– Я уверен, что эти бедные актеры были бы бесконечно счастливы, если бы могли услышать похвалу из собственных уст ее императорского величества; артисты и солдаты одинаково нуждаются в поощрении и почестях.

– Вы правы, Григорий Александрович, – согласилась Екатерина, – эти люди должны были выучить наизусть столько слов, должны были столько говорить ради нашей забавы, что было вполне справедливо обрадовать их несколькими словами нашей благодарности.

Она тотчас же встала и взошла на сцену. Актеры окружили ее в радостном волнении; пока она говорила с режиссером и делала ему некоторые лестные замечания, Потемкин, находившийся по долгу своей адъютантской службы всегда вблизи императрицы, любезно беседовал с остальными и как бы случайно подошел к Аделине и шепнул ей:

– Напомните государыне о ее обещании, мадемуазель, чтобы она не забыла его.

Затем он быстро отвернулся, как будто сказал молодой артистке лишь мимолетный комплимент.

Испуганно вздохнув, Аделина посмотрела ему вслед; она не могла объяснить себе такое благосклонное участие со стороны совершенно незнакомого ей генерала; ей казалось, что он прочел на ее лице самые сокровенные мысли, так как действительно ее беспокойство росло с каждым днем, а любезная участливость государыни на самом деле ни в чем не проявлялась; к тому же ее пугали настойчивые предостережения возлюбленного. Когда государыня так неожиданно появилась на сцене и представилась возможность обратиться к ней с просьбой, Аделина колебалась в нерешительности, как ей заговорить, чтобы не рассердить императрицу; а тут вдруг послышались одобряющие слова императорского адъютанта! Несмотря на смятение, эти слова привели Аделину к решению во что бы то ни стало воспользоваться случаем, какой, быть может, не скоро снова представится; она мысленно поспешно подбирала слова, с которыми можно было бы обратиться к государыне, не вызывая напоминанием ее гнева. Однако чем больше раздумывала взволнованная артистка, тем труднее было найти подходящие слова.

Между тем государыня подходила все ближе; еще момент – и она должна была очутиться пред Аделиной; молчание или неудачное слово могло бы погубить все счастье ее жизни; все ее надежды возлагались на государыню, и, несмотря на недоверие возлюбленного, она все же была убеждена, что достаточно одного взгляда государыни, чтобы невозможное стало возможным.

Наконец Екатерина Алексеевна подошла к Аделине. Потемкин как бы случайно приблизился в этот же момент и стал совсем близко позади своей повелительницы.

– Благодарю вас, мадемуазель Аделина, – сказала государыня, ласково кивнув головой, – вы исполнили свою роль превосходно и доставили мне большое удовольствие.

Тщетно Аделина искала слов, ее ум как бы помрачился. Она видела, что Потемкин делал ей знаки ободриться, но она ничего больше не могла сказать, как:

– Ваше императорское величество, ради Бога!..

Она сложила руки на груди, слезы хлынули из глаз, и ее лицо болезненно передернулось.

– Что с вами, мадемуазель, что это значит? – спросила государыня, видимо пораженная.

Она, казалось, вспоминала что-то, между тем как сдержанные рыдания вырывались из груди Аделины. Потемкин быстро нашелся.

– Это чувство благодарности и воспоминания о милостях императрицы так сильно взволновали молодую девушку, – заметил он. – Вы, ваше императорское величество, изволили милостиво обещать ей принять участие в ее сердечном деле, оно касалось офицера, который ее любит и который…

– Ах, я вспоминаю! – живо воскликнула государыня. – Дело касалось подпоручика Смоленского полка Василия Мировича, у предка которого конфисковали имущество за государственную измену. Спасибо вам, Григорий Александрович, что вы напомнили мне об этом; я всегда чрезвычайно радуюсь, когда могу кого-нибудь осчастливить… А как много еще в моем государстве несчастных, которым не в состоянии помочь никакое утешение!.. Ну, мадемуазель, – сказала она, ласково положив руку на плечо Аделины, – успокойтесь, расскажите, как обстоит ваше дело и скоро ли я буду иметь удовольствие поздравить вас со вступлением в брак.

– О, ваше императорское величество, – рыдая, сказала Аделина, – вы могущественны и добры, как само небо, но… – прибавила она в нерешительности.

– Но что? – спросила Екатерина Алексеевна, прислушиваясь. – Разве может быть какое-нибудь «но», когда государыня желает осчастливить два любящих сердца?

– Нет, ваше императорское величество, – сказала Аделина, поднимая на государыню взор полных слез глаз, – этого нет, этого не может быть, но надежда колеблется, дух падает, когда день проходит за днем, а все еще ничего не сделано, чтобы выполнить волю всемилостивейшей императрицы.

– Ничего не сделано? – строгим тоном спросила Екатерина Алексеевна. – Что значит, как это возможно? Князь Григорий Григорьевич! – громко позвала она, повернувшись к зрительному залу.

Орлов стоял, окруженный группой царедворцев; услышав зов императрицы, он поспешил к ней.

– Я поручила вам, – сказала она, – расследовать дело подпоручика Василия Мировича и разузнать, возможно ли строгую справедливость заменить в этом случае моею милостью, как я того желаю; как же обстоит дело? Мадемуазель Аделина говорит мне сейчас, что еще ничего не слыхала об этом, а между тем я желала бы вернуть радость и счастье той, которая так много содействует тому, чтобы развлечь меня после государственных забот и трудов.

– Я занимаюсь расследованием дела, – возразил Орлов, – но, чтобы доставить вам, ваше императорское величество, точные и вполне удовлетворительные сведения, необходимо просмотреть старинные документы, которые нелегко разыскать в архивах.

Он посмотрел на молодую девушку мрачным, грозным взглядом, но Аделина была так чудно хороша в своем волнении и с проблеском оживающей надежды в заплаканных глазах, что мрачный взор князя снова просветлел и на мгновение с восхищением остановился на ней.

– Быть может, с моей стороны было нелюбезно, – прибавил он, – что я так долго оставлял мадемуазель Леметр в неизвестности относительно своих расследований, которые, как я надеюсь, приведут к желательным для нее результатам.

Потемкин смотрел на князя чрезвычайно внимательно, как бы желая проникнуть в глубину его мыслей.

Государыня кивнула, вполне удовлетворенная, и ласково улыбнулась.

– Вы слышите, мадемуазель, мое обещание не забыто, положитесь на князя и, когда дело будет окончено, надейтесь и будьте уверены, что моей милости хватит, чтобы восполнить то, что отнял строгий закон.

При этом она протянула Аделине руку для поцелуя.

Девушка опустилась на колени и пролепетала невнятные слова благодарности, а государыня в сопровождении Потемкина проследовала к другим артистам, наблюдавшим эту сцену отчасти с участием, отчасти с завистью.

Орлов задержался на несколько минут пред Аделиной, сказал ей несколько любезностей и смотрел при этом на нее разгоревшимся взором.

Государыня сошла со сцены, Орлов последовал за нею; пред тем как занавес опустился, он еще раз оглянулся на сцену и прошептал про себя:

– Я раньше никогда не замечал, как она хороша! Она, ей-богу, слишком хороша для этого дурака Фирулькина!